- Это я ударил - тут же сообщил Асклинд. - Хорошо. Раз они такие легкие на руку ...- ("Один. И он уже не легок") ... Ну, все равно - он с ними был. Так вот, пригляди за ними, за оставшимися. - ...Если ты хочешь, чтобы я говорил с тобой, положи оружие - сказал Андрей, едва только они снова оказались вдвоем. - Не волнуйся. Да, вижу, это явно не слохем. И те два тоже. Так, может, и броня - не броня? А? Андрей пожал плечами: - Броня есть броня, это ведь защита, не нападение. Можешь для проверки надеть ее на меня и рубануть...раз уж сабля еще в твоей руке. - Могу. И это могу, и многое другое. На, держи. Андрей поймал брошенную ему саблю. Вот он и вооружен, хотя соверщенно не понятно, что из этого следует. А князь уже в панцире, от шеи до середины бедер облившем его тусклым блеском вороненного металла. Выпукло оскалились львиные морды наплечников, скалится в улыбке лик Медузы Горгоны на животе и застыла стальная улыбка на маске-личине шлема. - Ты похож на статую Командора. (Действительно, похож - только белки глаз по-живому блестят в отверстиях личины. Сюда и влетит печенежская стрела. Вот сюда, в глазную орбиту...) - Или на древнего ящера. Или на музейный экспонат. "Знатный витязь IX-X века." Ну, руби меня. Андрей не вздрогнул. Именно этого он и ждал. - Ты уверен? - Не уверен - то есть в том, что "броня есть броня". Но лучше бы это оказалось так. Для четырех человек лучше. "Вот именно - для четырех, пятого уже успел вычесть. Я, ты и те двое. А может, трое все-таки, может, он только ранен, связан или оглушен?" И отказаться нельзя. Медлить нельзя тоже. - Что, коленки дрожат? Сам не уверен? Или уверен - но не в том? И - свершилось. Андрей сам не заметил, как нанес удар. Но звенит железо, львиная морда плюнула искряным фонтаном, в ладони у него только рукоять клинок высоко взлетел над головами, он переломлен в надрубе и крутится в воздухе, блеснув под первым лучом солнца и он сам как солнечный зайчик, как кривой ручей, как... Прямо перед лицом - другое лицо, странное и страшное, искаженное застывшей ухмылкой, глаза - черные провалы без света, без проблеска, но оттуда , как в дурном сне, одна за другой горизонтально вылетают прозрачные капли. Вот капля попала на губу, ожгла ее соленым... Вылетают? Нет, падают вниз, просто он лежит навзничь. Он лежит и над ним склонилось это лицо...лик...личина... Так! Видимо, сознание он все-таки не терял, просто на несколько секунд перестал воспринимать окружающее. И снова они сидели, почти прижимаясь друг к другу, и снова шептали что-то, слышное им одним, и все было как прежде... Нет, как прежде не было и теперь не будет никогда. - ...Они думали - я тебя зарубил. Вбежали на звук, ты - лежишь... - ...Не знаю, как. Наверно, оттесним тебя от своих, закроем конями - ты уж не сопротивляйся... - ...Асклинд помешает? Да, с него станется. А может ... Ну, убивать не скажу, но - ранить? Он ведь все равно покойник, как и все... - ...Забыл? Кто-то же должен рассказать о чаше- черепе. Немного, да и не мало. Во всяком случае, исторический факт. Так что он не покойник и даже ранен серьезно не может быть - плена не выдержит, побег совершить не сумеет. Пусть ему и не ехать теперь за тысячи верст, но ведь все остальное по-прежнему в силе... - ...Ох, только бы, только бы - видишь, какой я стал. Забери меня отсюда, забери, за... Потом они вышли наружу, из полутьмы на свет и мгновенно ослепли - солнце уже успело набрать силу. Шатер окружала плотная толпа - угрюмая, настороженная, готовая ко всему, она все-таки слегка сбросила напряженность при виде Предводителя. Тут недавно произошло...да, именно это и произошло. Чуть подальше, возле коновязи, высятся четыре лошади, на спинах двух из них застыли всадники (так и не сошли с седла, не спешились). На третьей всадника нет. На четвертой - и не было. Третья лошадь до отказа натянула привязь, храпит испуганно, роняя пену с уголков губ; неподалеку от нее прямо на землю комом брошена рогожа, из-под которой торчат чьи-то ноги без сапог. Ропот изумления прошел по толпе, когда Предводитель, конунг, князь, архонт, великий каган - собственноручно придержал гостю стремя. А потом своими же руками подал каждому из тех двоих ранее взятые у них мечи. Это была небывалая честь. - Здравы будьте, мужи - витязи! Да станет легка ваша дорога! Пауза. - И ты здрав буди, княже - наконец ответил передний. Второй вообще промолчал, только дернул повод лошади - не своей, третьей...
      * * *
      Асклинд настиг их, когда они подъезжали к гряде холмов. Они еще издали увидели одинокого всадника и придержали своих коней,позволив догнать себя: раз один - значит, не на битву едет. С другой стороны, почему он в полном боевом облачении? - Ну что, незнакомец - помнишь мои слова? Подумал? - Подумал, Асклинд. - Тогда - на твое усмотрение. Не должен жить враг, победивший меня. Либо он прервет здешнюю жизнь, либо перестанет быть врагом. Что выбираешь, меч или нож? Он обоеручно выхватил оружие и одновременно полыхнули белые вспышки клинков в руках двух из троих, стоявших напротив него. Молодцы ребята, хорошо тренированы, с отменной реакцией. Им бы еще ситуацию чувствовать... Меч был как меч, а вот нож был необычен. Руническая надпись шла от острия до рукояти:
      Клятва свободнорожденным дана Над звонким железом и рыхлой землей. Да буду я им, а он - мной Слово мое - из слова его
      - Выбираю нож - устало сказал Андрей. ...Они надрезали друг другу запястья и подождали, пока кровь дойдет до закраины кубка (Этот кубок Асклинд привез с собой, ровно как и флягу с вином, теперь опорожненную). Затем каждый отпил ровно треть кисло-соленой смеси, оставшуюся треть выплеснули на землю, призывая ее в свидетели.
      ...Удар ниже плеч, что я наношу, Удар выше плеч, что я наношу, Женщина с волосом цвета льна, Из лона которой я вышел в мир, И доблесть медведя и мужество льва, Три раза по девять сраженных врагов, Для каждой из будущих битв моих, И брага хмельная и музыки звук, На пире, на свадьбе, на похоронах И тяжкий чеканный и мягкий металл, Что сталью в заморских краях был добыт, Высокая мудрость старинных слов, Записанных рунами в Книге Норн Пусть будет все это на двоих, Превыше крови, веры и клятв, Пусть будет все это пополам, Пока не кончится здешний мир, Пока не кончится этот век Железный, вьюжный и волчий век, Век расщепленных щитов, мечей Секир и алчущего огня...
      (Двое конных, не шевелясь в седле, наблюдают древний обряд братания братания их нынешнего спутника с тем, кто лишил жизни спутника прежнего. Кочевник он был, этот прежний, почти дикарь, сам в прошлом многократный убийца - как же кочевнику без этого и повел он себя глупо даже по меркам объективности, больно уж не вовремя гордость взыграла... Но - доверился им, сопровождал, своим присутствием охраняя от собственных же единоплеменников. Разговаривал, шутил и смеялся, пел заунывные песни. Делил с ними сушенное мясо из одного подсумка и воду из одного бурдюка. А теперь лежит поперек лошадиной спины, завернутый в рогожу и из этого свертка все каплет и каплет не загустевая, темная кровь, такая же, как заполнила кубок)
      Пускай скует воедино цепь, Пусть нас скует воедино цепь, Цепь из шума кошачьих шагов, Цепь из зренья червей земляных, Цепь из отзвука крика рыб. И из скорости роста скал; И будут звенья ее крепки - Крепче, чем посвист совиных крыл Прочней, чем женская борода...
      Один из произносивших слова древнего обета знал их, другой - нет. Сперва он просто повторял за своим будущим побратимом, но сейчас... Сейчас они словно сравнялись, говорили в один голос - - одним горлом, одними губами. Так, как пили недавно кисло-соленое... И действительно - положен предел для прочности любой вещи из существующих. Единственное, что не имеет такого предела - это вещи несуществующие... Неразрывны будут узы, сплетенные из таких нитей.
      * * *
      Теперь мы стали братьями, чужеземец - сказал варяг. - Не чужеземец, а брат мой. Асклинд - так буду звать теперь я тебя, когда рядом не будет посторонних ушей... И замер выжидающе. Намек был ясен - братание включает и обмен именами для смешавших кровь. Вот оно что - а ведь ему даже неизвестно... Случая как-то не представилось. - Ты знаешь мое имя, Асклинд Кривоустый, мое - прошлое и свое - нынешнее. Я - тот, кому ты должен был бы вручить княжье послание, что висит у тебя на груди в расшитом бисером мешочке. Теперь этот долг с тебя снят. Варяг, которого еще минуту назад звали Асклиндом, бережно вытер испещренное знаками лезвие, вложил его в ножны. - Ты - странный человек, брат мой и тебе открыто многое. Я не спрашиваю, откуда тебе ведомо про мешочек: ведь даже мой другой брат - тот, что дал это послание - не видел, куда я его прячу. Но об одном я тебя все-же спрошу. Почему ты назвал меня Кривоустым? Степь звенела ковыльными стеблями, перекликалась птичьим криком - высоко в небе галочья стая рисовала замысловатый узор чернью по лазури. - Это моя ошибка, брат мой Хушим. Я знаю, твое прозвище... - Нет. Может, ты и сам думаешь, что просто ошибся - даже наверняка думаешь так, ибо братьям не лгут. Но сейчас Норна Скульд, в чьих руках будущее, говорит твоими устами. Прощай. - Прощай, брат... Уже поднявшись на холм, Андрей оглянулся в последний раз. Асклинд Прекраснолицый все еще не сел на коня - будто каменная глыба на скифском кургане, он одиноко высился в степи. Стоял и задумчиво рассматривал снятый с головы норманский шлем... - Возьмите пластырь, Андрей Григоревич - кровь течет еще... - Не надо. У него - нет пластыря.
      ГЛАВА IV
      - Несведущие считают суфиев постигнувшими
      истину. Всех нас, носящих серый плащ дервиша, они
      готовы назвать суфиями и в этом нет беды. Но если
      кто-нибудь скажет любому из вас: "Ты - суфий", и
      вы поверите в это - отвернитесь от него, от
      сказавшего, ибо он лжец.
      Сказав это, Ибн Салах усмехнулся, да и те, кто
      его слушал, не сдержали улыбок.
      - А сам ты, Мудрейший? А мы, твои ученики?
      поднялся один из них, из слушателей.
      - Сам я не называю себя суфием, да и Мудрейшим
      не называю,- Ибн Салах смотрел на него уже без
      всякой улыбки.- А вас я не называю своими
      учениками. Вы - ученики моих слов и своих мыслей,
      которые будут вызваны к жизни этими словами.
      И добавил чуть слышно:
      - У меня совсем немного учеников...
      Но смысл этой фразы ускользнул от слушавших.
      Степь, степь - насколько хватает глаз. Если не поднимать глаза слишком высоко. Тогда дробно и часто, словно пеннные гребни волн, колышутся верхушки высокотравья, способные укрыть коня вместе со всадником, а ниже и с иной частотой ветер качает слитное тело травы, подобное самой волне. Дремучие травы, какими они были и сто и сто тысяч лет тому, травы-лес, тайга, джунгли, травы - мир для мелких земных тварей. Бесконечная жизнь кипит, колобродит в них, не прикращаясь ни на миг. Древняя и дикая, она родилась раньше, чем пришел человек, и не заметит его ухода, она меряет свои шаги иным отрезком Времени. И те двое, что идут сейчас сквозь ковыль, могут иметь на своих плечах и плащи из безоньих шкур, и запыленные кольчуги, могут иметь и силикалевую ткань. Раннее утро, поэтому идущие стряхивают росу с травяных стеблей. Они действительно затянуты в силикаль спортивных костюмов. В руках у первого складная тренога с белым кругом мишени (черный лик нарисован в центре странный и страшный, непонятно, человеческий ли?). А второй... Да, второй несет предмет, скорее подходящий эпохе бизоньих шкур и кольчуг. Степь, степь - насколько хватает глаз. Если не поднимать глаза слишком высоко. Но подняв, сразу увидишь вдали гигантскую, до стратосферного уровня, ажурную конструкцию энерголинии, похожую на колонну клубящегося пара, еще какие-то высотные сооружения, еще...
      * * *
      С такого расстояния мишень казалась совсем крошечной, а рисунок на ней был и вовсе неразличим. Так, черная клякса какая-то. - Сколько до нее? - спросил тот из двоих, что повыше. Его напарник прищурился, отчего глаза его стали еще более узкими. - Метров 200 будет, однако. Это, однако, втрое меньше, чем могло быть, но раза в четыре больше, чем тебе на деле прийдется. - Однако! - Что? - "Однако". Ты забыл добавить, сибиряк. Низенький чуть смущенно улыбнулся. Он, конечно, ерничал, имитируя "северный" говорок, что сошел на нет задолго до его рождения - и еще не возник к тому моменту Обьективности, когда он работал в анадырском устье. Просто ему хотелось хоть немного растормошить своего спутника, потому что в глазах у того будто застыла тяжелая неподвижная ртуть. И это, кажется, ему удалось. Или нет ? Он осторожно глянул на высокого и понял, что - нет. - Чего косишься ? - спросил высокий. Он вроде бы глядел на мишень, но этот взгляд не остался для него незамеченным. - Однако, иначе смотреть не умею. Моя - чукча! - второй оттянул уголок века почти к самому виску, увеличивая и без того немалую раскосину. Тут уж его собеседник действительно не выдержал, рассмеялся: - Ох, Эни, добрая твоя душа... Скажи, ты по своей инициативе меня от мыслей паршивых отвлекаешь - или поручили тебе? - Ты считаешь, что одно противоречит другому, Ондре? - эти слова низенький произнес очень тихо. "Эни" - это была еще студенческая кличка, имя-заменитель, производное от Эннече (также, как "Ондре" - от Андрей), усеченно-архаично-стилизованное историки же все-таки. Им тогда все это казалось очень мудрым и многозначительным. Впрочем, другие юные историки обычно пользовались заменителями, вытесанными из фамилии Андрея (уж больно она для этого подходила!), но Эннече - не мог. Все-таки он северянин был подлинный, во всяком случае по предкам и на все, связанное с волками, у него была своя реакция: темная, необьяснимая, засевшая разве что не в генах. Парно сверкающие точки в мерцании зимней ночи... шорох коротких когтей о настовую корку... - ... Нет, не считаю. Значит, и поручили, и сам решил. Только, видишь ли, все это ни к чему. Я полностью согласен с тем, что предложенный вариант, не будучи идеальным - оптимален. Согласен я и с тем, что выполнять его лучше, честнее именно мне. И я - выполню, черт побери его совсем! Но дело это гнусное. Ты-то хоть это понимаешь - или для тебя это как новая тема для статьи? "Изъятие по нестандартной методике..." - Ну, зачем ты так... Я ведь тоже ему не посторонний... - Да, конечно. Институтское братство... Альма Матер, Матерь ее... Мачеха, своих детей пожирающая! Сколько из нашего выпуска похоронили - троих? Вот и считай - почти десять процентов, таких прфессий вообще нет, гладиаторы мы, понимаешь?! А оставшиеся такого нанюхались, что впору этим троим завидовать. За себя уж точно ручаюсь,говоривший вдруг с каким-то всхлипом вцепился себе в волосы; казалось, еще секунда - и заплачет. - Слушай, если ты с таким настроением отправляешься, скоро мы будем завидовать четверым. Как минимум! - голос Эннече был холоден, словно зимний воздух, когда, сорвав одежду, пляшет вокруг костра в искуссно разыгранном шаманском экстазе - а у костра лежит больной под медвежьей шкурой, рядом же недобро застыла толпа его единородцев - клубами вырывается из их ртов морозный пар, закаменели пальцы переднего на оружейном древке и нет у тебя полной уверенности, что Реальный транквилизатор подействует. - В жизни не думал, что прийдется наставлять Наставника. Ну-ка, не разочаровывай меня, Ондре! Он уже говорил не как помощник - а ведь он был именно помощником в их паре. И в данном конкретном случае ему лишь надлежало обеспечить психологический комфорт при подготовке к Рейду. Да и вообще, хотя были они одногодки, друзья и сокурсники, хотя даже тень подчиненности отсутствовала в их отношениях - всегда Эннече относился к Андрею как учителю, как к Учителю даже. Или как к Наставнику... И никого они из своего выпуска не хоронили, даже тех троих. Не до похорон было, их и вовсе никто из Реальности мертвыми не видел. Сарбазан, амплуа "Торговец" (его студенческое имя-заменитель было "Седой" из-за белой пряди на виске). Витас, амплуа "Лекарь" и Ольга, амплуа "Сивилла". Прервалась связь - и все. Недавно в этом списке еще одно имя было... Впрочем, официально оно еще не выведено из списка. ...Наставник уже был прежним, уже смотрел по-прежнему. Да, Наставник теперь его хотелось назвать именно так. - Спасибо, Эни. Ты отлично выполнил роль Утешителя, еще лучше - роль Прерывателя Истерик. Давай вернемся к сценарию. Он поклонился, поднял с земли лук, положил хвостовик стрелы на тетиву ("А головка какая ? Ага, гексаэр..."), поднял оружие до уровня лица ("Ох, трудно мне поверить в гипнопедию - я-то сам всю жизнь по-другому знания давал... Не бойся, это я так шучу") - все это медленно, медленно, а потом и вовсе остановился, не выстрелив. - Ну, что там еще ? (как море, колыхались стебли под ветром и было похоже, что белый круг мишени тоже колышется на них, смещаясь, то вверх, то вниз). - Смотри,- Наставник показал глазами. Очертания мишени изменились. Птица? Да, небольшая пичуга сидит на ее узком ребре, покачивается и взмахивает крыльями, ловя равновесие. - Попадешь? - негромко спросил Эннече. - Сдурел, Эни? Я по птичкам не... - А у нас их ели - Эннече сделал вид, будто не заметил осечки,- Даже таких маленьких. Ну, что ты хочешь - в голодное время любой кусок мяса в цене, а голод там гость не из редких. Наставник скрипнул зубами. Эннече даже не увидел, как он натянул лук - и стрела пошла над вершинами трав, пробором раздувая их надвое. Пичуга, должно быть, заполошно щебетнула, когда хлесткий удар сотряс опору под ней - сорвалась и растаяла в небе комочком ужаса. ...Последние шаги Эннече пробежал, поэтому оказался возле мишени первым. - Ого! Насквозь! Вот это да! - он двумя руками поднял пластиковый круг с черным ликом на нем. - Ты, паря, белку в глаз бить можешь, однако! Сказал - и сам осекся на этот раз. - В глаз...- повторил Наставник. - Да, в глаз. Желательно в правый, хотя - как сможешь - теперь Эннече говорил подчеркнуто деловым тоном, напрочь исключая все эмоции. Наставник с усилием выдернул стрелу, посмотрел на окривевший рисованный лик. Зачем-то глянул на просвет в шестиугольную дырочку (колышется волна-трава, но вдруг - проступило что-то смутное - мерещится или?..) Нет, не мерещилось. Когда он шагнул туда, раздвигая ковыльную стену, Эннече сделал какое-то движение - то ли его задержать, то ли себя по лбу хлопнуть в досаде. Опомнившись, пошел вслед за ним. Невысокий бугор, свежеобложенный дерном - даже символическая ограда не разделяет его со степью. Над бугром, прямо в воздухе - человеческая фигура, призрачная, полупрозрачная. Таким и должен быть стационарный стереомираж. Человек, которому принадлежит эта фигура, пеший, но судя по развороту, по неуловимо остановленному движению - кажется, вот-вот, гикнув, взлетит на лошадь, которой нет. Где-то лет тридцать ему. Искривленные голени всадника, корпус ссутулен, лицо - ни интеллекта особого, ни яркости чувств, заурядные черты. Лишь глаза навек остановили будто бы горькую усмешку. Движимые ветром травянные стебли проходят сквозь него, не встречая сопротивления. Нечему их останавливать в теле миража. - Это - он? - Это - он. - Так вот ты какой... Двое из плоти и крови долго смотрели на третьего, призрачного. Потом одновременно повернулись, пошли прочь переговариваясь: - А почему здесь? - Почему бы и не здесь, раз уж в Реальность захватили. Все-таки степь, чистое поле... - Я имею в виду - мишень почему здесь установил, чуть не на могиле? Меня зачем сюда привел? Очередной психотест, элемент подготовки, да?! - Потому что забыл.- Эннече уже откровенно постучал себя по лбу.- Потому что дурак. А дурак- я из-за забывчивости моей, а ты - из-за этого предположения дикарского. Так что мы друг друга стоим! - Забыл... А я ведь тоже забыл о нем, жизнь за меня отдавшем. И вижу-то его впервые - тогда уже тканью обернули, а раскрыть, посмотреть, я не захотел. Да там ничего от лица и не осталось, наверно... - Не так мрачно - он тоже был из "обреченных", тоже тебя не видел жизнь за тебя сознательно отнюдь не отдавал. А в том, что пришлось ему умереть сам виноват! - Нет, это мы виноваты...- Наставник смотрел не на собеседника, а прямо перед собой и говорил тоже скорее с самим собой, продолжая давний спор. - Мы... Перед ним виновны и перед нами, неизвестно, перед кем тяжелей вина. Эннече поморщился. Да, это действительно был давний спор, давний и беспредметный. - Слушай, прекрати... Я ведь не забыл твои пятилетней давности диспут с этими стартерами по поводу "мы - не - должны - подвергать - испытанию наш - гумманизм - даже - примерами - из - далекого - прошлого". Ты их тогда хорошо отбрил, я твои доводы до сих пор помню. Повторить? - Не надо. - Наставник странновато улыбнулся. - Я еще не готов спорить сам с собой...Доводы мои, безусловно, неопровержимы - я их хорошо в свое время обдумал. - Ну, так какого же ты черта?! Думаешь, тебе сейчас тяжелее всех? (И снова Эннече осекся, потому что - и в самом деле ведь тяжелее. И сейчас, и прежде. Не случайно ведь очень не многие осмеливаются взвалить на себя ношу Наставников). Ответа не последовало. Остаток пути они прошли молча. Солнце уже поднялось высоко и по дороге до флаера их комбинезоны успели обсохнуть от росы.
      ГЛАВА VI
      - Можно ли не дать знание достойному?
      - Нельзя, потому что это невозможно: достойный
      получит знание. Столь же невозможно не дать знание
      недостойному: Он не способен его взять.
      - Признаться, не понимаю тебя, собеседник. Наша
      община платит тебе за то, чтобы ты учил тех, кого к
      тебе приводят - а не тех, кто приходит со стороны,
      без договоренности с нами.
      Ответа не последовало, и староста, пожав
      плечами, перешел к обсуждению других вопросов.
      ...Бились днем, бились вечером, ночью тоже бились - выбирая цель по свету звезд или новорожденной луны, посылая стрелы на лязг железа, на стон, на шорох, разве что не на запах... И вот пришло утро, а с ним пришла смерть. Орда металась, словно единое живое существо, в страшном танце обессиливая противника. Так пляшет вокруг сохатого оголодавшая волчья стая - не подставляясь под убийственной силы удары, покрывая ранами, лишая передышки... И такой танец затеят века спустя воины Чингиса и первых Чингисидов вокруг китайских, русских, чешских, немецких полков. Нет у печенегов железной монгольской дисциплины, нет и могучего лука с костяными накладками. Полководца, равного Субудэю, тоже нет. Но число их велико, а стаей не только волки лося - вороны беркута одолевают. Хотя кто здесь ворон, кто орел... - Олав, Збручко, Корчун, назад! Назад, сказано! Поздно. Трое верховых бросились в самоубийственную атаку - копья в наклоне, ноги до каблука вбиты в стремя... Будто палицей по хляби болотной ударило: лавина расступилась - и сомкнулась, поглотив горстку, все, не видно их, нет их. - Прочие - сомкнуть щиты! Сомкнуть! Что стоишь, орясина?! Но "орясина" не стоит - медленно шагнув из строя, дружинник повернулся (мертвый взгляд голубых глаз, и в смерти сохраняющий безмерное удивление случившемуся) - и рухнул навзничь прежде, чем остановила свою дрожь стрела, пробившая ему горло. Рябь прошла по стене червленных щитов и она в который уже раз замкнула разорванный край, поглощая возникшую брешь. Но поглотив, стала еще на звено уже. Стена щитов... Живая крепость. Мы можем стоять за ней долго, но стоять вечно не сможет никто. Сдвинемся с места - быстро погибнем. А сейчас гибнем - медленно... Воздух темен от летящих стрел - так бывает при пролете саранчевых туч (знаю, видел на реке Итиль). "...И была та саранча подобна коням, снаряженным на войну, и лица ее лица человеческие, а брони ее - брони железные... А шум ее крыльев подобен стуку копыт множества коней, погоняемых к битве." Что бы ни стояло перед мысленным взором Вестника Апокалипсиса, свои видения он облекал в доступные современникам образы. На сей раз - в образ парфян, конных лучников, как раз тогда потрепавших римские легионы. "...И дано той саранче не убивать людей, а лишь ранить их, причиняя мучения. Муки же от нее - подобны мукам от скорпиона, когда ужалит он человека. И будут люди искать смерть, но не найдут ее; пожелают умереть, но гибель убежит от них..." Да нет, и убивает тоже, но - прав апостол - чаще ранит, терзает живую плоть, принося гибель именно от этих ран, не мгновенную, злую. Не бежит та гибель от людей - но идет к ним медленным шагом. Очень медленным. Куда там укусу скорпиона - иной по часу и больше терпит в себе зубчатую железку (а то и две, три) и уж стоит по щиколотку в собственной крови, едва ли не моля раз за разом налетающих всадников целиться точнее. Будет ли услышана его мольба, или и без новой раны вдруг разом встанет сердце, но раз за разом же отлетают души, истомленные медленной смертью. Отлетают, чтобы пировать в высоких чертогах вместе с сонмом веселых и воинственных богов, сражаться звонким оружием, не причиняющим боли и ласкать небесных дев: валькирий, радуниц или ассури - каждый зовет их по-своему. Некоторые - таких мало - носят знак креста. Им Загробье мыслится примерно так же, но на пути к нему лежит суд Бога Единого, Страшный Суд - которого не будет, как не будет небесных дворцов Вальгаллы и надоблачной гридницы Рода - Световида. Хотя... - Да будет вам по вере вашей, други-братья мои. Каждому - по его вере. Да будет ... (А что будет мне? Ничего... В этом я несчастливей остальных. Впрочем, мне-то не предстоит сегодня гибель... Не должна предстоять!) Очередная стрела ударилась в мой доспех - и хрустнула, как если бы была она настоящей саранчей, крылатой и шестиногой. Я неуязвим, но лошадь подо мной приходилось менять уже трижды. Эта - последняя; больше свободных коней нет. Их и сначала немного было, сколько там можно в лодью уместить... Кто-нибудь, конечно, уступит мне своего коня, но это не тот дар, который принимается. - Кона-а-з! - позвал дальний голос. Печенег! Не разобрать, молод он или в летах - гарцует верхом далеко, чуть дальше даже, чем можно для верного выстрела. Переговоры? Или... Смотрит он не на меня, куда-то влево, но там никого нет... Не должно быть, по крайней мере. - Прими гостинец для своего щенка, коназ! И - в одно движение - взметнул лук, отвел жильную тетиву, выстрелил. Быстрее, чем отдергивается рука, коснувшись расколенного угля. И до того мгновения, пока посвист стрелы не оборвался глухим стуком, я не мог понять, какую цель он избрал. Трехлетний мальчик, который должен был сидеть в шатре и который в шатре не усидел, без звука, без стона покатился по утоптанному грунту, словно тряпичная кукла. Страшно вскрикнула женщина, подхватывая на руки обмякшее тельце, но тут же оборвался крик - вторая стрела ударила ей в шею. - А это для твоей суки, коназ! Что было потом - не вспомнить. Кажется, он сразу поворотил коня. Кажется, я пустился за ним, а следом - вся еще оставшаяся конница и столь внезапным был наш натиск, что мы их достали. Их, но не его: он мудрый, хитрый, опытный волк и поймать его не легче, чем волка степного. Кажется, я рубил, не чувствуя рук, словно туман кромсал (гро-ох, гро-ох - меч раз за разом ударяет о седельную кожу, сквозь этот туман проходя) и вокруг мои воины черт знает что выделывали своими клинками. Но и сейчас я оставался полковдцем, Предводителем. Я поймал, не смог не поймать даже сквозь звенящую боль миг, когда надо возвращаться. Потому что иначе не вернется никто. И я привел их - тех, кто остался - к пешей фаланге, так не свершив месть. Кто же, кто знал об этом, кому это было нужно, зачем, почему?! И почему я, старый дурень, не сказал о них Андрею - не сказал ему, что у меня есть жена и сын... Он видел Звездочку - но, наверно, подумал, что она согревательница ложа мне, не больше. А я - я, подонок средневековый, все сделал, чтобы его в этом не разубедить! Брячислава же, Брячко, Брячика, кровь мою и плоть мою, я так ему и не показал, даже не упомянул о его существовании - устыдился неведомо чего... (Трехголосо вопят сзади няньки-кормилицы - не стройным погребальным плачем, а по-бабьи, взахлеб, рухнув на колени над лежащими. Волчья страва, коровищи - не уследили, валялись небось носами в землю!! Но и впрямь женщины цепенеют от смертельного посвиста, да и мужики иные ведь...) Да нет, не "неведомо чего" устыдился я - ведомо мне про то. Не меня стыд прошиб - двойника моего, который я и есть, который не муж, не отец - воин и вождь, князь... Предводитель... Но что можно было сделать? Да, ЧТО МОЖНО БЫЛО СДЕЛАТЬ?! Изъятие всегда одномоментно, слишком велик риск. Значит, мы должны всегда находиться вместе, иначе никак... Но не мне же - в шатре и не им - на поле брани! (А боль рвется криком из горла, словно кипящий свинец, заполняет мозг и только этими мыслями, этим с юности привычным анализом я берегу себя от спасительного мрака безумья). Впрочем, стоит ли беречься? Куда как легче дать волю своему горю и бешенству, дать коню шпоры - и свалить стольких, скольких успеешь, прежде чем повалишься сам... Кассета! Золотая гривна поверх брони - тускло и бесстрастно взирает на бойню матовый глазок грифона. Вот что, вот что держит еще в этом мире, а вовсе не желание самому остаться живым. Это долг посильнее долга Предводителя, сильней долга любви, долга родительского... Действительно сильнее? Отдать бы Тай-Бо кассету - но тогда они просто сорвут грифона с ее шеи, не думая даже спасать никого. Знаю, с них станется, разве что Андрей сам бы усовестился - ну, так помимо него... Зачем, мол, нам еще одна пара реликтов ... И действительно - зачем? А я, тоже реликт, такой как я есть зачем, для чего?! Не взять в их поход тоже нельзя было - разорвут в клочья, и при мне-то косились... "Нас на бабу променял" - и неистовый Стенька швыряет в воду персиянскую княжну, сам швыряет, не доверяя это чужим рукам, но и не пытаясь их, руки эти, остановить. Я - остановил. И вот... Кодекс чести времяпроходца: не отпускать свои чувства в хронопласте, намертво зажать их, как лошадь в узде железной. К черту кодекс, к черту честь, будь проклята эта узда - девочка моя, мальчик мой... - Княже, круто стало! Спеши сам на берег, там челн малый спрятан, на человека единого... - Ты что, в голову язвен есть?! Молчи, коль умом скорбный, молчи, зарублю! Была, была надежда - не трогают иной раз степняки женщин с детьми, не из милосердия, конечно же, просто незачем им это. И тогда - даже не рабство, а вольная и равная для всех из-за своей примитивности жизнь в кочевом племени. Жизнь тяжелая, обычно и недолгая, но... Давай же, выезжай еще раз, меткий лучник, постарайся убить меня - ведь именно это главная твоя цель, не женщины-дети, те две стрелы ты просто так, от злобы своей, пустил раньше времени, вполне мог бы и потом, когда закроются уже мои глаза... значит, постарайся меня убить, а для этого подскачи как можно ближе, ведь ты уже понял, что издали мой доспех стрела не пробивает (не пробьет и в упор, но тебе незачем это знать).