Глава двенадцатая

ШТОРМ В КАТТЕГАТЕ

Копенгаген проплывал линией бесконечных причалов, стрельчатыми вышками соборов, будто свитых из окружающего город тумана. Дождь прекратился давно, туман на волнах исчез, но берег все еще был в сырой жемчужно-серой дымке.

Портовые склады, круглые нефтяные цистерны вырастали, казалось, прямо из неподвижной черной воды. К тесаным плитам причалов жались борта теплоходов и шхун, косые полоски парусов. Дома набережной, нависшие над проливом, смотрели в волны гигантскими готическими литерами на приземистых широких фронтонах.

Андросов окончил обход кубриков и вахтенных постов ледокола, поднялся на палубу из кочегарки. На траверзе «Прончищева» была центральная часть города. Андросов взял в штурманской рубке бинокль, стоя на мостике, рассматривал береговую черту.

Он повел биноклем в сторону, и в радужном обрамлении линз плеснулась рубчатая вода. В сдвоенный круг окуляров вплыла двухмачтовая шхуна, будто впаянная в водный свинец. Лишь вытянутый ветром флаг — белый крест на выцветшем красном полотнище — говорил о движении парусника.

Андросов разжал пальцы. Город, плывший, казалось, совсем близко по борту, отдалился. Дома, корабли, многовековые камни пристаней слились в одну неясную черту на горизонте.

У двери в рубку стоял лейтенант Игнатьев. Светлая прядь волос выбивалась из-под лакового козырька его сдвинутой на затылок фуражки. Игнатьев что-то медленно вписывал в общую тетрадь.

Увидев капитана третьего ранга, перестал писать, глядел как-то виновато.

— Стихи сочиняете, товарищ лейтенант? — спросил Андросов. — С музой беседуете в свободное время?

Он знал: Игнатьев сейчас не занят по службе, только недавно сдал штурманскую вахту Чижову.

Почему же стихи? — смутился Игнатьев.

Да я поэта за десять шагов узнаю, хотя бы по волосам! — шутливо сказал Андросов.

Движением руки лейтенант заправил волосы под фуражку.

Две страсти были у лейтенанта Игнатьева. Поэзия и штурманское дело. Вернее, штурманское дело и поэзия. В толстую общую тетрадь с выведенным любовно на обложке рисунком боевого корабля, рассекающего бурные волны, лейтенант, еще будучи в училище, стал вписывать наиболее полюбившиеся ему стихи, перемежая их строфами собственного сочинения…

— Дайте прочесть, что написали. Честное слово, останется между нами, — сказал улыбаясь Андросов.

Столько подкупающей мягкости было в этой улыбке, что улыбнулся и лейтенант, застенчиво протянул тетрадь. Андросов прочел четко написанные строчки:

— Вот проступают сквозь туман, Как затушеванный рисунок, Остроконечные дома. Над берегами Эресунна. Проходит шхуна. Белый крест На порыжелом датском флаге. Мы за границей. Курс норд-вест. На горизонте Копенгаген.

— Из вас может выйти поэт, лейтенант, — серьезно сказал Андросов, отдавая тетрадь.

Игнатьев вспыхнул от удовольствия.

Хорошо подмечено: как затушеванный рисунок этот берег в тумане. А что за Эресунн? Для рифмы, что ли, придумали?

Никак нет, товарищ капитан третьего ранга. Эресунн — это же правильное название Зунда. Так он на всех штурманских картах обозначен.

— Значит, нет натяжек для рифмы? Это совсем здорово. Вам и в печати уже выступать приходилось?

— Печатался в училищной газете, кое-что в нашу флотскую давал… — Игнатьев смотрел доверчиво, уже видел в Андросове лучшего друга. Немного замялся. — Сейчас мою песню разучивают матросы, музыку к ней подобрали сами.

— «Бывают дни» — это ваш текст? — Игнатьев кивнул. — Песня душевная, матросам она полюбилась.

Игнатьев весь сиял.

Только есть просьба. Вы капитану второго ранга Курнакову не говорите, что я здесь стихи сочинял, — с запинкой сказал Игнатьев.

Почему же? Вы же не в часы вахты писали?

Все равно. Начальник штаба мной недоволен. Считает, что стихи писать — не дело штурмана.

— Да? — сказал Андросов. — А я как раздумал, что поэзия и штурманское дело — довольно близкие категории. И там и здесь нужна предельная точность работы. А кстати, лейтенант, я думаю, — из вас должен выработаться хороший агитатор. Секретарь комсомольской организации не беседовал с вами об этом?

Заходила речь. Да у меня большая штурманская загрузка…

Значит, не стремитесь быть в нашем активе? Напрасно. Каждый подлинный поэт — агитатор. Помните, Маяковский писал: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря…» Вот что, лейтенант, в четырнадцать ноль-ноль будет в моей каюте собрание агитаторов. Отдохните к этому времени и обязательно приходите. И принесите какие-нибудь стихи для нашей стенгазеты.

— Есть быть на собрании и принести стихи! Андросов смотрел, как, отбросив с бровей вновь выбившийся из-под козырька чуб, лейтенант весело сбежал по трапу.

— Однако пустовато после войны на европейских морских дорогах, — негромко, как будто обращаясь сам к себе, сказал капитан Потапов, стоя на мостике у машинного телеграфа.

Корабли, чуть покачиваясь, медленно продвигались вперед. «Пингвин» и «Прончищев» в кильватерном строю, соединенные тросами между собой и с высящимся позади них доком. «Топаз» — в кильватере дока.

Они двигались вдоль датского берега, из Зунда в Каттегат, проходили сейчас самое узкое место пролива.

Здесь, сходясь почти вплотную, берега Ютландии и Скандинавии салютуют друг другу белыми и желтыми крестами датских и шведских национальных флагов.

Андросов прошел на ют ледокола. Свободные от вахт матросы собрались возле поручней, глядели на берег. Там блестел готическими башнями над самой водой массивный замок из красноватого камня. Сторожевые каменные вышки, раскаты крепостных стен, черные точки бойниц…

Замок Хельсингборг, — сказал кочегар Гладышев, большой любитель чтения. — Слышал я: вот тут-то, уверяют датчане, и жил принц Гамлет.

Если не жил, то должен был жить, — откликнулся Андросов.

Матросы с любопытством смотрели на берег,

Это какой Гамлет? О котором пьеса в театрах идет? — вмешался в разговор боцман Птицын. Он стоял у барабанной лебедки, следил за натяжением тросов, но сейчас придвинулся ближе к поручням. — Так, так… Хорошо, прямо нужно сказать, замок его сохранился.

Где жил принц Гамлет, герой датских народных сказок, увековеченный в бессмертной трагедии Шекспира, сейчас, конечно, невозможно установить, — сказал Андросов. — Но знаете, товарищи, еще Вольтер, знаменитый французский философ, писал: «Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать». Вольтер хотел сказать этим, что бог необходим правящим классам, чтобы его именем держать в подчинении народ. Точно так же датчанам полезно утверждать, что замок Хельсингборг — это и есть Эльсинор, упоминаемый в трагедии Шекспира. Это необходимо им для привлечения туристов.

Матросы повернулись к Андросову.

— Меня лично, товарищи, в этом деле удивляет одно… — продолжал капитан третьего ранга.

— Что так сохранился этот замок, так сказать, на протяжении веков? — подсказал боцман Птицын.

— Нет, Иван Андреевич, — улыбнулся ему Андросов. — Странно то, что этот замок вообще сохранился на месте! Что какой-нибудь делец не перевез его, упакованным в ящики, за океан. Почему не устроить в таком замке доходный ночной ресторан с вывесками над дверями зал: «Комната блаженства — здесь Гамлет поцеловал Офелию» или «Комната ужаса — здесь преступный претендент на престол влил яд в ухо собственному брату». Это было бы как раз во вкусе американских бизнесменов.

Матросы смеялись. Им нравился этот офицер-политработник, всегда имеющий наготове умную шутку, острое, бодрящее словцо…

На стапель-палубе дока Сергей Никитич Агеев делал сплесень: сращивал два порванных пеньковых конца и в то же время с неудовольствием наблюдал за наступающим изменением погоды.

Ему совсем не нравилась слишком ясная видимость отдаленных предметов. После шквалистого дождя на рассвете ветер было утих, туман прошел, и горизонт словно отодвинулся, очень четко вырисовывался, будто приподнявшийся над водой берег.

Боцману не нравилось, что на западе взметнулись тонкие белые перья облаков, быстро движущихся одно к другому, сливаясь в плотные дымчатые слои. Пока еще не сильно дул побережник — северо-западный ветер, но сейчас зыбь усилилась и облака летели другим направлением — явный признак приближающегося циклона. Даже не взглянув на барометр, боцман знал, что стрелка снова движется на «дождь».

Изогнутые перистые прутья облаков все круче вставали над начавшим темнеть горизонтом.

задумавшись, вслух произнес Агеев.

— Сказали что, товарищ мичман? — повернулся к нему вахтенный матрос Киселев.

— Нет, ничего. Это старая поговорка морская. Небо мне сейчас не нравится и ветер. Ночью вы не видели — вокруг луны будто кольцо было? Это, старики поморы говорят, к большому ветру. Похоже, скоро аврал сыграют. Циклон проходит где-то вблизи.

И точно — ветер усиливался, как бы продвигаясь по кругу. Сильней поскрипывали тросы, тяжело терлись между удерживающих их скоб.

Полосы облаков надвигались одна на другую, сливались, тяжелели.

Где-то вдали зародились на волнах клочья тумана, полетели над спокойной еще водой.

Узкий пролив остался позади, корабли вышли на простор Каттегата.

Барометр падает что-то уж очень быстро, — обычным своим уравновешенным голосом сказал Курнаков, выйдя на мостик «Прончищева». — Как думаете, товарищ капитан первого ранга, успеем до шторма зайти во внутренний рейд Гетеборга?

Шведы дают нам якорную стоянку на рейде Винга-Санд, — таким же спокойным, с виду безразличным тоном откликнулся Сливин. Он только что поднялся из радиорубки на мостик.

Капитан Потапов не сказал ничего, но его лицо приобрело такое выражение, точно он съел что-то отвратительное, но хочет скрыть это от окружающих.

Курнаков молча прошел в штурманскую рубку. Сняв с полки поперечную планку, охраняющую книги от падения при качке, вынул «Лоцию пролива Каттегат». Стоя у стола с разложенной на нем картой, над которой согнулся Чижов, молча, торопливо перелистывал страницы. Найдя нужное место, начал читать вслух:

— «Отдельные участки западных подходов к порту Гетеборг изобилуют подводными и надводными скалами… Участок севернее острова Бушар называется проливом Винга-Санд»… Так, так…

Он перевернул страницу.

«Три фарватера, идущие с запада, при подходе к порту Гетеборг сходятся в проливе Винга-Санд на траверзе островка Бетте… На западной стороне главного фарватера находятся опасности, расположенные на зюйд от островов Винга и Бушар, а на восточной стороне его лежат опасности, расположенные близ островов Стюрсе, Варге, Кензе и Гальте».

— Опасностей в общем хватает, — сказал Чижов, не отрываясь от карты.

— Ага, вот что нам нужно, — смотрел Курнаков в лоцию. — «На западных подходах к порту Гетеборг имеются следующие якорные места: в проливе ВингаСанд, в восьми кабельтовых на вест от огня Бетте…» Он стал читать про себя, но не выдержал, снова произнес вслух:

«Это якорное место открыто для ветров с зюйдвеста и веста, которые разводят на нем значительные волнения».

— Не очень смешно, — пробормотал Чижов. — Как раз имеем западные ветра.

Сливин, вошедший в штурманскую рубку, присел на диванчик, положил рядом с собой бинокль, расстегнул ворот дождевика.

— Непонятно, чего это их угораздило подсунуть нам такую стоянку, — сказал Чижов, придвигая к себе лоцию.

— Вероятно, заняты все причалы в Гетеборге, — сдержанно откликнулся Курнаков.

— Трудно предположить… Протяженность причалов там не одна и не две мили… Весь город пересечен пристанями для океанских кораблей.

— Но еще труднее предположить, что они просто не хотят пускать наши корабли на внутренний рейд или умышленно стараются поставить под удары ветра…

До этого момента Сливин молчал, теперь вмешался в разговор.

— О чем спор, товарищи? Я не протестовал против этой стоянки.

Штурманы замолчали. Начальник экспедиции продолжал:

— Мотивы? Прошу внимания. Мы простоим в Гетеборге всего один-два дня. Бункеровку можно произвести и на внешнем рейде. А вести док по реке Гете, потом в тесноте рейда, затем выводить его обратно — это, пожалуй, будет посложнее, чем стоять под, вестовыми ветрами. Я считаю, что они поступили правильно, предложив мне не входить на внутренний рейд.

Он сказал это, как будто возражая себе самому. Штурманы молча посмотрели друг на друга.

Совещание агитаторов в каюте Андросова подходило к концу.

Сильнее скрипели переборки, глухо ударялись снаружи в борт волны. Раскрытые книги, журналы и лежавшая перед Андросовым стопка страничек двигались, как живые; то и дело приходилось удерживать их на столе.

На диванчике сидели, плотно друг к другу, машинист Гладышев, кочегар Илюшин, лейтенант Игнатьев, повар Уточкин, Фролов — с записными книжками в руках. На койку присели Таня Ракитина, боцман Птицын, трюмный Иванов.

— Итак, товарищи, вот вам материал о современной Швеции, — закончил капитан третьего ранга. — О стране железной руды, высококачественных сталей и постоянного нейтралитета, принесшего Швеции немалую пользу. Это, пожалуй, единственная в Европе страна, которая не пострадала от второй мировой войны, наоборот — увеличила свои богатства в военные годы…

Разговаривая, все выходили из каюты.

Где-то за горизонтом возникает волна, нарастая зыбкими водяными хребтами, бежит мимо борта корабля, мимо берегов Скандинавии из Атлантики в Ледовитый океан.

Она омывает плавучие льды, вливается в теплое течение Гольфстрим. Живая, упругая, она огибает борта кораблей, уносится все дальше и дальше, вслед за грядами таких же неустанных, вечно живых волн.

Ученые говорят, что это обман зрения. Что волны не бегут по поверхности моря все дальше и вперед, а горбы раскачавшейся от ветра воды вздымаются почти над одним и тем же местом. Как колосья ржаного поля, колеблемые ветром, словно мчатся вдаль, а на самом деле не отрываются от стеблей, так и разведенная ветром волна создает лишь видимость быстрого бега вдаль к горизонту. И чем больше давит на нее ветер, тем выше волна, тем ярче иллюзия быстрого движения.

А могучие течения, перемещающие воду из одного океана в другой, сносящие корабли с курса, движутся часто не по направлению бегущих снаружи волн… Как смычок, скользя по струнам, заставляет их колебаться, не срывая с деки, так ветер, касаясь волн, создает вечную музыку моря…

Так размышлял Андросов, держась за кронштейн, раскачиваемый на мостике все возрастающим размахом волн. Ему начинало казаться, что музыка моря, о которой так красиво написано в книгах, на практике становится оглушающе громкой, почти невыносимой.

Ветер усиливался, дуя со всех сторон. Все сильнее гудел он в снастях, все шире чертили верхушки мачт низко нависшие облака. На высоких буграх, закипающих белыми гребнями, возникали клочья какого-то особенно плотного бурого тумана.

И море становилось зловеще бесцветным, рваные облака мчались по небу, как низкий тяжелый дым. Холодная водяная пыль летела на мостик. Андросов вытер ставшее влажным лицо и почти тотчас снова почувствовал на губах горько-соленые брызги.

Шведский лоцман — высокий и тощий, молча стоял рядом с капитаном, кутаясь в клеенчатый плащ.

— Док идет с дрейфом до двадцати градусов!.. — крикнул Сливину капитан Потапов.

Рокот моря, свист ветра в вантах заглушили его голос.

Лицо Потапова тоже было мокрым от водяной пыли.

Сливин пригнулся к нему вплотную.

— Плохо управляюсь… Выхожу на ветер… «Пингвин»… не в состоянии… удерживать… меня на курсе! — проревел капитан Потапов. Теперь его голос покрыл и рокот моря и гудение ветра.

Андросов смотрел назад. Высокие белые фонтаны почти скрывали из виду стапель-палубу дока. Буксиры напряглись. Ледокол шатнуло особенно могучей волной, и Андросов почувствовал странное головокружение, томительно тянущее щекотание под ложечкой — первые признаки начинающейся морской болезни. Сколько раз выходил он в море, сколько штормов перенес, а вот не избавился от этих мучительных ощущений…

«Только не думать об этом, не поддаваться, — возникла настойчивая мысль. — Почему стою здесь без дела?» Но как будто свинцом наливались ноги, трудно было оторвать от поручней пальцы.

— Самочувствие как? — услышал он звонкий голос Фролова, встретил взгляд его задорных, блещущих отвагой глаз. Фролов стоял у фок-мачты, чуть придерживаясь за поручни, упруго покачиваясь на слегка рас-ставленных крепких ногах. Он совсем не страдал от качки.

— Шибко бросает! — крикнул в ответ Андросов. Голос унесло ветром, звук выкрикнутых слов показался глухим и жалким в окружающем грохоте стихии.

— Все нормально!.. Товарищ Фролов! — во всю силу легких, так же, как капитан Потапов, проревел Ефим Авдеевич и увидел, что Фролов даже с каким-то недоумением отшатнулся от этого дикого крика,

Сливин ходил по мостику взад и вперед, надвинув фуражку на сосредоточенное, мокрое, воспаленное ветром лицо. Капитан Потапов врос в палубу у тумбы машинного телеграфа, смотрел неподвижно вдаль. Штурманы Курнаков, Чижов и Игнатьев то и дело выходили на мостик, всматриваясь в береговой рельеф, исчезали в дверях радиорубки.

— Слева по носу… вижу движущийся предмет… — услышал Андросов доклад молодого сигнальщика Михайлова.

Михайлов тоже явно страдал от качки. Его голос рвался. Прыгал в малиновых, стиснутых пальцах бинокль.

— Всмотритесь лучше, доложите еще раз точнее… Это ответ Жукова — спокойный, требовательный, как будто острым лезвием прорезающий хаос.

Михайлов смотрел, опершись на поручни. Его шатнуло, одной рукой он вцепился в поручни, другой рукой крепче стиснул бинокль.

— Вижу крестовую веху… окрашенную черным… с красными полосами.

— Движется или стоит на месте?

— Стоит на месте.

— Продолжайте наблюдать…