И так же к коням своим ласковы: мало что велит корму засыпать - сам выбегает посмотреть, ест ли, пьет ли конь; из собственной ладони солью угостит; холку пригладит. Зато и кони у них - что каретные упряжки, что при телегах - загляденье. Правду говорят те, кому случалось сражаться с русскими, что сила их ратная столько же в конях, сколько в людях.
      - И за каким же делом вы к нам приехали? - спросят хозяева. Постояльцы отвечают:
      - За делом добрым: царю нашему Дмитрию Ивановичу невесту сватать.
      Посол, в чьей свите они прибыли, остановился в доме воеводы Юрия Мнишека. Уже всем известно, какие подарки привезены воеводе: конь серый в яблоках, к нему седельный прибор с золотой цепью вместо поводьев, да булава с самоцветами, да живые зверушки из русских лесов: соболь и куница, для которой на воеводском дворе положили дуплистый ствол. И краковские мальчишки лежат животами на заборе, наблюдая, как пушистый востроглазый зверек листьями выстилает дупло - ладит себе жилье.
      Самые важные из приезжих на постоялых дворах не останавливаются, их развели по панским домам. Даже в королевском замке кто-то стоит, в знак чего поднят русский прапор на угловой башне и с балконов свешиваются цветные плахты.
      - И это не вся посольская свита, - сказывают москвитяне, - и не весь обоз, главный поезд - двести с лишком подвод - остался на границе, в Слониме. - И много людей, промышлявших грабежом, потекло при этом известии в Слоним, ибо при удаче там было чем поживиться, смекнули они.
      Из главных главный сват и посол - дьяк Афанасий Власьев. Еще до завтрака, поднеся дары воеводе, пришел он поклониться Марине. И при этом его узкая борода, шелковая и серебряная, мела пол у Марининых башмаков; и жаркая гордыня затопила ее сердце. А потом Власьев подал грамоту, из которой следовало, что он имеет на предстоящем обручении представлять фигуру державного жениха царя Дмитрия Иоанновича всея Руси. С тем и вышли все перед вечером в освещенные плошками залы, где ждало множество гостей, среди них его величество король, игравший в шахматы с канцлером Сапегой.
      Марина зорко глядела: как-то будет держаться московский приказный, представляющий фигуру ее жениха. Кафтан его, да и все одеяние его было весьма старомодно, двигался он безо всякой грации, почтение внушали только его седины да разноцветные камни, игравшие на его перстах. Ни у кого из панов в этих залах не было столько перстней на руках и столько золотых цепей на груди. Марину это порадовало. Но вот что не было отрадно - как Власьев ел. Он руками брал кушанья и набивал себе рот. И пальцами же набирал соль из солонки. Она сказала пану тате, но он возразил:
      - Дитя! То же самое делается и в Лувре. Моя оплошность - надо было приказать маршалку, чтоб ложки и ножи разложили по столу.
      К руке короля Власьев подошел без приниженности, хотя и расторопно. И грамоты свои подал так достойно - хотя бы самому Сапеге впору. А после того просил отворить все двери, и через эти двери московские дворяне стали вносить подарки - для короля, для ее высочества королевской сестры и для Марины. Подарки были уложены в сундуки с железными скобами, и за эти скобы, продев в них шесты, с великим трудом несли их богатыри-москвичи. Открывали один сундук - там были золотые и серебряные блюда, чаши и кубки, открывали другой - доставали образа в драгоценных окладах, третий был до краев полон жемчуга, насыпанного, как в закром насыпают зерно после обмолота. Так же вносили тюки мехов и ковров, шерстяных и шелковых.
      Если случалось здесь, в Кракове, кто кому делал подарок - ковер дарил, или седло, или цепочку, - краковчане спешили поглядеть на подарок, пощупать, оценить, - во всех домах долго о нем судачили. Да что Краков! Когда французский король Анри подарил своей супруге Маргарите Наваррской семьсот жемчужин, об этом даре говорили при всех европейских дворах. "Что же за страна, - думала Марина, - где золото и серебро дарят сундуками, а ковры - тюками, а жемчугом насыпают закрома".
      "И я завидовала, - думала она, - Урсуле, ее браку с Костеком Вишневецким! Куда бедняге Костеку даже до дьяка Власьева, не говоря уж о царе Дмитрии. Да будет счастлива Урсула, услаждая Костека и варя варенье для штруцелей. Передо мной бояре будут пол мести бородами. Мой жребий особый".
      Блистая, как заря, обходила она залы. Афанасий Власьев, фигура жениха, шел рядом. Все на них смотрели. Пан тата сказал:
      - Идем, доню, падем к ногам нашего благодетеля.
      Он шепнул ей, что при виде даров король возымел мысль отдать за Дмитрия свою сестру Брониславу. Бронислава не могла тягаться с Мариной в красоте, но сильна была своим правом на польскую корону. Королевская мысль могла оказаться не бесплодной.
      Красивым движением Марина стала на колени и поцеловала руку королю. Сигизмунд сказал милостиво:
      - Поздравляю тебя с новым достоинством. Оно тебе дивно даровано от бога для блага нашего королевства. Чтоб ты супруга своего приводила к соседской с нами дружбе и любви. Мы и прежде жили с московитами в приязни, теперь она тем более должна укрепиться. Не забывай, что истинная твоя отчизна - здесь, у нас. Что здесь оставляешь тех, ближе кого нет у тебя: твоих родителей и всех нас, друзей твоих. Не забывай же их и слушай их советов. Люби польские обычаи и сохраняй их.
      И Марина почувствовала на темени тяжесть благословляющей ее руки.
      Потом поляки запели "Ave Maria", а потом Власьев надел ей на палец кольцо с алмазом величиной с вишню, и кардинал Рангони благословил обручение. Коснуться Марины Власьев не осмелился - обернул свою руку шелковым платком.
      7. ДНИ ПОЧЕТА. МОНАХ
      Не то чтобы полякам так уж хотелось лить свою кровь за какого-то бродягу-схизматика, ищущего русского престола. Последний шляхтич и даже простолюдин мечтал лучше умереть под своей убогой крышей, чем под чужим небом на поле битвы.
      Но когда пан Юрий показывал запись, взятую с Дмитрия, - у самых первых панов и самых последних оборванцев начинали течь слюнки; и деньги, и люди приливали к пану Юрию - стало быть, к рыжему.
      И все эти люди приходили поклониться Марине и приложиться губами к ее руке. Никогда еще в Самборе столько не плясали и не пировали. Один пан прострелил себе голову от безнадежной любви к Марине. Две дуэли приключились из-за Марины. Ничего подобного не было, когда выходила замуж маленькая Урсула.
      Кардиналу Рангони пришло письмо из Рима от его святейшества папы. Кардинал прочел это письмо пану тате, пани матке и Марине. Папа приказывал ей способствовать насаждению в России римско-католической веры и добавлял:
      "Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике божьем".
      Пани матка сказала:
      - Не означают ли эти слова, что ты, дитя мое, будешь причислена к лику святых, если послужишь делу веры?
      "И ничего в этом не будет удивительного, - подумалось Марине. - Разве не великий подвиг - привести в истинную веру целый могущественный народ?"
      И вправду, пристало ли ей кланяться королям, когда сам наместник апостола Петра обращает к ней такие речи. Она, Марина, не менее короля и уж поболее, чем какая-нибудь Маргарита Наваррская.
      И тут в Самбор пришел монах. Он был жирный, нечесаный и пыльный, как все монахи, над которыми Марине предстояло быть владычицей.
      - Я к тебе, пан, - сказал он воеводе.
      - За каким делом? - спросил тот.
      - Ты собираешь рать и золото, чтобы посадить на престол царей беглого расстригу.
      - Царевича Дмитрия Ивановича, - сказал воевода.
      И приказал кликнуть дочь, ибо дело касалось ее и ей надлежало слышать и знать.
      - Расстрига он, - сказал монах. - Бежал из монастыря, ловили его, да не поймали. Если Речь Посполита за него станет, то в большой нелюбви быть вам с Русью. У нас таких проходимцев не жалуют.
      - Не канцлер ли Сапега, - спросила Марина, - нашептал тебе эти речи?
      - Нет, дитя, - возразил пан тата. - Канцлер не стал бы с этакой свиньей шептаться. Сознайся, мних, это царь Борис подослал тебя к нам с сими наветами.
      Потому что незадолго до монаха в Самбор заходил другой обличитель, по имени Яков Пыхачев. Тот тоже обзывал Марининого жениха расстригой и чернокнижником и сознался, что его, Пыхачева, подбил на обличение царь Борис. Но паны, развязавшие свои кошельки для Дмитриева дела, не желали обличителей, особенно же не желал их пан Юрий, и по их ходатайству король велел казнить Пыхачева злою смертью.
      Сейчас же пан Юрий уходил в поход с Дмитриевым войском и приказал, покуда суд да дело, запереть монаха Варлаама в подземелье Самборского замка.
      Войско ушло. Когда блистательный отряд всадников скрылся в золотой пыли и Марина отмахала вслед платочком из башенного окошечка, она сбежала вниз, бросилась пани матке на шею и сказала:
      - О пани мамо! Я счастливая! Бог отметил меня как никого! О, давайте освободим несчастного, что томится в нашем подземелье, ожидая пыток и смерти.
      Пани матка прослезилась:
      - Узнаю в тебе мое сердце, доню.
      И велела маршалку принести ключи. Марина сама спустилась по узкой крутой лестнице, втиснутой между двумя заплесневелыми зелено-серыми стенами. Марина спускалась, подобрав юбки, и видела себя со стороны, как прекрасную картину, исполненную милосердия: святая Марина идет освобождать узника. Тонким ее пальцам было не повернуть ключ в замке. Она хлопнула в ладоши. Сверху в колодец лестницы заглянуло маленькое личико маршалка с растопыренными седыми усами.
      - Отвори, - приказала Марина.
      Он сбежал на согнутых ногах и, натужась, снял замок. Дверца отворилась с визгом. В зловонной тьме блестели два глаза.
      - Выходи, монах, - громко сказала Марина. - Я тебя не боюсь.
      8. СВЕКРОВЬ
      Монастырский коридор был похож на тот, который Марина видела в Краковском университете: длинный - конца не видать, беленые своды смыкаются в вышине. Но тот, в Кракове, был холодный и припахивал затхлостью, а в этом воздух стоял теплый, приветный. Протянув руку, Марина тронула горячую стену.
      - Государыня тепло любит, - прошептала шедшая рядом маленькая черная монашка. - У нас, как в патриарших палатах, в стенах от печей кирпичные ходы прокладены.
      И стукнула клюшкой в дверь.
      - Входите, - сказал изнутри глухой голос, не поймешь, женский или мужской.
      Марина вошла и увидела свекровь.
      То есть сначала кто-то налетел и обвил руками ее шею, а потом у Марининого подбородка появилась голова с прядями совсем белых волос и с розовой кожей между прядями, и голос пробубнил:
      - Красавица, дочка моя! - И Марина поняла, что это мать Дмитрия, вдова Ивана Четвертого.
      Да, когда эта старуха была юницей, ее отдали в жены самому страшному из всех людей, живших на земле. А он женился в восьмой раз, этот кровавый старик. Двух из жен своих он убил - одну задушили по его приказу, другую утопили в Москве-реке. Но эта юница поначалу была ему угодна, он не послал ее на казнь, она разделила с ним его престол.
      Но потом ее угнали в Углич вместе с ее маленьким сыном, и там, в Угличе, в один проклятый день она, выйдя на крыльцо, увидела своего сына залитым кровью и бездыханным.
      Как она тогда стояла перед ним? Как могли выстоять ее ноги? Как могли смотреть ее глаза? Как стиснулось ее сердце, напитанное горем, когда через много лет к ней подошел чужой человек и назвался Дмитрием, и она его признала за сына. Как не ударил тогда гром и не поразил эту голову?
      - Мама, - сказала Марина и от сердца припала губами к сморщенной руке с пальцами-крючьями.
      На царственной свекрови было такое же смирное черное платье, как на той монашке, что привела Марину, и пахло от платья ладаном, кипарисом и старостью, и Марина со вздохом подумала, какая бездна лежит между этой старостью и той юностью, полной величавых надежд и свершений.
      "И говорят, она была красива, - думала Марина. - Непременно была красива, русские цари на некрасивых не женились". Ей в лицо блеснули снизу черные глаза с голубыми белками, не Дмитриевы глаза, Дмитрий не был похож на мать.
      - Какие пироги у нас нынче? - спросила свекровь.
      - Постные, матушка, и скоромные, из кислого теста и из пресного, с капустой и с грибами, каких твоя милость захочет, - ответила монашка.
      - Ты, невестушка, какие любишь, кислые или пресные? - спросила свекровь.
      Марина отвечала:
      - Какими изволите потчевать, матушка, - как учил ее Дмитрий.
      Пироги подали с грибами, из кислого теста. Стоя против свекрови у окна кельи, Марина без удовольствия ела незнакомую, странного вкуса и запаха пищу, слишком, по ее мнению, жирную, и радовалась мысли, что догадалась привезти с собою самборского повара.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      9. КРАСОТКИ ИЗ ВСЕХ СТРАН
      Какие мы ни есть лыком шитые здесь, в Тушине, а вести с нас через заставы и рогатки разносятся по всем странам. Из-за тридевять земель начинают к нам съезжаться посольства. Являются особы женского пола, красотки всех мастей - черномазые, златокудрые, огненно-рыжие. Даже в далекой Лютеции, на Сене-реке, прослышали про Тушинский лагерь и не хотят упустить свою выгоду. У пана Мнишка в Самборе не бывало на пирах столько красоток, сколько их бывает у выкреста Богданки. Тороватые красотки не заносистые: нету иноземных вин - они и нашей зелена-вина браги выпьют, нет кавалеров в камзолах - они и казацкую голытьбу обнимают от души.
      Насытившись их щедрой задушевной лаской, все неохотней идет Богданка в свою избу к Марине. Незадачливая царица все высокомерней становится, все не по ней. И пахнет-де от Богданки худо, и грубиян-де он, и мужик.
      А что - ну, мужик. Он никогда дворянином и не прикидывался. Сама к нему приехала, мечтая через него на царство воссесть. А пахнет от него известно чем - вином, да потом, да рыбой, да луком. Чем еще может пахнуть от мужика?
      Все скучней Богданке с этой бабой.
      Еще красотками попрекать вздумала: зачем-де к ним ходит? А потому и ходит: что же он - хуже своих казачишек и польских жолнеров, кои у красоток пропадают денно и нощно?
      Обидно даже...
      Стал Богданка Марину поколачивать.
      Сначала легонько: за волосы поволочит, по спине плеткой вытянет. После понравилось - Маруся-хохлушка видала как-то вечером: его величество кинул ее величество на пол и сапогом ее, не разбирая куда.
      Наутро проснулась Марина с сознанием, что что-то случилось.
      Опять не пришли месячные.
      Забеременела.
      А мерзостный мужик Богданка повадился - чуть что, сапогом пинает ее. И в живот норовит.
      А кругом - глаза бы не глядели: грязища, теснота, по всему Тушину проулки между избами таково загажены - пройти невозможно.
      Сказала Богданке - он смеется:
      - Ах-ах, пани прогуляться негде. Ах-ах, подошвы замарает пани.
      А еще печки эти угарные. Как-то утром проснулась - в голове будто нарыв нарывает, от боли пошевелиться не можно. Кликнула Богданку - он тоже угоревши. Спасибо Марусе - принесла горячей воды, стала лить Марине на голову, потом луковицу изрубила мелко и в уши их величествам напхала начала боль отходить; только в ушах от лука пощипывало малость.
      10. У ВОЛЧЬЕГО ЛОГА
      Богданка приказал казакам коня ему запрячь и ускакал куда-то. Осталась Марина с Марусей вдвоем.
      - Ну как, пани? - спросила Маруся. - Легчает?
      Сочувственный был народ, над которым Марина царствовала.
      - Ничего, - сказала она. - Только вот что, Маруся, понесла я, а он, ты видишь, как со мной. И как я здесь рожать буду?
      - Ничего, пани, - утешала Маруся. - Как придет вам времечко, мы бабушку позовем, в Тушине этих бабушек хватает, на все руки мастерицы, она и принять сумеет, она же и скинуть допоможет, если такое ваше будет желание.
      - Нет, как можно скинуть, - сказала Марина.
      - Ну, это вам нежелательно, - отвечала Маруся, - как вы прирожденная знатная пани и государыня, а простые бабенки часто зовут скидывать - куда им с дитем по такому времени мыкаться.
      Маруся правду говорила, даже из окрестных сел приезжали бабы в Тушино выкидывать младенцев, и умелые бабушки им помогали спицей или шильцем. И вместе с помоями из иных ворот такое текло - не приведи боже!
      В то утро с Богданкой было вот что.
      Выехал он на коне со своего двора и поехал к Волчьему логу. Лог зарос сорняком, и там иногда стреляли волков, отсюда и название. Было влажно, тепло. Снег шел.
      Только доехал Богданка до лога, смотрит - выбирается кто-то снизу из сосняка. Тоже верхом и саблю вверх держит обнаженную.
      Глядь - это Гришка, Петров брат. И как-то нехорошо Богданке стало.
      - Ты чего пужаешь? - сказал Богданка громко. - Саблю-то спрячь, когда приближаешься к государю.
      А Гришка в ответ:
      - Кой ты государь? Ты - вор, Богданка-выкрест, у попа учителем служил, он тебя и выкрестил, вот ты кто. Да с крещеньем аль без крещенья все одно твоя душа пропащая, кипеть ей в смоле горящей до второго пришествия.
      И - вовсе нагло:
      - Помолись за свою душу, царь-государь Богданка.
      И рвется вперед со своей саблей.
      - Да ты что! - закричал Богданка. А Гришка ему:
      - А ты что с Петром сделал? Думаешь, государем назвался, так и дадим тебе казнить нас и миловать по твоей воле? Как бы не так! Я тебя, царь-государь, еще тогда приговорил!
      Богдан тоже потянул свою саблю из ножен. Да поздно: Гришкин конь полетел, толкнул его коня, конь пошатнулся на длинных ногах, кафтан Богданкин с левой стороны, у живота, стал мокреть.
      11. КОНЕЦ ВСЕМ НАДЕЖДАМ
      Марина все еще ходила по избе, схватив себя руками за плечи, еще болела от угара голова и щипало в ушах, когда метнулась в дверь Маруся.
      - Ой, пани! Ой, лихо-лишечко!
      По бровям, по губам, по всему лицу Марусиному было видно: не терпится ей выговорить, какое случилось лихо.
      - Что еще? - спросила Марина.
      Маруся только на минутку запнулась:
      - Ой, пани! Богдана Емельяныча!
      - Что?!
      - Зарублено! - резанула Маруся.
      Кто-нибудь расскажи ей, видевшей, как Богданка бил жену... Никому бы она, это видевшая, не поверила, но своим глазам поверила.
      Гордая пани раз-раз швырком с ног атласные башмаки и в чулках раз-раз сиг в сени, а оттуда на снег.
      - Где он? - спросила через плечо, глаза сверкнули на Марусю.
      - Возле Волчьего лога, сказывают, лежит...
      Погружая ноги в снег, Марина мчалась к Волчьему логу.
      Снежные поля были не белые - серые, словно пепел на них осел. И небо вверху серое. Дорога, виясь по полю, казалось, переходила вдали на небо. Березнячок повстречался - молоденькие березки в инее, словно бы невинные девочки...
      Волчий лог был тотчас за березняком. Еще издали стал виден лежащий там на снегу: коричневый зипун, круглая черная шапка, ноги врозь в тяжелых сапогах.
      - Езус Мария! - прокричала Марина в серое небо. Ничком кинулась долу и обняла сапоги.
      О проклятые сапожищи, подбитые коваными гвоздями. О проклятая судьба!
      Тихий лежал Богданка! Не вскочит, не задерется!
      Небольшая алая лужица натекла на снег у левой его руки.
      Не задерется, нет... Не оскорбит непотребным словом!
      Да - но конец не только Богданке.
      Конец и ей, Марине.
      Конец всем надеждам.
      Кто она сейчас? Богданки-выкреста вдова, не более того.
      - Не хочу! - шепнула Марина небесам.
      Не ответили небеса. Не услышали, может. Пустынно было над Волчьим логом, над малой алой лужицей, в которой утонули Маринины надежды.
      Опять стал падать снег.
      Тихо садились снежинки на коричневый зипун, на барашковую оторочку шапки, на черные Богданкины брови и сизые веки.
      Надушенными белыми пальцами Марина плотней опустила эти веки. Где-то когда-то она видела, как это делают. Ах, вот где: на Красной площади, когда первый ее муж лежал на лавке, принесенной из торговых рядов, и мать-инокиня, подойдя, закрыла ему глаза. Только у той пальцы были иссохшие, темные.
      Под сизыми веками Марина ощутила Богданкины глаза, выпуклые, будто еще живые. Как страшно он на нее глядел этими глазами. Вдруг она впервые поняла, что он ее ненавидел.
      Она, прекрасная и гордая, знающая наизусть латинские и французские вирши, приехала к нему, самозванцу Богданке, и признала его своим супругом и царем, а он ее ненавидел. И почему-то ей показалось - странное дело что, будь она на его месте, она бы тоже ненавидела. Вот именно за вирши, за герб из перьев на дверце кареты, за то, что хлебнула высшего почета...
      За это бил ее Богданка, а не за то, что приревновала или забывала щи забелить. Что ж. Будь ока Богданкой, она бы тоже била. И норовила бы побольней. Теперь об этом что думать? Нет больше Богданки. Кто-то расплатился за Маринины обиды - казак ли, шляхтич ли?
      Какое ей дело? Что же, она казнить велит убийцу, если он найдется? Нет, не велит.
      Ни до чего ей больше дела нет.
      Всему конец.
      Раз надеждам конец, значит - всему конец.
      Она добрая. Она всегда была слишком добрая. Кто, бывало, ни придет просить помилования - она милует. Того вонючего монаха надо было удавить в подземелье. Чем он лучше других, которые удавлены, утоплены, обезглавлены либо просто убиты в бою булатом и порохом...
      Как он отплатил за ее милосердие? Пошел по польским и литовским дорогам разносить клевету, обличать Дмитрия. Надо было отрезать ему язык, вот что надо было ему сделать! Вот сейчас она бы так и сделала.
      Жалела всех. А ее кто жалеет? С церковных амвонов читают: "Непотребная девка Маринка". ("Мы оросили тебя своими благословениями...").
      Лежи, Богданка, смирно.
      Не стану за тебя мстить.
      Спасибо тому, кто выпустил кровь из тебя...
      Еще одной твари, попадись ей эта тварь, она бы вырвала язык: монахине Марфе, свекровушке...
      Объявила, что лишь из страха признала Дмитрия за сына, а он ей не сын, не царевич...
      Что выгадала, старая дура? Сидела бы нынче на престоле рядом с Дмитрием и с нею, Мариной. Сообща бы правили Русской Землей.
      Мерзкая старуха. Правду-матку ей, вишь, понадобилось резать. Кому она нужна, правда? Так все шло хорошо, и, гляди ты, как обернулось... Посоветовалась бы хоть с невесткой, проклятая схизматичка.
      Вдруг она почувствовала под сердцем толчок. В чреве ее перевернулся младенец.
      Младенец, да!
      Еще не конец надеждам.
      Там потребная или непотребная, а младенец сей будет внук царя Ивана Четвертого.
      Она и Ивашке Заруцкому так сказала, когда он вечером пришел на ее вдовье ложе:
      - Так и назову Иваном - в честь деда.
      - Ну и отчаянная же ты, Маринка! - сказал Заруцкий, любуясь. Неужели сызнова добиваться пойдешь?
      - А как же? - она сказала. - Конечно, пойду. Завтра же другому деду напишу, пану тате, чтоб подумал, как помочь мне и внуку.
      И Ивашка это все весьма одобрил.
      - Жалко только, - сказал, - не след нам больше здесь оставаться, больно срамно тут стало, да и страшно. Сегодня - Богданку, а завтра меня, а далее - не дай бог, и тебя. Не поглядят, что тяжела, - злы стали несказанно. Я так думаю: в Астрахань нам с тобой лучше надо податься.
      - Почему в Астрахань? - спросила Марина.
      - К границе поближе. Может, на сей раз с востока придется кликнуть подмогу, из Персии.
      - Ну, поедем, - согласилась Марина.
      В Астрахани она родила мальчика. Родила в купецком доме, который стоял как-то так, что звоны всех колоколов влетали в окно и будили младенца.
      - Пусть не звонят, - сказала Марина Заруцкому.
      - Как же так, - тот возразил, - не звонить в божий праздник?
      - У вас, схизматиков, все праздники да праздники, - сказала она. Трезвонят утром и вечером, тревожат престолонаследника. Скажи им государыня, мол, не велела звонить.
      Что-то он строптивым становится, Ивашка. Вдруг спрашивал, глядя на младенца:
      - Хоть бы знать бы, чей он? Мой или Богданкин?
      Задним числом ревновать вздумал, что ли?
      - Чей бы ни был, - она отвечала, - а внук царя Ивана Васильевича.
      - То правда, - говорил он, стихая. - Да, вишь, близок локоть-то, ан не укусишь. Не столь оно просто, сама уже, чай, уразумела.
      Ей вдруг вспомнилась свекровь - мать рыжего. Как она тогда сидела в келье и кушала обед, успокоенная, - ее сын восходил на престол, черные дни остались позади, тихое ликование разливалось по лицу старой инокини. И как через несколько дней стояла возле лавки, на которой был распластан убитый Дмитрий. А у другого конца лавки она стояла, Марина.
      Да, близок локоть...
      Звонить перестали, однако. Ничем не нарушался сон царственного младенца.
      - Что будем делать теперь? - спросила Марина у Заруцкого Больше не у кого было спросить.
      - Подумать надо, - сказал Заруцкий. - Подумаю - скажу.
      И сказал:
      - В Персию будем подаваться, в Тегеран. Войска у хана просить.
      - А даст он нам войско?
      - Даром не даст, а посулишь ему отдать твои города - почему же не даст? Даст!
      - Это Новгород-то да Псков?
      - Новгород, Псков. Жалко, что ли?
      Верно, ей жалко стало. Ведь не монета из кошелька - цельные города с пригородами, весями, лесами, покосами, жителями... Отдаст хану свои города - уже и вовсе ей тогда не над чем царствовать и не над кем.
      - Без ханова войска царства не вернешь, - сказал Ивашка. - А царства не вернешь - что с тобой будет? Знаешь?
      Как не знать? Срам и смерть, что же еще?
      - Никак нельзя тебе без царства, - говорил Ивашка. - Залезла лисица в кувшин головой - теперь не выпростаешь.
      Прав, прав, дьявол.
      - Хорошо, - сказала Марина. - Поедем в Тегеран.
      Они сели в челн в летний жаркий день. Голубая река широко текла в своих берегах. Перекрестясь, отчалили. Вот и Астрахань позади. Купецкая торговая Астрахань с безмолвствующими звонницами. Что-то ждет их в Тегеране?
      Она занесла ногу за борт челна, и Ивашка помог ей выйти на берег. Песок сразу насыпался в башмак, жаля нежные пальчики, шлейф волочился по песку, она рывками подтягивала за собой этот грузный шлейф, конца песку не было видно, лишь кое-где, серебрясь, шевелился под солнцем ковыль. Здесь был край ее царства, край света и край ее жизни. Последние свои шаги совершала она, вонзая в песок каблуки, опираясь на руку Ивашки Заруцкого не на руку венценосных мужей-царей, а на руку любовника, злодея и негодяя - она знала, что он негодяй, - но шла за ним, ибо он был последний ее советчик и помощник, он поманил ее тем престолом, на котором ей так любо было восседать, и достигнуть этого перекрестка поможет Ивашка.
      - Что ж, - спросила она, подтягивая шлейф, будто нагруженный пудовыми камнями, - долго нам так идти?
      - Да покуда не дойдем до Персии, - отвечал Заруцкий.
      - А вдруг, - спросила она, - хан не даст нам войска?
      - Должон дать, - сказал Заруцкий.
      - А как не даст все же? Куда тогда пойдем?
      - Тогда, - он сказал, - идти уже некуда.
      - И хорошо, - сказала Марина. - А то уж больно трудно идти.
      И, оглянувшись, посмотрела на свой след на песке - длинный след от острых каблуков.
      - Лучше умереть, чем так идти...
      Но она не умерла - она прожила еще немало лет, все в России: никакой другой страны и знать не хотела. Над русскими просторами взошла и закатилась ее странная звезда.
      Ее имя осталось в веках наряду с именами великих людей, хотя она не сеяла ничего, кроме зла, и не пожинала ничего, кроме бед. И кто скажет, к какому народу приложилась она, умерев, - к русскому или польскому?
      Коротким и бедственным был и дальнейший путь ее последнего пособника - Заруцкого. Совсем кратким, будто искра, мелькнувшая на ветру, был путь ее несчастного младенца...
      И словно того только надо было, чтобы ушли эти трое, - вслед за их концом стала угасать Смута.
      1966 - 1973
      ИЗ АМЕРИКАНСКИХ ВСТРЕЧ
      ______________________________
      МОСКВА - ПАРИЖ - НЬЮ-ЙОРК
      Записи из дневника
      14 ноября 1960 г.
      Около 12.00 вылетели из Москвы в Париж на ТУ-104.
      Летели без посадки, прорезав один за другим четыре или пять слоев облаков, и в 16.00 (17.00 по парижскому времени) приехали в Париж (то есть прилетели).
      Там, хоть не сразу, нам дали какую-то кратчайшую визу, разрешив тем самым погулять по городу до отлета, который должен был состояться через четыре часа.
      Какой-то мальчик из посольства встречал нас. После того как мы переехали со своими вещами (на автобусе) в управление "Air France", мальчик заехал за нами снова и повез на машине, которой правил сам, показать кусочек Парижа.
      Мы видели Дом инвалидов (он рядом с управлением "Air France"), черный от копоти: площадь Согласия; Елисейские поля, которые не поля, а просто нарядная улица с множеством магазинов; Assemblee nationale (тоже в черном, с траурными глубокими пятнами, налете копоти на колоннах и статуях; узнать - там ли собирался Конвент и выступали деятели Французской революции?), мы видели мост Александра III, знаменитую Триумфальную арку и еще что-то знаменитое (да, Эйфелеву башню!)
      Мост Александра III пышен и безвкусен, все наши ленинградские мосты несравненно лучше.
      Триумфальная арка похожа на две безобразно расставленные толстые человеческие ноги. Оставляет зрителя равнодушным.
      На Эйфелеву башню смотришь и думаешь - неужели это когда-то волновало людей, неужели Мопассан мог при виде этого испытывать какие-то чувства?!
      На мою неорганизованную душу сильнейшее впечатление произвели окраины, по которым мы ехали с аэродрома в "Air France", - это поэтическое смешение старых домов, старых цехов, новых коттеджей, садов, разрушенных и кое-как заплатанных каменных заборов, плюща, виадуков, баров и белья, хорошего и дрянного, развешенного на балконах вполне приличных многоэтажных домов.
      Очень многоэтажных, впрочем, нет: Париж - небольшого роста, по-старомодному. Эйфелева башня тоже невелика.
      Крыши домов, даже в центре, плотно уставлены словно глиняными глечиками: это трубы газовых печей, вероятно, индивидуальные.
      Машин в Париже 1300000, сказал мальчик из посольства. Гаражей нет, машины стоят вдоль улиц, сужая место для проезда. Езда по правой стороне. Скорость не регулируется, одно правило твердое - уступи дорогу машине, идущей от тебя справа.