- И откуда столько цветов набрали! - удивлялся заведующий.
      Долго удивляться не пришлось, почти вслед за летчиками пришел милиционер и преподнес акт. Оказывается, колонисты ради встречи дорогих гостей опустошили клумбы в городском саду...
      Но это были исключительные случаи.
      ПОЧЕМУ МЫ ТАКИЕ?
      Почти полгода мы живем в колонии. Некоторые наши попутчики из детприемника, как капитан Филька и барон Дри-чи-чи, давно уже носят над нагрудными карманчиками колонистские значки. В выходные дни им дают карманные деньги, и они важно щеголяют в новеньких юнгштурмовках по городскому парку, по праздникам получают билеты в театр и потом рассказывают нам о спектаклях.
      Мы с Петькой все еще числимся воспитанниками.
      Петька теперь не просто Петька, а Петька-ключник. Он целыми днями сидит в кладовой и перекладывает продукты. На что я - его друг, и меня гонит из кладовой, боится, как бы что не пропало. Как же, ему ведь доверили, а это самое доверие для воришки хуже всякой пытки. Возле сала и масла Петька сохнет, тает прямо на глазах.
      Володя говорит, что если Петька еще с годик пробудет в кладовой, то его можно будет вешать на крючок вместе с воблой.
      Володя тоже не носит колонистского значка. Сразу же по приходе в колонию его назначили конюхом. Люся тоже попросилась с ним в конюшню. Они все время вместе.
      Володя сочиняет озорные частушки, а Люся подбирает к ним мотив и распевает по всей колонии. Старший конюх все время жалуется, что они плохо ухаживают за лошадьми. Об их песнях, говорят, было специальное собрание у воспитателей.
      Меня направили в деревообделочную мастерскую учеником полировщика. Не то чтобы я любил эту работу, но мне просто хотелось отличиться, и поэтому я работал неплохо.
      И в школе меня учитель хвалил, потому что я после вопроса не пялю глаза на потолок, не жду, пока оттуда ответ мне свалится в рот, а выпаливаю его сразу, как из ружья. Петька тоже такой, учитель всегда ставит его в пример другим. А вот воспитатели... только они были недовольны нами. Что бы такое ни произошло в колонии, обязательно подумают на нас.
      - Это, наверное, Остужев или Смерч натворили, - первым долгом говорит Василий Иванович и как будто в воду смотрит.
      Помню, колонистское начальство несколько дней готовилось к встрече какого-то представителя. И вот в один прекрасный день он прикатил к нам, как Илья пророк, на двух жеребцах. На нас с Петькой представитель не произвел такого впечатления, как его жеребцы. Они были белее снега.
      - Ведь уродятся же на свет такие красавцы! - говорил Петька.
      Мы долго крутились возле них. Нам очень хотелось потрогать их руками, но кучер не подпускал даже близко. Сидит, как сыч, на своей коляске и никуда не отходит. Наконец надоело ему сидеть, он побрел в нашу конюшню: или захотел посмотреть на наших колонистских лошадей, или просто так, поточить лясы, и мы получили к жеребцам полный доступ. Потрогали их руками, похлопали по шее - красивые все-таки лошади!
      - А если бы на груди у них были черные пятна, еще бы красивее стали, - говорит Петька.
      - Прямо там красивее! - возражаю я.- Вот если бы на крупе были пятна...
      - Понимаешь ты очень много! - закричал Петька, всунул в лагушек, который висел сзади коляски, два пальца и мазнул по крупу лошади. - Ну что, разве красиво?
      Я тоже запустил руку в лагушек и провел черную полосу на груди одного жеребца. Пока мы спорили, жеребцы стали похожими на зебр. Кучер вернулся и не узнал своих коней. Хотя мы к его приходу успели улизнуть, но все равно нас потащили к заведующему.
      - Вы разукрасили лошадей? - спросил Василий Иванович.
      - Мы.
      - Зачем вы это сделали?
      Зачем? Мы и сами не знаем.
      - Что с вами делать! - сокрушаются воспитатели.
      Мы громко раскаиваемся.
      - Ну ладно, - говорит заведующий, - поверю вам. Смотрите же ведите себя как следует. Некрасиво получается: сколько времени живете у нас, а звания колониста еще не имеете.
      Некоторое время все идет гладко, совет командиров начинает подумывать, не поставить ли вопрос о выдаче нам значков колониста. И, может быть, мы наконец получили бы их, но нам помешали крысы.
      В колонии развелось очень много крыс. Была объявлена борьба с ними. Мы с Петькой первыми откликнулись на этот призыв. Ловим их капканами, петлями и другими приспособлениями. Целыми часами по вечерам сидим в коридорах и в кладовых. Мне кажется, у Петьки, как у кота, при виде добычи начинают зеленеть глаза.
      Если бы нас заставили сидеть по какому-нибудь важному делу, мы бы давно пожаловались на боль в спине или на колики в животе и, может быть, побежали бы в санитарный пункт за лекарством, а тут сидим и не чувствуем ничего. И вот нам приходит в голову:
      - Давай какой-нибудь девчонке положим крысу в карман. Знаешь, как она испугается!
      Из железного бака, куда мы кладем свои трофеи, вытаскиваем мышонка и суем в карман первой попавшейся девочке. Девочка вскрикивает и чуть не падает от испуга.
      - Вот так да! - восклицаем мы. - Так мы можем перепугать все девчоночье общежитие.
      Теперь мы берем крысу, к ее хвосту привязываем намоченную керосином зажженную тряпку и пускаем в общежитие девочек. Суматоха, крик, визг. Летят вверх простыни, подушки, сами девчата подпрыгивают чуть ли не до потолка...
      А потом мы стоим с опушенными головами перед всеми колонистами.
      - Остужев и Смерч, - спрашивают нас, - вы знаете, что от вашего развлечения могла сгореть вся колония?
      Мы молчим.
      - Как вы думаете, хорошо или плохо вы сделали?
      - Конечно, плохо, - отвечаем мы.
      - А зачем вы это сделали?
      Зачем? Не знаем.
      - Надо их выгнать из колонии, они все время нарушают дисциплину! - раздаются голоса колонистов.
      - Выгнать! - поддерживают другие, в том числе капитан Филька и барон Дри-чи-чи.
      - Что ж, и выгоним, - говорит заведующий. - Вот посмотрим на них: если еще что-нибудь натворят, обязательно выгоним.
      - Пусть тогда дадут клятву исправиться! - опять кричат колонисты.
      Что ж, нам не привыкать, мы охотно даем клятву и колонистам, и воспитателям, и себе. Действительно, не очень хорошо, когда тебя на каждом собрании ругают.
      Будем тише воды, ниже травы. Все. Слово - олово.
      С собрания возвращаемся совершенно другими людьми. На следующий день нас тоже не слышно, как будто мы не существуем в колонии, а на третий - крик:
      - Спасайте, спасайте Петьку Смерча!
      Что такое? Что случилось? Выбегаю из спальни, смотрю Петька висит на одной руке на карнизе двухэтажного дома.
      - Какой бес затащил его туда? - спрашивают воспитатели.
      - А спросите его! - отвечаю я.
      Петька висит с парадной стороны здания. Собирается толпа. Охают, ахают, кого-то ругают, кому-то кричат, торопят. А Петька орет, дрыгает ногами и, кажется, сейчас сорвется.
      - Лестницу, лестницу скорее! - раздаются крики.
      Вот наконец ставят пожарную лестницу, и по ней взбирается сам Василий Иванович. Бедный Петька! Он не ожидал этого. Он перестает орать, брыкаться и смотрит на заведующего, как на подкрадывающегося тигра.
      И, когда тот достигает последней перекладины, Петька вскидывает свое туловище на крышу, становится на ноги и бежит наутек. У слухового окна он оборачивается, показывает собравшемуся народу язык и ныряет на чердак. Обиженная публика с бранью расходится. Но от заведующего далеко не убежишь, так или иначе перед ним придется держать ответ.
      - Смерч, для чего ты разыграл эту комедию?
      - А так просто.
      - Ты знаешь, что это называется хулиганством?
      - Хулиганством? Тогда я больше не буду.
      Заведующий смотрит на него и говорит воспитателям:
      - Вы слышали, что он сказал? Вот и возьмите его за рубль двадцать.
      Хочется мне быть командиром, пусть небольшим, ну, хотя бы дежурным по столовой. Хочется, чтобы меня слушались и подчинялись. Но меня не только дежурным по столовой - дневальным в спальной комнате ставить боятся. Известно, недисциплинированный.
      Я нахожу другой способ командовать людьми. Начинаю врать. Наша колония делилась на две секции, промышленную и сельскохозяйственную. Промышленная секция находилась на окраине города, а сельскохозяйственная - километра на полтора подальше от нее, за лесочком, у деревни Петушково.
      днажды во всеуслышание я объявил, что на сельхозсекции загорелись сараи и срочно просят туда пожарную команду. Вернее, я сначала сказал только два слова: сельхоз горит, а потом прибавил: сараи. Эти слова за пять минут подняли всю колонию.
      Хорошо быть командиром. Стоит командиру сказать одно слово, и целый полк побежит по его приказу.
      О последствиях я не буду рассказывать, обо мне после этого случая и так говорили много.
      Или вот еще.
      - Ребята, беда, умер заведующий!
      - Как! Когда? Ты, наверное, обманываешь, Остужев?
      - Вот еще, была нужда мне вас обманывать!
      И я начинаю рассказывать, как бился заведующий головой об пол, дрыгал ногами, и так искренне рассказываю, что начинаю верить себе.
      Слух о смерти заведующего моментально проносится по колонии. У его дома собирается толпа. Головы у всех повешены, шапки держат в руках, девчата уже пускают слезы. И вдруг открывается дверь, выходит Василий Иванович.
      - Ребята, что случилось? - спрашивает он.
      Все ошеломлены, не могут сказать слова.
      - В чем дело? - переспрашивает заведующий.
      Наконец в толпе находится человек с каменным сердцем и говорит:
      - Нам сказали, что вы умерли.
      - Кто сказал?
      - Да Ванятка Остужев.
      - Ну, тогда все ясно, расходитесь, ребята, по местам. А ты, Остужев, на два часа останешься в моем кабинете.
      И опять меня спрашивают:
      - Почему ты такой?
      Почему такой? Не знаю.
      ТАК БЫ ЖИЛОСЬ НАМ НЕПЛОХО...
      Да, так жилось бы нам в колонии и неплохо, если бы мы не угодили в группу воспитательницы, которую звали Три Кости. В нашей колонии двенадцать воспитателей, она самая зловредная из них. Только и слышишь: "Шухор, идет Три Кости".
      А в ней и правда, наверное, три кости всего: махонькая, щупленькая. У нас в деревне была точно такая соседка. Бабушка, глядя на нее, всегда сожалеючи говорила: "Видно, не сама она, а бог носит ее душу".
      Только у нашей воспитательницы глаза большие, зырк, зырк ими...
      - Остужев, что там прячешь в кармане?
      - А ничего, Елена Ивановна.
      А она:
      - Вынь сейчас же окурок, прожжешь карман.
      И как она сквозь штаны могла.углядеть?
      А вечером, перед сном, скривит рот - так она улыбалась и скажет:
      - Остужев, я тебе сообщу радость.
      - Какую?
      - Совет отряда постановил: ты должен сегодня вымыть уборную.
      - Так ведь не моя очередь.
      Она разводит руками.
      - Елена Ивановна, так ведь не мой был этот окурок.
      И правда, был не мой, один подсунул для выручки...
      Она и слушать не хочет. Если бы мне дали право выбирать воспитателей, я бы согласился взять в свою группу любого из двенадцати, только не Три Кости.
      Мы с Петькой работаем, как лошади, а Три Кости недовольна.
      - Это она потому так измывается над нами, - говорит Петька, - что вдова: вдовы пацанов ненавидят.
      Петька все знает.
      Ну уж если Три Кости ребятам подсаливает, то и ребята перед ней в долгу не остаются. Один раз взяли да и прибили ее калоши к полу, в другой раз стала одеваться, сует в рукава руки, а они не проходят. Нам смешно, и смеяться нельзя.
      Она сняла пальто и говорит, ни на кого не глядя:
      - Фролов.
      - Что?
      - Ты, кажется, хочешь быть моряком?
      - Да.
      - А рукава связал женским узлом.
      Мы рты разинули. Подошел Сенька Вьюн, он в этом деле толк понимал, и говорит:
      - Дрын, - так мы звали Фролова, - ты и правда бабским узлом связал.
      - Вот как надо вязать, - и начала разные узлы показывать.
      Про такие проделки она никому не рассказывала, и мы язык за зубами держали.
      Когда она бывала веселой, мы ее спрашивали:
      - Елена Ивановна, все воспитатели хвалят своих воспитанников, а вы нас никогда. Или уж мы и правда чересчур плохие?
      - Что же я вас буду хвалить? Пусть лучше вас другие похвалят, это и для вас и для меня будет приятнее.
      Мы, конечно, так, из любопытства, домогались, сами знали, что она нас терпеть не может.
      В других группах ребятам живется куда лучше нашего. Если кто чего-нибудь натворит, поговорят между собой, и все у них шито-крыто. И воспитатели защищают своих, а у нас... сейчас же всем известно будет. Кто чаще всех помойки чистит? Мы. Кто чаще всех двор подметает? Мы.
      Некоторые воспитатели говорят своим ребятам:
      - Если будешь филонить и разные кордебалеты устраивать, отправлю тебя к Быстровой (стало быть, к нашей Три Кости), она тебе покажет где раки зимуют.
      И правда, то одного филона к нам подсунут, то другого, и группа у нас набралась такая, что рот не разевай! Есть такие здоровенные, что Три Кости, когда стыдит, называет их женихами.
      Ну, другие к ней попали за провинность, а мы вчетвером за что?
      Когда нас привели и распределяли по группам, заведующий посмотрел на цыганенка и говорит:
      - Ишь, какие у тебя глаза быстрые. А это твои товарищи?
      - Товарищи, - отвечает Петька.
      - Тогда их всех к Быстровой.
      Из-за Петькиных глаз теперь мы и страдаем. Заведующий тоже! Мягко стелет, да жестко спать!
      Один раз я поставил около дверей ведро на щетку.
      Думаю, как откроет дверь Петька, на него и свалится ведро с водой, а вместо него возьми да открой Три Кости. Даже я испугался. А она отряхнулась, взглянула на меня зло своими глазищами и ушла, даже слова не сказала. Добрый человек поругал бы как следует, а эта, видно, зло затаила.
      На второй день я ее встречаю и говорю:
      - Елена Ивановна, если уж вы на меня сильно обиделись, скажите заведующему, пусть он меня накажет.
      - Я скоро обо всех вас буду говорить! - сердито ответила она и слово свое сдержала.
      Приходилось ли кому-нибудь видеть ворвавшегося на метле в открытые двери избы беса? Мне прежде тоже не приходилось. Но по бабушкиным сказкам я представляю: волосы у беса должны быть растрепаны, глаза как плошки, рот открыт и дышать он должен, как в жаркую пору собака.
      Как-то вечером, точно бес, к нам в спальню влетел цыганенок Петька. Прибежал, пыхтит и слова выговорить не может, рот то открывает, то закрывает, будто в нем вертит горячую галушку.
      - Что с тобой? - спрашиваем мы.
      - Пацаны, атанда, - наконец выговаривает Петька, - надо скорее смываться из колонии.
      - Что случилось?
      - Нас хотят взорвать.
      - Кто? За что же?
      - Три Кости.
      Я прищуриваю глаза и представляю махонькую нашу воспитательницу - в ее сухонькой, узкой ручке дымящаяся бомба, какие рисуют на плакатах у толстых буржуев.
      - Петька, ты, наверное, врешь?
      - Вру? Да пусть меня три раза поразит гром на этом месте, если я вру! Сам собственными ушами слышал.
      - Расскажи по порядку, как и где ты слышал, - говорит Володя.
      - Где слышал? Прямо у нее на квартире.
      - Как ты туда попал?
      - Как попал? Сама же она пригласила. Как где ни увидит меня, говорит: "Ты бы зашел ко мне, Петя, мы бы с тобой поговорили, чайку попили". Раньше все как-то стеснялся заходить, а сегодня думаю: "Чего я стесняюсь, пойду чайком живот погрею". Подхожу к ее двери, слышу из ее комнаты голос заведующего. Заглянул осторожно через окно, а там все воспитатели сидят и о чем-то спорят. Думаю: о чем они спорят? Прислонился к двери, слышу - про нас разговор идет. Три Кости говорит: "Эту четверку разными беседами и уговорами не переломить, их надо взять методом взрыва. Антон Семенович Макаренко к такой категории беспризорников всегда применяет этот метод".
      - Так она и сказала? - спросил я.
      - Прямо уж, верь этому Петьке! - усмехнулся Володя.
      - Не верите?! Тогда пойдемте туда, они, наверное, и сейчас про нас говорят.
      Мы быстро поднялись с постелей и побежали к дому, где жила Три Кости. Подойдя к флигелю, мы действительно услышали голоса.
      - Вот, я вам говорил, что они еще спорят о нас! - припав ухом к двери, шептал Петька.
      Я тоже прислонился к окну, стал прислушиваться.
      Но там особенно страшного ничего не говорили. Воспитатель Сорока из какой-то тетради вычитывал наши поступки, и затем каждый поступок обсуждали все воспитатели. Наконец Василий Иванович хлопнул ладонью по краю стола и сказал:
      - Ну что ж, я согласен с вами, Елена Ивановна, и думаю, четыре намеченных вами взрыва дадут хорошие результаты. Итак, смело берите фитиль, благословляю вас на подвиг.
      При этих словах у меня даже рот открылся.
      - Что, не правду я говорил? - около моего уха зашептал Петька.
      - Ничего, не робейте, ребята, - сказал Володя. - Самое главное - не отрывайтесь от меня, а я бронированный, все будет в порядке.
      Теперь мы жили в тревоге. От воспитателей и колонистского начальства держались как можно дальше и подумывали о побеге.
      Взрыв произошел внезапно, и он обрушился на Володю Гончарова. Как-то утром Володе вручили письмо, которому он очень удивился, потому что Володя писем никому не посылал. Письмо оказалось от Горького.
      Алексей Максимович писал:
      "Уважаемый Володя, я твои стихи прочел. Чувствуется, что ты будешь поэтом, но надобно ли будущему советскому поэту писать дешевенькие стихи? Присмотрись-ка, друг Володя, что делается вокруг, какие воздвигаются заводы, какие поля засеваются, с каким усердием работают люди. Ведь только поэт без души может пройти мимо, не воспеть величие наших строек и труд наших людей".
      А в конце Алексей Максимович написал:
      "...Я очень жду от тебя ответа и твоих стихов, смелых, жизнерадостных и правдивых".
      Володя был ошеломлен этим письмом. Он подошел к Елене Ивановне, спросил ее:
      - Откуда про меня узнал Горький? Как попали к нему мои стихи?
      - Я послала, - спокойно ответила Три Кости.
      Вечером, встретив Люсю, Володя сказал:
      - Ты вот что, Люсенька, больше мои песни не горлань по колонии.
      Володя и так редко расставался с книгами, а после письма стал читать еще больше.
      - Володя, а взрывы... - говорили мы.
      - Взрывайтесь на здоровье, - отвечал он нам, - не мешайте мне. Самому Максиму Горькому готовлю стихи.
      Вот так Три Кости вырвала из нашей компании самого старшего товарища.
      А через неделю стряслась беда с Люсей Кравцовой. Бегает она по колонии и кричит всем:
      - Я теперь певицей буду.
      - Да кто тебе сказал, что ты будешь певицей? - спрашиваем мы с Петькой.
      - Как - кто? Артист из театра, самый настоящий артист. Он проверял голоса, а у меня, говорит, самый лучший, и, как немного подрасту, даже могу петь в театре. Жаль, что нет у нас пианино. Но завхоз обещал где-то достать. Будет у нас пианино, этот артист каждый день со мной заниматься станет.
      - Врут, никто тебе пианино не достанет, - говорит Петька.
      Через несколько дней в колонистский двор въехала ломовая телега, а на ней стояло черное ободранное пианино.
      - Вот и привезли! - радостно закричала Люся и туг же побежала к телеге. - Оно настоящее? - обратилась она к угрюмому на вид бородатому завхозу.
      - Настоящее - это да, но только что-то плохо дрынькает, сказал завхоз.
      Вокруг пианино собралась почти вся колония.
      - А как же быть, если оно не играет? - спрашивала Люся у завхоза.
      - Это уже, дочка, не твоя забота, - отвечал завхоз: - если в мои руки попалось, значит, будет играть.
      - Вы сами сделаете?
      - Может, и не сам, но, если сказал - будет играть, значит, будет.
      На следующий день в нашей колонии появился худой, морщинистый человек.
      Назвался он Феклушкиным.
      - Так-с, так-с, - глядя на пианино, проговорил Феклушкин, - настройка этого чудовища, судари мои, стоит не менее двухсот рублей, если еще не больше..
      - Бога побоялся бы говорить такие слова, Аким Кузьмич! Пианино ведь чье? Сиротское. Я думаю, мы сойдемся с тобой полюбовно: за так его настроишь.
      - Конечно, конечно, - уже ковыряясь внутри пианино, ворчал Феклушкин. - Здесь нет средств, там нет средств, а мастер Феклушкин извольте делать все за спасибо и питаться божьим духом.
      - Дяденька, - почти со слезами просила Люся, - мы вас очень, очень просим.
      Три дня Феклушкин настраивал пианино, три дня ворчал, а на четвертый аккуратно сложил в чемоданчик свои инструменты и торжественно сказал:
      - Извольте-с, ваше пианино в полном порядке.
      - Дядя Феклушкин, - обрадованно закричала Люся, - какое вам спасибо!
      Люся теперь целые дни сидела у пианино и одним пальцем играла, играла, играла. В определенные часы прикатывал на велосипеде высокий мужчина, и тогда уж под его аккомпанемент Люся пела. Иногда после окончания урока учитель говорил ей:
      - Ну, девочка моя, если мы и дальше так будем заниматься, то добьемся неплохих результатов.
      Подглядывая в окно за игрой Люси, Петька говорил:
      - Эх, остались мы с тобой вдвоем, Ванятка: Володя от книг и головы не поднимает, Люся тоже целыми днями бубнит. Знать, позабыли они о своих друзьях. Но мы уж с тобой всегда неразлучны будем.
      - Остужев, где ты прячешься? - раздается голос дежурного по колонии.
      - А что случилось?
      - Быстро одевайся в рабочую форму, сейчас поедешь с ребятами собирать фрукты в деревню.
      - Фрукты? В любое время.
      - Я тоже? - говорит Петька.
      - Тебя в списках нет. Быстрее, Остужев, все уже готовы.
      - А надолго едем?
      - На целый месяц. Да что ты мне допрос устраиваешь? Быстрей беги одеваться.
      Когда я пришел к центральному зданию колонии, где у нас устраивались всякие сборы, там уже было полно ребят.
      - Остужев, сюда! - крикнула Три Кости.
      У меня упало сердце. "Ну, - думаю, - в деревне она мне отомстит за ведро со щеткой. В колонии бы за меня в случае чего могли заступиться Петька с Володькой, а там..."
      Но делать нечего, лезу на подводу.
      - Поехали! - кричит Три Кости.
      Второпях я пожал подбежавшему цыганенку руку, и мы тронулись в путь.
      В пути на меня напал сон. Закрою глаза - передо мной встает Три Кости: "Я тебе покажу, как воспитателям устраивать разные штучки". Надевает мне на голову ведро и так стучит по нему кулаками, что я вздрагиваю и просыпаюсь. Один раз закрыл глаза и вижу себя в красивой кошевке, и везут ее три гнедых рысака, а правит ими Петька Смерч. И так быстро лошади несутся, что у меня захватывает дух,
      "Петька, куда ты везешь меня?"
      "К тете Дуняше".
      А сам так и хлещет и хлещет вожжами лошадей.
      "Ты что так гонишь?" - спрашиваю я.
      "А вон смотри, верхом на щетке нас нагоняет Три Кости".
      И правда, на той самой щетке, которой я подпирал ведро, несется она, вот-вот нагонит нас.
      "Петька, быстрей погоняй лошадей!"
      "Теперь уж нас не настигнет - вот деревня".
      Когда я открыл глаза - и верно, впереди деревня, большая, в садах. Километра за три до нее нас остановил высокий человек в красноармейской фуражке и повернул лошадей к большому сараю, в стороне от дороги.
      Устроившись в сарае, мы прежде всего до отвала наелись яблок, потом уж начали собирать их в корзины.
      По вечерам мы разжигали возле сарая костер и варили ужин. У костра рассказывали разные истории из беспризорной жизни, а больше всего о хороших людях, которые встречались на пути. Один парнишка рассказал, как он разговаривал с писателем Максимом Горьким, и все завидовали ему, а я - как видел в цирке наркома Луначарского, и тоже мне завидовали.
      Однажды, когда мы сидели у костра, к нам подошли три человека, двое одеты были по-деревенски, а один по-городскому. Они поздоровались с нами и начали пытливо оглядывать всех.
      - Вы что это, братцы, обираете чужие сады? - вдруг сказал горожанин. - Вы знаете, чьи эти сады?
      - Здешней коммуны, - ответил один из нас.
      - Это вот чьи сады, - и ткнул пальцем на мордастого человека в вышитой рубашке. - Если сейчас же не уберетесь отсюда... - и он показал рукоятку нагана. - Я думаю, вы поняли меня?
      Мы молчали. Из-за сарая вышел еще один человек.
      Наши колонисты так и ахнули:
      - Шаман!
      Я про этого Шамана слышал в колонии. Он когда-то был таким же воспитанником, как и мы, потом связался с бандитами, поджег наши мастерские и сбежал,
      - Кончай батрачить! - закричал Шаман, подходя к нам. - С этой минуты вы свободны, как ветер, разбегайтесь на все четыре стороны. Кто хочет промышлять с нами, айда сюда. Не дрейфьте, берите в лапы легавых, бейте их!
      Наши "женихи" Васька Сиплый и Сенька Вьюн прищурились и пытливо глядят на Шамана. Они когда-то были его друзьями.
      Я вдруг забеспокоился: "А где же наша Три Кости? Неужели сбежала?"
      - Сбежала, - сказал кто-то вслух.
      Видно, не один я ее вспомнил.
      Маленькие начали жаться к Вьюну и Сиплому.
      - Чего стоите? - кричал Шаман. - Снимайте с шеи красные тряпки, кидайте их в огонь.
      Кто-то начал развязывать галстук, кто-то отвинчивать колонистский значок.
      - Не трогайте галстуков! - вдруг сказал Вьюн.
      - А-а, Вьюн, легавым стал? - Шаман так грозно процедил это, что малыши отодвинулись от Сеньки.
      Но Вьюн весело посмотрел на них. И малыши опять прилипли к нему.
      - Может, среди вас есть и комиссарские сыночки? - спросил мордастый человек и ткнул пальцем в первого попавшегося малыша. - Может, ты?
      - Нет, нет, - закричал тот, - мой папа богу молился!
      - А кто?
      - Не знаю я, не помню.
      - А ну-ка, вспомни.
      Мальчуган блуждающим взглядом обвел колонистов.
      - Ну, - торопил его мордастый мужик.
      - Ванятка Остужев говорил, что его отец комиссарил в деревне.
      - Который?
      - А вон тот, кудрявый.
      Мужик своей ручищей, как кузнечными клещами, сдавил мое горло.
      - Не смейте трогать моих воспитанников! - вдруг послышался из темноты голос Три Кости. Она подлетела к костру, вырвала меня из рук мужика, оттолкнула в сторону и закричала: Не позволю никому трогать моих детей!
      Потом повернулась к нам и уже тихо сказала:
      - Ребята, не волнуйтесь, все будет в порядке, - так сказала, будто ей одолеть этих бандитов ничего не стоит.
      И кивнула им:
      - Пойдемте поговорим в сторонке. - Она вошла в сарай и стала недалеко от входа.
      Они переглянулись, пошли за ней. Мордастый ей что-то начал говорить, размахивая руками.
      Кто-то из наших крикнул:
      - Смотрите, ведь бьют Три Кости!
      - Васька, - скомандовал Вьюн Сиплому, - подавайся к Шаману!
      - Шаман, - крикнул Васька, - принимай и нас, мы тоже с вами.
      - Ага, надумали, - крикнул тот из сарая.
      - Ребята, пошли, - сказал Васька, обратившись к нам.
      Я как ни зол был на Три Кости, но сейчас мне стало жалко ее.
      - Не пойду с вами, - сказал я.
      Смотрю, другие ребята тоже повесили носы.
      - Братцы, надо идти, - проговорил Вьюн, - становитесь около каждого лба человека по четыре. Мы их сейчас возьмем тепленькими. Васька, не забывай, что у них оружие, держитесь с ними вплотную. Как дам сигнал, хватайте их за руки. Ну, валяйте, ребята.
      Мы зашли в сарай. Вьюн пронзительно свистнул, и мы облепили пришельцев, как муравьи. Одни повисли у них на руках, другие кинулись под ноги, а третьи уже шарили по карманам, разыскивая оружие.
      - Тащите в сторону Три Кости, не сомните ее! - командовал Вьюн...
      ...И вот уже все кончено. Бандитов отвезли в деревню. Ворота сарая открыты, а за воротами светлая лунная ночь.
      Ребята лежат в сарае на соломе и вроде спят. Нет, не все еще спят. В углу слышится шепот. Потом раздается голос.
      - Ты, губошлеп, когда-нибудь кончишь свой разговор? Три Кости спит.
      А в ответ:
      - Дрын, если когда-нибудь еще назовешь Елену Ивановну так, - заплачешь.
      Я повернулся в сторону воспитательницы. Она лежит рядом, и глаза у нее открыты.
      - Елена Ивановна, - тихо позвал я, - тогда ведь я не вас хотел облить, а Петьку-цыганенка.
      - А я знаю, - сказала она.
      Потихоньку, потихоньку и мы разговорились. Я рассказал ей о своей деревне, о тете Дуняше. К нам подсели еще ребята, и разговор завязался такой, что нам его хватило до самого утра, а утром, как ни хотелось всем спать, пошли на работу.
      Елена Ивановна после этого случая нисколько не стала добрее. Будто и не было этой ночи, бандитов и нашего разговора.
      Через месяц мы вернулись в колонию. Я побежал разыскивать цыганенка Петьку.
      - Где он?
      - Да где может еще быть, как не в радиокомнате, - говорят мне колонисты.
      Замечаю посреди двора на столбе черную подвешенную трубу.
      - У нас теперь радио есть? - спрашиваю.
      - Ого, спохватился! - смеются надо мной ребята. - Уже две недели, как его сделали.
      - А где радиокомната?
      - В клубе, прямо за кулисами.
      В небольшой комнатке, около кинобудки, нахожу своего друга.
      - Петька!
      - Ванятка!
      - Что ты тут делаешь? - спрашиваю я.
      - Видишь, мотаю катушку.
      - Зачем это?
      - Как - зачем? Для приемника. Как мотать катушки и припаивать провода - понял, а вот почему и отчего говорит приемник, еще до сих пор не могу сообразить. Начальник мой говорит, знание дело наживное, был бы интерес к делу.
      - А у тебя есть интерес к этому делу?
      - Еще бы, это дело интереснее сказки. Подумай только, в Москве передают, а мы тут слышим. Мой начальник говорит, что мы артистов даже раньше слышим, чем зритель, сидящий там в последнем ряду.
      - Ну ладно, бросай все это, - говорю я, - пойдем кушать яблоки, я из деревни привез. Хорошие яблока...
      - Хорошие?
      - У-у, таких ты еще не ел!
      - Ты положи парочку мне под подушку, потом я их съем.
      - А почему сейчас не хочешь идти?
      - Нельзя, надо домотать катушку.