Но это еще не все: наши скудные средства не позволяли нам иметь посуду и для города и для дачи, поэтому в «Новой усадьбе» не оставалось и плошки.

В большой отцовский рюкзак положили необходимую утварь — кастрюли, шумовку, сковороду, жаровню для каштанов, воронку, терку для сыра, кофейник и кофейную мельницу, гусятницу, кружки, ложки и вилки. Затем туда же насыпали каштаны, чтобы заполнить пустоты и заставить молчать всю эту громыхающую скобяную лавку. Груз взвалили на спину отца, и мы отправились к Восточному вокзалу.

«Вокзал» был попросту конечной подземной остановкой трамвая, и название «вокзал» звучало насмешкой. Под «востоком», куда шел трамвай, подразумевался не Китай, не Малая Азия, и даже не Тулон. Крайним востоком был городок Обань, где под вполне западными платанами останавливались скромные восточные трамвайчики.

И все же вокзал произвел на меня большое впечатление, потому что он служил началом туннеля. Туннель этот уходил во тьму, и она казалась особенно густой из-за многолетней копоти, оставшейся от паровичков с воронкообразной трубой, которые, как и многое другое, были когда-то последним словом прогресса. Но прогресс говорит без умолку и произнес еще одно — последнее слово. Слово это было «трамвай».

Мы ждали трамвая, стоя между загородками из железных труб в длинной очереди, которую все время пополняли прибывающие пассажиры, отчего она, однако, становилась не длиннее, а лишь плотней.

Я как сейчас вижу перед собой нашего Жозефа: голова его закинута назад, плечи оттянуты ремнями рюкзака, и он, словно епископ на посох, оперся на половую щетку, поставив ее щетиной вверх.

Наконец вдали на изгибах рельсов послышался скрежет колес, из тьмы вылетел мигающий огнями трамвай и остановился прямо перед нами. Человек в форменной фуражке открыл дверцу, и толпа понесла нас вперед.

Мать, увлекаемая двумя пышнотелыми кумушками, устроилась на скамейке, не приложив для этого никаких усилий, а нам, мужчинам, пришлось из-за наших объемистых свертков стоять на передней площадке. Отец прислонил рюкзак к стенке вагона, но, едва трамвай тронулся, воронка и сковорода, как ни приглушали их каштаны, зазвонили без всякого стеснения, словно колокола в церкви.

Дорога в туннеле, тускло освещенная газовыми рожками в нишах, все время петляла и круто поворачивала из стороны в сторону. Четверть часа мы терпели скрежет и толчки, после чего вылетели из недр земли как раз у начала бульвара Шав, всего в трехстах метрах от Восточного вокзала. Отец объяснил нам, что эту удивительную дорогу прокладывали сразу с двух концов, но бригады землекопов долго плутали под землей и встретились лишь случайно.

Остальная часть пути, теперь под открытым небом, была продолжительной и приятной, и я очень удивился, когда отец собрался выходить из трамвая: я не узнал Барасса.

Единственные приметы зимы в большом городе — это гудение раскаленной печки, кашне, теплые пелерины и тот фонарщик, что уже в шесть часов вечера спешит зажечь огни; но подлинное лицо зимы я увидел лишь в предместье, походившем сейчас на рисунок пером.

Освещенные неярким зимним солнцем, бледным и немощным, как монах, мы снова стояли на знакомой еще с каникул дороге. Она стала гораздо шире. Морозный декабрь, этот ночной уборщик дорог, опалил ветром буйные травы и обнажил низ стен. Мягкая летняя пыль, похожая на каменную муку, которая взвивалась красивыми облаками, если хорошенько притопнуть ногой, теперь превратилась в плотный камень, и затвердевшая корка земли раскалывалась на комья, когда мы по ней ступали. Тощие смоквы протягивали над стенами свои голые ветви, а плети ломоноса свисали, точно обрывки черной веревки. Ни стрекоз, ни кузнечиков, ни ящериц, застывших, словно лепные фигурки, на верху стены. Ни единого звука, ничто не шелохнется. Только оливы сохранили листву, но я отлично видел, что они дрожат от холода и что им совсем неохота шептаться.

Однако теплая одежда и тяжелая ноша не давали нам мерзнуть. Мы бодро шагали по этой новой теперь для нас дороге. Не делая привала, мы с аппетитом закусили на ходу, так что путь показался нам не очень длинным. Но едва я стал различать в вышине огромный конус холма Красной Маковки, как солнце вдруг исчезло. Оно закатилось не в гордом сиянии лучей, не утонуло в пурпурной и алой гряде облаков, но как-то пугливо и словно бы нехотя скользнуло за серые тучи, плоские, расплывающиеся. Сразу стемнело, ватное небо опустилось и будто крышкой накрыло гребни обступивших нас холмов.

Шагая, я все время думал о моем милом Лили. Где-то он теперь? До «виллы» мы доберемся только к ночи. Может, мы застанем его в «Новой усадьбе» и он сидит на каменном пороге дома подле сумки, набитой дроздами? А может, он идет сейчас по дороге мне навстречу?

Я не смел на это надеяться: ведь было поздно и холодно, в фиолетовых сумерках с неба медленно сыпалась ледяная крупа.

И вот тогда-то я разглядел во мгле крохотный огонек керосинового фонаря; он говорил, что село близко — у подножия холма. В желтом пятне света, плясавшем на мокрой дороге, я увидел силуэт Лили в капюшоне.

Я побежал к нему, он — ко мне. Я остановился. Он тоже и, словно взрослый мужчина, протянул мне руку. Ни слова не говоря, я крепко, по-мужски, ее пожал.

Лили раскраснелся от волнения и радости. Я, наверно, еще пуще.

— Ты ждал нас?

— Нет, — ответил он. — Я пришел к Дюрбеку. — И он показал на зеленые ворота.

— Зачем?

— Он обещал дать мне крылатиков. У Дюрбека их уйма на той иве, что стоит на самом краю его луга.

— И он дал?

— Нет, не дал. Его не было дома. Ну, тогда я решил немножко подождать… Он, верно, пошел в Камуэны.

Но тут распахнулись ворота, и из них вышел маленький мул. Он вез тележку с зажженными фонарями, а правил не кто иной, как сам Дюрбек. Проезжая, он крикнул:

— Привет честной компании!

Лили страшно покраснел и вдруг бросился к моей маме, чтобы взять у нее вещи.

Я не задавал больше вопросов. Я был счастлив. Ведь я знал, что Лили обманул меня. Ну конечно же, он ждал меня здесь, в серых рождественских сумерках, под мелким ледяным дождем, мерцающие капельки которого повисли на его длинных ресницах. Он спустился с Беллонов, мой названый брат, обретенный мною на холмогорье… Он ждал здесь много часов, до самой ночи, надеясь увидеть остроконечный капюшон своего друга за поворотом блестевшей от дождя дороги.

В первый день каникул, в сочельник, нам не удалось по-настоящему поохотиться: пришлось помочь матери прибрать в доме, законопатить окна, в которых посвистывал студеный ветер, и принести из соснового бора огромную охапку хвороста. И все же, хоть дел была пропасть, мы нашли время поставить несколько ловушек у олив в заледеневшей, но тем не менее усыпанной почерневшими оливками бауко.

Лили умудрился сохранить крылатиков в ящике, где они кормились промокашкой. Поданное с оливками, это блюдо из крылатиков приманило с десяток дроздов, и они чуть ли не с ветки попали прямо на вертел, пополнив наш рождественский ужин, состоявшийся в тот вечер перед пылающим камином.

Лили, наш почетный гость, следил за всеми моими движениями, стараясь подражать образцово воспитанному человеку, каким я был в его глазах.

В углу столовой поставили маленькую сосенку, которую по случаю рождества решили считать елкой. На ветках висели штук десять новеньких ловушек, охотничий нож, пороховница, заводной поезд, латунная проволока для зажимов в ловушках, леденцы, пистолет, стреляющий пробкой, — словом, всякие сокровища. Лили молча смотрел на них широко открытыми глазами и ничего вокруг себя не замечал.

То был памятный вечер! Никогда еще я так поздно не засиживался. Я объелся финиками, цукатами и сбитыми сливками; Лили не отставал от меня, и к полуночи я заметил, что он еле дышит. Мама трижды посылала нас спать. И трижды мы отказывались; на столе еще оставался изюм, который мы ели уже без всякого удовольствия, лишь потому, что он был для нас роскошью.

К часу ночи отец заявил, что «дети вот-вот лопнут», и встал из-за стола.

Рождественская неделя промелькнула, как сон. Но ничто не напоминало летних каникул; мы словно жили в другой стране.

В восемь утра бывало еще темно. Я вставал, дрожа от холода, спускался вниз, чтобы растопить печку, потом варил кофе, который молол с вечера, чтобы утром не разбудить маму. Отец между тем брился. Через некоторое время издали доносился скрип дядюшкиного велосипеда; дядя Жюль был точен, как пригородный поезд. Его нос алел, будто земляника, на усах висели маленькие льдинки, и он изо всех сил потирал руки, явно очень довольный.

Мы завтракали у огня, тихонько разговаривая.

Потом слышно было, как топает по мерзлой дороге Лили.

Я наливал ему полную чашку кофе. Сначала он всегда отказывался, уверяя: «Я уже пил кофе». Но это было неправдой. А затем мы вчетвером выходили из дома в предрассветный сумрак.

В фиолетовом бархатном небе сверкали бесчисленные звезды. Это были не те летние звезды, что так ласково лучатся. Они отливали бледным светом, жесткие и холодные, точно студеная ночь превратила их в кристаллы…

Над Красной Маковкой, очертания которой мы угадывали в темноте, висела, словно фонарь, какая-то большая планета. Она висела так близко, что казалось, еще немного — и за ней откроется Вселенная. Ни шороха, ни звука… И в этой застывшей рождественской тишине на скованной морозом земле гулко звучали наши шаги.

Куропатки стали осторожны: по-новому гулкое зимнее эхо выдавало наше приближение. Однако охотникам посчастливилось убить четырех зайцев, несколько бекасов и множество кроликов. Ну, а в наши ловушки попадалось столько дроздов и жаворонков, что эти ежедневные победы потеряли прелесть нечаянной удачи.

С наступлением темноты мы возвращались домой. Лежа на животе перед камином с пылающими смолистыми поленьями, мы с Лили сражались в шашки, в домино или в гусек [36]. Отец играл на флейте, а иногда вся семья садилась за лото.

С половины седьмого начинал действовать вертел, и желтоватое сало, стекая с нежных тушек дроздов, пропитывало толстые ломти поджаренного деревенского хлеба…

Чудесные и полные событий дни! Каждое утро они представлялись мне бесконечно длинными и вдруг показались такими короткими, когда пробил час отъезда…

Со временем, начиная с масленицы, мы стали «уезжать на холмогорье» почти каждую субботу.

Расползалась и пузырилась февральская грязь под ногами. А в апреле со стен придорожной ограды уже свисала густая зелень, кое-где образуя свод над самыми нашими головами. Это была великолепная прогулка, но, право же, слишком длинная.

Обычно мы шли нагруженные и делали небольшие остановки в тени, и поэтому наше путешествие длилось четыре часа. Когда же наконец мы добирались до «виллы», то были совсем без сил. В особенности мама, ей ведь приходилось иногда нести на руках заснувшую сестренку. Она казалась совсем измученной. Замечая ее бледность и темные круги под глазами, я не раз отказывался от прекрасных воскресных прогулок в край гариги. Я жаловался, что у меня колет в боку или что ужасно болит голова, и немедля укладывался в постель. Но когда я лежал ночью, закрыв глаза, в своей маленькой комнате, милое сердцу холмогорье само являлось ко мне, и я засыпал под оливой, овеянный ароматом недостижимой лаванды…

Прекрасный апрельский день. Суббота… Часов пять пополудни. Маленький наш караван, усталый, но веселый, брел по дороге меж двух стен, камни которых отливали золотом.

Вдруг метрах в тридцати от нас отворилась калитка. Из нее вышел какой-то человек и запер ее на ключ.

Когда мы приблизились к нему, он, взглянув на отца, воскликнул:

— Господин Жозеф!

Знакомец отца носил темную форменную куртку с медными пуговицами и фуражку, как у железнодорожников. У него были черные усики и большие карие глаза, в которых искрилась улыбка.

Отец, взглянув на него, засмеялся:

— Бузиг! Ты что здесь делаешь?

— Я-то? Служу здесь, господин Жозеф. Я смотритель канала, и, можно сказать, благодаря вам! Мой школьный аттестат стоил вам немалых усилий! Я служу смотрителем уже семь лет.

— Так ты смотритель? — спросил отец. — За кем же ты присматриваешь?

— Ага! — с торжеством сказал Бузиг. — Наконец-то и я могу вас кое-чему научить! Если я на должности смотрителя — это значит, что я стерегу канал.

— С ружьем? — спросил Поль.

— Да нет же! — И Бузиг почему-то подмигнул. — Вот с этим большущим ключом, — он показал висевший у него на поясе ключ с двойной бородкой, — и с вот этой маленькой записной книжечкой. Я открываю и закрываю краны, регулирую режим воды. Если я замечаю трещину в облицовке канала, или отложение ила на дне, или расшатанный мостик, я записываю все это в свою книжечку и вечером составляю рапорт. А когда, к примеру, в канале плавает дохлая собака, я ее вылавливаю; если замечу, что здесь кто-то купается или кто-то вылил в канал помои, я составляю протокол.

— Эге!-сказал отец. — Да ты, оказывается, официальное лицо!

Бузиг снова, самодовольно посмеиваясь, подмигнул.

— И ты, наверно, не переутомляешься, — продолжал отец.

— О нет, тут не скажешь «не работа, а каторга».

И Бузиг вдруг заговорил плаксивым тоном, словно сейчас расплачется.

— Да и кто, скажите, пошлет на каторгу такого честнягу, как я? Я ничем не согрешил, разве что против грамматики! Однако, господин Жозеф, ваша маленькая семья увеличилась. Госпожа Паньоль не очень-то растолстела, но все так же очаровательна. — Положив руку мне на голову, он спросил: — Но куда же вы идете с такой поклажей?

— Да вот направляемся в наш сельский домик, проведем там воскресенье, — с гордостью ответил отец.

— Ого! Вы разбогатели?

— Не слишком, но я преподаю теперь в четвертом классе [37], и жалованье мое значительно увеличилось.

— Тем лучше,-сказал Бузиг. -Рад слышать. А ну-ка дайте и мне что-нибудь, я вас провожу!

Он забрал у меня мешок с мылом и освободил Поля от сумки с сахаром и лапшой.

— Очень любезно с твоей стороны, Бузиг, — заметил отец. — Но ты ведь не знаешь, что идти нам очень далеко.

— Держу пари, что вы идете до Акката!

— Дальше.

— Тогда до Камуэнов?

— Еще дальше.

Бузиг вытаращил на него глаза:

— Неужто до Латрей?

— Мы проходим через него, но идем дальше.

— Но дальше Латрей ничего нет!

— Есть, — ответил отец. — Есть еще и Беллоны.

— Вот так так! — Бузиг был огорчен. — Канала там нет и никогда не будет. Где же вы берете воду?

— Из бака при доме и из колодца.

Бузиг сдвинул на затылок фуражку, чтобы удобней было почесать голову, и оглядел нас четверых.

— А где вы выходите из трамвая?

— В Барассе.

— Бедняги! — Он быстро прикинул в уме: — Так вам приходится идти пешком по крайней мере восемь километров!

— Девять! — поправила его мама.

— И часто?

— Почти каждую субботу.

— Бедняги! — повторил он.

— Это, конечно, далековато, — заметил отец. — Но когда туда доберешься, не жалеешь, что трудно пришлось…

— Ну, а я всегда себя жалею, — важно сказал Бузиг. — Но мне пришла в голову прекрасная мысль. Нынче вам не придется идти девять километров. Вы пойдете со мною берегом канала, он пересекает по прямой все эти частные владения. Через полчаса мы будем у околицы Латрей!

Он вытащил из кармана блестящий ключ, подвел нас к калитке и отпер ее.

— Ступайте за мной! — И он вошел в сад. Но отец остановился.

— Бузиг, ты уверен, что мы действуем вполне законно?

— О чем это вы?

— Ведь только твое служебное положение дает тебе право пользоваться этим ключом и проходить через чужие владения. И ты думаешь, что нам дозволено идти с тобой?

— А кто об этом узнает?

— Видишь! — воскликнул отец. — Ты рассчитываешь, что никто об этом не узнает. Ты выдал себя с головой!

— Но мы же не делаем ничего дурного! Просто я встретил своего учителя и рад, что могу показать ему место своей работы.

— Если твое начальство узнает, это дорого тебе обойдется. Бузиг с таинственным видом трижды подмигнул. Затем дважды пожал плечами, покачал, насмешливо улыбаясь, головой и наконец вымолвил:

— Раз уж с вами надо говорить начистоту, то так и быть, сообщу вам кое-что приятное — в случае чего я берусь все уладить: моя сестра замужем (неофициально!) за большим человеком, за генеральным советником [38].

В этом сообщении было нечто загадочное, пока я вдруг не увидел мысленно, как сестра Бузига выходит из мэрии под руку с высоченным генералом в парадной форме, который все время дает ей умные советы.

Отец колебался, и Бузиг добавил:

— Скажу вам больше: только благодаря ей нынешний вице-директор канала и получил эту должность. И пусть он попробует сделать мне выговор — она так хватит его подушкой, что он мигом присмиреет!

Меня сразу покорила своей отвагой эта женщина, умеющая к тому же разить врагов своего брата, не нанося им увечья. Отец, очевидно, разделял мои чувства, потому что мы двинулись в путь за Бузигом по чужой земле.

Канал был устроен на небольшой насыпи между двумя живыми изгородями, под которыми разрослись розмарин, ладанник, дикий укроп и ломонос.

Бузиг объяснил нам, что эти дикорастущие растения очень полезны: они укрепляют почву на склонах насыпи, почему владельцам прилегающих участков и запрещено их уничтожать.

Цементное ложе канала было шириною не больше трех метров; в прозрачной воде отражались белые облака на апрельском небе. Мы шли гуськом по узкой тропке между откосом и цветущей изгородью.

— Вот мой канал, — бросил Бузиг. — Ну, что скажете?

— Он очень красивый, — ответил отец.

— Конечно, очень красивый, да стареет помаленьку… Поглядите на берега, они все в трещинах, сверху донизу. У нас пропадает много воды, потому что кое-где стенки канала совсем худые, ну прямо решето.

Это выражение понравилось Полю, и он повторил его несколько раз.

Когда мы подошли к маленькому мостику, Бузиг гордо сказал:

— Вот здесь в прошлом году ремонтировали заново. Это я настоял, чтобы все залили гидравлическим цементом.

Отец осмотрел берег канала, с виду как будто новый.

— И все-таки тут есть трещина, — проговорил он. Бузиг встревожился, наклонился над водой:

— Где?

Отец указал на еле видную серую черту в облицовке и поцарапал ее ногтем. Посыпались песчинки. Он растер их пальцами и с минуту рассматривал.

— Это не гидравлический цемент. И кроме того, в нем слишком много песка.

У Бузига глаза от удивления стали совсем круглые.

— Да что вы? Вы уверены?

— Вполне. Мой отец был строительным рабочим, я в этом неплохо разбираюсь.

— Ого! — воскликнул Бузиг. — Я напишу про это в своем рапорте, и пусть начальство вздрючит подрядчика за то, что он тут натворил!

— Если ты не зацементируешь трещину, через месяц она будет шириною в четыре пальца.

— Ну прямо решето! — закричал Поль.

— Займусь! — решил Бузиг.

Он отбил кусочек цемента, завернул его в листок из своей записной книжки и снова зашагал.

Мы прошли через четыре огромных поместья.

В первом высился замок с башенками, окруженный цветниками. Вокруг цветников раскинулись виноградники и фруктовые сады.

— Владелец замка — дворянин, — сказал Бузиг. — Он, верно, болен, его никогда не видно.

— Если бы этот аристократ встретил нас на своей земле, он бы, пожалуй, рассердился, — заметил отец. — Вообще я дворян недолюбливаю.

— Он граф, но в округе о нем ничего плохого не говорят.

— Может быть, потому, что его не знают, — возразил отец. — Но у него, наверно, есть наемные сыщики.

— У него есть только фермер и сторож. Фермер славный старикан, да и сторож тоже немолод. Этот сторож просто гигант. Я встречал его несколько раз. Человек он не словоохотливый, «здравствуй, прощай» — вот и весь разговор.

Мы добрались до второй калитки без всяких приключений. Канал проходил под низкой аркой, устроенной в ограде замка. Длинные гирлянды зелени спускались по стене прямо в канал, полощась в воде. Бузиг щелкнул ключом, толкнул калитку, и мы увидели перед собой девственный лес.

— А это замок Спящей красавицы, — сказал Бузиг. — Ставни всегда закрыты, и я никогда не видел здесь ни души. Можете петь, кричать — тут безопасно.

Заброшенные поля поросли земляничником и фисташником. Столетняя сосновая роща окружала огромное квадратное здание; оно казалось неприступным из-за колючего дрока («шильная трава» по-местному), стоявшего стеной под высокими деревьями. Мысль о том, что за этими закрытыми ставнями прячется Спящая красавица и что только нам открыл ее тайну Бузиг, глубоко взволновала Поля.

Еще ограда, еще калитка, и мы вышли к третьему замку.

— Владелец этого замка нотариус, — сказал Бузиг. — Взгляните: замок всегда заперт. Отпирается только в августе. Здесь живет одна крестьянская семья. Я частенько встречаю деда, он-то и ухаживает за этими чудесными сливами. Он, правда, совершеннейший глухарь, но очень приветлив…

Мы никого не встретили, только издали сквозь изгородь

увидели крестьянина, который, нагнувшись, полол помидоры.

Бузиг отворил еще одну калитку в стене из тесаного камня высотой не меньше четырех метров. Гребень стены был усеян осколками битых бутылок, что создавало не слишком приятное представление о характере владельца замка, вряд ли отличавшегося широтой души.

— Замок этот — самый большой и самый красивый, — продолжал Бузиг. — Но хозяин живет в Париже, и обычно здесь никого нет, кроме сторожа… Вот поглядите-ка!

Раздвинув ветки живой изгороди, мы увидели две башни по бокам замка высотой никак не меньше десятиэтажного дома. Все окна были закрыты, только под шиферной кровлей виднелись мансарды с распахнутыми ставнями.

— Там живет сторож, он следит сверху за фруктовым садом, чтобы не обворовали, — говорил Бузиг.

— Может, он сейчас наблюдает за нами? — встревожился отец.

— Вряд ли. Обычно он наблюдает за садом, а сад ведь с другой стороны.

— Ты и с этим сторожем в дружбе?

— Не сказал бы. Он бывший фельдфебель.

— У фельдфебелей не всегда приятный характер.

— У этого тоже. Притом он вечно пьян как стелька, да и нога у него не сгибается. Но если бы даже он нас увидел — а это было бы сверхчудом! — вам пришлось бы только прибавить шагу. Все равно ему вас не догнать… даже со своей собакой!

Мама испуганно спросила:

— У него есть собака?

— Ну да! Огромная псина. Но ей лет двадцать, она окривела и еле ходит, да и то лишь когда хозяин тащит ее за поводок. Уверяю вас, опасности никакой! Да успокойтесь же, я пойду сперва погляжу. Подождите здесь, за кустами.

В скрывавшей нас изгороди был большой пролом. Уверенной походкой Бузиг подошел туда и остановился как раз у самого опасного места. Заложив руки в карманы, сдвинув фуражку на затылок, он долго осматривал замок и фруктовый сад.

Сгрудившись, как овцы, мы ждали. Мама побледнела и прерывисто дышала, Поль перестал грызть сахар, который таскал из доверенного ему пакета. Отец, вытянув шею, напряженно всматривался сквозь ветки.

Наконец Бузиг объявил:

— Путь свободен. Идите! Но пригнитесь, — добавил он. Отец, пригнувшись в три погибели и волоча свертки по земле, двинулся первым.

Поль скрючился, будто столетний деревенский старик, и прямо-таки исчез в траве. Я прошел опасное место таким же манером, прижимая к замирающему сердцу пакет с лапшой. И наконец, втянув голову в плечи, неловко, словно лунатик на краю крыши, шагнула вперед моя мама, не очень привыкшая к подобным перебежкам, такая тоненькая, несмотря на свои пышные юбки.

Нам пришлось повторить этот маневр еще дважды, пока мы не добрались до последней ограды. Бузиг отпер калитку, и мы неожиданно оказались напротив кафе Четырех Времен Года.

Какая радость! Какой изумительный сюрприз!

— Невероятно! — в восторге воскликнула мама.

— И однако, это так, — ответил Бузиг. — Мы срезали немалый кусок пути!

Отец вынул из жилетного кармана серебряные часы:

— За двадцать четыре минуты мы прошли путь, который обычно отнимает у нас два часа сорок пять минут.

— Я же вам говорил! — торжествовал Бузиг. — Мой ключ развивает большую скорость, чем автомобиль.

Я подумал про себя, что Бузиг малость загибает; недавно я видел в газете снимок «паккарда» с такой поразительной подписью: «Автомобиль, который делает километр в минуту».

— Я же вам говорил! — повторил Бузиг. — Только и делов! А теперь, — добавил он, — надо бы промочить горло.

Он бесстрашно поднялся на террасу маленького кафе среди платанов, на которых уже распустились первые листочки.

Хозяин, высокий и тучный, с густыми рыжими усами, усадил нас за железным столиком и принес бутылку белого вина. Что же сделает мой папа? Откажется от любезного приглашения Бузига или выпьет вина на глазах у изумленной семьи?

— Сударь, — спросил он хозяина, — нет ли у вас минеральной воды виши?

Озадаченный хозяин уставился на него и наконец вымолвил:

— Если уж вам непременно хочется, я могу принести из погреба.

— Вот так так! — огорчился Бузиг. — У вас что, печенка болит?

— Нет, — ответил отец. — Я люблю белое вино с газированной водой. Напоминает шампанское и очень приятно на вкус.

Меня восхитила гениальная выдумка отца, ведь так можно уменьшить дозу яда, подмешав в него спасительной воды, покупаемой в аптеке! А Бузиг как ни в чем не бывало выпил два стакана неразбавленного белого вина подряд.

Мама все еще не могла опомниться от радости, что мы так быстро добрались до цели.

— Ну что ж, госпожа Паньоль, — сияя улыбкой, сказал Бузиг, — тогда позвольте мне сделать вам подарок. — И, лукаво подмигнув, он вынул из кармана блестящий, как серебро, ключ.

— Пожалуйста, госпожа Паньоль. Я вам его дарю.

— Для чего? — спросил отец.

— Чтобы выгадывать два часа каждую субботу вечером и два часа утром в понедельник! Берите! У меня есть еще один. — Он показал второй ключ.

Но отец трижды медленно покачал головой.

— Нет, — проговорил он. — Нет, нельзя. Мама положила ключ на стол.

— Да почему же? — спросил Бузиг.

— Потому что я тоже служащий. Представляю себе лицо инспектора вашего учебного округа, когда ему доложат, что его школьный учитель, подделав ключ, тайком пробирается по чужой земле.

— Но ведь он не поддельный! Это ключ администрации!

— Тем более! — возразил отец. — Ты обязан всегда носить его при себе.

Бузиг начал раздражаться.

— Да никто вам ничего не скажет! Вы же видели, все сошло отлично!

— Никто ничего нам не сказал лишь потому, что мы никого не встретили. Но ты ведь сам говорил, когда мы шли по лесу Спящей красавицы: «Тут безопасно». Значит, в другом месте небезопасно! А если бы вот он (отец положил руку мне на плечо), если бы он увидел, что его отец крадется через кустарники, словно вор, что бы он подумал?

— Я бы подумал, что этот путь короче, — сказал я.

— И правильно! — одобрил Бузиг.

— Послушай, Жозеф, — вмешалась мама, — я знаю многих людей, которые не стали бы колебаться. Два часа в субботу вечером и два часа в понедельник утром! Ведь мы выигрываем четыре часа.

— Я предпочитаю идти четыре лишних часа и сохранить уважение к себе.

— И все-таки до чего ж это жестоко, — посетовал Бузиг, — заставлять детей маршировать, как будто они уже вступили в Иностранный легион [39]. И вдобавок со всем этим скарбом, а ножки у них тоненькие, что твои макароны… Да и госпожа Паньоль не толще…

— Прогулка пешком — самый здоровый вид спорта,-изрек отец.

— И наверно, самый утомительный! — вздохнула мама.

— Послушайте, — вдруг оживился Бузиг, — я придумал другую штуку. Все устраивается: я дам вам фуражку, которую носят служащие канала. Вы будете идти впереди, а если кто-нибудь вас завидит, вы только помашите издали — здрасте, мол! — и вас ни о чем больше не спросят!

— Нет, у тебя положительно психология преступника! — вспылил отец. — Фуражка служащего канала на голове учителя! Да ты понимаешь, что это может кончиться уголовным судом?

— До чего же мне жаль малышей и госпожу Паньоль! Да и себя жалко: ведь я хотел оказать вам услугу. А особенно жаль из-за канала.

— Из-за канала? Это еще что?

— Как что! Разве вы не понимаете, до чего важно для меня ваше замечание о гидравлическом цементе! — воскликнул Бузиг.

— А в самом деле, — подхватила мама, и лицо у нее стало такое серьезное, будто она специалист по цементу. — Ты действительно не понимаешь, Жозеф.

— Да знаете ли вы, — горячился Бузиг, — что тому подрядчику, который положил столько песку в цемент, придется вернуть нам по меньшей мере две тысячи франков, а может, и две с половиной! Ведь я подам рапорт, и мошенник будет пойман с поличным. А благодаря кому? Благодаря вам!

— Я сказал так просто, — замялся отец. — И притом я же не вполне уверен…

— Да нет же, нет! Вы уверены! К тому же все это проверят в лаборатории. А ведь вы прошли по каналу только один раз, да и то смотрели не очень внимательно, потому что немного волновались. Но если вы будете проходить дважды в неделю… О ля-ля! — И Бузиг мечтательно и задорно повторил: — О ля-ля!

— В общем, ты считаешь, что мое негласное и безвозмездное сотрудничество в какой-то мере окупало бы наше хождение по этой земле? — задумчиво спросил отец.

— Десять, сто, тысячу раз окупит! — ответил Бузиг. — А если вы каждый понедельник будете присылать мне маленькую записочку, коротенький рапорт, то я тут же буду его переписывать, конечно добавив от себя кое-где орфографические ошибки, и отправлять начальству. Да понимаете ли вы, какую услугу вы мне окажете! Да я через год стану начальником участка!