Глава одиннадцатая

ОНИ УВИДЕЛИ «БЬЮТИ»

На рассвете они подняли еще один парус. Второе выгибаемое ветром крыло из латаного полотна развернулось над мерзлой палубой. Снасти натягивались как струны. Бот мчался, кренясь от быстроты.

Далеко, слева по борту, проплывали горы, как серые отвесные стены, как очертания фантастических животных, припавших к океанской воде.

К подножию гор липли клочья тумана, тяжелые и круглые, словно облака.

Черная чайка, будто острый осколок скалы, пробила слой полумглы, парила над океанской водой.

— Чайка с неба спустилась, — значит, потеплеет, — сказал Агеев. — Вишь, море лосеет.

Он стоял недалеко от штурвала, следил, хорошо ли закреплены, не слабеют ли шкоты.

Норвежец сказал, правя одной рукой, вынув изо рта прокуренную трубку:

Ведрет вил слаа ом.

Вот и Оле говорит, будет перемена погоды, — перевел боцман.

Чайка пронеслась над волнами, села на воду, качалась на плавно бугрящей глади.

— Как бы она купаться не стала — тогда жди ненастья, — говорил боцман. — Нет, просто отдохнуть села.

Он взглянул на Бородина.

— Следи, парень, куда она клюв повернет. Села клювом на восток, — значит, шалоник задувает. Чайка морехода не обманет: всегда держит клюв против ветра, показывает, с какой стороны дует.

Он был в благодушном настроении, стоял слегка расставив крепкие ноги, сдвинув шерстяной подшлемник со светло-бронзового лба на затылок.

Гудел и свистел ветер в снастях, прогибалась выщербленная шершавая от старости мачта.

Круглые океанские волны накатывались одна за другой, проносились мимо к далеким береговым камням.

Норвежец неподвижно стоял за рулем, чуть шевелились под клеенчатым дождевиком костлявые плечи.

— Вот уж точно, полярный край, туманами повитый, — сказал Бородин. Тоже был одет по-походному: стеганый ватный костюм, поверх ватника — непромокаемый дождевик.

Кувардин был рядом, прислонившись к рулевой рубке, кутался в намокшую от брызг плащ-палатку.

Красиво, а мертво, — сказал Кувардин. — Горы да туманы, да льды. Кончится война, я из этого полярного края такого стрекача дам в наши белорусские леса! Не пойму, боцман, как можно на берегу такого моря всю жизнь провести.

А знаешь, о чем думаю? — сказал Агеев.

Думаешь, хорошо бы сейчас в кубрик на суше, чтобы не качало. Сто грамм выпить и трещечкой закусить.

Это само собой, — мечтательно сказал боцман. — А еще думаю о другом. Мертвые это места, потому что никто ими не занимался. А после войны, когда освободим мир от фашистов, всякие горные богатства здесь добывать будем. А в ущельях этих вместе с норвегами электростанции построим на энергии горных рек.

Шутник ты, боцман, — сказал Кувардин.

Почему шутник? Коммунисты все могут. Вот только бы Гитлера поскорей разгромить.

Электростанцию на энергии горных рек? — Кувардин помолчал. — Если будешь инженером на такой станции, я к тебе под старость сторожем наймусь.

Ты сам инженером будешь. Не здесь, так в Белоруссии или в Сибири.

Нет, я лучше по другой части… — сказал Кувардин, закутываясь в плащ-палатку плотнее. — Пошел бы погреться вниз, Сергей, — сказал он, помолчав.

Мне не холодно. Сейчас товарища Свенсона подсменю, — откликнулся Агеев.

Когда нужно будет, покличь! — Маленький сержант поднял крышку люка, нащупал ногой трап.

Бородин тоже спустился в крошечный жилой отсек под верхней палубой бота.

Узкие нары, откидной столик, в углу ворох сетей, над столом двустволка, железный фонарь.

После свежего наружного ветра ударил в нос острый запах рыбьего жира, непроветренного жилья. Но здесь было тепло, манил темнеющий на нарах матрац.

Садись, моряк, — сказал Кувардин. Был уже без плащ-палатки, обычная ядовитая усмешка исчезла с тонких губ. — Ты откуда эту песню знаешь?

Какую песню? — не понял Бородин.

А вот «…полярный край, туманами овитый». Это же из песни.

Из песни, — сказал Бородин. — Я ее в ансамбле исполнял, прежде чем меня в Китовый списали. Сольное пение в сопровождении хора.

Странное выражение застенчивости было на лице маленького сержанта.

— А ведь эту песню я сложил, — сказал Кувардин. Бородин смотрел с удивлением.

— Вы?

— Я.

— Так вы, товарищ сержант, стало быть, поэт?

— Поэт не поэт, — сказал Кувардин, — а вот песню сложил. — Он говорил смущенно и быстро. — Я, правда, только слова и чувство дал, а рифмы сотрудник в редакции подработал.

Он усмехнулся опять.

— Выходит, мы с тобой вроде авторский коллектив. А ну, спой, как у тебя получается.

— На суше спою, — невнятно откликнулся Бородин.

Все кругом раскачивалось, скрипело, звякало. Уходила палуба из-под ног, нехорошая дурнота стала подступать к сердцу.

«Курс переменили, бортовая качка», — подумал радист.

Моталась на переборке двустволка, сорвался с гака, дребезжа покатился по палубе под нары фонарь.

Они повернули от берега в открытое море, и волны, которые недавно расходились под острым носом, стали ударять сбоку, перехлестывали через низкую рубку. Бородин и Кувардин выбрались наружу. Уже исчез из видимости берег, расстилался кругом сине-зеленый, колышущийся океанский простор.

Бот летел, качаемый бортовой волной. Норвежец ниже пригнулся к рулю. Агеев смотрел на развернутую карту под защитой колеблемого ветром обвеса.

И вот команда: «Рангоут рубить».

Все бросились к шкотам.

Легли на палубу свернутые паруса,

Агеев встал за руль, Оле Свенсон спустился в моторный отсек.

Теперь бот шел под мотором. Далеко впереди, будто плавая в воздухе над волнами, замаячила цепочка темных камней.

— Скалы Корсхольм, — прокричал сквозь шум ветра Агеев. — Скоро и «Бьюти» появиться должна.

Оле Свенсон что-то сказал, высунувшись из моторного отсека, всматриваясь в даль.

Видны мачты корабля! — перевел Агеев. Смотрел в том же направлении, его влажное от морской воды лицо вдруг напряглось, полуоткрылся рот, обнажая белые ровные зубы.

Мачты двух кораблей, товарищ сержант! — сказал Агеев.

— Двух кораблей? — повторил удивленно Кувардин. И вот они увидели «Красотку».

Свенсон заглушил мотор. Они разобрали весла, бесшумно гребли к черневшей над морем широкой плоской скале из потрескавшегося базальта. Там и здесь выступали из волн черные рифы. Скала уходила в воду отвесно, вокруг пенились водовороты и взлетали фонтаны.

— Когда сельдь и треску ловили, случалось нам на шлюпке отстаиваться здесь, — сказал сквозь зубы боцман, налегая на весло.

Свенсон правил прямо на скалу. И внезапно одна из трещин расширилась, превратилась в узкий проход — из тех, что пробивают в полярных скалах неустанно трущиеся о них океанские воды.

Бот прошел совсем близко от надвинувшегося сверху обрыва.

Весла лежали вдоль бортов. Свенсон подтянулся отпорным крюком, бот остановился, покачиваясь под укрытием голой вершины Корсхольма,

«Бьюти оф Чикаго» была метрах в трехстах от них, вздымалась и опускалась среди плоских, сине-зеленых валов. Большое высокобортное судно с желтеющей над палубой дымовой широкой трубой. Виднелись расплывчато сквозь туман мачты, радиоантенны, грузовые стрелы с ниточками якорных цепей, струящихся из полуклюзов.

Просторная палуба «Бьюти оф Чикаго», загроможденная ящиками и тюками, казалась безлюдной. Над судном в тускнеющем арктическом небе вились белые стаи встревоженных гагар.

— Когда же они якоря отдать успели? — пробормотал Агеев, всматриваясь в туманный силуэт.

Но только с первого взгляда транспорт казался покинутым и лишенным жизни.

«Бьюти» медленно повернулась на якорях и за ее корпусом возник закопченный, низко сидящий в воде корабль. На гафеле спасательного судна трепыхался пересеченный черным крестом со свастикой посредине флаг. Мористее покачивался на волнах широкобортный, черный буксир.

— Стало быть, опередили они нас! — вскрикнул Бородин.

— Опередили, гады! — как эхо отозвался стоявший рядом Агеев,

Кувардин молчал. Смотрел неподвижно в мглистый простор, на три нечетких силуэта, разбросанных по сизой воде.

Так, — сказал наконец маленький сержант. — Значит, точно, раньше нас отыскали «Красотку». Объясняй, боцман, как специалист, в каком положении дело.

Что там объяснять… — голос Агеева звучал глухо, надрывно. — Ясное дело, сняли «Красотку» с банки, отведут в свою базу. Вишь, буксир и спасательное судно.

А как пробоина?

Пробоина, видно, была небольшая: пластырь фашисты завели.

Он замолчал, не сводя глаз с «Бьюти оф Чикаго».

— Пластырь завели, а вот шлюпбалки завалить не удосужились, горе-морячилы! И тали шлюпочные не убрали… — сказал после паузы боцман.

Кувардин не вслушивался в эти непонятные фразы.

— Ясно! — горестно сказал Кувардин. — Уводят «Красотку»!

Бородин лихорадочно налаживал передатчик. Обернулся к сержанту с блестящими от возбуждения глазами.

Готово, товарищ сержант, можно радировать. Думаю, подскочат сюда наши корабли и самолеты.

Правильно, — сказал Кувардин. — Сейчас соображу текст. Давай позывные.

Агеев поднял голову, положил руку на плечо Бородина:

Подожди, друг, минутку… Матвей Григорьевич, а может, не спешить нам в эфире шуметь? На спасательном судне тоже радисты сидят слушают. Можем себя рассекретить.

Ну и рассекретим! — Бородин поправил шапку смелым, свободным движением, не снимал с передатчика пальцев. — Боитесь, что ли, товарищ старшина?

Агеев не отвечал, погруженный в свои мысли.

— Нужно, Сергей, торопиться, — не по-обычному мягко сказал Кувардин. — Пусть наши перехватят «Красотку», пока ее немцы к себе не отвели. Знаешь, как Гитлеру сейчас лекарства и теплые вещи нужны, перед зимовкой в сопках, с ключами от Мурманска в кармане!

Думаю, нашим кораблям вовремя сюда не дойти, — так же тихо, раздумчиво сказал Агеев.

Кораблям не дойти — так самолеты ее раздолбают к чертовой матери! Чтоб не досталась врагам, пустят на дно морское.

Пустить на дно морское мы ее можем и сами. Только бы до «Красотки» добраться, — сказал Агеев.

Добраться до «Красотки»? — Глаза Кувардина зажглись интересом. — А как? Посудина наша до нее не дойдет: разом заметят и в темноте, потопят.

Ежели вплавь добираться, может, и не заметят.

— Вплавь? — голос Кувардина звучал изумлением. — Есть у меня думка-мечта, — продолжал Агеев. —

Доберусь до «Красотки» — не так трудно будет и трюма достичь. Поскольку людей там сейчас всего ничего: личный состав сбежал, размещена, верно, только аварийная команда со спасательного судна, несколько человек. А может быть, одни вахтенные остались.

— А в трюме что думаешь делать?

А в трюме у каждого судна есть такое заведование — кингстоны для приема забортной воды. И стоит сейчас «Красотка» на глубоком месте. Большие глубины возле этих скал.

И, полагаешь, можно туда добраться? Вплавь? — Все большая заинтересованность звучала в голосе Кувардина. — Сам знаешь, море это ледяное, не плавает в нем никто. Матросы с английских кораблей, слышал я, пробовали купаться — оказалось слабо.

Не знаю, как англичане, — сказал боцман, — а папаша мой, покойный, купался и в Белом и Баренцевом морях и нас приучал. Плаваю я неплохо, и не так уж далеко до «Красотки». Если судорога по дороге не схватит, взберусь на борт по шлюпочным талям.

Что за шлюпочные тали? —глядел на него Кувардин.

А вон, смотри зорче, тросы потравлены за борт «Красотки», болтаются над самой водой. Это и есть тали — на них шлюпки спасательные за борт спускают. Вся команда с судна сбежала, а тали остались за бортом, некому их было убрать. По ним и поднимусь на палубу, благо уже темнеет.

Действительно, очень быстро темнело. Волны становились из зеленоватых дымчато-черными, силуэт «Красотки» как бы растворялся вдали. Транспорт по-прежнему медленно поворачивался на якорях.

— Если за якорную цепь схватиться, можно перед подъемом дух перевести, — сказал раздумчиво Кувардин.

Он сбросил плащ-палатку.

— Принимаю решение. Прав старшина. Товарищ политрук говорил: «Главное — не отдать „Красотку“ в руки врага». Попробуем своими силами ее истребить, попытаем счастья.

Он повернулся к Бородину.

— Ну а уж если не вернемся — тогда радируй, пусть начальство решает, как быть.

Шагнул к люку, приостановился:

Конечно, раздеться придется. Оружия взять всего по кинжалу. Да еще по фонарю.

Разве тоже плыть хочешь? — смотрел на него Агеев.

А ты думал, я тебя одного отпущу, с борта на тебя поглядывать буду?

Агеев молчал. Больше чем кто другой знал температуру полярных морей. Может страшным холодом заледенеть сердце, парализовать мускулы ног.

Матвей, я один поплыву, — сказал боцман.

За меня не бойся, — Кувардин скользнул по лицу друга бледным пламенем глаз. — Плаваю неплохо, както на спор Ангару чуть не переплыл. А здесь, говорят, теплое течение Гольфстрим. — Улыбка исчезла с его губ. — Одного тебя не отпущу. Пока ты в трюме будешь, я снаружи оборону займу.

Бородин смотрел на воду. Стало холодно от одного вида пологих черных валов, убегавших в густеющий мрак.

Свенсон коротко что-то спросил, Агеев так же коротко ответил. Свенсон заговорил не по-обычному торопливо, удивленно. И опять раздался короткий ответ боцмана.

Агеев и Кувардин спустились в жилой отсек, отцепили от ремней кобуры с пистолетами, положили на нары. Сняли ватники, сапоги, стянули стеганые штаны. Кувардин остался в одном тонком шерстяном белье. На широкой костистой груди боцмана темнела не раз стиранная, кое-где заштопанная тельняшка.

Агеев глянул прямо в лицо боевому другу. Видел в пляске фонарного света, как еще больше осунулось узкое худое лицо, кожа обтянула скуластые щеки. Но глаза маленького сержанта смотрели сосредоточенно и ясно.

Вошел Свенсон, согнулся около нар, что-то достал из-под столика, протянул Агееву, бросил несколько слов.

— Мангетак, броде[11], — сказал Агеев с чувством. — Это он нам, Матвей Григорьевич, китовый жир предлагает, чтобы натереться. Жир, дескать, теплоту сохраняет в теле.

— Давай китовый жир, — оказал Кувардин. Сбросил белье с худого мускулистого тела, натерся тщательно, надел белье, затянул вокруг пояса ремень с ножом и фонариком в водонепроницаемом футляре.

То же самое сделал Агеев. Неслышно ступая ногами в носках, чувствуя влажный холод под ступнями, они вышли на верхнюю палубу бота. И ледяной ветер пронизал их насквозь.

Глава двенадцатая

СЕВЕРОМОРСКИЙ ЗАПЛЫВ

Свенсон с отпорным крюком, Бородин с веслом в руках оттолкнулись от стенки грота. Бот выдвинулся в море кормой, его закачало сильнее. Два силуэта разведчиков склонились над катящимися мимо, как живой черный лед, волнами.

Кувардин скользнул через борт, тихо ахнул, коснувшись воды.

Рядом с ним прыгнул в воду Агеев.

На мгновение грузные валы накрыли его с головой, лишили дыхания. Вынырнул, лег грудью на морозное пламя. Кругом была чернота океана. Крошечным, лишенным сил почувствовал себя боцман.

Он приподнялся над водой, над волнами, неуклонно, грозно вздымавшимися из мглы.

Вдалеке, в страшном далеке, как показалось сейчас, вставали над водой смутные очертания «Красотки».

Он преодолел слабость, плыл в сторону «Красотки» могучими, мерными движениями опытного пловца. Старался вкладывать в каждый размах мощь всего тела. Провел рукой по поясу — кинжал и фонарик здесь, висят на туго охватившем тело ремне.

Кувардин плыл почти рядом.

Брызги воды бледно вспыхивали капельками холодного света.

В фосфоресцирующем свете были видны впалые щеки сержанта, заголубел над водой затуманенный взор.

Доплывем, Матвей Григорьевич! — крикнул боцман и точно сквозь сон услышал свой сдавленный слабый голос.

Доплывем, Сережа! — послышалось еле внятно в ответ. — Нельзя нам не доплыть!

Снова Агеев приподнялся над водой — расстояние до «Красотки» почти не сократилось. Еще больше напряг мерно работающее тело. Знал, не нужно вкладывать в движения слишком много усилий. Но вдруг вспомнил: когда погиб потопленный фашистами «Меридиан», выжили только малоопытные пловцы, те, кто изо всех сил барахтались в воде. Пловцы-мастера закоченели в воде, умерли в госпитале от простуды..,

— Сильней выгребай, Матвей, холоду не поддавайся! — подал голос Агеев, и крик прозвучал еще немощнее и глуше.

Чувствовал, чудовищный холод сжимает мускулы, тащит в глубину. Тело деревенеет, словно врастает в лед. Неужели и сейчас не уменьшилось расстояние до «Красотки»?

Нет, оно уменьшилось, очертания высокого борта выросли, расширились.

Это придало боцману новые силы. Если холод не дойдет до сердца, не заморозит кровь, удастся доплыть до цели.

«Не подведет меня наше море, не погубит», — думал боцман и чувствовал, что пугающая немота охватывает плечи, уже не чувствуется ног в этой бездне жидкого, плещущего льда.

Опять на мгновение охватила бесконечная усталость. Подумалось, хорошо бы отказаться от борьбы, подчиниться, покорно уйти в глубину. Но вспомнилось: «Коммунисты все могут». Главное — вера в победу, для коммунистов нет неодолимых преград,

Снова рванулся из воды, как дельфин, взглянуть, далеко ли «Бьюти»,и вдруг услышал скрежещущие звуки и плеск. Что-то огромное, черное вырастало над головой.

Перед глазами была бескрайняя, чуть выпуклая, покрашенная внизу суриком, обросшая слоем ракушек стена корпуса «Красотки».

Невдалеке всплескивали, грузно поднимались из волн и вновь погружались овальные звенья якорь-цепи. Рядом мелькнула в волнах голова друга.

— Давай направо, — прошептал боцман, выдавил сквозь зубы, выбивавшие неодолимую дробь.

Кругом была густая, влажная темнота.

Борт транспорта ходил перед глазами, все казалось как в тяжелом, бесконечно длящемся сне.

Агеев ухватился за круглый, шершавый, скользкий металл якорь-цепи, поджидая сержанта. Борт пошел вверх, звено вырвалось из пальцев.

— Не задерживайся… Пока силы остались, к талям плыви. Я тебя подсажу, — прошептал боцман. Белое, как маска, лицо Кувардина маячило в темноте.

Сквозь тьму, над бьющимися в борт «Красотки» волками, был виден качающийся конец троса — лопарь.

Давай, Матвей. Близко до лопаря, — опять подал голос Агеев.

Один иди, — донесся из воды странный шепот, не похожий на привычный, уверенный голос сержанта.

Как так один? — не понял боцман.

— Прощай, друг. Мне ноги… судорога свела. Кончился я.

Не дури, Матвей! Руку давай! — Агеев изо всех сил (всматривался в затянутые чернотой волны.

Выполняй приказ! — в еле донесшемся шепоте прозвучали прежние повелительные нотки.

Боцман замер, рукой сжал ледяной контрафорс. Больно колотилось сердце. Судорога — это смерть. Не сможет Матвей Григорьевич ни выплыть обратно на бот, ни взобраться по тросу.

— Матвей! — прошептал отчаянно, приникнув лицом к воде, и не получил ответа. Кувардин исчез. Где искать, в какую сторону плыть?

— Матвей! Товарищ сержант! — позвал снова. Уже не ощущал стиснувших якорь-цепь пальцев. Отпустил якорь-цепь, нырнул в душную бездну, нащупывая друга руками, и не мог найти. Вынырнул, когда не стало больше сил задерживать дыхание.

И вдруг осознал: «У меня боевое задание, нужно выполнять приказ командира».

Почувствовал горячие слезы на онемевших щеках. Поплыл к талям, подпрыгнул, ухватился за конец троса.

Трос раскачивался, вырывался из рук как живой. Но подтянулся из последних сил. Скользя по канату, задыхаясь, карабкался выше и выше.

Тяжело перевалился через высокий фальшборт. На верхней палубе было ветрено, тихо, темно. Медленно падал уносимый ветром снежок, Неожиданно громко застучали по железным листам коченеющие ноги.

Перед глазами выросла дверь надстройки, тяжелая крашеная задрайка. Нажал задрайку, распахнул дверь, шагнул в холодную темноту тамбура.

И только тогда вспомнил про висящий на ремне, рядом с ножом, фонарик в водонепроницаемом футляре.

Не намокла ли батарейка? Непослушными пальцами отцепил фонарик, нажал кнопку — и белый сноп света упал на крышку люка, ведущего вниз.

С немалым удивлением рассказывал впоследствии боцман, как все же нашел после долгих блужданий правильный путь в недра «Красотки».

Конечно, никогда не нашел бы этого пути, заблудился бы в бесконечных переходах, если бы не поплавал в прежние годы на судах этого класса и проекта. Облазил не один десяток раз в дни боцманской работы такие вот транспорты от клотика до трюма.

Он открывал и закрывал люки и водонепроницаемые двери, спускался все ниже по судовым отсекам. Предположения оправдались — все отсеки «Красотки» безлюдны.

Он пробирался то в темноте, то включая фонарный луч.

Шел вдоль коек жилых помещений, носящих следы поспешного бегства команды, спускался по отвесным скоб-трапам, двигался у покрытых асбестом холодных паропроводов.

И наконец добрался до трюма, услышал под решетчатыми паелами хлюпанье воды, ощутил тяжелый запах нефти.

Он нашел маховики кингстонов, сделал что положено и сразу уловил опытным ухом шелест и журчание хлынувшего в цистерны «Красотки» моря, почувствовал — трюм начинает едва ощутимо уходить из-под ног.

— Выполнен приказ, товарищ сержант! — невольно, почти громко сказал в темноту. Ощутил жжение в распухших глазах и ком в горле. «Эх, Матвей, Матвей, товарищ Кувардин, как бы радовался ты сейчас», — думал, выбираясь наверх, все сильнее чувствуя крен судна под ногами.

Он шагнул на верхнюю палубу — и еле успел выхватить кинжал из свисавших вдоль заледенелого тела ножен.

Гитлеровца, матроса спасательного судна, насторожили, вероятно, следы мокрых ног, которые вели от борта к надстройке. Следы четко чернели на опушившем палубу снежном слое, в свете повисшей над горизонтом луны.

«Вот я, боцман, других драю с песочком, если напачкают на корабле, а сам наследил, как салага, — не раз шутил впоследствии Агеев. — Был я, правда, тогда как бы не в себе, мокрый, обмерзший и в смерть друга еще поверить не мог, Вылез на палубу, как бог Нептун, — вода с меня лила в три ручья, ноги примерзали к металлу, а я и не замечал».

Они столкнулись лицом к лицу — Агеев и гитлеровец, поджидавший его у двери надстройки.

Кого ожидал увидеть враг на покинутом командой корабле?

Почему не поднял тревоги, лишь только заметил следы?

Во всяком случае не мог даже подумать, что на стоящем в десятках миль от берега американском транспорте может оказаться советский разведчик.

Перед немцем возникло в прямоугольнике открывшейся двери почти фантастическое существо: курчавый, худощавый гигант, в мокрой тельняшке, в шерстяных кальсонах, охватывающих длинные ноги, с карманным фонариком в багровой от холода руке.