Глава девятнадцатая

КОРАБЛИ ВХОДЯТ В ТУМАН

Радиограмма Людова пришла на ледокол поздно ночью. Капитан первого ранга, спустившись с мостика в каюту, уже в который раз перечитывал расшифрованный текст, когда вошел Андросов.

— Ну, выяснили? — нетерпеливо спросил Сливин.

— Совершенно необычайное происшествие, — докладывал Андросов. — Тихон Матвеевич говорит, что эту пластинку, о которой запрашивает майор, похитили у него из каюты.

— Похитили? Когда?

— Еще в самом начале плаванья… Он говорит, что хотел тогда же заявить об этой странной пропаже, но потом решил не поднимать шума из-за пустяка.

Сливин слушал, сдвинув густые брови.

— Это невероятно! На борту не было никого из посторонних. Значит, нужно предположить, что кто-либо из экипажа… Невероятно!

Андросов вздохнул:

У стармеха есть на этот счет совершенно определенные подозрения. Он считает, что патефонную запись «Инвенции Баха» присвоила Глафира Львовна.

С какой целью? — взглянул изумленно Сливин.

Непонятно. Правда, стармех, по его словам, дорого заплатил за эту пластинку, купив ее с рук на рынке, но Глафира Львовна к серьезной музыке совсем равнодушна.

А вы беседовали с ней?

К сожалению, безрезультатно… — Андросов растерянно улыбнулся. — Стала кричать, что уже спала, что я зря поднял ее с постели…

Этого дела так оставить нельзя, — сказал Сливин. — Майор категорически требует изъять пластинку. Вызовите ее и стармеха ко мне…

Раздался стук в дверь. Глафира Львовна шагнула в каюту. На костлявом, желтоватом лице вздрагивал покрасневший нос.

Я ее выбросила! — сказала Глафира Львовна.

Как выбросили?!

Так вот и выбросила. Вынесла в ведре и выплеснула за борт… — Она говорила с обычной своей сварливой категоричностью, но вдруг всхлипнула, прижала к пористому носу крошечный голубой платочек.

Но зачем? — спросил Андросов.

Сама не знаю, — всхлипывала Глафира Львовна. — Дядька этот не понравился мне… Который Тихону Матвеевичу продал пластинку…

Офицеры слушали удивленно.

— Видела я — на толчке дядька этот его будто искал, на глаза ему попасть норовил. Почему такой интерес? Как он мог знать, что Тихон Матвеевич по музыке с ума сходит? А как продал пластинку — юркнул, сразу исчез.

Она звучно высморкалась.

Я девушка с воображением. Когда вернулась на ледокол — все время стоял у меня в глазах этот дядька. А товарищ штурман как раз провел беседу о бдительности… Тут меня и осенило… Не верите — Ракитину спросите, она подтвердит…

Ну что ж, так и придется ответить майору, — сказал Сливин, когда Глафира Львовна, комкая в пальцах платочек, величественно вышла из каюты…

Опять наступил солнечный, знойный день.

У входа в машинное отделение стоял старший механик. Он дышал медленно и глубоко, стирая с лица маслянистый, горячий пот.

Не похоже, что скоро будем пересекать Полярный круг, а, Тихон Матвеевич? — подходя к трапу на мостик, пошутил Курнаков.

Шестьдесят пять градусов жары в кочегарках, — угрюмо отмахнулся старший механик. — И вензеля не помогают.

Внизу снова задыхались от жары машинисты и кочегары «Прончищева». На верхней палубе, над покрашенными охрой пастями вентиляционных труб, вдувающих свежий наружный воздух в машину, были поставлены парусиновые рукава — виндзейли, или вензеля, как в шутку называли их моряки ледокола. Но при полном безветрии, при повисшей над океаном жаре не много свежести вдыхали они внутрь корабля.

Курнаков взбежал на мостик. У мачты стояли Жуков и Михайлов, просматривали в бинокли водную даль.

Вижу движущийся черный предмет, справа десять градусов, — доложил Михайлов.

Дистанция? — спросил Жуков.

Дистанция… Пятнадцать кабельтовых…

Восемнадцать кабельтовых, — поправил Жуков. Всмотревшись, громко доложил: — Десять градусов справа, в восемнадцати кабельтовых — кит. И китобой за ним следом.

Крошечный кораблик, обнаруженный вдали, казалось, не двигался полным ходом по океану, а неподвижно врос в водную гладь. О скорости хода говорил лишь бурун за его кормой… Мелькнул и исчез и снова показался черный бугорок китовой спины. Над палубой китобоя взвился дымок, громыхнул выстрел гарпунной пушки.

Они китобои знаменитые, трудовой морской народ, — задумчиво сказал Михайлов. — Их флот, рассказывал товарищ Агеев, до войны во всех морях плавал,

Разговорчики на вахте, Михайлов! — строго прикрикнул Жуков.

С тех пор как вышел из строя Фролов, Жуков словно решил работать за двоих. Отстояв вахту, он то и дело снова выходил на мостик, наблюдал за работой сигнальщиков. Иногда забегал в лазарет. Если Фролов не спал — перекидывался с ним несколькими словами, заверял, что нет никаких упущений в сигнальной службе

И сейчас, встретив взгляд прошедшего мимо Курнакова, снова вскинул к глазам бинокль…

— Итак, выводы? — сказал капитан первого ранга и выключил вентилятор, с легким жужжанием вращавшийся над столом.

Он включил этот вентилятор с минуту назад и, пока маленький пропеллер, слившийся в мерцающий круг, гнал по каюте освежающий ветер, просидел неподвижно, с дымящейся папиросой в зубах. Андросов так же неподвижно сидел в кресле напротив.

— Мерзавцы! — с чувством сказал Сливин. — И я еще мог ждать от них элементарной порядочности! Да, против нас куется какая-то подлая интрига. То, что произошло в базе… В шведских водах, в Бергене с ремонтом… Нападение на Фролова и то, что рассказал нам Олсен… Какие мерзавцы!

— Все это, Николай Александрович, звенья одной и той же цепи. Им нужно, очевидно, во что бы то ни стало помешать благополучному исходу нашей экспедиции, пока проходящей довольно успешно. — Андросов помолчал. — И — столь же очевидно — не просто помешать, а добиться определенного психологического эффекта. Мне кажется — психологический эффект играет здесь не последнюю роль.

Сливин слушал, яростно дымя папиросой. Андросов помахал рукой, отгоняя наплывающий слоями дым. Сливин прошелся по каюте.

— А не предположить ли другое, Ефим Авдеевич? Нет ли тут провокации, блефа? Не придумана ли вся эта история с лоцманом, с обрывками разговора, который умышленно, может быть, дали ему подслушать, с целью дезориентировать, запугать меня? Заставить потерять голову, сойти с проложенных предварительно курсов, которые им не удалось украсть?

Он подошел к карте Скандинавии, распластанной на переборке.

— Прибрежный район Норвегии очень нечист, покрыт подводными и надводными опасностями, все еще засорен минными полями. Я иду протраленным фарватером вблизи берегов, а вот здесь, мористее, — он провел ладонью по карте, — в любом месте меня могут подстерегать банка или минное поле… Уйти еще мористее, на большие глубины, подставить док ударам океанской волны?.. Между прочим — вы абсолютно верите рассказу Олсена?

— Я верю ему, Николай Александрович. Он, несомненно, честный человек… У него в борьбе с фашистами погиб сын. Олсен пошел с нами, рискуя подорвать свою многолетнюю лоцманскую репутацию, если произойдет авария с ведомыми им кораблями.

Сливин шагал по каюте. Взял в руки фуражку.

— В таком случае принимаю решение. Я пойду намеченным раньше маршрутом. Повторяю — имея за кормой док, я не могу маневрировать в океане, должен строго придерживаться предварительной прокладки. В конце концов, ходили же мы во время войны среди непротраленных минных полей. Придется усилить наблюдение, принять кое-какие технические меры… При мало-мальски хорошей видимости буду держаться шхерного фарватера. В океан выйду только в случае густого тумана… Возражения имеете?

Нет, возражений не имею, — сказал Андросов. — Возможно, Николай Александрович, вы приняли единственно правильное решение. А сейчас, при такой прекрасной погоде, в условиях полярного дня…

Боюсь, что нас ждет далеко не прекрасная погода… — Сливин подошел к анероиду, постучал ногтем по стеклу. — Смотрите, стрелка идет вниз. Переменные ветра кончились. Может быть, где-нибудь на арктическом фронте уже возник новый циклон, движется нам навстречу.

В каюте стало будто темнее. Солнечный блик на медном ободке исчез, по стеклу иллюминатора бежали крупные пенистые капли.

— А циклонический тип погоды, — продолжал Сливин, надевая фуражку, — характерен пасмурным небом, низкими слоистыми облаками, проще говоря, плохой видимостью. Пожалуй, придется все-таки пройтись океаном…

Он взглянул на стекло иллюминатора, снял с вешалки тяжелый клеенчатый плащ-пальто, пропустив вперед Андросова, шагнул из каюты.

Снаружи все еще было жарко, солнце вновь выглянуло из облаков. Но над спокойной, там и здесь подернутой овальными белесыми бликами водой вдруг потянуло порывистым, знобящим ветерком.

Длинная пологая волна, вспенившись где-то вдали, набежала, качнула борт корабля. Бледная гладь океана словно дышала тревожно, приобретала более темные оттенки. Черный баклан, который сидел, покачиваясь, на воде, расправил узкие крылья, полетел лениво к береговым скалам…

В штурманской рубке горел свет. Громко тикали корабельные часы. Круглым стеклом, разноцветными буквами и цифрами поблескивали аппараты, густо покрывшие стены рубки: репитер гирокомпаса, счетчики оборотов машин…

Игнатьев вел прокладку, склонившись над картой, над цифрами глубин, соединенными волнистыми линиями изобат. Курнаков снял с полки большую книгулоцию, внимательно читал.

Вошел штурман Чижов. Его рабочий китель был застегнут на все пуговицы. Он снял с вешалки над диваном шерстяное непромокаемое пальто, мельком взглянул на ртутный столбик термометра на переборке.

— Кончилось, товарищи офицеры, курортное время. Переходим в другой климат.

Не отвечая, Курнаков читал. Захлопнул книгу, поставил на полку. Распахнул дверь рубки.

Снаружи пахнуло сырым, холодным ветром. Чернели бушлаты сигнальщиков. Капитан Потапов и лоцман Олсен на все пуговицы застегнули свои прорезиненные пальто.

Черная овальная скала вырастала далеко впереди. Она как бы висела, приподнятая над водой, ее подножие было окутано бесформенным, плотным туманом. Немного дальше, тоже будто вися над затуманенным морем, вырисовывалось несколько скал поменьше.

Андросов, только что поднявшийся на мостик из машины, стоял у поручней. Курнаков остановился с ним рядом.

Как будто плотно затягивает нас? — сказал Андросов.

Да, такие туманы характерны для этих широт. Видите ли, они образуются как раз при ясном небе и тихой погоде. Они как бы стекают в море с гор, затягивают прибрежную полосу, распространяются и нарастают в вышину. В лоции написано — много судов погибло из-за таких туманов, так как мореплавателю яри ясном небе кажется, что берег еще далеко, а в тумане скрываются скалы.

Такая опасность нам, во всяком случае, не грозит, — откликнулся Андросов.

Курнаков удивленно приподнял брови.

— Я имею в виду упоминание о ясном небе. Смотрите, с какой быстротой густеют облака.

Действительно — от горизонта шли, нагромождаясь одна на другую, угловатые, грузные грозовые тучи. Молочно-белая, туманная мгла ширилась, ползла навстречу кораблям. Вот уж начал тускнеть силуэт «Пингвина», будто растворялся в промозглой мути. Его очертания расплывались все больше, он превращался в продолговатое пятно, в палевый сгусток мглы.

Андросов взглянул назад. Очертания дока начали расплываться тоже. И даже на мостике «Прончищева» становились менее ясными фигуры людей. Будто затушеванное, серело сухощавое лицо Олсена, охваченное у подбородка воротником толстого дождевика. Сутулился у тумбы телеграфа капитан Потапов. Высилась у поручней массивная, очень прямая фигура Сливина, поблескивая черными складками плаща.

Штурман! — позвал Сливин. Обменялся несколькими словами с Потаповым и с Курнаковым.

Что же — на море рельс нет, — произнес Курнаков свою любимую поговорку. И вдруг как-то по-особому свежо почувствовал ее смысл. Резко шагнул к штурманской рубке.

— Мистер Олсен, прошу зайти на минутку.

Сказав это, вспомнил просьбу лоцмана не называть его мистером, но только досадливо качнул головой — сейчас не до этого. Да и Олсен, видно, не обратил внимания на неприятное ему слово. Быстро прошел вслед за Курнаковым в рубку. Строгое, озабоченное выражение было на его лице.

Чижов сидел на диванчике, держал на коленях раскрытый том лоции. Игнатьев положил карандаш и транспортир, выпрямился над картой, снова взглянул на показания компасов и лага.

Присядьте, товарищ Олсен, — сказал Курнаков по-английски.

Так вот, товарищи, вошли мы в туман, который продержится продолжительное время, — перешел Курнаков на русский язык. — Обсервация в таких условиях отпадает — туман сгущается, видимость скоро будет ноль. Капитан первого ранга не хотел выходить из шхер, но сейчас принял единственно правильное в данных условиях решение. Ложимся на новый курс, в океан. Пока туман не рассеется — будем идти по опушке шхер, большими глубинами, открытым морем. Когда улучшится видимость — вернемся на проложенный раньше курс.

В шхеры не везде обратно войдешь, — откликнулся Чижов. — Придется искать входной фарватер,

— До ближайшего входного фарватера, когда рассеется туман, будем продолжать идти океаном, — пояснил Курнаков. — Там мы не защищены от ветра и крупной волны, как в шхерах, но продвижение шхерами в тумане исключено совершенно.

Чижов кивнул. Курнаков взглянул на часы.

Через шесть минут начинаем поворот на курс триста десять градусов, выходим из шхер. Будем идти по счислению, контролироваться по глубинам. Нужно особо обратить внимание на учет береговых течений, идущих здесь в разных направлениях. Скорость этих течений доходит до двух узлов.

Шергорд, — сказал Олсен, беспокойно кутаясь в плащ.

Так точно, товарищ Олсен… Лоцман напоминает о неисчислимом количестве мелких островков и скал, некоторые лежат на расстоянии тридцати пяти миль от материка. Мы не будем уходить далеко в океан, поэтому, если не учитывать тщательнейшим образом сноса течениями и ветром, можем посадить док на одну из этих банок.

Одним словом, — Курнаков обвел глазами, блеснувшими из-под нависших бровей, всех находившихся в рубке, — заранее прошу не обижаться, что все время буду проверять вашу прокладку. Во время прохождения в тумане не сойду с мостика, никому не могу доверить штурманское хозяйство. Наши четырехчасовые вахты остаются в силе, но счислимое место корабля прошу все время докладывать мне для проверки.

Товарищ капитан второго ранга! — начал негодующе Игнатьев. Чижов, обиженно улыбаясь, тоже хотел что-то сказать. Курнаков остановил на Игнатьеве предупреждающий взгляд.

Товарищ лейтенант, приказы начальства не обсуждаются! — Он перевел взгляд на Чижова, напряженно улыбнулся.

А вы, Михаил Павлович, поймите — я не сомневаюсь в вашем штурманском искусстве, но у военных моряков есть правило: в боевых условиях на все время операции отвечает за свое хозяйство один командир штурманской части. А сейчас, если не ошибаюсь, пойдем в условиях, приближенных к боевым.

Он взглянул на прокладку — на изящные карандашные линии, проведенные рукой Игнатьева на матовой глади карты. Неожиданно мягко положил руку на плечо младшему штурману.

— Когда будете, лейтенант, нести ответственность за какой-нибудь переход как старший штурманский специалист, — поймете, что я не мог поступить иначе…

Он снял с вешалки кожаный реглан, надел его в рукава, вместе с Игнатьевым склонился над штурманским столом.

— Сигнальщик, передать на «Пингвин» и «Топаз»: «Иметь курс триста десять градусов», — приказал на мостике Сливин.

Он сам потянул рукоятку свистка — тоскливый оглушительный звук взвился от трубы ледокола — предупреждение могущим встретиться в тумане судам. Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны «Пингвина».

Сверкнул на вершине мачты «Прончищева» красный клотиковый фонарь, с трудом пробивая лучами густеющую массу тумана.

Буксир передает «люди» — «начал поворот влево», — доложил Жуков.

Лево руля, ложиться на курс триста десять, — приказал Потапов рулевому.

Есть, лево руля, ложиться на курс триста десять, — повторил рулевой, вращая колесо штурвала.

И металлическая громада дока, окутанная белесой мглой, медленно поворачивалась, повинуясь движению мягко напрягшихся буксирных тросов. Здесь, как всегда, несли вахту матросы боцманской команды. Тревожно прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков.

Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки, прохаживался взад и вперед возле кнехтов. Сколько событий произошло с тех пор, как сидели они у этих самых кнехтов на рейде, в родной базе, и он, тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный с запахом нагретого солнцем железа. Тогда Мосин здорово разволновал его, рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан…

А теперь они идут на доке в этом самом океане, и смолистых бревен нет уже на прежнем месте: ими сперва подпирали топ-башни во время шторма в Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола.

И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом, сам волочил эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе, били под колени. А зловещий шутник Мосин оказался на поверку простым, добродушным парнем, хорошим товарищем, умеющим вовремя и хорошо помочь… Сам мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих к поощрению за хорошую работу с буксирами. И так много нового, интересного узнали они в этом походе…

Но вот снова испытание — холодный мглистый туман, сравнявший с морем невидимо плывущие мимо исполинские черные горы в стеклянных отсветах ледников. Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком коллективе, с которым не пропадешь.

И странное дело — в этом тяжелом длительном походе все реже приходят мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он о тесном кубрике, о качающемся пробковом матраце, на котором так хорошо растянуться после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп…

Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? — услыхал он голос Агеева из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана.

Все в порядочке, товарищ мичман, — откликнулся Щербаков и неожиданно лязгнул зубами. Почувствовал, что действительно замерз — отсырел бушлат, сырость пропитывает жесткие холщовые брюки.

Живо сбегайте наденьте шинель. А я за вас здесь постою. Ну — бегом приказы выполнять нужно! — прикрикнул добродушно Агеев.

Главный боцман остановился у черной тумбы кнехта. Отсюда до обрывающегося в море борта всего шага два, но всплескивающие в воде тросы еле видны, еле видна черно-бурая, будто задымленная вода.

Агеев хотел думать сейчас только об одном — о буксирном хозяйстве. Туман, холод, неустанный суровый труд в открытом море — еще с детства привык он чувствовать себя в такой обстановке, как дома.

Но мысли снова возвращались к бергенским событиям, к предупреждениям Скурре. Норвежец, конечно, имел в виду портовые стычки, провокации фашистских отбросов, то, что случилось с Фроловым. Но, может, и в море подстроена какая-нибудь пакость? На мрачные мысли наводит этот унылый туман, эти тоскливые вопли свистков, все время доносящиеся спереди.

Что-то сейчас там Таня? Чувствует ли себя лучше? Вспоминает ли о нем? Жалеет ли, что не могла поехать в домик Грига?

Почему отказалась от этой прогулки, на которую он возлагал немалые надежды? И вправду, верно, у нее болела голова… Все последнее время жаловалась, что плохо себя чувствует, за все время стоянки в Бергене не сошла ни разу на берег. Конечно, не захотела бы обидеть его без причины, недаром всегда при встречах окидывает таким ласковым взглядом.