Модуль чуть тряхнуло: еще одна река, блеснув широким серебристым плесом, уплыла вдаль. Дальше — поле, лес, какой-то маленький город, опять поле, паутина дорог…
      Илья переезжал.
      В школе Садовников после неудачного экзамена и разговора с Иваном Антоновичем он объявился недели через две. Загорелый, обветренный, веселый. Друзьям он сообщил, что только что вернулся из Северной Америки, откуда привез уникальную запись. В Школе знали: Илья с детства увлекается голографическим кино, в частности съемками деревьев, и вовсе, чужд хвастовства. Раз говорит, уникальная, значит так оно и есть.
      В библиотеке, куда Илья принес целую коробку книг-кристаллов, возле проектора сидел Юджин Гарт. Он просматривал новинки.
      — Долги — наше богатство? — кивнул Гарт на коробку и улыбнулся — всепрощающе и радостно. «Я рад тебя видеть, — говорила улыбка руководителя школы. — Как читатель ты, конечно, баламут и годами путаешь личное с общественным. Ладно, я прощаю тебе это. Я готов простить тебе большее — неудачу с экзаменом, но все же хочу знать: что ты намерен делать дальше?»
      — Я не понял греха, Юджин, и уехал в Калифорнию, — сказал Илья, высыпая кристаллы в бункер коллектора. — Я его чувствовал — грех. Еще когда от Анатоля уходил — чувствовал. А понять не мог. И когда Иван Антонович меня отчитывал — тоже не мог. Думал так: ну, пусть метод порочен, — виноват, согласен, — но ведь главное-то достигнуто: понял я беду человека, понял… Начал в Калифорнии фильм снимать — тоже не клеится… Тут-то дерево и объяснило мне все.
      — Ассоциации?
      — Да, что-то похожее… Я давно хотел подсмотреть жизнь секвойи. Даже имена ее — музыка. Веллингтония, Мамонтовое дерево… Нашел такое. Не секвойя — красавица. Высота — сто семь метров. Общие планы я за полчаса сделал, а что потом?.. С гравипоясом вокруг нее вертеться, думаю? Душа не принимает. Слишком серьезное дерево, гордое. Оно же минимум три тысячи лет прожило. В муках и радостях крону возносило. Вырастало. Эта крона как раз и напомнила мне душу человеческую. Высоко она, далеко до нее — факт… Я решил взобраться на дерево. Сам. Без помощи всяких там технических чудес. Решил — и начал восхождение.
      — Как? Без страховки? — на лице Юджина отразилось удивление.
      — Нет, почему. Я запасся альпинистским снаряжением — специальная обувь, крючья, веревка с карабином… И кадры пошли косяком. Оригинальные, неожиданные, смелые. Потому что я повторял путь дерева: я вырастал вместе с ним… Так вот. Первых веток я достиг под вечер. Что за ветер там был! Какие только песни он мне не насвистывал. Вальсы, марши, гимны. И у всех одно название — Вел-линг-то-ни-я.
      Илью слушало уже человек десять.
      — Закрепившись, я там и заночевал. На первых ветках. Ярко светила луна. Над головой ходили темно-зеленые, почти черные, волны кроны и шумели, шумели. А я снимал сон коры и тревогу хвои… Утром я достиг вершины. С меня сошло семь потов, но я мог объявить всему миру: «Я познал душу этого дерева, потому что познал его жизнь». Там, на головокружительной высоте, я и спросил себя: «А как же ты мог подумать, мельком взглянув на срез сознания человека, подслушав несколько мыслей, что ты уже понял беду его и познал его душу? Стыдись, Илья, — сказал я себе. — И действуй».
      — Ты покидаешь нас? — спросил Гарт.
      — Сегодня же отстыкую свой модуль — и в путь. Полечу к Днепру. Там есть маленький городок со смешным и поэтичным названием. Городок Птичий Гам. Это родина Анатоля, и я хочу там пожить. Узнаю друзей его, родных. Прочту его любимые книги… Словом, я должен стать для Анатоля братом, другом, кем угодно, но только не гостем, нарочно сломавшим лыжу… Я вам позвоню, Юджин.
 
      За барьером лоджии едва слышно позванивала прозрачная пленка обтекателя. Пока Илья вспоминал прощание со школой, модуль миновал желтый мазок берега и бесшумно заскользил над океаном.
      Полет предстоял долгий. Конечно, проще было бы отправить модуль с грузовым караваном, а самому, загерметизировав кабину гравилета, прыгнуть в стратосферу. Тем более, что подобные трансатлантические перелеты на тихоходных модулях возбранялись. Но уж очень Илья соскучился за время путешествия к секвойям по своему уютному жилищу да и на новом месте хотелось обосноваться сразу и всерьез.
      Илья любил свой дом.
      Он получил его, как и остальные сверстники, в день третьего Приобщения к миру, то есть в день совершеннолетия. Им тогда страшно нравилось, что новые жилые модули стали снабжать антигравами. Делалось это по необходимости, так как жизнь становилась все мобильнее и стационарное строительство постепенно превращалось в анахронизм. В самом деле, монтируется, например, крупный сельскохозяйственный комплекс. Тысячи специалистов заняты на стройке. Вокруг комплекса вырастает целый городок. Но вот работы подошли к концу, электронщики запустили в ход свои системы и… городок умирает. Потому что комплексом управляют четыре оператора, а у остальных людей появляются совершенно новые заботы. Или взять места отдыха. Какой смысл превращать все побережья в скопище зданий, в сплошной огромный город, когда все это нужно только на время сезона? Парадоксально, но факт: только «привязав» дом к себе, человек окончательно решил проблему жилья и обрел истинную свободу в выборе места жительства. Лети куда тебе вздумалось, пристыковывай модуль к любому дому — и будь счастлив.
      Они были счастливы в то далекое лето.
      Их компания, восемь или девять ребят, сразу же после получения модулей слетелась за городом и обосновала новый дом. Местность выбирали самую запущенную — овраг возле развалин какого-то завода — и все лето благоустраивали ее: проложили дорожку, вырыли пруд, расчистили пустошь. Дом свой, конечно же, называли Базой, а себя — исследователями, потому что в те годы все мальчишки бредили обитаемыми, а пуще — необитаемыми мирами… Осенью, с началом занятий, Базу пришлось ликвидировать. Но еще месяца полтора они гоняли бедные модули друг к другу в гости — поживу у тебя пару дней, — пока Януш, решивший испытать себя в ручном управлении, не разбил один из блоков стыковки. Блок ремонтировали всем классом. Оказалось, что в нем, кроме входов и выходов водоканализационной системы, масса других контактных линий и что после ремонта фен в ванной комнате иногда шепеляво нашептывает последние известия.
      Илья долго обживал свой дом.
      Поначалу он оборудовал кабинет в стиле космического первопроходца. Затем увлекся медициной, и рабочая комната постепенно превратилась в операционную: с хирургическим комбайном и вечно распотрошенным муляжом человека под прозрачным колпаком «объема стерильности». А года три назад, когда Юджин забрал его в школу Садовников, операционную потеснила лавина книг (это увлечение пришло от Антуана). Они удобно расположились на самодельных стеллажах, и муляж в конце концов оказался за мощной перегородкой из трудов по психологии, педагогике, коммунике. Неизменным в кабинете оставался только портрет цветущей липовой ветви — разомлевшей на солнце, пушистой, будто клуб желтого дыма, с золотистыми вкраплениями пчел. Единственным украшением второй комнаты, которая одновременно служила и гостиной, и спальней, была огромная репродукция арлезианских подсолнухов Ван Гога, занимавшая всю восточную стену.
      Модуль опять тряхнуло. На сей раз довольно ощутимо.
      — О-ля-ля! — воскликнул Илья, выглянув в окно.
      Плотные тучи нависали, казалось, над самой крышей модуля. А внизу разыгрался настоящий шторм. Там вздымались и перекатывались зелено-бурые глыбы воды, закипала зловещая пена. Модуль теперь болтало непрестанно: из кухни послышался жалобный звон хрусталя и фарфора.
      «Мне это, право, ни к чему, — подумал Илья. — Пыл приключений не угас, но стал разумней… Интересно, сможем ли мы выбраться без посторонней помощи? Попробуем…»
      Он высветлил потолок и попытался на глаз определить толщину облачного слоя. Однако взгляд тонул в черных глубинах туч, проваливался в фиолетовые бездны; все там клубилось, перемешивалось и уносилось — мгновенно растворялось в зловещей мгле, соединившей небо и океан.
      — Попробуем!
      Модуль нырнул в густое месиво туч, начал набирать высоту. В доме сразу стало темно и сыро. Крыша-окно заплакала. На обтекателях тоже разбежались водяные космы.
      «Холодно, — Илья поднялся с кресла, надел меховую куртку. — И дышать труднее. Ну, ничего. «Потолок» высоты полета модуля — семь тысяч метров. Лишь бы выбраться из этого котла…»
      Запел сигнал вызова, и в объеме изображения появилось лицо незнакомого пожилого мужчины.
      — Курт Леманн, — отрекомендовался он. — Служба Контроля Евразии. Вам нужна помощь?
      — Спасибо, — ответил Илья. — Думаю, скоро выберусь.
      — Мы будем контролировать ваш полет, — сухо сообщил Леманн. — Объявляю вам также предупреждение. Вы превысили допустимые дальность и высоту полета.
      Изображение исчезло. А в следующий миг сквозь прозрачный потолок в дом хлынуло солнце. Его было очень много. Казалось, даже подсолнухи на стене потянулись к своему огнеликому брату.
      Разбудил Илью голос диктора. «Инфор» сообщал последние новости:
      «Земля. Еще один подводный город в районе Канарских островов принял первых поселенцев… Синтез белка, таким образом, достигает на выходе… Издательство «Лот» выпустило в свет монокристалл полного собрания сочинений Федора Достоевского в переводе на интерлинг… Заканчиваются планировочные и ландшафтные работы на строительстве Музея обитаемых миров… По желанию отдыхающих в Хиве, Паланге и Монтевидео пройдут обильные кратковременные дожди…»
      Новости из жизни внеземных поселений Илья слушать не стал. Мир огромен. У него миллионы забот. И одна из них его, Ильи, — помочь человеку. Неотложная, сверхважная забота.
      Он вызвал местный информационный центр. Илья знал, что с машиной разговаривать надо медленно и отчетливо, и дважды терпеливо повторил:
      — Мне нужны сведения об Анатоле Жданове. Любые. Все, что есть в наличии.
      В наличии оказалось немного. Стандартная анкета, отклики школьных учителей, свидетельство о смерти матери, сообщения о выставке, четыре рецензии.
      «Вот как, — с горечью подумал Илья, перечитывая скупые строки медицинского заключения, — отца Анатоль не помнит — он погиб на Меркурии, когда мальчику не было и трех лет. А мать… Кровоизлияние в мозг — и ты в мире один. Неважно, что это добрый мир, что он тебя любит и считает родный. Общество — да, коллективное воспитание детей — да, но заблуждался известный фантаст прошлого, считая материнство слепым животным инстинктом и отводя для него в будущем роль духовного рудимента: остров Ява так и не стал заповедником Материнства. Напротив. Нет в новом мире более чистых и возвышенных чувств, более крепких уз, чем те, что связывают человека со своим продолжением. Сейчас это называют «феноменом ребенка», а один поэт удачно объяснил его диалектику: «Закончилась последняя Охота. Закончилась! Убит последний Страх. Теперь осталась главная забота — играть с детьми. Играть! И мудрости высокой узнать секрет — узнать, как зажигать улыбки на устах».
      Учителя отмечали разносторонность интересов Анатоля. За время учебы он увлекался в разное время химией, кибернетикой, астрономией. Затем неожиданно занялся исследованиями в области биологии и медицины. Объяснялось это просто — начало поисков тайн живого совпадало со смертью матери. Именно в такую форму — попытку борьбы — вылилась реакция подростка на страшную потерю.
      «Где-то здесь, — подумал Илья. — Где-то здесь проглядели Анатоля… Увлечение биологией прошло не само по себе: попытка борьбы с законами природы, конечно же, закончилась неудачей. Детский максимализм был посрамлен. Это усугубило чувство потери и… бессилия что-либо изменить. Очень опасное чувство!.. Хорошо, если первое поражение заставило более серьезно, вернее — более реально воспринимать жизнь и ее проблемы… Как жаль… Как жаль, что местный Совет посчитал тогда четырнадцатилетнего подростка достаточно взрослым, чтобы жить одному, вне коллектива. Хотя, конечно, были одноклассники, соседи, возможно, родственники… Надо проверить».
      Илья связался с сектором миграций и перемещений. Машина выдала справку: за интересующие два года Анатоль Жданов никуда не уезжал; у него гостили: дядя Ефим Кириллович Жданов — восемь дней, известный философ Сунил Кханна — два дня.
      «Еще две ниточки к познанию Анатоля», — отметил про себя Илья.
      Он наскоро позавтракал и, решив, что пора от поисков ниточек переходить к собственно познанию, отправился в город.
 
      — Уехал ни с кем не попрощавшись, представляешь?!
      — К Ирине? — насторожился Илья.
      — Нет, брат, она работала в Хусте, а Толь прямо в горах обосновался, в заповеднике Зимы. Места там великолепные — мы и раньше на натуру туда летали, всем братством…
      Калий — так странно именовали местные художники своего предводителя — задумался на миг, улыбнулся.
      — Впрочем, ты прав. Сох он здесь по ней. Прямо с ума сходил. Размечтается порой — моя жена, моя судьба и так далее. А сам на то время два раза с ней всего-то и виделся. Я ему и говорю однажды: «Слушай, Толь, ты знаешь кавказскую мудрость?» — «Какую?» — «Прежде, чем приглашать на свадьбу, — говорю, — узнай хоть имя невесты».
      — Ну и как, послушался совета?
      — Я же говорю — улетел, даже не попрощался. — Калий глядел на Днепр, где по фарватеру двигался грузовой караван. — С ним что-то случилось? — быстро и тревожно поинтересовался он и добавил: — Мы изредка созванивались. Вернее — я звонил. Раньше… Анатоль производил впечатление… занятого человека. Да он и сам говорил — страшно много работы, устаю.
      — Вот именно — производил впечатление, — вздохнул Илья и вкратце рассказал Калию все, что знал.
      Калий опечалился.
      — Этого следовало ожидать, — сказал он. — Не знаю, что у них там произошло с Ириной, но я всегда опасался срыва. Понимаешь, у Анатоля чересчур большие запросы. К другим — ладно. Когда он ругал мои работы и требовал — или гениально, или в корзину — это, конечно, обижало, но и подстегивало. А к себе… Максимализм постоянно подсовывал Анатолю неудачи. Цель он замыслит прекрасную, а примется ее осуществлять — и…
      Они медленно шли по набережной. Грузовой караван уже скрылся из виду, и на гладь реки опять выпорхнули скоростные яхты.
      — Отсюда — непоследовательность Анатоля, его метания, — продолжил художник. — Нетерпение гонит его, а дело противится. Ты ведь знаешь: любое серьезное дело даже мастеру сначала противится. А Анатолю подавай большое и сразу. Улавливаешь? Чуть что не так — самобичевание: и бездарь я, и тупица. Не по силам, не по плечу… А сам-то и сил своих еще не пробовал, и плечо не подставлял… Впрочем, что мы все говорим и говорим. Я тебе сейчас наглядно продемонстрирую творческий метод Жданова. Подожди здесь.
      Калий спустился к прогулочному причалу, и через минуту лихо подрулил к гранитному парапету набережной небольшой катамаран.
      — Прыгай!
      Еще через пять минут они проскочили под пролетом старинного моста-памятника, обогнули остров. Отсюда, с середины Днепра, открывался прекрасный вид на левобережье: кромка песчаного пляжа, разноцветные гирлянды домов, серебристый купол, прикрывающий коммуникации Южного металлургического комплекса, а еще дальше — и» везде! — кипение зелени.
      Мощный клекот воды за кормой вдруг стих. Катамаран закачался на мелкой волне.
      — Не туда смотришь, — сказал Калий, поднимаясь из-за штурвала. — Глянь на правый берег.
      — Что это? — прошептал изумленный Илья.
      Отвесные берега-кручи, начиная от городка Сказок, укрывали стремительные рисунки, точнее — наброски, будто неведомый гигант собрался было превратить эту излучину в своеобразную многокилометровую панораму, да в последний момент передумал.
      Замысел его оживил только одну-единственную скалу, круто нависшую над водой. Из нее, подняв коня для прыжка, вырвался на простор реки былинный богатырь: лицо спокойное, открытое, в складках каменных уст пробивается улыбка. Казалось, берег вот-вот вздрогнет от мощного удара копыт, и всадник помчит по воде аки по суше.
      — Тезка твой, — пояснил Калий, — Илья Муромец. Впечатляет?
      — И это все — Анатоль?
      — А то кто же. — Художник нахмурился, присел на пластиковую окантовку борта. — Кто еще может придумать самую грандиозную в мире монументальную композицию «Славяне», зажечь своей идеей сотни людей, развернуть полным ходом работы, а затем… сбежать за какой-то юбкой?»
      — Зачем ты так? — укоризненно сказал Илья. — Ты же знаешь, насколько у него это серьезно.
      — Куда уж больше, — согласился Калий. — Мы все ждали — может, вернется. Полтора года ждали. Могли бы и сами… Но, во-первых, этика. Это же не бросовая идея, это, может, его песнь песней. Суперкомпозиция! А во-вторых, тут еще дел — начать и кончить. По замыслу Жданова, в композицию должно войти около полутора тысяч панно, барельефов и горельефов. Плюс двенадцать крупномасштабных скульптурных элементов. А ты говоришь — Муромец!
      — Послушай, брат, ты видел эту девушку?
      — Ирину-язычницу? — Калий пожал плечами. — Я их и познакомил.
      — Кто она? — поинтересовался Илья. — Какая?
      — Красивая, — задумчиво ответил Калий, разворачивая суденышко к берегу. — Очень энергичная: от нее так и брызжет энергией. Словом, огонь, а не девушка. Только не «ждановский» огонь — вспыхнул и погас. Ровный, сильный… Мы тогда ломали головы, как сохранить будущую композицию от капризов погоды, оползней, эрозии. Короче, как уберечь ее для потомков. Искали специалиста. А Ирина как раз занимается консервацией и реставрацией ландшафтных памятников. Я и попросил ее посмотреть этот берег…
      Калий умолк. Шел медленны, о чем-то размышляя. А когда Илья стал прощаться, сильно тряхнул руку, заглянул в глаза:
      — Молодец, Садовник, что разыскал нас. Спасибо! — Он говорил убежденно и горячо, по-видимому, утвердившись в каком-то своем решении. — А Тольке мы не дадим пропасть. Оправдываться не хочу — не знали о его беде. Деликатничали. Как бы, мол, не показаться назойливыми, нетактичными, не обидеть ближнего…
      — А он сам себя вовсю обижает.
      — Вот-вот! Ты, Илюша, занимайся своим делом, а мы… Ребятам я все тонкости ситуации объяснять не буду, но завтра же отправлю к Анатолю наших монументалистов. Всю секцию. Нагрянут, растормошат, о «Славянах» напомнят. Ведь они до сих пор ему верят. Понимаешь, — верят.
 
      Он вернулся в дом на Шестом кольце еще засветло.
      В Птичий Гам Илья прилетел прошлой ночью, а так как особых притязаний к месту жительства у него не было, то и выбирать не стал. В полукилометре от реки его поманила целая россыпь зеленых огоньков — свободно, мол, милости просим, — и он, не раздумывая, пристыковал модуль, открыл все окна и мгновенно уснул. Единственное, чему он тогда порадовался, так это близости Днепра: «Хоть накупаюсь. Вволю! Всласть! Эх и чуден Днепр, когда несет… уносит…»
      Теперь, по прошествии рабочего дня, можно было и осмотреться.
      Его новый дом состоял из двадцати трех модулей. Четыре секции в четыре этажа, еще шесть квартир, объединенные в один блок («Друзья, по-видимому», — отметил Илья), и его скромное жилище, прилепившееся ко второй секции.
      Модульные дома часто выглядели недостроенными. Илье это нравилось, ибо привносило в жизнь ощущение движения. Всякая завершенность Илью настораживала. Законченное дело — спетая песня. Еще живы ее отзвуки, еще память полна ее словами, но песня, увы, ушла в небытие. Ушла потому, что пора запевать новую песню… Эту теорию «незавершенки» Егор на одном из философских диспутов назвал образцом логической анархии и с напускной серьезностью поинтересовался, как он, то есть Илья, реализовывал свои идеи во время операций. «Да ну тебя, — отбивался Илья. — Я говорю об общих закономерностях…» Он пытался даже контратаковать, разговор переключился на вечные истины, и наставник прервал их: «Вы потеряли предмет спора, ребята…»
      Вечер был свободен, и Илья решил не нарушать обычай: новое место жительства обязывало его познакомиться с соседями.
      «Меня зовут… Работал хирургом, сейчас специализируюсь как психолог. Увлекаюсь голографическими съемками. Люблю и знаю жизнь деревьев. Буду рад, если окажусь вам нужным…»
      Примерно такие слова говорил Илья новым друзьям. В ответ его одаривали улыбками, личными индексами связи, семь раз приглашали ужинать, а зеленоглазая Жанна из первого модуля тут же потребовала «консультацию» и так нараспев, с такой хитринкой говорила это слово, что Илья поспешил ретироваться.
      Этот вечер визитов успокоил душу, успевшую за последний месяц испытать и обман легкой победы, и провал с экзаменом, а главное — успевшую понять и принять чужую боль.
      А от понимания, считал Илья, до исцеления порой один шаг.
      «Плохо только, — подумал он, возвращаясь домой, — что понимание пришло к тебе, а исцелять-то надо другого… Да и вообще — о каком понимании может идти речь? Ты уже раз поспешил, горе-психолог…»
      Визит к соседу, к чьему модулю он пристыковался вчера вечером, Илья оставил напоследок.
      Он поднял ладонь, и дверь послушно ушла в паз.
      — В доме гость! — сообщил электронный секретарь и тут же добавил: — Хозяин улетел во Львов! Он оставил вам звуковое письмо. Включаю воспроизведение:
      «Очень рад тебе, сосед, — видел, как ты вчера прилетел. Отчаянно спешу, брат, — скороговорка хозяина квартиры раскатилась по всем углам, будто бусинки. — Улетаю, возвращаюсь, улетаю. У меня там жена, понял, брат… Да ты садись. Садись и пей мой тоник — я сам придумал рецепт. Зови меня Гуго. Я толковый конструктор, а еще ходят слухи, что я писатель. Если тебя не заговорил Дашко, — читай мои книги. Они на столике. А с Дашко ты, пожалуйста, не дружи — это хищник… Ну, все, Гуго уже нет. Я уже ушел, брат. Буду рад, если у нас найдутся общие интересы и увлечения».
      — И я буду рад, Гуго, — негромко сказал Илья. — Я обязательно прочту твои книги. Вернешься — заходи.
      Это сбивчивое послание растрогало Илью.
      Гуго почему-то представился ему маленьким, непоседливым человечком. Ну, не обязательно маленьким, но непременно очень живым и эмоциональным. Как он, например, на Дашко набросился! Дашко… Эдакий атлет из четырнадцатого модуля. Грузный, однако фигура спортивная. И деловой. Дашко?! Как цепко выхватил Дашко из моего краткого монолога-визитки упоминание о голозаписи: «Да, да, деревья — это интересно… А вам приходилось снимать сюжеты для программы «Инфор»? О-о-о! Постоянный корреспондент. Это просто замечательно! Я покажу вам мой конструкторский центр… Есть великолепные разработки… Уверяю вас: сюжеты будут сказочные…» Дашко… Личность, конечно, любопытная. Явная любовь к громким словам. Потом это местоимение мойвместо наш…Ну и что? Почему ты сразу откликнулся на странное обвинение Гуго? Дашко, кстати, его руководитель и, по всей видимости, талантливый конструктор. Целая стена в авторских свидетельствах, а сколько благодарностей совета Прогресса. Почему же Гуго приклеил к нему такое страшное слово — хищник? Может, соперничество? Или недоразумение? Или психологическая аллергия?..
      Ответов на эти вопросы не было. Однако за кратким предупреждением Гуго чувствовался не просто конфликт, а нечто большее. Илья решил непременно выяснить, в чем же здесь дело.
      «Впрочем, это моя обязанность», — подумал он, и мысль эта показалась ему добрым знамением. Значит, новая жизнь приняла его. И он ее принял — со всеми радостями и сложностями, которые открываются только пристальному и неравнодушному взору.
      Илья вышел на лоджию.
      За клумбой, за кустами жасмина текла вечерняя дорога. Многоцветные ручьи тротуаров двигались с разной скоростью — три в одну сторону, три в противоположную, — людей там было мало, и Илья смотрел на них так, будто искал знакомое, чем-то родное лицо, которое сразу бы узаконило смутное чувство симпатии к этому городку, ответило взаимностью за весь Птичий Гам. Калий, соседи? Нет, не то. Они хорошие люди, но все это не то, не то… Надобно чудо, вспышка, случайный луч!
      И чудо явилось.
      На крайней, самой медленной дорожке, показалась невысокая женщина. Она была в свободной рабочей куртке из дымчатого полиэфира и таких же брюках, смуглое лицо дышало покоем, а чуть горьковатая и отрешенная улыбка, с которой незнакомка прислушивалась к болтовне дочурки, как бы говорила: «Да, милая, да, моя девочка… Ты — умница, ты все понимаешь. Но тебе пока не дано знать, какой это отчаянный труд — ждать».
      То, что девочка — дочь Незнакомки, не вызывало сомнений: сходство было разительное. Остальное же Илья назвал бы даже не догадкой или предположением, а узнаванием. Он узнал, с первого взгляда ощутил, как дорог Незнакомке тот человек, чье отсутствие окрасило ее улыбку в горький цвет.
      — Ты хоть поела, Кузнечик? — спросила женщина. Девочка что-то ответила, но Илья не расслышал что.
      Серый ручей тротуара уносил его чудо, его Прекрасную Незнакомку, и ему вдруг безумно захотелось окликнуть ее, остановить.
      «Что ты ей скажешь, чудак? — одернул себя Илья. — Что тебе тридцать два, четверть жизни, и эту жизнь согревают только вангоговские подсолнухи? Что тебя поразила тайная музыка этой будничной фразы «Ты хоть поела, Кузнечик?» — позабытой, из детства, там как-то слышанной, но не говоренной им еще ни разу и никому. Или, может, скажешь, что Садовник без любви — слеп и глух и нельзя ему в таком случае даже подходить к чужой душе…»