Четыре лошади играючи везли по летней сухой дороге возок, в котором ехала пречистая.
      Подъехали к Владимиру. Владимирцев заранее известил посланный гонец. Город выступил навстречу с хлебом-солью, хоругвями и пением тропарей. Попы понадевали пасхальное облачение. Пречистую вынесли из возка. Слез на ее лике не было, она утешилась. Не замедлила исцелить одну из кликуш. Андрей Юрьевич сказал, поклонясь на все стороны:
      - Православные, великая грядет к нам святыня, владычица чудотворная, апостолом написанная, возжелала в наши места, умолим же ее - да будет заступницей перед всевышним за нас, владимирцев, и всю Землю Суздальскую.
      - Аминь! - отвечали православные, вслед за князем и попами бухаясь на колени.
      Поехали в Суздаль.
      Вдруг, верст через десять, стали лошади, везшие икону, - ни с места. Запрягли других: и те не идут. Истязать их кнутом перед очами заступницы отец Феодор воспретил - сказано: блажен, иже скоты милует. А словесные понукания не помогали нисколько. Пока возились, стало смеркаться. Разбили князю шатер и спать полегли - утро вечера мудреней.
      Андрей Юрьевич заснул и увидел сон. Приснилась ему пречистая. Будто вошла она в шатер, держа в руке хартию. Под стопами у нее были облака. Она раскрыла уста и заговорила, и повелела не везти ее икону дальше, а оставить во Владимире, у добрых владимирцев, угодивших ей приемом. Там же, где стоит сей походный шатер, воздвигнуть каменную церковь во имя Рождества Богородицы и при ней учредить монастырь.
      Так распорядилась она, о чем Андрей Юрьевич всех известил, выйдя из шатра утром. А из ее распоряжений, в своей благочестивой ретивости, домыслил дальнейшие свои поступки. Кроме того, что была воздвигнута требуемая церковь и основан монастырь, он на месте своего ночного видения построил село и в нем дворец для себя. Церковь украсил очень богато, позолотой и финифтью. Живописцы цветной росписью расписали стены внутри. Там временно, до построения подобающего храма во Владимире, поместили пречистую. Андрей Юрьевич учинил ей новый великолепный оклад: одного золота пошло пятнадцать фунтов, да жемчугу сколько, да драгоценных камней.
      В память видения он приказал написать образ божьей матери с хартией в руке. Село, построенное на месте видения, в десяти верстах от Владимира, было названо - Боголюбово.
      - Попадья, а попадья, - сказал отец Феодор, - почему у меня шелковых рубах нету? Ни разу ты мне не сшила шелковую рубашку.
      - Федюшка, свет, - отвечала попадья, - так ведь я почему не шила? Потому что ты не приказывал.
      - Вот я приказываю, - возразил Феодор, - сшила бы неотлагательно, и не одну, а полдюжины. Также пристало мне иметь платки шелковые для утиранья бороды и носа. Один платок, к примеру, синий, а другой коричневый, а для Великого дня - чисто белый.
      Попадья заморгала круглыми глазами.
      - А в доме, - продолжал вдохновенно Феодор, - завести свистелки, как у бояр, чтоб когда понадобится слуг позвать, то благопристойно посвистеть в свистелку, а не кричать на весь дом. Для Любима, к примеру, будет один свист, для Анки двойной, для Овдотьи тройной. И ты оденься понарядней, моя горлинка, ты у меня краше княгинь и цариц; пусть же перед всеми твоя красота просияет!
      И дал ей мешочек, такой увесистый, что попадья спросила шепотом, взвесив на ладони:
      - Ой, Федюшка, откуда столько?
      - Князь пожаловал.
      - Ой, Федюшка, хорошо-то как!
      - Погоди, - сказал Феодор, - это начало. Будет еще лучше.
      Что может быть прекрасней голубых очей!
      Серые - невзрачно.
      Зеленые на кошачьи смахивают.
      Про другие сказано: черный глаз, карий глаз - милуй нас! Добра от них не жди.
      В глаза попадьи Феодор смотрится, как в два веселых неба. В каждом отражается его благообразное лицо и красивая борода.
      Нехорошо, что нет у них детей. Так пылко любятся, а деточек не дает бог.
      А может, и это к лучшему?
      Зато не вянет, юной и свежей пребывает попадья. Не иссякает пылкость Феодора, обоим дорогая.
      Бог, он знает, что делает.
      Стал Андрей Юрьевич устраиваться прочно на княжение во Владимире.
      Город был молодой, небольшой. Многие жители - пришельцы из южных земель: люди, бежавшие от разорения, тяготевшие к мирным трудам.
      На новом месте они работали усердно, с властью старались ладить, и не было во Владимире постоянного роптанья и маханья руками на вече, несносных Андрею Юрьевичу.
      Желая увеличить число жителей, он разослал своих посланцев в Киев и другие южные города. Посланцы хвалили трудолюбивый город Владимир и его князя. Вот на кого уповать можно, они говорили; уж его-то рука вас защитит! Здесь вам - ни достатка, ни покоя; что ныне добыли себе в поте лица - завтра отнимут половцы либо свои же, у кого меч в руке; еще спасибо скажете, если голова на плечах уцелеет. Текут ли наши реки молоком и медом? Нет. И нигде не текут. Но какова б ни была наша жизнь, она устойчивей вашей, нет в ней безумия. А половцев у нас и не видать, они к нам не суются.
      Послушав таких речей, уж целыми родами, а там поселениями стал являться народ во Владимир. Привозили имущество, пригоняли скот - если не ограбят в пути... Прежде всего, явившись, ставили себе дома для жития, и Владимир богат был искусными плотниками, и Андрей Юрьевич особенно их поощрял - он много строил, собирался строить еще больше.
      А кроме того, они сеяли жито и лен, торговали, ремесленничали. Муж дубил кожи, ковал железо, точил ковши и ложки, жена пряла, ткала, вышивала; в каждой семье умели разное, от этого умения была польза.
      Соревнуя Киеву, Андрей Юрьевич называл новые владимирские урочища старыми, привычными народу именами: Золотые ворота, Печерный город, Десятинная церковь, и народ с радостью подхватывал эти имена, как память о незабвенном Киеве. Речку, впадающую в Клязьму, назвали Лыбедью...
      Более всего Андрей Юрьевич строил церквей и монастырей, теперь их созидали свои мастера. Русские живописцы писали иконы, русские резчики вырезали на камне крылатых зверей, и дев с тугими косами, и псалмопевца Давида, играющего на гуслях.
      Молясь в церквах, Андрей Юрьевич вздыхал и плакал. Видя это, многие тоже плакали, умиляясь на князя.
      Он старался угодить и Ростову, и Суздалю. Его любили тамошние сильные люди, он рос среди них, особенно полюбили, когда он привез пречистую. Знаменитая святыня возвысила их землю, как бы указывала, что земля эта избранная, благословенная.
      Силой своей пречистая вскоре проблистала. Был на Волге болгарский город Бряхимов. Оттуда жители набегали на русских, чинили беспокойства. Андрей Юрьевич уже ходил на них раньше; но безуспешно. Теперь пошли со своей чудотворной владимирской. На руках ее несли, осененную знаменами. В битве пал Изяслав, любимый сын Андрея Юрьевича. Но Бряхимов взяли.
      Известие о победе над неверными мусульманами послали константинопольскому патриарху, прося в ознаменование ее утвердить празднество ежегодное с водосвятием, на первое августа. Патриарх утвердил и прислал Андрею Юрьевичу благосклонное письмо.
      И другие выгоды увидели от Андрея Юрьевича ростовцы и суздальцы. Он радел, чтоб они торговали с таким же размахом и барышами, как новгородцы. Улучшал городские укрепления. Обильные дары раздавал попам и монахам.
      Так он поступал, желая, чтобы его любили.
      И по-прежнему при нем был бессменно поп Феодор, и по-прежнему князь благоволил к Феодору и охотно толковал с ним о разных предметах.
      В самом деле, занятнейший был поп и дерзновеннейший.
      Дело прошлое: дьякона Аполлинария, бывало, лихорадка била, когда по ночам, там, в Вышгороде, в женском монастыре, они с Феодором крались к пречистой.
      Лунный свет наклонным столбом входил в оконце под куполом и преграждал путь, и дьякон, крестясь, холодными губами шептал молитву, прежде чем шагнуть в этот столб и коснуться иконы своими ручищами. Феодор же шагал как ни в чем не бывало и у иконы хлопотал, полный распорядительности.
      С таким человеком, говорил дьякон, научаешься бесстрашию.
      Столь благочестив наш князь Андрей Юрьевич, рассказывали во Владимире, а из Владимира дальше бежала молва, - столь благочестив, что часто среди ночи, встав с постели, идет в свою домовую церковь, зажигает свечи и молится в одиночестве, даже княгиня не смеет следовать за ним, чтоб не нарушить углубленность его молитвы. Только Феодор, духовник, иногда призывается в эти часы, и они с князем беседуют о спасении.
      - Что есть добро? - спрашивал Андрей Юрьевич.
      Свечи озаряли образа, тесно обступавшие их в маленькой церкви, и мнилось - святые со вниманием прислушиваются, что ответит Феодор.
      - Что есть добро, - он отвечал, - изложено в заповедях, кои ты знаешь с младых ногтей.
      - Все знают с младых ногтей, - возражал Андрей Юрьевич, - и никто не исполняет. Ты мне скажи такое, чтоб я, человек из рода Адамова, мог исполнить.
      - Добро, - отвечал Феодор, - есть то, что способствует славе божьей и твоей.
      - А такое сопоставление не от дьявола?
      - Кто есть дьявол? - спрашивал Феодор в свой черед. Трепет огней пробегал по святым ликам тревогой.
      - Дьявол - зло, скверна...
      - Да откуда он взялся - зло-то, скверна? Когда господь сотворил все видимое и невидимое...
      - Он и его создал безгрешным, а тот возьми да взбунтуйся.
      - Я полагаю, - отвечал Феодор, - господь сам этому бунту попустительствовал.
      Святые негодовали.
      - Ибо без зла, - он продолжал, - нет и добра. Без злого никто доброго и не заметит. Будет в мире ни жарко ни холодно. Ни восторга не будет, ни подвига. Ни Голгофы, ни чуда. Протухнет мир в единообразии и равнодушии.
      - Ты думаешь?
      - Думаю, что всевышний, озирая им сотворенное, сообразил сие и пустил в мир зло и скверну, как закваску, чтоб тесто подходило.
      - Вон ты как мыслишь.
      - Так мыслю, - легко подтверждал Феодор. Глаза его пылали в блеске свечей, и весь был могуч, широк и опасно красив, как тот, воплощающий зло.
      - Стало быть...
      - Стало быть, нечего дьявола бояться как чумы. Скверна он - однако действует с высшего дозволения - и, выходит, подобно добрым ангелам, является к нам как посланец божий.
      - Позволь! - сказал Андрей Юрьевич. - Он являлся к Исусу и искушал его отнюдь не как божий посланец, не так разве?
      - Князь мой, - вздохнул Феодор, - откуда нам знать, как все это было...
      - Исус его искушения отверг, так мы не должны ли...
      - То Исус был, - сказал Феодор, - а нам куда уж. Сам говоришь человеки мы из рода Адамова. Адам на яблоко польстился, невинная душа. Простые, райские времена были. Тогда как мы кругом обсажены древами соблазнов вопиющих и манящих, и дерева разрастаются, образуя чащу непроходимую вокруг нас. И нет причин ожидать, что перестанут разрастаться, или кто-то их повырубит, или уйдет из наших душ тяготение к запретному. Куда ему уйти? И почему бы? Когда закваска положена, и тесто перебегает через край, и ангел-возмутитель приставлен блюсти, чтоб сие не кончалось во веки веков.
      - Смотри, поп, ведь это ересь! - постращал Андрей Юрьевич.
      Феодор прижмурил глаз.
      - Что есть ересь? Уговорились мы считать ересью то-то и то-то. А могли уговориться считать ересью что-либо вовсе иное. И считалось бы.
      - Как иное? С какой стати? Растолкуй, - приказал Андрей Юрьевич, тешась греховной умственной забавой.
      Феодор все держал глаз прижмуренным, другой глаз смотрел искристо и шало.
      - Кто нас, князь, просветил в писании? Грамоту нам дал - кто?
      - Ну, Кирилл с Мефодием.
      - Так, Кирилл с Мефодием. А мы их звали? Не звали. Они сами пришли. А когда б они не первые зашли к нам? Когда б латины заскочили первей со своим писанием и проповедью? Что тогда, а? Крестились бы мы с тобой латинским крестом. Принимали бы сухое причастие. Священные наши книги римскими письменами были бы написаны. И на все православное плевались бы мы как на ересь...
      - Ну-ну-ну, ты все-таки... - погрозил пальцем Андрей Юрьевич, но улыбки не сдержал. На какой хочешь вопрос у этого попа готов ответ. Вокруг божьих предначертаний дерзает мудрствовать. И как подумаешь - громко, конечно, не скажешь, нельзя, - об ереси остро сказал озорник.
      Пока Андрей Юрьевич в Суздальской земле старался о благоденствии жителей и укреплял свою добрую славу - в других областях князья Рюриковичи опять собрались изгонять тятеньку из Киева: сговаривались, списывались, снаряжали войска.
      Эх, когда еще Андрей Юрьевич упрашивал тятеньку бросим Киев, пусть они из-за него кровью истекут, а мы удалимся на север и оттуда, укрепясь, будем править и Киевом, и ими всеми.
      Но тятеньке все затмил киевский престол. Разум затмил.
      И вот сейчас, знает ведь - скоро опять на него грянут, а он все тешится непрочной победой, все пирует, как молодой. Изменники вокруг него кишат. С непонятной ребяческой беззаботностью он дает им кишеть. Словно ему не предстоит новая жестокая война - скорей всего последняя, годы-то большие.
      Он ее не дождался. Или враги не дождались. Возвратясь с какого-то пира, заболел тятенька Юрий Владимирович и в пять дней умер. Схоронили его в Берестове.
      Андрей Юрьевич остался верен своему расчету, на кровавое наследство не посягнул.
      Он другое наследство прибрал к рукам. Ростов и Суздаль Юрий Владимирович завещал, как сулил, младшим сыновьям. Но города отказались их принять, на вече избрали князем Андрея Юрьевича, а Мстислав Юрьевич Василько Юрьевич и Всеволод Юрьевич, опасаясь, как бы хуже не было, уехали в Грецию.
      Прогнал Андрей Юрьевич и племянников своих от покойного старшего брата, и тех старых бояр, что вздумали противиться его избранию. И сел единым князем Суздальской земли. Первым городом земли был Ростов.
      Столько в нем куполов вздымалось, увенчанных крестами, что сложилась поговорка: ехал черт в Ростов, да испугался крестов.
      В Ростове сидел епископ, рукоположенный киевским митрополитом.
      Своего епископа имели только самые важные города. А митрополит на Руси был один - глава всему русскому духовенству, черному и белому, как патриарх константинопольский - глава православной церкви вселенской.
      Ни Ростов, ни Суздаль не сделал столицей Андрей Юрьевич: чересчур заносчивые и своенравные были те города, княжескую волю ставили ниже приговоров своего веча.
      Сегодня вече пожелало призвать его на княжение, завтра так же пожелает скинуть.
      В Ростове и Суздале много жило спесивой знати, привыкшей делить с князем государственную заботу и власть.
      К неудовольствию этой знати, Андрей Юрьевич остался в своем Владимире, еще недавно считавшемся пригородом Ростова. Тятенькиных бояр от дел отстранил. Окружил себя людьми новыми, послушными. Среди них имел силу незнатный слуга Прокопий, преданный человек. Крещеный ясин Амбал, ключник. Некрещеный еврей Ефрем Моизич, добывавший князю у евреев-ростовщиков деньги под заклад. Свойственники князя по жене бояре Кучковичи, владельцы берегов реки Москвы и прибрежных сёл, одно было названо по имени реки Москва.
      - Ведь вот! - сказал Феодор Андрею Юрьевичу. - Сколько в церкви нашей негодных, ветхих установлений! Найдись властитель, чтоб их отменил, большая была бы польза православию, да и князьям...
      - К примеру, - обронил Андрей Юрьевич.
      - К примеру, - откликнулся Феодор, - к примеру хотя бы, что митрополит у нас грек, и в синклит свой норовит греков набрать, а наши русские попы в подчинении ходят, а через попов угнетены и миряне, и то для мирской власти ущерб. Это видел, к слову сказать, еще твой прапрадед великий князь Ярослав, он в первый же год своего единодержавия поставил в Новгороде русского епископа, а за три года до кончины собрал в Киеве епископов и велел им поставить митрополитом Илариона Россиянина, а у Константинополя даже не спросились.
      - А Константинополь что?
      - Константинополь далеко, - подмигнул Феодор, - не достанет. Подарки послали патриарху, тем и обошлось. Прапрадед твой почему этими делами занимался? Потому что видел их важность.
      - А я не вижу?
      - Ты видишь, но тут храбростью надо обладать.
      - Храбростью, мне?
      - Не той храбростью, - сказал Феодор, - с какой идут в битву. Но той, какая требуется, чтобы сломить ветхую привычку. Ты идешь рубиться - ты считаешь: против тебя сто копий, или двести, или тысяча. Когда же единовластной своей волей ломаешь людскую привычку, враг неисчислим, и невидим, и неуловим, копьем и мечом его не истребишь.
      - Епископ наш Леон, - сказал Андрей Юрьевич, - нам не ко двору. Не за нас болеет, за злодеев наших. Епископа будем сажать нового.
      - Посадить митрополита! - горячо шепнул Феодор. - Не в Киеве - в Ростове...
      - Тогда уж во Владимире, - сказал Андрей Юрьевич.
      - Какое сразу умаление Киева, какое возвеличение твоего княжества! Не чужого посадить - своего, ревнующего о твоей славе... на великие дела способного...
      - Храброго, - хохотнул Андрей Юрьевич.
      - Так, князь! - подтвердил Феодор, грудь его под рясой раздувалась как мехи. - Способного и храброго!
      Примолкли. Было слышно дыхание Феодора.
      - Митрополита киевского тронуть не дадут, - сказал князь.
      - А заставить!
      - Белены, отец, объелся? Смуты хочешь? Покамест великокняжеский престол в Киеве считается - кто даст порушить киевскую митрополию?.. Да она и не помеха. Один у них митрополит, другой у нас - это попробовать возможно...
      Феодор пришел к попадье и сказал:
      - Попадья, а попадья! Слушай-ка. Я, может статься, митрополитом буду.
      - Кем? - спросила попадья.
      - Митрополитом, митрополитом.
      - Ой, да что ты!
      - А почему бы нет? - сказал Феодор.
      - И мы в Киев поедем?
      - Нет, тут буду, тут...
      - Так у нас же митрополитов сроду не было.
      - Сроду не было, а глядишь, и будут.
      Попадья поморгала.
      - Федь, - спросила она, - а митрополиты бывают женатые? Чегой-то не слыхала я.
      - Не слыхала - услышишь.
      - Федюшка, а ведь тогда к нам дары так и потекут?
      - Уж не без того.
      - Со всех сторон!
      - Надо полагать.
      - Так ведь это хорошо, Федюшка!
      - А то плохо, - радостно сказал Феодор, но тут же пожурил свою попадью, погладив ее по голове: - Дурочка, тебе богатство лишь бы. Есть кой-что получше богатства.
      - А что?
      - Тебе не понять, - сказал Феодор. - Вот князь, тот понимает.
      Нахмурясь, прошелся по комнате с такой осанкой, будто уже обладал митрополичьей властью и все перед ним склонялись до земли.
      - Он сказал: возможно. Слышь, попадья? Возможно! Мы с ним - одна душа: он за меня, я за него...
      Ночью, засыпая, попадья позвала томным голосом:
      - Федь, а Федь.
      - Мм? - спросил Феодор.
      - Федь, а я кто ж тогда буду?
      - Как кто? Ты - ты и будешь.
      - Нет, Федь. Вот ты поп - я попадья. У дьякона - дьяконица. А митрополитом станешь - я как буду зваться?
      Феодор усмехнулся сонно:
      - Ну... стало быть - митрополитицей.
      - Митро...
      - ...политицей.
      - Ах-ха-ха-ха! - посмеялась, засыпая, попадья.
      Окруженный плачущими приверженцами, торжественно-скорбно выступил из Ростова неугодный Андрею Юрьевичу епископ Леон.
      Возок ехал за ним, а епископ шел по дороге с посохом, как простой странник. Он запретил нести за ним хоругви, несли только маленькую, ему принадлежащую икону Одигитрии божьей матери, путеводительницы.
      Извещенный народ высыпал навстречу изгнанному пастырю. В селах выносили на улицу столы, покрытые скатертями, на них ставили иконы и чаши с водой, и епископ останавливался, чтобы отслужить молебен с водосвятием. Плач вокруг него множился, он сам плакал, моля господа защитить православных христиан от гонителей и мучителей.
      Пока не прослышали об этом во Владимире. После чего пришлось епископу сесть не в возок - в седло и мчаться, останавливаясь лишь для того, чтобы сменить коня. И в Киеве, боясь, как бы и здесь его не достала рука Андрея Юрьевича, он не задержался - на греческом корабле отплыл в Константинополь.
      Он туда добрался много раньше Феодора и успел оговорить его перед патриархом. Вслед за Леоном явилось посольство из Киева: князь киевский Ростислав, узнав о замыслах Андрея Юрьевича, спешил испросить себе из патриарших рук нового митрополита-грека на место недавно преставившегося.
      Патриарх охотно исполнил эту просьбу, а когда приехал кругом очерненный Феодор с грамотой и подарками от Андрея Юрьевича - патриарх был гневен, на подарки даже не взглянул.
      - Над святителями ругаетесь! - сказал, стуча посохом. - Гонительство насаждаете в век торжества Христова!.. Ты, иерей, как смел своею волей занять престол епископский?!
      - Княжеской волей, владыка! - отвечал Феодор. - Княжеской, не своей...
      И хотел привести разные убедительные и изощренные тексты, которые приготовил, сбираясь в Константинополь Но патриарх вскричал:
      - Ты неправославного образа мыслей, о тебе говорят, что хулишь монашество, - оправдайся!
      Чертов Леон, думал Феодор, стоя перед ним, чертовы киевские попы, всё вынюхали, донесли обо всем! Но не моргнув глазом отвечал достойно и кротко, что на него взвели напраслину, отнюдь он не хулит монашество, напротив того - духовного своего сына, князя, учит любить и чтить чернецов и черниц, чему доказательство - монастыри, воздвигнутые князем, и щедрость раздаваемой им милостыни, слава же о ней идет по градам и весям.
      - Но с женой ты не разводишься! - перебил патриарх. - Знаешь ведь, что епископу пристало девство! А еще в митрополиты метишь!
      - Грешен аз, - сказал Феодор. - Несмыслен аз. Разведусь.
      - Ты ее отошлешь в дальний монастырь! - сказал патриарх.
      - Отошлю, - сказал Феодор, поникнув головой.
      - Чтоб не виделись больше в сем мире! Лишь после кончины соединитесь в чистоте.
      - Да будет так, - сказал Феодор.
      Ему удалось под конец смягчить патриаршее сердце. Не столько смирением своим, сколько упоминанием об Андрее Юрьевиче. Патриарх перестал стучать посохом о пол, призвал ученых советников и заговорил о существе дела Ему не с руки было ссориться с сильным православным князем, пекущемся о церкви. Но и прав Киева, где сидел ими посаженный верховный пастырь, греки ни за что не соглашались нарушить, и дело решили наполовину: быть Феодору ростовским епископом, но лишь в том случае, если будет ему рукоположение от киевского митрополита.
      О второй же митрополии даже толковать не хотели, как Феодор их не улещал: ссылались на какие-то древние каноны, которых он не знал и оспорить не сумел, хотя чуял, что греки хитрят и водят его за нос с этими канонами.
      И потому он вернулся во Владимир пристыженный и распаленный, еще больше распаленный на патриарха и его присных, чем патриарх был распален на него.
      - Что ж, на первый раз и то ладно, - сказал Андрей Юрьевич, прочитав послание от патриарха. - Начали с меньшего, а там, даст бог, добьемся и большего.
      - Князь мой! - из глубины груди страдальчески промычал Феодор. - Я не поеду в Киев.
      - А рукоположение?
      - Князь мой! Не могу сейчас видеть врагов моих. Не ровен час согрешу: убью. В Константинополе они из меня бочку крови выпили. Дай отдышаться.
      - Ладно, не поезжай пока, отдышись, - милостиво хохотнул Андрей Юрьевич.
      - Люба моя! - шептал ночью Феодор попадье. - Что они брешут, окаянные? Тебя - в монастырь! Косы эти - долой! Коленочками этими каменные полы протирать? Чтоб я - да без тебя?! Да пусть они околеют, псы бешеные! Да вся ихняя свора вонючая одного твоего ушка бархатного не стоит!
      - Так не отошлешь в монастырь? - томно тянула попадья, без страха, с веселым лукавством.
      - Будь я проклят, если отошлю!
      - А как же мы будем, когда ты теперь епископ?
      - Так и будем, как были, - сказал Феодор. - Вот так и будем.
      В руке ростовского епископа были города: кроме Ростова, Суздаля, Владимира - еще Ярославль, Дмитров, Углич, Переяславль, Тверь, Городец, Молога и другие.
      Со всеми попами, церквами, монастырями.
      Епископский дом во Владимире был обширный, как у бояр.
      Феодор и попадья жили в верхнем жилье, внизу были кладовые, еще ниже - темные погреба.
      Когда Феодор пил сбитень, сидя у окошка, ему виден был двор, обнесенный забором, как баба с подоткнутым подолом набирает воду из колодца, как отворяют ворота, впуская вернувшееся с пастбища стадо, и коровы разбегаются по хлевам, тряся полными выменами.
      С тех пор как он стал епископом, бабы в дом ни ногой. Дальше хлева им ходу не было.
      В святительском доме полагалось быть лишь мужскому полу.
      Но в том же доме жила, смеялась, источала плотское ликованье голубоглазая попадья, и молва шумела о женатом епископе.
      Епископ в белом клобуке! Когда бывало?
      Кто допустил?
      Вон возок покатил, белые кони в упряжке - Белый Клобук поехал служить.
      Гей, бежим в Десятинную, глянем, как служит Белый Клобук!
      Где ж он, где?!
      Вон, вон белеет в царских вратах, белизной своей оскорбляя господа!
      Из других городов ехали - перетолкнуться локтями, видя, как князь Андрей Юрьевич, подходя ко кресту, целует Белому Клобуку руку, и бояре за князем.
      Поужасаться - как в великий четверг двенадцать иереев, среди них седовласые, многопочтенные, моют Белому Клобуку его развратные ноги.
      Может, миряне не осудили бы его так непреложно. Но ярились попы, черные особенно. Почему он? Нет, что ли, более достойного?
      Запуганные властью земной и небесной, приученные верой ко всякому смирению, уничижению, насилию над своим естеством, всё же они не снесли возвеличения Феодора.
      Слишком уж дышал мужеством и преуспеванием.
      Тиары возжаждал, а поступиться ради нее не хотел даже попадьей - вишь ты!
      Они изливали на него хулу день и ночь, и мирянин, их слушая, обижался, что его душу вручили никуда не годному пастырю, и в каждом доме и домишке толковали о Белом Клобуке.
      А почему он живет во Владимире, говорили владимирские попы, - да потому, что стыдится ростовцев, видевших святую жизнь прежних епископов.
      Ничего и никого он не стыдится, отвечали попы ростовские, князь хочет наш Ростов принизить, а ваш Владимир возвеличить, и для того ростовскому владыке велел жить во Владимире, чтоб мы на поклон к вам ездили.
      Шум неприличный подымался в церкви, если входила попадья.
      Она перестала бывать в Десятинной, в другие, дальние стала ходить. Но и там шумели и пальцами показывали.
      Она догадывалась, что нищенки и богомолки, вечно сидевшие за воротами ее дома со своими сумами и клюшками, нарочно собираются, чтоб дождаться ее выхода и взглянуть на нее. Она им подавала щедро: корзинами выносили за ней хлебы и сушеную рыбу. И они жалобными голосами молили за нее бога, но взгляды их были ядовиты и ненавистны.
      В Троицын день, после пышной службы, к Феодору, державшему крест для целования, подошел неизвестный монашек. Он приблизился в толще людского потока. Был тощ и бледен, в худой рясе, в лаптях. Креста не поцеловал, а вперился дерзостно в глаза роскошному епископу своими красными больными глазками и сказал отчетливо перед стихшим народом:
      - Что, окаянный, творишь? На святой чин посягнул, ангелом нашей церкви зовешься, а смердишь, как кобель. Прострись, покайся в мерзости, пока не поздно.
      Его схватили и поволокли. Андрей Юрьевич приказал - в темницу, но Феодор заступился: ему еще не верилось, что все вдруг так ожесточились против него; слишком самому себе нравился, чтоб сразу поверить; думал можно милостью их с собой примирить. Привез дрожащего как в лихорадке монашка к себе домой, кормил за праздничным столом с почетными гостями. Попадья сидела в задних комнатах, прислуживал мужской пол под присмотром Любима, старого слуги.
      Монашек, видя ласку, расплакался и сознался, что его подбил на обличение игумен Спасского монастыря. Феодор потемнел лицом, уткнул угрюмо бороду в грудь...
      Спасский игумен происходил из старой знати, посажен на игуменство епископом Леоном в дни, когда Андрей Юрьевич еще старался задобрить боярство, а не ополчался на него, как сейчас. Теперь же, после своего избрания на вече, Андрей Юрьевич устранял один знатный род за другим, борясь за полноту власти и предупреждая заговоры. Уже несколько свершилось казней, и многие сильненькие, проклиная и грозясь, должны были покинуть область. Взор князя блеснул недобро, когда Феодор рассказал о признании раскаявшегося монашка.
      - Там у них в монастыре копнуть, - сказал Феодор, - еще не то откроется.
      Но, к его неудовольствию, Андрей Юрьевич ответил:
      - Не время копать.
      - Князь мой! Дай мне только игумена. Острастку надо сделать злодеям.
      - Не время, - повторил Андрей Юрьевич.
      Он затеял большой поход. По его мысли, пришла пора показать, кто истинный великий князь на Руси. В Киеве после Ростислава вскочил на престол Мстислав Изяславич, сын Изяслава Мстиславича, с которым боролся покойный тятенька. Союзниками Андрея Юрьевича были: дорогобужский князь Владимир - соперник Мстислава, князья рязанский и муромский - с ними Андрей Юрьевич ходил на Бряхимов, северские князья Олег и Игорь, брат Глеб Юрьевич, княживший в Переяславле-Русском, - одиннадцать набралось князей с дружинами и ратью. Они рвались к добыче и рады были крепкой руке, чтоб их собрала и повела. В этом непрестанном переделе одного и того же каравая, где нынче ты побит и нищ, а завтра победитель и богач, - воякам не сиделось на месте, и то сказать: засидишься - сам станешь добычей других вояк, так уж оно сложилось на свете...
      - Обожди с игуменом, - сказал Андрей Юрьевич. - Пускай уйдет войско...
      Войско ушло. И тотчас в Спасский монастырь явились Феодоровы люди во главе с бывшим вышгородским дьяконом Аполлинарием. Взяли игумена и увели. В ту ночь попадья спала одна. Только на рассвете явился Феодор, усталый и хмурый. Первый раз в жизни попадья взглянула на него со страхом. Спросила робко:
      - Федюшка, чтой-то за шум у нас был в погребе, я уснуть не могла...