Он взял руку Светланы, как бы здороваясь, задержал в своей.
      - Чего у тебя руки холодные? - спросил Лахтин и улыбнулся.
      - Не знаю, - прошептала девушка.
      - А почему у меня горячие - знаешь?
      Светлана зарделась, потупила глаза.
      - Догадываюсь, - еще тише сказала она.
      Лахтин засмеялся и прошел к себе в кабинет. Впервые после смерти матери чувство вины не давило на душу, да и вчерашние страхи растаяли при свете дня: никто и ни в чем его не уличит, нет на нем настоящей вины, а мелкие грехи - у кого их нет?
      "Обход пациентов" Лахтин начал со своих двух коллег, таких же, как и он, заместителей главного конструктора, затем обошел всех главных специалистов, поздоровался с начальниками лабораторий, а трем руководителям групп, которые пользовались особым его доверием, рассказал по свежему анекдоту. Без четверти двенадцать он вышел к финишу - приемной самого Миронова, был обласкан секретаршей и через минуту-другую уже сидел в кабинете перед столом Главного.
      - Вы знаете, Георгий Викторович, - не без грусти заявил Лахтин. - Я преступник. Да, именно я, это моя вина. - И тут же, чтобы его раскаяние не превратилось в фарс, перешел от "я" к "мы" и уже серьезно и обстоятельно доложил: - Мы проглядели Вишневского. Он давно перерос свою должность и уж, конечно, мог бы защититься лет пять назад...
      - Вы не преувеличиваете? - поинтересовался Главный. - Что-то я не припомню за ним особых талантов.
      - Поэтому и проглядели, - сказал Лахтин. - Я просмотрел его работы за последние три года и убедился, что это талант. Конечно, хаотичный, не всегда требовательный к себе, но талант. С ним надо работать, Георгий Викторович. Для начала, если вы не возражаете, я возьму его в свою лабораторию. Вот увидите: через три-четыре года из Вишневского получится как минимум отличный завлаб. Как минимум!
      - Вы оптимист, Сергей Тимофеевич. - Главный пожал плечами. - Не возражаю. Тем более, что вам пора обзаводиться учениками.
      Миронов помолчал, подвинул к себе красную папку, в которой - Лахтин это знал точно - подавались на подпись наиболее важные "исходящие".
      - Не хочу вас обнадеживать, - сказал Главный. - Конкурентов много, и работы их очень серьезные, но сам факт выдвижения...
      Сердце Лахтина замерло. "Вот оно! Сбылось! - обожгла его радостная догадка. - Премия! Нет сомнений - речь идет о большой премии".
      - Лично я верю в ваш генератор. В наш генератор, - поправил себя Миронов. - Он заслуживает самой высокой оценки. Однако давайте не будем загадывать... Кстати, по поводу монтажа антенны я консультировался с вертолетчиками...
      Дальше пошел обычный разговор, который Лахтин вел почти машинально. В сознании одно за другим вспыхивали не очень связные, но такие соблазнительные видения: текст постановления на газетной полосе, салон самолета, какие-то витрины, знакомый берег Пицунды, горка икры в хрустальной вазочке, зрачок телевизионной камеры... Отвлекаясь мысленно, Лахтин все-таки обсудил с главным конструктором все детали предстоящего эксперимента и даже подбросил идею, как ускорить монтаж антенны.
      Выйдя от Миронова, он позвонил Ляле.
      - Я дома, - сказала она. - Нет, не уйду. Я в отпуске. Завтра еду в Мацесту... Хорошо, приезжай.
      Лахтин попросил Светлану позвонить попозже его жене и передать, что он срочно выехал на три дня на испытания, и снова зашел в приемную Главного.
      - Если меня будет спрашивать Георгий Викторович, - сказал он секретарше Миронова, - передайте, пожалуйста: я в Москве, у академика Троицкого. У старика появились соображения по поводу моего генератора, конфиденциально добавил он, поцеловал Людмиле Павловне ручку и через несколько минут уже ехал в такси на Русановку.
      В лифте, припоминая слова арии из "Пиковой дамы", Лахтин вполголоса затянул:
      Так бросьте же борьбу!
      Ловите миг удачи.
      Пусть неудачник плачет,
      Кляня свою судьбу...
      Он напевал прицепившийся мотив и в доме. Ляля улыбалась одними глазами, хотя терпеть не могла фальши, а Лахтин перевирал все подряд: слова, мелодию, даже интонацию, напирая всей мощью голоса на бедного "неудачника"...
      - Посмотри пока перевод, - сказала она. - Я тем временем накрою стол. Ляля ушла на кухню. Еще с детдома, с тех давних пор дежурств по пищеблоку, осталась у нее неистребимая привычка кормить всех подряд - его, друзей и гостей, своих учеников, полусонную девицу, которую третий год безуспешно натаскивала по английскому языку для поступления в вуз. Лахтин знал: пока он не поест, не будет ни разговора, ни тем более нежностей. Это было нечто вроде обязательного ритуала, причем приятного" потому что Ляля всегда старалась угодить ему, - вот и сейчас из кухни плыли дразнящие ароматы, и Лахтин их с удовольствием угадывал: картошка, для которой на сковородке поспевают хрустящие шкварки, свинина в кляре, свежий дух молодой редиски, душистый кофе, а ко всему этому его любимый коньяк "Коктебель" золотистый, мягкий на вкус, разгоняющий в жилах кровь.
      Он: посмотрел перевод статьи из американского специального журнала, который сделала ему Ляля, и в который раз подивился ее аккуратности и добросовестности: семнадцать страниц машинописи, четыре экземпляра - вдруг еще кому понадобится...
      - Спасибо, Мышка! - крикнул Лахтин. - Ты; у меня все-таки разбогатеешь. Завтра же соберу все твои переводы, оформлю договор...
      Он осекся. Ляля стояла в двери и улыбалась.
      - Я слышу это третий год, - сказала она и вздохнула так, будто привыкла уже, что ее обманывают все, кому не лень. - Не забывай также, что завтра ты еще в... Москве. В лучшем случае ты оттуда можешь вернуться вечером. Проводишь меня на, вокзал - и... вернешься из Москвы.
      - Нет! Нет и нет! - Лахтин закрыл ее губы поцелуем, затем заговорил с упреком: - Все, что угодно, только не уезжай. Зачем тебе эта Мацеста? Я специально придумал поездку, чтобы побыть с тобой, а ты... Та эгоистка. Мышка.
      - Но я третий год не отдыхаю - как ты этого не поймешь? - удивилась Ляля. - Да и подлечиться надо.
      - А село? - капризно заявил Лахтин. - Ты по полтора месяца торчишь каждое лето в селе, а мне здесь хоть стреляйся от скуки.
      - Там моя жизнь, - тихо сказала Ляля. - Там мама и Димка... Мальчик и так растет без матери. Кстати, я решила в этом году забрать Димку. Он уже в четвертый перешел - парень самостоятельный, проживет как-нибудь...
      - Да, да, конечно, - неизвестно с чем согласился Лахтин. - Тебе виднее, как поступить. Просто мне тяжело сейчас: смерть матери, эта проклятая защита, Ольгины экзамены... А к тебе вошел - и будто все хлопоты за порогом остались.
      - Пошли к столу, - вздохнула Ляля.
      Он угадал все, точнее, почти все. На столе не было только коньяка вместо него стояли две бутылки "Монастырской избы".
      "Это даже лучше, - подумал Лахтин. - По такой жаре боржоми надо пить". Он с удовлетворением отметил: вода холодная, из морозилки. Но все равно заведенный ранее порядок был нарушен, а тут еще разговоры Ляли о сыне, о ее завтрашнем отъезде - все это вызывало легкую досаду и недоумение: ну почему в мире нет ничего постоянного, неизменного, почему и здесь от него чего-то хотят, тревожат душу, которая в данный момент просит и требует одного - покоя?
      Поздно ночью, устав сам и утомив Лялю ласками, Лахтин подарил ей дежурный поцелуй и вышел на лоджию перекурить. За Днепром - темным и почти невидимым - светились огни центра. Все сегодня было почти как всегда. И все же он чувствовал: что-то не так. То ли Мышка стала другой, более отчужденной, то-ли ему самому начала надоедать эта многолетняя связь.
      "А чего, это тоже не исключено, - беспечно подумал Лахтин. - Ничто не вечно под луной... Может, в самом деле Ляльке пора заняться воспитанием сына, а мне, скажем, немного согреть своим вниманием девочку с холодными руками?.." Он вспомнил, как они познакомились.
      Утром того дня ему позвонил Исай.
      - Привет, старик, - сказал он. - Ты не забыл, чем славен этот день?
      Сергей машинально глянул на календарь.
      "У Исая день рождения, - вспомнил он, - совершенно вылетело из головы".
      - Будь моя воля, - засмеялся он, - я бы этот день сделал общесоюзным выходным. Короче, я уступаю тебе Ее! Вчера весь вечер прощался, вдохновенно солгал Лахтин, тотчас придумав, что он подарит приятелю.
      - Ты что - Тамару решил мне подарить?! - загоготал Исай. - А я возьму. Я такой!.. Кстати, не забудь - я вас жду вдвоем. В семь вечера. Или сразу после работы подъезжайте - посмотришь кое-какие диковинки.
      - Тамара на сессии, - не без удовольствия сообщил Лахтин. - Так что я сегодня холостякую. Берегись, Исай, я переполовиню твой гарем.
      - Так с чем же ты прощался?
      - Это называется - от сердца оторвал. Она черненькая и необычайно соблазнительная. Ты как-то даже обещался украсть ее у меня.
      Исай застонал:
      - Замолчи, убийца. Я, кажется, начинаю догадываться, кто она. Но если ты обманешь...
      Сергей не обманул.
      Он пришел чуть позже, расцеловал именинника и вручил Исаю черный томик Томаса Вулфа. Просвещенная часть гостей застонала - кто от зависти, кто от восхищения. У Исая, как всегда, собралась куча народу. Многих Лахтин знал, но были и новые люди. Он перезнакомился со всеми и тут же забыл их имена, выделив из "толпы" двух женщин, которые были как будто сами по себе. Одну - расплывшуюся и томную - он встречал у Исая не раз. Особа эта работала по соседству, в книжном магазине. Лахтину она с самого начала показалась исключительно глупой. Таких женщин он избегал, как бы сильно его ни тянуло к ним. Сегодня "тянуло" как никогда, но Лахтин решительно поставил в уме крест на хозяйке книжной подсобки. Другую, маленькую женщину он тоже видел у Исая на прошлогоднем дне рождения. Но тогда он был с женой, а значит, был совсем другим человеком, и - о господи! - не увидел ни ее милой сдержанности, ни чистых, не знающих помады губ, ни высокой груди, которая порядком захмелевшего Лахтина воодушевила.
      Теперь у Лахтина появилась цель.
      Исай понял приятеля, улыбнулся ему.
      "Токуешь? - спросил он взглядом и так же безмолвно одобрил: - Давай, старик, у тебя получается".
      Лахтину понравился этот способ общения. "Изреченное слово есть ложь", вспомнил он чью-то мысль и тут же решил, что попробует объясниться с маленькой женщиной без слов. К чему, в самом деле, слова? Ведь его сейчас не интересует ни родство душ, ни ее духовный мир... Пусть моралисты как угодно бранятся, но в нем вспыхнуло что-то плотское... Животный инстинкт... Пока жив человек, он будет иногда ощущать слепой и властный зов, заставляющий, например, сохатого идти напролом сквозь чащу, не замечая нацеленных в него винтовок...
      Начались танцы.
      Лахтин молча пригласил свою Цель. Ему повезло - музыка шла медленно, кто-то из гостей выключил верхний свет и зажег бра.
      Цель была в руках. Ее волосы пахли то ли сеном, то ли ромашкой, и Лахтин удивился этому не городскому запаху. Он сразу же объявил свое отношение к маленькой женщине. Кроме того, он намеренно чуть сильнее, чем принято, привлек ее к себе. И никаких слов! Не надо лгать! Сегодня он принципиально не хочет никому лгать. Тем более своей маленькой партнерше.
      Она почувствовала его необычайную настойчивость, подняла взгляд. Лахтин этого только и ждал.
      "Здравствуй, радость моя! - сказал он ей глазами. - Здравствуй, милое создание. Ты знаешь, древние боги специально придумали танцы, чтобы посылать любящих в объятия друг другу. Смотри, смотря неотрывно! Ты видишь, сколько в моих глазах обожания? Они уже устали ласкать тебя, мой зверек с шелковистой кожей".
      "Чего ты хочешь?" - спросили ее карде глаза, а губы чуть дрогнули в улыбке.
      "Тебя! - воскликнул Лахтин без слов. - Сейчас! Моя душа рядом с тобой еще с начала вечеринки. Не прогоняй ее, пожалуйста... Ты слышишь ее прикосновения? Они смущают тебя? О, я уже не властен над своим посланником..."
      - Ты чего Лялю гипнотизируешь? - толкнул его Гордеев и засмеялся. Смотри, Удав! Не обижай нашего Кролика?
      Маленькая женщина тоже засмеялась, покачала головой. Было непонятно, что она отрицает: шутливые опасения Володи Гордеева или страстные призывы Лахтина, которые он, увлекшись игрой, пытался выразить без слов.
      И все же какая-то искра проскочила между ними. Неимоверно долгий, будто затяжной прыжок с парашютом, танец кончился. Сергей на минуту оторвался от Ляли, залпом выпил два бокала вина и вновь вернулся к ней. Они начали танцевать, даже не заметив, что музыки толком еще нет - магнитофон включали, переключали, меняли кассеты. Ляля тоже теперь неотрывно смотрела на Лахтина. Они топтались, едва передвигая ноги, возле открытого балкона, откуда в комнату заглядывала майская ночь и пахло цветущей вишней.
      "Какая ты красивая, - безмолвно рассказывал Ляле Лахтин. - Ты молчишь и становишься поэтому еще красивее. Я устал от слов. Губы, глаза, руки... Они надежней и искренней, что бы там ни лепетали ханжи. Уведи меня отсюда, милая. Но только не нарушай правил нашей игры. Не разрушай молчания. Ведь может статься, что слова твои окажутся самыми обыкновенными, и тогда померкнет это сияние, любимая, которое исходит от тебя. Все померкнет. Ты станешь такой же занудной бабой, как моя Тамара... Понимаешь"?
      Маленькая женщина кивнула: "Понимаю". Затем она куда-то ушла. Лахтин обеспокоенно бросился в спальню, где Исай показывал слайды зимнего восхождения на Казбек, заглянул на кухню. И вдруг увидел Лялю рядом с собой - в коридоре, возле вешалки, уже с сумочкой в руках.
      "Она уходит, - ужаснулся Лахтин. - Что делать?"
      Пока он искал в прихожей свой кейс, Ляля вышла. Он выскочил на площадку и увидел закрывающуюся дверь лифта. Не раздумывая и секунды, он ринулся вниз, перепрыгивая через три, а то и через четыре ступеньки. Лахтин чувствовал, что успеет, и успел. Маленькая женщина садилась у подъезда в невесть откуда взявшееся здесь в это позднее время такси. Он толкнул ее плечом и буквально упал рядом на сиденье. Сердце бешено стучало, и Лахтин с беспечной улыбкой подумал: хорош же будет он как соблазнитель, если сейчас его прихватит приступ тахикардии. Он даже глаза прикрыл, чтобы совладать с собой и погасить возбуждение, вызванное обильной выпивкой. Ляля что-то сказала водителю - по-видимому, адрес. Он на ощупь нашел ее маленькую руку, накрыл своей, стал благодарно и нежно прикасаться к ее детским мягким пальчикам, гладить их.
      Ехали минут десять. Затем машина остановилась. Лахтин механически открыл дверцу и вышел на улицу, не выпуская руки маленькой женщины. Его не интересовало, где они находятся, куда идут, зачем. Пока нет слов - все правда, все легко и осуществимо.
      Заурчал лифт, вознося их на какой-то этаж.
      "Вот видишь, - говорил он Ляле глазами, пока они ехали. - Так просто и славно. Ты научилась моему языку, правда? Ты почувствовала себя маленьким зверьком с шелковистой кожей? Свободным и потому счастливым. Иди же ко мне, кареглазый зверек! И будь, пожалуйста, смелым. Свободные - это и есть смелые..."
      По тому, как маленькая женщина открывала дверь, Лахтин понял: в квартире никого нет. Там мрак и доверчивость. Да, да, доверчивость ночное существо...
      Они поспешно вошли в квартиру. Дверь хлопнула, защелкнувшись сама собой. Лахтин тут же привлек к себе Лялю, боясь, что она зажжет свет и все, все испортит. Он нашел ее губы - податливые, чуть сонные. Кейс выпал из рук. Сергея качнуло. Он потянул "молнию" ее платья. Ляля как-то странно шевельнула телом, и одежда ее, будто кожа линялой змеи, с тихим шорохом упала на пол...
      Несколько месяцев спустя Лахтин как-то заехал в "Букинист" и встретил там Исая. Поговорили о книгах - кто что достал. Затем Исай сказал с улыбкой:
      - Мало того что приходишь в мой дом, ешь, пьешь, так еще и воруешь женщин из моего гарема?
      - Она была твоей? - вздрогнул Лахтин.
      - Да нет, старик, не пугайся, - засмеялся Исай. - Вижу, у вас что-то клеится?
      - Ты же знаешь, - отшутился он. - Не я придумал: большие женщины для работы, маленькие - для любви.
      Исай работал хирургом на "Скорой помощи" и идеально вписывался в лахтинскую модель межличностных отношений.
      Правило "чем меньше общего, тем лучше дышится" Лахтин выработал еще на первом курсе, сразу же после свадьбы. С одной стороны, чтобы рассеять собственные опасения (а они хоть и смутные, но были), с другой, чтобы ответить на снабженный добрым десятком извинений, но все-таки бесцеремонный вопрос Гарика-идеалиста: "Старик, а это ничего, что вы такие... разные? Ты - физик, Тома - продавщица..." Он объяснил тогда Гарику, что и жена и друзья должны заниматься на работе чем угодно, но только не тем, чем ты. Только тогда это будут в самом деле личные отношения. Из них в этом случае исключается возможность расчета и мелкой зависти, соперничества и подсиживания, осознанного и неосознанного воровства идей. "Итак, - заключил Лахтин, - давайте не будем смешивать. Друзья - для дома и для души, товарищи - для ума и работы". - "А кто же, например, я для тебя?" - растерялся Гарик-идеалист. "Лишний человек, засмеялся Лахтин. - Классическое определение". Шутка оказалась пророческой. Их дружба вскоре приказала долго жить, причем так тихо и естественно, что Лахтин даже не заметил, когда это произошло.
      С Исаем его свели приступ тахикардии и любовь к книгам. Приступ был нелепый, как-то вечером он засмеялся, и сердце вдруг задергалось, задрожало, будто заячий хвост, стало трудно дышать. Тамара, недолго думая, вызвала "неотложку". Приехал сравнительно молодой врач, сделал укол, посоветовал, как можно сбить учащенный ритм без помощи лекарств. Пока говорил, откровенно жадным взором шарил по стеллажам в кабинете Лахтина: выделил сразу "Дневник" Жюля Ренара и двухтомник Джерома, поинтересовался, где и почем он брал Булгакова. Лахтин почувствовал родственную душу. "На черный рынок в воскресенье сходишь, цены услышишь, вот тебе и приступ", пошутил он. Исай оказался знатоком в этом вопросе. Он тут же сказал, что это пока цветочки: книжный бум, мол, впереди, - и будто в воду смотрел. Сошлись они и на фантастике. Лахтин показал библиотечку отечественной и зарубежной фантастики, которая насчитывала около пятисот томов, похвастался тремя своими рассказами, опубликованными в журнале. Исай согласился: труд писателя заманчив, но уж очень зыбкий, даже настоящий большой талант не гарантирует ни денег, ни тем более признания. "Как хобби это прекрасно, - засмеялся он, выслушав признание Лахтина о его публикациях в журнале. - Но для профессии - жидковато".
      Ему и только ему сказал Лахтин на какой-то гулянке об Йегресе.
      - По-видимому, это результат моего увлечения фантастикой, - предположил он, заканчивая свой рассказ о приключениях на острове. - Я пару лет назад даже повестушку хотел написать о "черном человеке". Но потом раздумал. Скажут еще, что у Есенина содрал. Это первое объяснение.
      - А второе? - спросил, улыбаясь, Исай.
      - Ты знаешь, существует гипотеза, что параллельные миры в самом деле возможны. Я как физик...
      - Старик, - перебил его Исай, - гипотез тьма, а истина всегда конкретна. Есть еще одно объяснение: элементарный схизис, то есть шизис. Раздвоение личности.
      - Ты что?! - возмутился Лахтин. - Я вполне нормальный. Да и откуда, почему?
      - Вот уж этого не знаю. Может, и фантастика повлияла... Плюс большая доза алкоголя... Да ты не переживай, старик. - Исай обнял Лахтина. - Мы все немного чокнутые. Абсолютно нормальных людей сейчас нет - наукой доказано.
      - Это опасно? - Лахтин уже успел испугаться.
      - Не думаю. - Исай пожалел, что напугал приятеля. - Если хочешь, устрою тебе консультацию. У меня в шестнадцатой знакомый психиатр работает. Во-о-от такой мужик! Правда, тоже чокнутый - фразы сочиняет. Те, что "Литературка" печатает. То есть его не печатает, я вообще... - Исай запутался в словах, махнул рукой и предложил: - Пойдем лучше выпьем за твоего двойника.
      - Это идея! - обрадовался Лахтин. - Подумать только! - захохотал он. Чокнутый психиатр. За это, право, стоит выпить.
      Финал разговора, как ни странно, успокоил Лахтина. Так уж вышло, заключил он, что переход из журнала в заводское КБ совпал с появлением в его жизни двух новых и очень важных для него лиц - эфемерного наставника и маленькой женщины.
      Как-то Лахтин записал в блокноте: "Почти одновременно жизнь подарила мне свой Дух и свою Плоть. Это ли не счастье?!"
      И вот сейчас, по прошествии лет, потягивая на чужой лоджии сигарету и глядя на ночной город, Лахтин вдруг с грустью понял, что он не напрасно тогда поставил в конце, может быть, чересчур пышной, но в общем искренней фразы знак вопроса. Это не есть счастье. Плоть наскучила, а Дух в образе Злодея удручает.
      "Все-таки жизнь - это бег. Даже когда не хочется бежать, - подумал он, нервно закуривая новую сигарету. - Вопрос только в том, куда и зачем бежать. Тысячелетний вопрос... Если моя борьба с Йегресом (или его со мной) - болезнь, то все не так уж безнадежно. Ведь я, получается, сознаю свою порчу. Но если это игра... - Лахтин мысленно споткнулся. Он на миг испугался такого предположения, но тут же высмеял себя. - Ну и что, если игра?! В любом случае это попытка разобраться в жизни, в своей душе и судьбе. И не только в своей. Таких, как я, рефлексирующих, сейчас полмира. И что плохого в том, черт побери, что мы пытаемся понять себя и мир, что мы мучаемся своими сомнениями и противоречиями? Гораздо страшнее те, кто не прав, но уверен в своей правоте. Вот уж кто есть самые настоящие чудовища".
      Однажды Лахтин ездил в Болгарию, где видел хождение по огню. Водил на зрелище его знакомый журналист и писатель Святослав. Он же познакомил со знаменитой нестинаркой Невеной, которая во время их необязательного разговора вдруг куда-то исчезла и вернулась, лишь когда заиграли волынки. Это уже была другая Невена. Где-то остались ее европейская одежда, обыденность манер. Полузакрыв глаза и раскинув руки, в расшитой рубахе до колен, она стремительно прошла через живой коридор и так же легко и естественно, как шла, ступила в огненный круг.
      О как кроваво и грозно пылали угли громадного кострища. Как неистовствовала музыка. Как летела Невена - все по кругу, по кругу, быстро-быстро и... безмятежно. Казалось, сейчас вспыхнет ее белая рубаха, вспыхнут волосы... У него сжалось сердце. То ли от мистического ужаса, лохматого и первобытного, обитающего на задворках души, то ли от восхищения и желания самому ворваться в огненный круг. Да, да, какой-то голос нашептывал тогда: иди, взлети над пламенем, это возможно, не трусь! Эх, Невена, Невена!
      Лахтин судорожно вздохнул.
      "Вся жизнь - это танец по-нестинарски, - подумал он. - Бег по огню. Чем не образ современной жизни - ее насыщенности и темпа? Когда не то что остановиться - с круга сойти нельзя. И опять тысячелетний вопрос; зачем, во имя чего? Каждый в эту пляску вкладывает свой смысл. Один сгорает, создав космический корабль, другой - рухнув на угли. С кем же я - Сергей Лахтин? С кем веду свой единственный танец? И во имя чего?"
      Он закурил третью сигарету.
      На душе было до того скверно, что дай Лахтину пистолет - и он бы застрелился. Прямо тут, на лоджии у Ляльки. Так ему казалось по крайней мере до тех пор, пока сырой ветер с Днепра не загнал его в комнату.
      Захар выпустил корову, и она ушла, подымая красную пыль, к выгону. Когда-то, еще до войны, он тоже пас Череду, и Настя гоняла, и Женька, и так же немилосердно к середине лета сохла трава - коровы поэтому держались поближе к старым вербам.
      "Странно все-таки мир устроен, - подумал Захар. - Выгон на месте, и вербы там торчат, и трава растет. Ставки тоже не изменились - может, только больше берега заросли. А вот Насти моей давно уже нет. И Женя ушла. Да и мои следы теперь сразу стынут... Говорят: человек - хозяин природы. То есть всего мира. - Захар даже головой покачал. - Сильно оно сомнительно... Все остается, все живет, а человек уходит, не успев даже понять, для чего жил. Какой же он хозяин?.. У других, правда, дети, внуки, род получается, смысл. Не получилось у нас с Настей ребенка. Теперь уже не поправишь..."
      Мимо хаты, ковыляя по колдобинам, проехал автобус.
      "Пора, однако, за работу браться". Захар вздохнул и понес под навес реечки, отшлифованные с вечера наждачной бумагой. Он и раньше делал ульи, но один или два, не больше, так как считал работу эту деликатной и тонкой. Пчела хоть и не умеет говорить, но существо, вне всяких сомнений, разумное. Этот заказ был особым. Правление колхоза решило расширить пасеку и заказало Захару шестнадцать двухкорпусных ульев. Про сроки не договаривались. Однако председатель повернул дело так, что теперь Захар сам себя подгонял. И хитрости вроде молодой председатель не применил. Просто уважение высказал и свою начальственную гордость как бы-чуть принизил. "Про то, сколько времени вам на работу понадобится, - сказал при всех членах правления, - мы с вами, Захар Степанович, договариваться не станем. Вы в селе первейший хозяин. Поэтому сами понимаете: чем раньше мы нашу пасеку на ноги поставим, тем раньше и мед гончаровский потечет..." Вот так повернул дело председатель. Хошь не хошь, а должен теперь Захар стараться и поспешать.
      - Стараешься?!
      Хитрый Мыкола будто из-под земли объявился. Захар кивнул, здороваясь, потому что помнил добро. Всякое. И платное и бесплатное. Червонец - не деньги, а в день похорон Жени здорово ему Мыкола прислужился.
      Захар сгреб с верстака пахучие стружки, кивнул гостю: присаживайся, мол, больше негде.
      Мыкола садиться не стал. Он достал из кармана грязно-серых штанов бутылку "Яблочного" и поставил ее на верстак. Захар улыбнулся, покачал головой. Недаром все-таки Мыколе прозвище дали: мудрует что-то, а зачем? Ведь все село знает, что он, Захар, среди бела дня без повода пить не станет. Тем более эти поганые "чернила".
      - Ты, Захар, натуральный человек, но, я вижу, без понятия, - обиделся Хитрый Мыкола. С одной стороны, он как бы делал Захару комплимент, потому что слово "натуральный" у него было выше всех похвал, с другой, заявляя о "понятии", рисковал. Захар был такой простой, что мог и со двора погнать.
      - Ты меня должен в хату позвать, закусь какую-нибудь натуральную предложить, - гнул свое Мыкола. - Я ж к тебе не просто так, за здорово живешь... А бутылку прихватил, чтоб конфуза не получилось. Вдруг, думаю, у тебя ничего согревающего нет.
      Захар, не понимая, к чему гнет Хитрый Мыкола, отложил рубанок.
      - Помянуть надо душу, - бесхитростно сказал тот. - Душа светлая была. Да и вроде не чужая тебе.
      "Сегодня же сорок дней, - вспомнил Захар, и взгляд его обратился к околице, где за редкими деревьями и хатами на взгорке было видно кладбище. - Обычай, может, и пустой, но не мне его отменять. А Женю я каждый день поминаю. Не горькой водкой, а горькой думкой..."
      Он кивнул, показывая, что все понял и согласен с Мыколой:
      - Пойдем в хату, сосед.
      Хитрый Мыкола жил аж возле первой бригады, рядом с кирпичным заводом, но Захар почти всех в селе называл соседями, а кого не называл, значит, не уважал или недолюбливал.
      Захар поставил на стол еще теплую картошку, которую варил утром, помыл редиску и зеленый лук, затем большими кусками нарезал сало. Хотел еще открыть рыбные консервы, но Мыкола сказал, что в поминальном деле еда не главное, и он отложил банку в сторону. Достал из шкафчика бутылку, разлил в стаканы. Молча выпили. Захар захрустел пучком лука, аж тот слезу у него вышиб, хотя Мыколе показалось, что лук тут вовсе ни при чем. Покурили.
      - Сережка небось переживал, что не успел с матерью попрощаться? - начал было Хитрый Мыкола, но Захар вместо длинного разговора обронил только: "Не его вина" - и налил по новой.
      Теперь закусывали обстоятельно. Мыкола, позавидовав вслух столярному умению хозяина, выразил потом сомнение:
      - Ульи ты, конечно, сделаешь натуральные. Но вот где пчеле кормиться ума не приложу.
      - Это председателя забота, - ответил Захар. - Он у нас на агронома учился, пусть теперь сеет медоносы... Сад вон еще колхозный подрастает.
      - И то так, - сказал Мыкола. - А помнишь, после войны ни одного тебе деревца в Гончаровке не осталось. Все на топливо, пошло. Зимы лютые, а на глине сама по себе и акация не вырастет.
      - Скудные у нас места, - согласился Захар. Разговор мало-помалу наладился - неспешный, обо всем, кроме той, кого поминали: Мыкола сообразил, что не понравятся хозяину хаты слова про Евгению - какие бы они ни были.
      Когда ближе к вечеру показалось дно второй бутылки, Хитрый Мыкола вспомнил о своем "Яблочном" и предложил его открыть. Захар отказался. Он как будто и не пил вовсе - только еще задумчивее стал да курил теперь чаще.
      - Так я дома употреблю. За твое здоровьице.
      Мыкола спрятал вино в карман и, чтоб Захар не передумал, стал прощаться. Его малость развезло. У калитки, которую Захар открыл, Мыкола долго соображал, чем бы отблагодарить хозяина за угощение. Затем приобнял Захара, сказал:
      - Люди, может, и смеются, но я, пока глина сухая, опять себе место заготовил. Как-никак, Захар, мне пятьдесят восемь, всякое может случиться... Тебе тоже порядком годков настучало. А смерть - она, дура, слепая. Поэтому нам друг за дружку надо держаться... Я беду, конечно, не кличу, но случиться может всякое.
      - Ты ясней, Мыкола, - попросил Захар. - Я не дипломат. И ты тоже. Говори, что думаешь.
      - Я к тому разговор веду, что ты натуральнейший человек. - Мыколу качнуло, и он придержался за калитку. - Уважаю я тебя, Захар. А потому говорю: ежели вдруг тебя бог раньше призовет, то я тебе яму свою уступлю обещаю! И без всяких там денег. Понял?!
      - Понял, сосед, понял, - улыбнулся Захар и легонько подтолкнул гостя. Только я помирать пока не собираюсь и тебе не советую. Иди домой, Мыкола, а то твоя Катря заругается - на цельный день, скажет, пропал.
      - Я т-тоже не собираюсь!
      Хитрый Мыкола решительно отпустил калитку, махнул рукой, то ли прощаясь, то ли удерживая равновесие, и пошел-поплыл по вечерней улице немного зигзагами, но не очень, будто обронил что-то и теперь искал в дорожной пыли.
      Захар вернулся в хату, включил свет, а чтоб не заскучать после живого человека, включил еще и радио.