И если реальный Селас Гон уйдет в прошлое, то каким он его сделает? Нет, нам не может быть это все равно.
      В эту ночь мне снился вакуум. Я видел, я ощущал и понимал непостижимый смысл квантово-матричной структуры времени, и силился проснуться, чтобы тотчас немедленно кому-то рассказать о сути увиденного чудовищно сложной и одновременно гениально простой; но проснуться не удавалось, цветные струи сна обволакивали меня; я был словно в тяжелой, светящейся толще изумительно прозрачной воды, и в ней беззвучно возникали, как пузырьки воздуха - вселенные, из ничего, из вакуума - и стремительно росли, вспухали и вдруг исчезали - иные бесследно, как бы растворяясь в тяжелой мертвой толще, а некоторые - оставив после себя рой мельчайших пузырьков, в свою очередь растущих, вспухающих и растворяющихся, и схлопывающихся.
      Мне так все это было ясно, и надо было проснуться, но чтобы это сделать, надо было выплыть из окружавшей меня толщи тяжелой, чистой, мертвой воды, но толща эта была всюду, ей не было ни конца ни края, и в ней не существовало ни вещества, ни времени, ни жизни - то и другое и третье было там, где роились пузырьки вселенных: только в них шло время, творилось вещество, в них вспыхивали и гасли звезды, разбегались галактики, только в них были жизнь и разум, и любовь, и долг...
      Я понимал во сне, что нет в то же время ни этой толщи воды, ни пузырьков, что рождающиеся и умирающие вселенные находятся не рядом друг с другом, а скорее друг в друге, что они просто несоизмеримы - и новая вселенная может оказаться точкой внутри другой, и нельзя при этом сказать, которая из этих вселенных больше или меньше, или которая из них заключает в себе другую, в которой из них время идет быстрее или медленнее, чем в другой. Но от некоторых вселенных - как и все, исчезавших, как будто рассасывавшихся в жуткой, неподвижной, вневременной толще вакуума, рассыпалась мелкая дробь новых пузырьков, другие же исчезали совсем. Одни оставляли после себя жизнь, другие, рожденные непостижимой флуктуацией, виртуальным дрожанием вещества, вновь обращались в вакуум, - бесследно.
      Нет, я не мог вспомнить ничего о великом смысле увиденного, все мое ясновидение ушло вместе со сном, и я испытал от этого, проснувшись, быстротечную, но глубокую горечь.
      Следом, ни на чем особо не основанное, пришло убеждение, что в прошлое уйдет Гонсалес - сам автор книги, дело о таинственном исчезновении которой я расследую.
      6
      Умберто встретил меня до крайности оживленный. Пока мы шли с ним в его оклеенный кинообоями кабинет, он грубо острил, хохотал и кривлялся. Шел он косолапя, сопя на ходу, чавкая и сплевывая. По всему было видно, что инструктору Сбитневу он удружил и по этому поводу хочет с ним, инспектором Сбитневым, еще немного поторговаться.
      - Ну как, шеф, поговорить будет о чем, а? - залихватски подмигнул он мне, разваливаясь в кабинете в кресле. За стол он не полез, а поскольку больше стульев в его конторе не было, за стол сел я.
      - Могу побренчать наручниками, - сухо ответил я. - Могу даже еще раз показать.
      Умберто нисколько не обиделся. - захохотал и сказал:
      - Ты, инспектор, молоток. Берешь в помощники? Ну ладно, ладно, только в морду кулаками больше не лезь, незачем... А в помощники зря не хочешь брать, я, шеф, человек полезный и ловкий... Ты меня переловчил, и я тебя уважаю, конечно - случай, случай... не раскололся бы этот парень, пинч поганый... Ты, инспектор, и ему, наверное, рожу расквасил?
      - Да нет, - сказал я, - ему больше досталось.
      - Ну я же знал, что этот козел меня засветил, - с удовлетворением отметил Умберто. - Ладно, ближе к делу. Компромат на К. П. имеется, и чудненький. Заметь, инспектор, без меня... Да никогда в жизни! Штука в том, что я его сам подозревал в одном деле... Все думал тогда: кто же папа этих деток? Пришлось вчера поковыряться, точно - он.
      Тут я вспомнил про карточку Умберто, дело, по которому он проходил как привлеченный свидетель, и небрежно этак спросил:
      - Что ж, неужели эти порно, которые ты распространял, его работа?
      Умберто на миг онемел. Потом покрутил головой, сплюнул окурок в угол кабинета и заявил:
      - Догадливый ты, шеф! Зачем только я тебе понадобился? Нет, правда, бери в помощники! Люблю таких людей - и в морду дашь, когда надо... и поблагодаришь, если что - не так ли?
      - Поблагодарю, - пообещал я. - Если будет за что.
      Мне и в самом деле выдали бы деньги из фонда Интерпола, если надо было бы "заинтересовать" кого-то. Эта сторона моей работы тоже не слишком мне нравилась. Может быть, потому, что требовала нудной отчетности, необходимости заполнять специальные расходные бланки.
      - Вот что, инспектор, - слегка посерьезнел Умберто. - От денег я не откажусь, а в фирме сейчас деньки тяжелые, ох тяжелые деньки... Но информацию я раздобыл толковую...
      И он выдал мне информацию.
      Большой босс кинофирмы, великий продюсер К. П., оказывается, в свое время, и не так давно, не стеснялся клепать порнопродукцию. Но это был не просто секс. Собственно, несмотря на формальный запрет, "просто" секс никем и не преследовался. Какой от него вред? Нет, это было то, о чем всегда говорят, объединяя два слова: секс и насилие. Мало того: жанр этих садистских произведений К. П. можно было бы назвать сладострастием убийства.
      Умберто вынул из ящика, перегнувшись ко мне через столешницу, стандартную телевизионную кассету, сопя, вставил ее в телевизор и включил. Вначале шло зрелище достаточно обычное, потом внезапно начались зверства. Кровь на обнаженных телах, трупы, хохот убийц. Все было тошнотворно натурально. Когда первая лента кончилась, Умберто, ни слова не говоря, вынул кассету и вставил другую. Здесь вначале занимались любовью уроды, старцы и калеки.
      - Выключи, - сказал я. - Достаточно...
      Главное зло, конечно, заключалось не в том, что такие фильмы производились, а в том, что их было кому продавать! Эти фильмы - увы! отвечали чьим-то потребностям. Но закон выкорчевывал производителей, и совершенно правильно, потому что в наш технотронный век зачастую не потребность рождала производство, напротив, уже само производство формировало потребителя, насилуя чувства, анестезируя сознание.
      - Зря не досмотрел, начальник, - сказал довольный Умберто. - Эта вторая лента заканчивается тем, что входят две абсолютно голые девахи с автоматами, расстреливают всех к такой-то матери и тут же...
      - Очень интересно, - сказал я. Меня тошнило, Умберто же демонстративно сунул в рот кусок какой-то снеди и зачавкал.
      - Доказательства, - потребовал я.
      - Косвенные, - сказал Умберто с ужимкой. - Косвенные, начальник, косвенные... Но существенные.
      Полчаса он рассказывал о том, что ему удалось узнать. Меня интересовало, что в этих фильмах - трюки, а что всерьез. Ведь бывало, что при съемках таких вот подпольных лент убивали людей на самом деле. Кинотехника, конечно, позволяет все, но иной раз она, обходится дороже, чем живой человек...
      - А вот этого я не знаю, - серьезно ответил Умберто. - Думаю, что убийств не было. Хотя я знаю студии, где запросто банковали мокруху. Но здесь - нет. Не может К. П. быть причастен к убийству: это ему не надо, с мясниками ему не по пути, он человек интеллигентный... Да и еще соображение: если б все это было настоящим, я бы, наверное, ничего узнать не смог... или уже лежал бы где-нибудь расчлененным, как тот мужик, из первого клипа...
      Однако вполне достаточным было и то, что К. П. имел отношение к производству запрещенной видеопродукции. Для меня было достаточным, для моего дела, для Гонсалеса. А для самого К. П., если бы его руководство порнобизнесом было доказано, лет пять было гарантировано.
      Я решил, что для разговора с К. П. у меня появились серьезные основания. Я выписал ордер на принудительную доставку на допрос, хотя и рисковал при этом. Но когда его привезли в кабинет, выделенный мне в местном отделении Интерпола, я понял, что не ошибся.
      К. П. был скорее старым уже человеком, чем пожилым. Вращенные в кожу искусственные волосы благородного седоватого отлива свободно развевались, придавая ему сходство с разгневанным королем Лиром. В руке у него была тяжелая инкрустированная трость с острым наконечником, как костыль стивенсоновского Сильвера, и он, войдя, с треском вогнал ее в пол.
      - По какому праву? - заревел он, весь кипя благородным негодованием. - Что вы себе позволяете?
      - Садитесь, - сказал я сухо и кивком отослал доставивших его полицейских.
      - Что?! Я спрашиваю: кто вам дал основания? Мне предъявляют ордер, по которому я должен быть доставлен на допрос в принудительном порядке! Я вам что - торговец марихуаной? Кто ваш непосредственный начальник?
      Я молча смотрел, как он беснуется. Он ревел еще несколько минут, гремя тростью и меряя шагами кабинет. Седые нейлоновые патлы развевались. Стул, мешавший ему ходить, он отшвырнул.
      - В конце концов, я знаком с комиссаром Плугаржем! Лично! Я пожалуюсь ему сегодня же! Это невиданное хамство! Допрос в принудительном порядке! Я подам на вас в суд! Это диффамация! На глазах у моих подчиненных! Два полицейских кастрата! Едва не в наручниках! Вы сошли с ума! Я что арестован?!
      Он обрушил трость на мой стол, и я сказал:
      - Сейчас я выпишу ордер на арест. Тогда у вас, по крайней мере, отберут эту палку.
      - Послушайте, - сказал он, сваливаясь на стул и слегка понижая тон. Я понимаю, что в большом коллективе может случиться всякое. Народ разный. Вы могли поговорить со мной на эти темы, зайдя ко мне в любое время. Хорошо, я мог бы даже посетить вас здесь и дать вам любые показания. Мало того, я с удовольствием помог бы вам провести следствие, так как первый заинтересован в том, чтобы в фирме работали только честные, ни в чем не замешанные люди. Это подрывает авторитет, это антиреклама... Но я даже не знаю, в чем дело! Эти два идиота сами не знают, о чем меня хотят расспросить! Они ведут себя так, будто меня арестовывают по подозрению! В чем?!
      - Большой коллектив, говорите? Не такой он у вас и большой, - заявил я. - Почему, кстати? - Меня действительно, во время подготовки к визиту продюсера, удивила малая численность постоянного персонала. - Для такой кинофирмы... - Я сделал выразительную паузу и вдруг увидел, что ему не понравился вопрос.
      Он молча смотрел на меня. Потом тихо, но с легким взрыкиванием спросил:
      - Это все, что вас интересует?
      - После того, как вы ответите на этот вопрос, мы перейдем к другим. Например, почему вы подали вдруг заявку на такое немыслимое количество статистов для участия в вашей предстоящей ленте о днях Большого путча. По-моему, в самом путче участников было чуть поменьше...
      После этого вопроса, как я заметил, с него сошел почти весь гонор, и я с удовлетворением отнес это на счет качества моей подготовки к разговору. Главное - показать собеседнику свою осведомленность. При этом не дать ему сразу понять, о чем же главном пойдет беседа. Иногда даже требуется так вести разговор, чтобы допрашиваемый остался вообще в полном неведении о его основном смысле и даже так и не вспомнил бы потом главного вопроса... Мне же надо было незаметно подвести К. П. к моменту, когда бы моя козырная карта могла его полностью деморализовать.
      К. П. долго и путано объяснял, что предстоящий фильм - совершенно особый, что в организации съемок... гм... наступила определенная заминка, что зритель ждет от этого фильма особой... гм... достоверности, так как пожилые люди сами пережили эти... гм... прискорбные события и, так сказать, почувствуют малейшую фальшь... что предполагается фильм сделать... гм... как бы фрагментарным, состоящим из множества эпизодов, не связанных друг с другом сюжетно, что это... гм... не фильм о любви, где достаточно двух или, вернее, трех актеров, что объем подобной продукции, с малым числом актеров, резко упал...
      - Что ж, - сказал я, - успехов вам в освоении нового жанра. Кто же автор сценария? Аугусто Арренио Мендес? - К. П. молчал, безумно таращась на меня, и я, насладившись паузой, продолжил: - Но меня интересует еще и другое. Например, каков годовой объем подобной вашей продукции? - И бросил на стол пару видеокассет.
      - Что это? - спросил он с паузой, но высокомерно. И тогда я решил, что пришла пора дать ему под дых - фигурально выражаясь, конечно. Это был не Умберто, но именно этому кинобоссу, вдохновителю виденной мною гадости, я бы с удовольствием съездил по зубам.
      Под дых я ему врезал и увидел, что в нем что-то дрогнуло. Он был совершенно не готов к такому разговору и совершенно искренне, по-видимому, полагал, что вызвали его по поводу поимки какого-нибудь мелкого мошенника вроде того же Умберто. Этот момент растерянности надо было использовать, потому что, слегка придя в себя, он бы понял, что улик-то у меня маловато.
      - Как видите, я вполне мог бы выписать ордер на арест, а не на допрос, - сказал я. - Однако у меня к вам пока - заметьте, пока - только вопросы. И вот еще один из них...
      Он ждал.
      - Вами заслан или подкуплен сотрудник ИАВ. Как его имя?
      Похоже, шок у К. П. продолжался.
      - Какой... - пробормотал он, - какой... Иов? Это что, из Библии?
      - Бросьте валять дурака, - сказал я грубо. - Имя?
      - Как странно... - продолжал бормотать продюсер, выворачивая шею из полураспущенного ворота дорогой французской рубашки. - ИАВ... Иов... Ну хорошо... Ну - Ользевский... - Он пожал плечами, и жест был одновременно демонстративный и какой-то в то же время вопросительный.
      - Как он был заслан?
      - Никто его не засылал, это работник ИАВ...
      К. П., похоже, приходил в себя.
      - Сколько вы ему предложили?
      Продюсер хмыкнул.
      - Полмиллиона.
      - И он согласился?
      - Да, и он согласился.
      Момент растерянности проходил. К. П. наливался черной кровью.
      - Это не повод, - заявил он, - чтобы приводить меня сюда под конвоем. И шантажировать! К этому, - он показал на видеокассеты, - я не имею ни малейшего отношения. Да, я знаю, что это такое, но вам пришлось бы крепко поработать, чтобы это доказать! Так-то вот! Возможно, что это действительно делается на нашей фирме, но ваши инсинуации в мой адрес совершенно безосновательны! Сегодня же пожалуюсь комиссару Плугаржу, сообщил он.
      - А подкуп Ользевского?
      - Послушайте! - сказал он с презрением. - Вашего ли это ума дело? Бросьте, инспектор, бросьте... К тому же никакой это не подкуп. Оформлено частное трудовое соглашение... Возможно, оно не совсем законно, но отнюдь не с нашей стороны, мы могли этого не знать...
      Странно: он совершенно теперь не боялся! И порнопродукция, к которой он безусловно имел отношение, волновала его даже больше, чем дело, по которому он мог получить, как я полагал, значительно более серьезное обвинение! Ведь подготовка и засылка в прошлое темпонавта с программой, не утвержденной комиссией ООН, расценивалась бы как преступление против человечества!
      - С этим, - сказал я, показывая на кассеты, - мы еще продолжим, не отчаивайтесь...
      - Думаю, что с вами мы больше не увидимся, инспектор! И вообще ищите, дорогой мой, другую работу! - заявил он, поднялся, встряхнул искусственной шевелюрой и вышел вон из моего кабинета - пришедший в себя, исполненный презрения, вздорный, уверенный в собственном величии. Впрочем, из управления красиво уйти ему не удалось, потому что дежурный полицейский, ни слова не говоря, завернул его обратно.
      - Вы забыли сказать "до свидания", - сказал я ему, расписываясь на пропуске. Он промолчал, высокомерно вздернув подбородок. Я же, несмотря на несомненный успех - удалось зацепиться за следующее звено! - после его ухода некоторое время боролся с приступом неуверенности. В чем-то К. П. меня переиграл. Но в чем? Ищите, говорит, другую работу... Нет, господа! Менять работу я не собираюсь. И если в расследовании наметился успех, надо его развивать.
      7
      Фамилия, которую назвал мне К. П., чем-то смутно была мне знакома. Я вспомнил: когда-то у меня был сокурсник с такой фамилией. Вернее, так: когда-то я был сокурсником человека по фамилии Ользевский. Да, именно так - некоторое время я с ним вместе учился. Это было не самое лучшее воспоминание, потому что Ользевский закончил весьма модный и престижный тогда факультет весьма модного и престижного университета. Впрочем, это было действительно очень серьезное и сильное учебное заведение, и Ользевский, мой недолгий друг и удачливый соперник, закончил его блестяще, получив степень магистра, а я - нет. Не закончил. Не смог. Не потянул. Оказалось, что электронное квазимышление, как и вообще кибернетика - это не для меня. Казалось бы, ну и что? Но вспоминать об этом мне не хотелось. Поэтому я предпочел думать. Что этот Ользевский и тот, знакомый, просто однофамильцы и не имеют друг к другу никакого отношения.
      Однако это были не однофамильцы. Оказалось, что это именно Марк Ользевский, и когда я, найдя его хозяйство в одном из корпусов ИАВ, вошел и поздоровался, он сразу узнал меня:
      - Сбитнев? Привет. Сколько лет! Где же ты сейчас обретаешься? Ребята, мы вместе учились, - представил он меня своим коллегам.
      Коллеги были как коллеги: патлатые, бородатые, в белых халатах, все как один обтянутые неизбежными синтетическими лосинами; они курили; один при этом устроился на подоконнике, другой на столе, третий подпирал двери, и только Ользевский сидел, когда я вошел, на предмете, специально построенном как опора для седалища.
      - Психоник? Программист? Электронщик? - осведомился тот, который с подоконника, а поскольку я промолчал, Ользевский пояснил:
      - Да нет, ребята, Сбитнев... э... недоучился... Так уж получилось. Он решил переменить специальность. Ты ведь спортсмен? Э... Сбитнев всегда славился во всех видах спорта.
      Он хотел, назвать меня по имени, но забыл, как меня зовут. И это мне помогло. Я действительно занимался спортом и в честной борьбе не раз приносил пользу своей команде. Но никогда, ни разу не был чемпионом. Коллеги заржали, когда он сказал, что я славился во всех видах спорта, и это тоже мне помогло.
      Они все сейчас с интересом глядели на меня. Наверно, подумал я, у них плохо с развлечениями. Работы у них, наверное, много, поэтому они так заинтересовались недоучившимся сокурсником их коллеги и, как я понял, шефа. Ользевский был начальником отдела.
      - Я пришел к тебе, Марк, по делу, - сказал я излишне сухо. - Нам надо поговорить.
      - Да бог с ним, сразу о деле! Успеем! Садись, сейчас ребята подымят и разойдутся. У нас было маленькое, понимаешь, совещание. Так сказать, мозговая атака... Ты ведь не забыл, что это такое? Помнишь наши семинары?
      - Да, - сказал я, - не забыл.
      Увы, я их помнил, наши семинары. Помнил, как светлая голова Ользевский легко и просто предлагал решения и сам, в свою очередь, ставил проблемы и проводил мысленные эксперименты, и постоянно острил, и часто впопад, и часто - над тугодумом Сбитневым, и как все хохотали - надо мной. Я понимаю, что в любом маленьком коллективе обязательно должен быть и лидер, и козёл отпущения. Однако мне и сейчас было неприятно вспоминать, что Ользевский был лидером... а я - вторым в упомянутой табели о рангах.
      - Да... а... где ты работаешь?
      Он опять хотел назвать меня по имени и опять не вспомнил.
      - Я работаю в полиции, Марк, - сказал я.
      Он искренне удивился. Остальные оживились. Остальным показалось, что это интересно. Их явно томил сенсорный голод.
      - Полицейский... - протянул Ользевский с искренним изумлением. - Ну, брат... Ну, такого я еще не слышал. Всяко бывает, конечно, не всем же, в конце концов, заниматься - ну ее к богу! - психоникой... - Он остановился, закурил и протянул пачку мне. Я, разумеется, отказался.
      Это немедля возымело действие. Видите ли, было существенно - курю я или нет, так как в очередной раз по всему миру шла мощная антиникотиновая кампания, и, как всегда, интеллигенция фрондировала.
      - Он спортсмен, ему нельзя, - сказал тот, что с подоконника.
      - Он полицейский, - возразил второй, - но им, наверное, тоже нельзя.
      - А разве для полицейских это вредно? - осведомился первый.
      - Ну конечно, - сказал самый патлатый. - Ведь курение приводит к импотенции, а полицейскому импотентом быть не положено.
      Долгим взглядом обведя всех троих, я повернулся к Ользевскому, который удобно расположился в кресле, вытянув ноги, и пускал дым кольцами, сквозь которые затем давал резкую сильную струю.
      - Марк, я на работе и пришел к тебе по делу.
      - Мы тоже на работе, - сказал самый патлатый, - и пришли сюда тоже по делу.
      - В самом деле... Может быть, встретимся вечером? - предложил Ользевский. - Что же мы, право... Столько лет не виделись... Расскажешь, как ты там, в полиции... Грязная, наверное, работка? Алкаши, наркоманы, да?
      - Да нет, - сказал я, - не всегда. Бывает и почище публика.
      - Например, программисты, электронщики... - подхватил коллега с подоконника.
      - Приходится их арестовывать прямо у пультов, - сказал патлатый, и они снова заржали.
      - А револьвер у полицейского с собой? - спросил третий.
      Револьвера у меня с собой, конечно, не было. (Да и зачем бы он мог мне понадобиться на территории городка?)
      Коллеги Ользевского ржали, продолжая острить.
      Все это отнюдь не означало, что они что-то имеют против меня. Просто такая это вот была манера: непрерывно иронизировать, непрерывно над чем-то (или над кем-то) смеяться. Признаться, я и раньше, десять лет назад, утомлялся от этого. Ользевский - нет. Правда, сейчас Марк, похоже, не был заводилой. Он был теперь, наверное, мэтр и вставлял свои шутки изредка.
      Что ж, они привыкли к этой своей манере, они жили ею, как жили кофе и сигаретами, и еще у них должно было пахнуть канифолью, но канифолью не пахло, потому что теперь уже ничего не паяли ни электронщики, ни, тем более, психоники - элита элит.
      Они веселились, они острили и при этом вовсе не думали, что меня это может особенно задеть. Да меня бы и не задело. Я отчетливо понимал, что меня это совсем бы не задело, я б отлично сумел поладить с этими ребятами, и они давно бы ушли, и я разговаривал бы уже с Ользевским - если бы это был не Ользевский.
      - Ты что, Борис, смотришь на меня так неприязненно? - поинтересовался Ользевский. - Наверное, ты вспомнил девчонку, что мы не поделили, Ольгу? Ребята, я у него в свое время отбил девушку, а он в отместку едва не отбил мне печень! Что бы я делал сейчас без печени?
      - Спортсмен-спортсмен, а девочку упустил - айай-ай...
      - Она предчувствовала, что он переквалифицируется...
      - Да, а теперь-то, наверное, с девочками плохо, да?
      - Да нет, он же не курит...
      - Потом ведь у полицейских, наверное, бесплатно... У них абонемент...
      Боже ты мой, он все забыл. Он забыл не только мое имя, он забыл все, как это было с Ольгой, да, она нравилась мне, но я ей - нет, ей нравился Марк, но все это было непросто, а сейчас он уже забыл, что об этом не надо говорить - должны же быть вещи, о которых не надо болтать; он все забыл и так легко вспоминает об этом...
      - Меня зовут не Борис, а Юрий, - сказал я. - Плохо у тебя, старик, с памятью. Ранний склероз, а?
      Они все так же дружно заржали, и Марк в том числе. Моя реплика была в русле, в их тоне, в их стиле. Стиле легкого, а иногда, впрочем, и слегка натужного, но главное - непрерывного юмора.
      - Извини, Юра, действительно забыл, - сказал он, переставая смеяться. - Давай уж действительно о деле, ты ведь говоришь - по делу пришел?
      - Остальным придется выйти, - сказал я нарочито жестко и сразу вызвал теперь уже явное неприятие себя, уже антипатию - они сразу от этого тона и от этого предложения как-то подобрались, прищурились и дым стали пускать струей.
      - Юра, у нас обычно не бывает секретов, - сказал Ользевский, тоже слегка подобравшись, - и я не совсем понимаю твой тон... Ведь я же не в полицейском участке...
      - Дело их не касается, - продолжил я в том же жестком тоне. - Будь любезен, выставь своих сотрудников вон.
      Это было уже слишком, тут-то они окончательно выпали в осадок и, конечно же, теперь они собирались остаться здесь прочно и собирались досматривать и доигрывать спектакль до конца.
      - Сбитнев, я не буду выставлять вон своих сотрудников, - помедлив, холодно ответил Ользевский. - Мы не преступники и не подозреваемые. Угодно со мной будет поговорить отдельно - пожалуйста, вызови меня в свою контору. Только это у нас делается не просто...
      - У нас это вообще не делается, - вставил патлатый. Они теперь не смеялись. Они теперь дружно встали против полицейского монстра, вторгшегося вдруг в их тихий, рафинированный, электронный мирок. Странно, странно, но Ользевский даже теперь будто и не подозревает, по какому поводу мог я прийти к нему. Ни тени страха. Ни тени сомнения...
      Плохо, плохо я себя веду. Мне вдруг на момент захотелось, чтобы вместо этих ребят здесь оказались молодчики, работавшие на Умберто, с ними я поговорил бы по-другому. Нет - хуже! - мне захотелось именно с этими ребятами, здесь, поговорить по-другому... А ведь дело не в них, наверняка в одном Ользевском, не могут же они все... Да и поверил бы я, что на взятку мог польститься Ользевский?
      - ...Так что, видимо, разговор не получится. Может быть, ты придешь в другой раз?
      - Звеня наручниками...
      - С ордером на обыск...
      - С ордером на арест, - сказал я. - Бывает, мы имеем дело не только с алкашами и наркоманами. Бывает, что иной раз и другие люди совершают преступления. Разного рода. Один, например, дает взятки, другой берет. На этом попадаются и крупные кинодеятели... и мелкие программисты-электронщики...
      Пока его коллеги бросили, не задерживаясь, пару ответных реплик, Марк Ользевский понял. Он сильно изменился в лице. Рукой он провел по лбу и глазам и как бы стер улыбку. Затянулся, но уже не стал пускать колец, а ткнул сигарету в блюдце, заменявшее им пепельницу.
      - Ладно, - сказал он. - Ребята, оставьте нас. Человек пришел по делу.
      Они, в конце концов, ушли, хотя и без желания, не понимая слабости шефа, не давшего отпор полицейскому хаму. Но я не торопился начинать. Слишком был взвинчен, а главное - я теперь понимал, что Ользевский тоже лишь исполнитель. Мне надо было узнать, что конкретно задумано, кто уйдет в прошлое и когда? И почему за это не пожалели полмиллиона долларов?
      Надо ли было так ставить вопросы? Я решил не рисковать: это был не тот человек. Это был мой бывший сокурсник Ользевский, клюнувший на полмиллиона. Никогда, никогда я бы не подумал о нем - продажен, хотя и всегда недолюбливал. На то были иные причины, потерявшие, во всяком случае для него, актуальность. Для меня, впрочем, тоже.
      - Говори, с чем пришел, - внешне спокойно сказал Ользевский.
      - С вопросом, - ответил я. - Вернее - с вопросами. Вопрос номер один: за сколько тебя купили?
      Марк молчал. Лицо его страшно изменилось.
      Я продолжил:
      - Впрочем, я это знаю. Вопрос номер два для меня гораздо важнее: почему ты продался?
      Он молчал, и я продолжал, как бы размышляя вслух:
      - Сумма, конечно большая. Но разве тебе не хватало? Зарплата дай бог каждому... Ну, положим, тебе вдруг понадобилось полмиллиона. Не знаю, правда, зачем нужно нормальному человеку столько денег. Положим даже, эта сумма тебе понадобилась очень срочно. Вновь оставим в стороне вопрос зачем. Я думаю, ты на таком счету, что мог бы рассчитывать получить значительную ссуду, потом - тебе дали бы в долг друзья, и лет за... ну, скажем, за двадцать - конечно, постоянно прирабатывая - а твой труд весьма ценен, ты смог бы эту сумму скопить и отдать. Значит, отдавать не хотелось... Значит, вопрос стоит так: или сложились какие-то невероятные обстоятельства, потребовавшие гигантской суммы... Понимаю, бывает: проигрался в Монте-Карло. Но имелся выход честный... Или второе: цель, на которую потрачены эти полмиллиона, тебя устраивала. Тогда, Марк, ты очень сильно изменился... Вот тут я в тупике. Тебя устраивала цель, которая...
      Я хотел сказать - низка, и Марк это понял. Он пошел красными пятнами, судорожно сжал кулаки, потом ударил по столу и крикнул:
      - Ты! Сука полицейская! Это ты изменился, Сбитнев! Ты был бездарь извини! - но честный парень! А теперь ты видишь в каждом одно дерьмо! Ты считаешь, что цель, ради которой я решился на это, низка? Да ты подлец, если так рассуждаешь!
      Внезапно он угас и продолжал уже совершенно мертвым голосом:
      - Я бы сделал это без всяких денег. Сам. Если бы мог. Ты прикидываешь, на что бы мне могли понадобиться эти деньги. Да не нужны мне они... Я все имею. Я мог бы даже сделать то, что собирался, просто из человеколюбия, понимаешь? Просто! Но ведь там друг - знаешь ли ты, что это такое? Да, Костас - мой друг!
      Я тотчас зафиксировал это имя, потому что понимал - Ользевский в любую секунду может замолчать и ничего больше я не услышу. Пока он думает, что я знаю гораздо больше, чем на самом деле...
      - Ты! - с ненавистью продолжил Ользевский, вытягивая в мою сторону руку, - ты помешал мне сделать это!
      Он замолчал, закинул голову, схватился за подбородок и уставился в потолок.
      Стараясь говорить рассудительно и совершенно спокойно, я сказал:
      - В какой-то степени, возможно, это и меняет дело... Но почему же ты согласился взять деньги?
      Он резко опустил голову и уставился на меня.
      - Ты не понимаешь? - Он смотрел с недоверием. - Да ведь я ничего же не мог бы сделать сам! Они дали мне код, я же не имею доступа в ООН! А деньги я взял потому, что если бы не взял, они бы заподозрили меня. Я не мог демонстрировать им своего живого участия - это же не люди, это воротилы, бизнесмены, сволочи, я ненавижу их - они думали только о прибылях, я - о друге. Пусть думают, что они меня купили.
      Диктофон бесшумно крутился у меня в кармане, но я и без того знал, что запомню все из этого разговора. Тем более что многое, если не все, мне было совершенно непонятно. Однако главное подтвердилось, и подтвердилось блестяще. Заговор был. Только Ользевский, похоже, не слишком понимал его сути. Он был явно обманут, и очень ловко. Но что должен был сделать Ользевский? Чего хотели заговорщики? Подменить темпонавта накануне старта? Внедрить его в отряд?