- Что ты! - воскликнул Петька. - На этой станции даже носа нельзя показывать.
      - Ребята, я же совсем замерзну.
      - Ничего, в Ташкенте растаешь, - сказали мои приятели и побежали прочь, потому что поезд снова тронулся и уже набирал скорость.
      ПО ДОРОГЕ В ТАШКЕНТ
      - Тухтусун, скоро ли будет виноградный Ташкент? - спрашиваю я.
      Киргизенок прищуривает и без того узкие глазенки и тянет:
      - Э-э, до Ташкента еще птица без отдыха не долетит.
      Два месяца мы уже в дороге, а конца ее не видно.
      Ташкентская дорога мне напоминает ручей, несущий свои воды неизвестно куда, а наша труппа-компания - щепку, плывущую по нему, которую то задержит камешек, то закрутит водоворот, то прибьет к какому-нибудь берегу.
      У пассажиров, имеющих в кармане билеты, гораздо меньше забот, нежели у нас, "зайчиков". Захочется им напиться проводник может принести сладкого чаю, захочется поесть - на остановке могут сходить в буфет или присесть рядом со станционными торговками. У них весь труд заключается в том, чтобы только вытащить из своего кармана деньги и подать буфетчице или торговке.
      А нам, прежде чем подать деньги, надо их еще раздобыть, и мы зарабатываем их в вагонах, а чаще всего на станциях. На оледеневшей привокзальной площади я вытаскиваю из футляра концертино и начинаю сзывать публику. Исполняю несколько маршей, заученных в цирке. А Петька, стоя рядом со мной, орет во все горло: "Добрые люди, спешите увидеть представление! Артисты "Бим-бом", с ними свинья с горбом, пляска на голове и на пузе, танец на спелом арбузе".
      Он плел все, что ему приходило в голову. Свое объявление мы заканчивали угрожающе: "Кто на наше представление не пойдет, тот в рай не попадет".
      - Ой, господи, страхи-то какие! - крестясь, говорили бабы.
      А мужики гоготали.
      Когда вокруг нас собиралась толпа, вместо цыганенка рядом со мной вставала Люся и под аккомпанемент концертино начинала петь:
      Вдоль крутых бережков Волга-речка течет...
      Нашей случайной публике нравилось пение Люси, и частенько ее просили спеть еще. И тогда мы с Люсей начинали исполнять частушки, которые сочинял Володя, После пения Петька плясал "сербиянку", и мы заканчивали свое выступление легонькими цирковыми номерами. Люся, перегибаясь в три погибели назад, доставала платочек, который лежал около ее носков, я делал стойки и крутил сальто-мортале. Из нашей труппы не участвовал в представлениях только один Тухтусун. Перед каждым выступлением он со вздохом говорил:
      - Эх, жалко, что у меня нет лошади, я бы сейчас на ней показал чудеса!
      Мы все сочувствовали ему и надеялись, что когданибудь у него все-таки будет лошадь и он на ней действительно покажет чудеса.
      Володя выступал редко. Он у нас был фокусником.
      Мы заранее подбирали свои вещички и отходили от него как можно подальше, потому что его выступление всегда заканчивалось неимоверным скандалом.
      Володя, выйдя на круг, засучивал рукава и объявлял зрителям, что он покажет такое диво, которое они не увидят и во сне. Притопывая драными солдатскими сапогами, Володя проходил среди людей, которым суждено увидеть его чудо, и, как шаман, бормотал:
      - Шудры-будры, три коробки пудры, сив сав сов - и нет ваших часов.
      Затем он снова выходил на середину, на снег клал несколько часов и портмоне, держа наготове ноги, говорил:
      - Кто узнает свои вещи, пусть возьмет, а кто не узнает, останутся моими.
      Тут же несколько человек с обезумевшими лицами выскакивали из толпы и бросались к кучке сложенных на снегу вещей, а остальные быстро осматривали свои карманы.
      - Гляди-ка, что делает, вражонок! - восклицали они.
      Вслед за тем слышался отчаянный крик женщины:
      - Караул! Ограбили, все деньги выгребли начисто!
      Это уж было дело рук ассистента - Петьки-цыганенка.
      Зрители сначала все как один обращались к пострадавшей, расспрашивали, где, как вытащили деньги, потом кидались ловить фокусника, а фокусника уже и след простыл.
      Надо сказать, как ни хорошо плясал Петька, как ни красиво пела Люся, больше всех нас выручало концертино. Стоило только провести по его немногочисленным ладам, как нас уже окружала публика.
      Люся эту гармошку называла кормилицей. И вот однажды наша кормилица исчезла. Помнится, где-то за Оренбургом мы устроились в небольшой станционке. Милиции здесь не было, и мы без всяких тревог, не опасаясь быть пойманными, ночевали в ней. Я, как обычно, перед сном клал под голову концертино и спал на нем, как на подушке. Однажды, проснувшись, я не обнаружил его под своей головой. Немедленно разбудил своих товарищей. Те вначале не поверили: как это могли у вора украсть палку? Обыскали весь вокзал, обходили базар, Володя с Петькой ездили на соседние станции. Концертино исчезло.
      После этой пропажи, сколько ни кричал Петька, как ни заманивал публику, нас старались обойти подальше, боясь какого-нибудь подвоха. Редко теперь удавалось собрать вокруг себя толпу. Если раньше мои стойки и сальто-мортале принимали за цирковые номера, то теперь - за детскую игру. Повернут только голову в мою сторону и проходят мимо.
      А желудки у нас работали, как и прежде, - хотелось хлеба. Его приносили мне мои друзья, а чем я мог отплатить за их угощение?
      Я очень опечалился.
      - Не горюй, Ванятка, - однажды сказал мне Петька. - Что же теперь, вешаться, что ли, из-за этого концертино? Я тебя научу и без гармошки жить. Слушай меня.
      И он начал учить меня жить без гармошки. Вся его учеба сводилась к тому, как при ловкости рук можно достать деньги. Свои лекции Петька сопровождал наглядными примерами: то он бритвенным лезвием оттяпывал мой карман, то располосовывал штанину. Когда на моих брюках не осталось живого места, он решил сделать мне экзамен. Привел в кассовый зал и сказал:
      - Валяй, действуй.
      "Хорошо сказать - действуй, - подумал я, - а как начать?"
      Я совсем растерялся. Мне казалось, все смотрят на меня и заранее прячут свои карманы.
      На ком же остановить свой выбор?
      Замечаю худенького небольшого человека с растопыренным карманом. Петька тоже кивает на него. Он становится рядом со мной, и мы прижимаемся к этому человеку. Сердце у меня так бьется, что кажется, вот-вот выскочит из груди. Я нащупываю карман, зажмуриваю глаза и просовываю руку, словно в пасть тигру. Просунул руку уже по самый локоть, а до дна кармана еще не достал. Я углубляюсь дальше и наконец нащупываю худую голую ногу. В это время около меня раздается пронзительный женский голос:
      - Держите его! В карман лезет, чертенок!
      Я вздрагиваю и, как утопающий за спасательный круг, хватаюсь за эту ногу и крепче зажмуриваю глаза.
      Нога человека дрыгнула, а рука его ударила меня по голове. Этот удар заставляет меня выпрямиться. Вот ловко! Я, оказывается, залез в карман своему учителю - Петьке-цыганенку. Но разве люди будут разбираться в этом?
      Они схватили меня за шиворот и потащили куда-то.
      - Вот ведь прохвост! Наверное, у мальчика последние деньги вытащил! - сердится какой-то старичок.
      - Что и говорить, - вторит женский голос, - может быть, парнишка с горем пополам добирается до дома, а тут вот тебе и на... вишь, бедняжка, как слезно смотрит, и пожалеть-то его, наверное, некому.
      И мне кажется, женщины стоят около Петьки и гладят его по голове. А несущая меня толпа орет:
      - Выкидывай деньги. Куда девал их?
      Что же мне было отвечать, разве кто поверит, что у Петьки не только денег - даже карманов не имелось.
      - Оторвать ему голову! - кричит кто-то сзади.
      - Нет, лучше уж руки, - предлагает другой.
      - Бей его! - кричат все хором.
      Помню, я орал тогда благим матом, боялся, как бы меня не разнесли по частям. Когда толпа вытащила меня на улицу, тут произошло чудо. Вдруг пострадавший мальчик врывается в самую гущу толпы, падает на асфальт и бьется в таком припадке, что у него изо рта вылетает пена. Толпа остолбенела. Я, воспользовавшись этим, вырываюсь из рук здоровенного парня, разинувшего рот на припадочного, и сломя голову бросаюсь в сторону. Припадочный, одним глазом взглянув на меня, вскакивает и устремляется за мной. Отбежав метров на пятнадцать от места происшествия, останавливается и показывает обезумевшей толпе язык.
      Друзья нас встретили вопросом:
      - Ну как?
      - Плохо, - угрюмо ответил Петька. - Но будем надеяться, что все-таки из него получится человек.
      И меня повезли дальше, в Ташкент.
      ВОЛОДЯ
      Из всей нашей компании я больше всех привязался к Володе, скромному, загадочному для меня пареньку. Его кто-то прозвал книжным пьяницей за то, что он никогда не расставался с книгами, и эта кличка за ним так и осталась. Он действительно читал запоем. За пазухой Володя обязательно носил одну-две книги, с ними и спал.
      Когда у Володи появлялись деньги, он тут же тратил их на книги, не думая о том, что, кроме чтения, ему нужно еще и есть. Книги Володя доставал всюду, где только ему удавалось. В магазинах, на базаре, в библиотеках.
      У него побывали книги со штампами; наверное, всех библиотек Центральной России и Средней Азии.
      Володя любил рассказывать о прочитанном. Он уводил меня то в дебри непроходимых лесов, то в знойные безлюдные пустыни, то заставлял страдать вместе с полярными исследователями среди ледяных гор. Иногда Володя доставал из кармана замусоленный блокнот и читал собственные стихи.
      О своей жизни Володя рассказывал очень мало, беспризорники вообще не любят много говорить о себе.
      Петька, например, в семи словах укладывал всю свою биографию: "Моя родина - поляна, отчий дом - зеленый бор". Однако я знал, что Володя родился в большом городе Саратове. Отец у Володи был учителем, умер от чахотки, мать вышла замуж за другого, но не прожила с новым мужем и года, тоже умерла, а отчиму разве нужен был Володя? Он его выгнал, вот с тех пор и бродит Володя по дорогам.
      Особенно привязался я к Володе после одного случая. Мы ехали на пассажирском поезде по казахской Голодной степи. Дул холодный ветер, а ехали мы на крыше вагона. Ветер пронизывал до костей. Нам очень хотелось есть. Петька сказал мне:
      - Пойдем-ка, Ванятка, может, в вагоне достанем шамовки.
      Мы слезли с крыши и зашли в вагон. Петька прошел вперед, а я остановился и увидел, как пассажир отложил консервную банку в сторону. Меня, словно магнитом, притянула к себе эта банка. Я подошел, схватил банку и тут же побежал к выходу.
      - Ты куда это, негодяй? - закричал здоровенный мужчина и бросился за мной.
      Я хотел пробежать в следующий вагон, но дверь оказалась закрытой. Я бросился к ступенькам, надеясь перешагнуть на буфер и там по лестничке взобраться на крышу, но поскользнулся и полетел под откос. Когда я очнулся, рядом со мной был Володя. Оказывается, он, увидев меня летящим под откос, спустился с крыши и на полном ходу прыгнул за мной. Я очень ушибся, все тело было в ссадинах, не мог идти. Я спросил Володю:
      - А как же ребята?
      - Не знаю, - сказал Володя, - они поехали дальше. Если мы им нужны, они слезут на следующей станции, а если нет, то, значит, поедут дальше, это уж их дело.
      Володя тоже прыгнул неудачно, он, как и я, ободрался и сильно ушибся. Однако он взвалил меня на спину и понес к следующей станции, а в этой степи перегоны очень большие.
      Мы, наверное, замерзли бы тогда, если бы нас не подобрал путевой надсмотрщик, казах. Володя тащил меня уже на четвереньках, он сам не мог держаться на ногах. В будке надсмотрщика мы прожили почти целую неделю.
      Когда я более или менее поправился, мы отправились вдоль железной дороги пешком к станции. Километров через пять нам встретился пассажирский поезд.
      Вдруг с поезда скатился какой-то комок. Когда комок развернулся, мы увидели цыганенка Петьку.
      - Володя, Ванятка! - закричал он. - Сколько станций я объездил... Где же вы были? Ну, наконец-то опять все вместе.
      - А где же Люся? - спросил я.
      - Да вот здесь, на станции сидит.
      - Ну что ж, друзья, - сказал Володя, - поедемте дальше, в Ташкент.
      НА РОДИНЕ ТУХТУСУНА
      Ах, что за город Ташкент! Он весь утопает в садах, по улицам текут маленькие речки, здесь их называют арыками. В Ташкенте все называют по-другому. Телеги - арбами, заборы дувалами, дома - кибитками... А дома тут совсем не похожи на наши, они без крыш и сделаны будто не людьми, а вылеплены из глины ласточками.
      Сами ташкентцы одеваются совсем иначе, чем русские и мы, мордва. Мужчины ходят в длинных полосатых халатах, на головах у них чеплашки, какие я видел в наших краях на татарских мальчишках. Женщины носят просторные цветастые платья, поверх которых накидывают балахон с волосяной сеткой. Этой сеткой закрывают лицо, должно быть, для того, чтобы их не сглазили.
      Больше всего в этом городе мне понравился базар.
      Чего только нет на ташкентском базаре: изюм, курага, грецкие орехи, пучки сушеных дынь, сплетенные, как бабьи косы, айва... Мои друзья говорят, что в Ташкенте растет только все сладкое. Это, наверное, правда, потому что здесь даже редька и та сладкая.
      Каждый день мы, как мухи, кружимся вокруг продавцов фруктами. Ташкентцы - народ очень щедрый.
      Прежде чем продать свой товар, они сначала просят его отведать.
      - Ой, уртак! - на весь базар голосят торговцы. - Хочешь купить урюк? Кушай, мой сладкий урюк, половина сахар, половина мед.
      Мы, растянувшись цепочкой, ходим вдоль прилавков и пробуем все, что предлагают нам, и прихваливаем:
      - Какая же вкусная у вас курага!
      Но ищем еще вкуснее. А когда доходим до конца фруктового ряда, убеждаемся, что незачем нам и покупать: пока мы снимали пробы, достаточно наелись.
      Примерно недели две торговцы, принимая нас за покупателей, щедро кормили всякой всячиной, потом мы им намозолили глаза, и нас стали отгонять от прилавков.
      - Что же теперь будем делать? - спрашивал я у своих друзей.
      По приезде в Ташкент главенствующим у нас стал Тухтусун. Как-то раз он вывел нас за город и сказал:
      - Не волнуйтесь, ребята, я сейчас накормлю вас такими ягодами, от которых вы станете сразу богатырями.
      - Неужто тут такие ягоды есть? - удивился я.
      - А как же, здесь всякие ягоды растут, - ответил Тухтусун.
      Я не раз от бабушки слышал о таких ягодах. Старый человек их покушает - становится молодым, а молодой - богатырем. Действительно, Тухтусун нас привел к тутовым деревьям.
      Сидя на дереве, Тухтусун говорил:
      - В Ташкенте люди очень хитрые, ягоды кушают сами, а листьями кормят червей, а они после этого рождают шелк.
      "Если я попаду в деревню, - думал я, - обязательно разведу червей и все время буду в шелковых рубашках ходить. И бабам, конечно, на юбки буду давать. Жалко, что ли?"
      Попробовав тутовые ягоды, мы решили обосноваться около них. Тухтусун где-то достал небольшую корзиночку и сказал:
      - Пока не кончится тутовая пора, эта корзиночка нас будет кормить.
      Мы каждый день наполняли ее ягодами и отправляли Люсю на базар. Взамен ягод она нам приносила лепешки. Зажили как будто ничего, более или менее сытно и спокоййо. Но тут у нас случилось несчастье. Заболел Тухтусун. Мы не знали, что с ним делать. Клали на его лоб мокрые тряпки, а он все кричал:
      - Жарко мне, жарко!
      Он припадал к арычной воде и подолгу пил, а иногда бредил, вспоминал своего отца и пел на родном языке длинные песни. Когда ему становилось легче, он рассказывал о себе и о своей родине. Из его путаных и отрывистых рассказов я узнал тогда, что Тухтусун родился где-то высоко в горах, под самыми тучами, в неизвестной мне Таласской долине. Мать Тухтусуна умерла, когда он был еще совсем маленьким. Отец его был манасчи - певцом о герое богатыре Манасе *. Он сам сочинял разные песни. По словам Тухтусуна, его песни очень любили в народе, поэтому во всех кыштаках и горных аилах он был всегда желанным гостем. Потом он подружился с русскими батырами и стал петь песни против баев. За эти песни какие-то неизвестные люди его и убили. После смерти отца Тухтусуна взял на воспитание один русский батыр и увез к себе домой, в большой город. Чистенький домик батыра Тухтусуну очень понравился, но в нем пришлось пожить не более половины дня. Вечером батыр сунул ему под мышку какой-то узелок и сказал:
      - Пойдем, Тухтусун, в баню.
      Что такое баня и с чем ее кушают, тогда Тухтусун не знал, но, если приказывает старший, значит, нужно идти, и он поплелся за ним. Батыр привел его в какой-то дом; раздел донага и затащил в большую комнату с каменными сиденьями, а в этой комнате была такая жара, что нельзя было дышать, захватывало дух. Тухтусуну показалось, что у него от этой жары, как сырые листья на костре, начали сворачиваться уши. А батыр ему говорит.
      - Сиди, сиди, Тухтусун, жар костей не ломит.
      Затянул его по каким-то скользким деревянным ступенькам под самый потолок и начал хлестать веником по голой спине.
      - Вой, вой! - закричал Тухтусун. - Зачем ты меня бьешь, что я плохого сделал?
      А русский батыр, не обращая на него внимания, все хлестал и хлестал. Тухтусуну почудилось, что его спина от этих ударов задымилась и вот-вот вспыхнет. Он вырвался из рук батыра, в раздевалке кое-как накинул на себя одежонку и побежал. Куда? Конечно, опять в свою родную долину. Но по пути он повстречал беспризорни
      * Манас - герой одноименного киргизского эпоса. '
      ков, те его сманили в другую сторону, и вот с тех порой и кочует из города в город.
      Какой болезнью заболел Тухтусун, мы не знали. Он пролежал около недели, а потом ему стало легче, и ом начал просить нас, чтобы мы отвезли его на родину, в Таласскую долину.
      - Отвезите, ребята, - умоляюще говорил он, - я хочу напиться таласской воды.
      Мы молча смотрели на него и не знали, что отвечать.
      - Может, тебе лучше идти в больницу, - сказал Володя, - а как выйдешь оттуда, мы поедем на твою родину.
      - Нет, нет, таласской воды, - протестующе замахал Тухтусун.
      - Но ведь тебе в дороге будет очень плохо, - убеждал его Володя, - и потом, что тебе даст таласская вода? Здесь разве хуже?
      - Ой, ты совсем не знаешь, Володя! - обиженно говорил киргизенок. - В Таласе совсем другая вода. Мне отец говорил... Вот послушайте...
      В очень давние времена, когда наши седоглавые горы были еще молодыми, в Таласской долине жил со своими воинами храбрый богатырь Манас, который охранял киргизские земли от чужеземных ханов. Кто любил свой родимый край и дорожил им, для того Манас был самым лучшим другом, а кто нет - врагом. А плохих людей в те времена было немало на нашей земле. И вот однажды плохие люди сделали заговор, решили убить Манаса, а землю киргизскую отдать за дорогие камни загорским ханам.
      Об этом узнал верный воин Манаса, Джелой. Он сел на коня и тотчас же помчался к Манасу. Враги Манаса, поняв, что заговор раскрыт, погнались за ним. Но у Джелоя был такой конь, которого даже ветер не мог догнать. И все же, как ни быстро мчался Джелой, заговорщики стрелами изрешетили все его тело, и он стал истекать кровью. А конь его был не только быстроногим, но и умным, как человек. Видит конь, что хозяин умирает, сразу свернул к Таласу и с обрыва сбросил его прямо в воду. Когда Джелой вынырнул из кипучих волн Таласа, то на его теле не осталось даже следов ран. Он, конечно, снова вскочил на своего коня и успел сообщить о заговоре богатырю Манасу. А где стоял конь, на том месте до сих пор не стерлись следы копыт. Их показывал мне отец...
      Мы все слушали Тухтусуна с разинутыми ртами и стали уговаривать Володю как можно быстрее увезти Тухтусуна к этой живительной воде. Тухтусун говорил, что от Ташкента совсем недалеко до Таласской долины, стоит только добраться до гор, а там до нее рукой подать. Володя недоверчиво отнесся к словам Тухтусуна, но, боясь его обидеть отказом, согласился.
      Таласская долина оказалась не совсем рядом, мы до нее добирались около двух недель. Отца Тухтусуна в Киргизии, действительно, знали почти все. Стоило Тухтусуну вспомнить о нем, как сейчас же нас заводили в кибитку или юрту и щедро угощали всем, что только было у хозяина, а самого Тухтусуна усаживали на почетное место, как большого гостя.
      Перевалив через какую-то гору, мы вышли в широкую долину.
      - Смотрите, - сказал Тухтусун, радостно улыбаясь, - это моя родина - Таласская долина. Вон в том селении родился я, его называют "Крык-Кызы" - "Сорок девушек". Это вот почему...
      Когда-то давно, по словам моего отца, за тем перевалом, который начинается за нашим селением, жил один хан. Однажды этот хан надумал жениться. Объявил всем жителям долины: чья дочь пройдет к нему через этот перевал, та и будет его женой. В один день на окраине нашего селения собралось тридцать девять девушек. Дочери самых богатых людей. Родители одели их в шелка и золото. На каждой одежда блестела подобно солнцу.
      Каждый богатей старался, чтобы его дочь понравилась хану. Бедные, конечно, и не думали отправлять своих дочерей к хану: разве они могли их одеть в такие наряды!
      В нашем селении жил один бедный пастух. Он посмотрел на свою дочь - она и без нарядов была краше тридцати девяти девушек.
      Пастух накинул на ее плечи свой шубный чапан и сказал:
      - Иди-ка, дочь моя, сороковой. Если хан умный, возьмет в жены тебя, а если глупый, выберет одну из этих тридцати девяти.
      И отправил ее вместе с остальными.
      Когда девушки добрались до вершины перевала, поднялась сильная пурга. Все, кто был в шелках и в золоте, замерзли, а девушка в шубном чапане прошла и стала женой хана.
      Вот после этого наше селение и прозвали "Сорок девушек".
      В родном селении Тухтусуна приняли как сына, его зазывали в кибитки, юрты, угощали бешбармаком, кульчитаем, самыми лучшими киргизскими кушаньями. Но и нас, конечно, не оставляли без внимания. Вместе с Тухтусуном, как приличных людей, сажали и нас на первое место.
      Только Тухтусун ничего почти не ел, его то знобило, то бросало в жар. За дорогу он так ослаб, что его просто качало ветром. Из своего селения Тухтусун повел нас к реке Талас. Когда мы добрались до нее, Тухтусун, указывая на один обрывчик, сказал:
      - Этот обрывчик носит имя девушки Айчурек.
      И он тут же рассказал нам легенду о маленькой девушке с серебряным голосом.
      В одном кыштаке в верховье Таласской долины жил старый пастух Токобай. У него была дочь, звали ее Айчурек. Ей было семнадцать лет, но она была маленькаямаленькая, словно степной мотылек. У нее был серебряный голос. Когда она пела, смолкали птицы в окрестные лесах, заслушивались звери в горных трущобах, в небесах стихали шумные ветры. Все смолкало вокруг, в голубом пространстве звенел только ее серебряный голос.
      Любил ее могучий богатырь Каныбек из храброго войска Манаса, и любил такой сильной любовью, что едва ли сказитель сумеет о ней рассказать. В разлуке с ней тосковал, да так тосковал, что не находил себе места в широкой Таласской долине, но зато встрече с любимой он радовался, как восходу солнца.
      Айчурек тоже очень любила Каныбека. В то время когда Таласская долина собиралась переодеться в весенние наряды, а Каныбек с Айчурек решили справить свадьбу, на киргизские земли волчьей стаей налетели чужеземные ханы, и ушел Каныбек за высокие горы защищать родные долины.
      Загоревала Айчурек. Над шумным Таласом замолкли ее веселые песни. Прошло уже лето, как уехал воевать Каныбек, а вестей все нет от него. Сколько раз выходила девушка смотреть на дорогу, не возвращается ли родной Каныбек, а дорога все пустовала, и она садилась снова на берег Таласа и запевала песню о любимом, который где-то воюет за честь родимой земли.
      Как-то раз ее услышал старый бай Иткара, самый богатый человек в Таласской долине. Песня Айчурек взволновала его старое сердце, и он тут же предложил Токобаю продать ему Айчурек. Но старый пастух выгнал его из юрты, не захотел слушать такие слова. Тогда Иткара побежал на берег Таласа, где в это время сидела Айчурек, и стал просить, чтобы она согласилась быть его женой. Но не взглянула даже на него Айчурек, не прервала песни. Тогда он решил обольстить ее богатством и приказал своим слугам покрыть берега Таласа шелковистой кошмой, а девушку осыпать дорогими каменьями. Когда слуги исполнили это, тогда так сказала ему Айчурек: - Страшно смотреть на твои золотые камни, старик Иткара: из них сочится кровь бедных людей. Не купить ими сердце влюбленной.
      - Кого ты любишь? - спросил Иткара.
      - Я люблю Каныбека из храброго войска Манаса, - гордо ответила ему Айчурек.
      - Он слишком беден, в нужде завянет твоя юность, как осенняя трава, а я тебе построю золотой дворец, и ты в нем будешь жить в богатстве и славе.
      - Пусть он беден, но все-таки я люблю Каныбека, а твоей женой никогда не буду, у тебя мертвое сердце, как эти желтые камни!
      И она запела о счастье всепобеждающей любви, которая, подобно птице, летит через пространство и время и не боится ничего, даже самой страшной смерти.
      - Ты не хочешь быть женой Иткары! - крикнул разъяренный бай. - Но не быть тебе и женой Каныбека.
      Он поднял ее в воздух и бросил в бурный Талас.
      Разбилась в быстрой реке Айчурек. Но ее песня живет до сих пор. Ее подхватил ветер и понес далеко в небеса. И теперь, когда солнце встает над горами, над Таласом всегда слышится звонкая песня о любви и верности...
      Окончив рассказ, Тухтусун повел нас к тому месту, где излечил свои раны воин Манаса Джелой. Около берега было четыре впадины, ямы, какие у нас роют для подвальных помещений. Если на них посмотреть с возвышенности, они походят на следы копыт громадной лошади. Отец ли нашего друга выдумал эту легенду, может быть, другой кто, но Тухтусун так верил ей, что, только мы подошли к этому месту, он тут же разделся и бросился в ледяную воду горной реки. Выйдя оттуда, он никак не мог отогреться.
      - Знаете что, ребята, - стуча зубами, сказал он, - пойдемте вон в то селение у входа в ущелье. Мы с отцом там жили, и меня там хорошо знают. По пути я покажу вам могилу Манаса, а недалеко от нее лежит осколок от его огнива.
      Могила Манаса нас не удивила, она мало чем отличалась от могил, виденных нами на окраине Ташкента.
      Все они похожи на узбекские тюбетейки, по-моему. Но, когда Тухтусун показал осколок от огнива Манаса, мы притихли.
      Недалеко от ската горы лежала громадная каменная глыба. В предании говорится: когда Манас проезжал по этому месту, ему зачем-то потребовался огонь, он вытащил из кармана огниво, чиркнул, от него отлетел осколочек, упал на землю и на этом месте лежит до сих пор.
      Я, помню, тогда стоял перед ним и думал:
      "Если этот "осколочек" величиной с юрту, то какой же величины у него было само огниво? Видно, не меньше снеговой горы. А какого роста был сам Манас? Наверное, его голова упиралась в самое небо".
      После осмотра этого камня мы пришли в селение, о котором говорил Тухтусун. Здесь нас встретили так же радушно, как и в его родном селении. Киргизы вообще очень гостеприимный народ.
      Вечером Тухтусун почувствовал себя очень плохо.
      Его уложили в постель, и больше он не вставал. Таласская вода его не спасла, а погубила. Пролежав четверо суток, он умер.
      Похоронили Тухтусуна рядом с могилой богатыря Манаса, о котором он так много нам рассказывал.
      Когда я вспоминаю о своем друге, перед глазами всегда встает сказочная Таласская долина, где о каждой горе сложена легенда, где каждый камень имеет свою необыкновенную историю.
      После смерти Тухтусуна мы около недели прожили у старика Курманбека. Он с нами делился пищей. Мне очень нравился старик, но еще больше нравилась камча - коротенький кнутик, ручка которого была отделана узорчатыми медными бляхами, а сам кнутик был сплетен из разноцветных ремешков и напоминал змею. Когда мы уходили из Таласской долины, не знаю, для чего мне тогда понадобилась эта камча, я незаметно взял ее и сунул за пазуху. Отойдя несколько километров от юрты Курманбека, я вытащил и показал камчу своим друзьям.
      - Зачем ты взял? - закричали они на меня.
      - Как - зачем? Взял и все.
      - Сейчас же отнеси обратно, - сказали ребята.
      Я смотрел на них и думал - мои ли товарищи стоят передо мной? Если они, то что тогда с этими воришками случилось?
      Однако спорить не стал, повернулся и пошел обратно.
      Отдавать было гораздо труднее, чем брать. Когда я возвратился в юрту Курманбека, тот сразу спросил:
      - Что случилось?
      Я признался.
      Курманбек потеребил свою жиденькую бородку и сказал:
      - Что взял камчу - это плохо, очень плохо, ругать тебя буду, а за то, что у тебя хватило смелости принести ее обратно, за это я тебе ее подарю. Бери, помни Курманбека.
      К своим товарищам я летел, как на крыльях, а когда обо всем рассказал, они тоже повеселели.
      Подходя к железнодорожной станции, мы заметили в саду спелый урюк. Как тут можно было пройти мимо и не попробовать урюка? Только мы взобрались на деревья, откуда ни возьмись сторож.
      Мои дружки, раньше заметив его, тут же разлетелись в разные стороны, а я оказался на мушке его ружья.
      - Ну-ка, слазь-ка, голубчик, - прохрипел сторож.
      Делать нечего, пришлось слезать. Он подошел ко мне, выдернул из-за пояса камчу и так нахлестал меня, что я не рад был урюку. Потом он засунул камчу на прежнее место и сказал:
      - Носи ее, эта камча всегда тебя будет учить уму-разуму.
      Я тут же хотел ее выбросить, но, посмотрев на сверкающие бляхи на ручке, раздумал. На следующее утро мне захотелось поесть. Оставив товарищей около железнодорожного полотна, я пошел на базар. Обойдя кругом прилавка, я увидел перед одним усатым продавцом три пышные булочки. Всякий знает, что третья лишняя.
      Но только я успел протянуть руку, как она оказалась в мохнатой руке усатого продавца.
      - Ты что делаешь, негодник? - закричал продавец.
      Он притянул меня к себе, вытащил мою камчу и так начал лупцевать, что даже рубашка порвалась. Когда я вырвался из его рук, он крикнул:
      - Эй, куда же ты убежал? Камчу-то свою захвати, она еще тебе пригодится! - и кинул ее вслед за мной.
      Кражей заниматься друзья меня не заставляли. Они уже знали, какой из меня вор. Воровством я занимался по собственной воле, чтобы показать, что я тоже не хуже других пацанов-беспризорников. Но как только, бывало, на что-нибудь нацелюсь, так моя камча тут же начинает стегать меня по спине.