Это были грустные мысли. От них, наверное, потяжелел взгляд, стал ощутимым - девочка вдруг оглянулась, помахала ему рукой.
      Чудо кончилось.
      Илья хотел отработанным методом самовнушения решительно подавить смятение чувств, но в последний момент передумал:
      "Это моя боль и моя жалость. Без них, конечно, можно прожить. Но тогда я действительно буду глух и слеп... Поплачься, Илюшенька, поплачься. Это можно. Нельзя только отчаиваться. Кажется, так ты собираешься увещевать Анатоля?!"
      САМОРОДОК
      Занималось утро, и птицы приветствовали его приход. В открытое окно врывались щебет и свист, трели и рулады, а рядом, в саду, изредка вскрикивала какая-то и вовсе необыкновенная птаха: ее стремительное "а-а-ах!" напоминало возглас восхищения.
      Хор тоже ликовал.
      "Ай Илья, ай молодец, - подумал Илья и прямо через окно выпрыгнул в сад. - Прожить в Птичьем Гаме месяц и только сегодня все услышать... И всего один голос узнать. Нет, постой. Разве это дикий голубь?.. Ай Илья, ай молодец..."
      Роса обжигала щиколотки, между деревьев витал легкий туман. Было так рано и так вольготно, что Илья, кроме обычного комплекса упражнений, выполнил еще и свою произвольную программу по спортивной гимнастике. И хотя он дважды сбился, а на брусьях чуть вообще не сорвался, со спортивной площадки Илья ушел с видом д'Артаньяна, только что вручившего королеве небезызвестные алмазные подвески.
      Он возвратился в дом. Позавтракал, продиктовал электронному секретарю традиционный перечень поручений и решил отправиться на Днепр. Обживаться так обживаться!
      Но не успел Илья пройти и десяти шагов, как над головой мелькнули красные "плавники". Двухместный гравилет - нарядный, новенький, с улыбчивым лицом Солнца на борту - опускался на площадку перед домом.
      - Егор!..
      Они обнялись и замерли на миг, затем Егор отступил в сторону. На подножке гравилета стояла стройная русая девушка. Илью поразило ее лицо: удивительно чуткое, нежное и в то же время будто скованное неведомым ожиданием. Такое выражение лица, отметил он про себя, бывает у тех, кто к чему-то напряженно прислушивается, ловит даже тень звука. Или у... слепых.
      - Это Оля! - сказал Егор и просиял. - Пятое крыло Стрекозы, Это жена моя, Илюша.
      "Господи, до чего же щедра жизнь! - подумал Илья, подавая руку гостье и помогая ей сойти на землю. - Она одаривает всех детей своих, только надо уметь разглядеть эти дары. И принять..."
      - Я сию минуту раздобуду для вас свободный модуль. Или возьмите мой. Я так рад...
      - Нет, нет! - Егор замахал руками. - У нас всего шесть дней, свободных. Мы летим в Сухуми. Представляешь, Оля сто раз писала о море, но ни разу... не видела его...
      Он сбился на слове "не видела" и смущенно замолчал.
      - У нас есть два контура поливита, - пояснила Ольга. - И одни глаза на двоих. Это очень много. Целое богатство.
      - Я тоже мог бы... - начал Илья, но тут же понял, каким нелепым покажется влюбленным его предложение, и перевел разговор на другое: Кстати, - поинтересовался он, - как вы со Славиком решили судьбу этой диковинной машины? Только не подумай чего: я сам провалил экзамен, поливит здесь ни при чем.
      - Решит референдум. Мы пока предлагаем резко ограничить сферу его применения. Во всяком случае, это не игрушка. И, тем более, не развлечение.
      - Спасибо, Илюша, - улыбнулась Ольга. - Ты не договорил, но я поняла. Спасибо! Нам хватит одних... Я и так устаю во время сеансов: стараюсь меньше двигаться, чтоб не потерять ориентацию. Непривычно все это...
      - Как твой подопечный? - вспомнил Егор.
      - Анатоль? - Илья неопределенно повел плечом. - Сложный случай. Почти месяц составлял психологический портрет. Думаю, пора браться за дело всерьез.
      - Можно? - Ольга осторожно шагнула к Илье, и ее прохладные пальцы пробежали по его лицу. Мгновенно и неощутимо - будто ветер вздохнул.
      - Вот и свиделись, - сказала она довольно. - А то Егор мне все уши о тебе прожужжал.
      Он столько купался и нырял, что порядком устал от чередований зеленых глубин, где было прохладно и сумрачно, и раскаленного пляжа.
      По дороге в город Илья зашел в кафе "Таинственная сень" и выпил стакан пива. Пиво было густое и светлое, будто свежий мед. Веселый парнишка-программист, который обслуживал кафе, объяснил ему, что "сень" трава с Медеи, состоит она чуть ли не из одних витаминов, и если ее добавлять к ячменю, получается пиво, лучше которого нет во всех Обитаемых мирах.
      Пешеходная тропинка заросла полевыми цветами. Рядом, за живой изгородью, текли разноцветные ручьи самодвижущейся дороги. Оттуда долетали голоса и смех, меж ветвей мелькали яркие женские платья. Здесь же было тихо и сонно, равномерно чередовались тень и солнечный паводок, а чуть дальше, на склонах холмов, облепленных молодым ельником, росла земляника.
      Илья вошел в город.
      Он успел полюбить Птичий Гам, похожий больше на ландшафтный парк, чем на традиционный город. Единственное, что скрепляло его и что при большой доле воображения можно было назвать основой планировки, - так это белые кольца центров обслуживания да площади Зрелищ. Дома же располагались вокруг них совершенно произвольно, на разной высоте, и издали походили на грозди винограда. Такое сравнение, впрочем, показалось Илье не очень удачным. Автономные модули, из которых слагались дома, отличались и размерами, и расцветкой. Гирлянды! Причудливых форм гирлянды - так будет точнее.
      Как-то по контрасту - вокруг столько солнца, улыбок, радости - вдруг вспомнился Анатоль: одинокий коттедж, вымученное лицо, мешковатый коричневый свитер, привычка прятать руки.
      "Нам пора повидаться, - подумал Илья. - В ближайшие дни. Промедление может оказаться таким же опасным, как и моя прошлая поспешность".
      Внезапно он остановился.
      Вместо розового пластбетона - имитации мрамора - под ногами... белел пушистый слой снега.
      Небо вдруг провисло под тяжестью низких туч.
      Срывалась поземка.
      На заснеженном поле там и сям торчали кукурузные стебли, а дальше, справа от Ильи, лежала укатанная машинами и санями дорога и по ней шла группа людей. Он глянул влево. Там, шагах в тридцати от него, земля кончалась, а далеко внизу горбилась ледовая спина реки.
      "Что за наваждение?" - удивился Илья.
      Он глянул на свои босые ноги. Они по-прежнему ощущали тепло пластбетона, но ветер, ударявший в лицо, был вполне реальным и очень холодным. И запахи... Много запахов. Снега, реки, далекого дымка, конской мочи, раскрасившей дорогу желтыми мазками.
      И звуки. Неестественно отчетливые для такого расстояния - он слышал даже прерывистое дыхание людей, хотя они еще только сворачивали с большака на кукурузное поле.
      Их было шестеро. Илье хватило одного взгляда, чтобы все увидеть и понять.
      Сейчас должна состояться казнь. Убийство. Потому что четверо из шести идут со связанными руками, не идут, а еле плетутся - простоволосые, босые, в порванных гимнастерках, а один, самый маленький, все спотыкается о кукурузные стебли, и лица этих людей - изуродованные, в сплошных кровоподтеках - уже лишены всякой жизненной силы. Вся она, - это Илья почувствовал сразу и безошибочно, - ушла на то, чтобы выстоять, чтобы заслужить это утро и этот обрыв, как избавление от мук.
      "Заслужить смерть, ибо жизнь в данной ситуации - есть цена предательства". Эта мысль заставила Илью вздрогнуть. Он совершенно забыл, где находится, хотя сразу разобрался в происходящем: шел, задумался и оказался на площади Зрелищ. Где-то здесь, рядом, зрители. Идет исторический фильм. Или документальный. Словом, обыкновенный голографический сеанс с воспринимаемой средой. Массовый вид искусства, который пришел на смену опостылевшему "театру настроения"... Об этом он и подумал. Раньше. И тут же забыл обо всем на свете, ибо действо, которое разворачивалось перед ним, было настолько реальное, настолько гнусное, что он весь напрягся, сердце застучало тяжело и гневно.
      - Шнель! - отрывисто бросил небритый автоматчик и ударил самого маленького сапогом.
      Опять налетел морозный ветер. Напарник небритого взвизгнул от холода и тоже начал торопить пленных: толкал в спины дулом автомата, покрикивал.
      - Стой, рус, пришел, - скомандовал небритый, когда пленные подошли к обрыву. - Спиной, бистро, спиной...
      - Стойте! - возглас взлетел над заснеженным полем, будто осветительная ракета. - Остановитесь!
      "Возникнув" из пустоты, из снежной дымки, к месту расстрела бежал человек.
      - Не смейте их убивать! - закричал он.
      То, что произошло дальше, было похоже на кошмарный сон. Перед глазами зрителей, скрытых за "кадром", стали одновременно разворачиваться два разных действия. Сочетание иллюзорного с реальным показалось Илье одуряюще неестественным и диким.
      Человек ("Наверно, тоже случайно забрел на площадь Зрелищ, - подумал мельком Илья. - И тоже с пляжа: босой, яркая рубашка, шорты...") бросился на ближайшего автоматчика и тут же испуганно отпрянул: его гневные кулаки проткнули небритого насквозь. Кто-то из невидимых зрителей, кажется, женщина, тихонько охнул, а фантом гитлеровца, такой же реальный на вид, как и современник Ильи, бросил напарнику какое-то короткое приказание и вскинул автомат.
      - Нет! Нет! - человек попятился к красноармейцам, раскинул руки, будто хотел защитить обреченных. - Вы... не... смеете!
      Ударили очереди.
      Человек остановился. Будто споткнулся, будто почувствовал, как иллюзорные пули прошили его тело. Только теперь он, наверное, понял, почему повалились в снег четверо пленных, а он остался цел и невредим.
      - Остановите сеанс! - крикнул Илья и бросился к незнакомцу: ему показалось, что тот сейчас тоже рухнет на землю.
      - Как же так? - ошеломленно пробормотал человек в шортах, с благодарностью принимая руку Ильи. Его толстые большие губы дрожали, в уголках глаз светились капельки-слезинки. - Фашисты, убийцы... И даже не замечают... Разве это кино? Это кошмар!
      - Успокойтесь, пожалуйста. - Илья уводил его от обрыва, куда автоматчики деловито сбрасывали трупы. - Успокойтесь. Вам нельзя смотреть такие фильмы.
      И тут что-то щелкнуло.
      Заснеженное поле, обрыв, черные фигуры гитлеровцев - все это исчезло, будто оборвался дурной сон. Они шли по лучистому монокристаллу площади Зрелищ. На них вновь обрушилось не по времени жаркое сентябрьское солнце, вернулись людские голоса. Илья перехватил несколько взглядов, адресованных его спутнику. В них было недоумение, но были и искорки гордости, будто этот чересчур чувствительный человек совершил нечто героическое. Будто он, пусть странным образом, по-детски, выразил и их протест, их ненависть к убийцам.
      - Извините меня, - незнакомец пожал плечами. - Мне, наверное, в самом деле, нельзя смотреть такие фильмы... Не воспринимаю в человеке мерзости. Хотя, как учитель истории, я прекрасно понимаю: все это было, прошлое не изменить... Понимаю, а душа бунтует.
      - Да нет же! - Илья сжал руку незнакомца. - Это просто замечательно, что вы... такой... максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?
      - Для вас?
      - Простите, - Илья улыбнулся. - Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы - это Служба Солнца.
      Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же - прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. "Надо говорить, - шутливо объяснил он Армандо, - с первого действия..." Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие - эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга - с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.
      Юджин не отзывался.
      Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.
      - Знак Стрекозы, - шепнул он. - Уже пятикрылой! И не надо нам никаких "черных ящиков"...
      Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее - пролетом, мимолетом, они же мимо летели.
      "Таю или иначе, - подумал Илья, - все радости - от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина... Интересно, чем сейчас занят Юджин?"
      Именно Юджин придумал теорию "самородков".
      "Тем, что ты хороший человек, - объяснил он Илье в день их знакомства, - сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки...
      Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.
      "Ты не сердись, брат, - говорил Юджин. - Ну как бы я тебя иначе нашел? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление - стоять возле хирургического комбайна, когда человек рожден Садовником".
      Юджин обхаживал свой "самородок", а Илье все еще виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а еще дальше - прямехонько к Козьему острову.
      Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.
      И вдруг...
      Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съемке.
      Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?
      Человек в белом костюме.
      Он падает, точнее - катится кубарем по скальному спуску. Дальше обрыв, смерть.
      Две параллельные мысли: "Господи, это же надо умудриться - упасть с мостика" и "Там везде силовые ограждения, об этом упоминал экскурсовод... Несчастье исключено".
      Мощный толчок, который перебросил тело через полутораметровые перила. Вопреки мыслям, вопреки уверенности.
      Какое-то неестественно долгое падение. Наперерез тому, в белом. Удар о землю. Резкая боль в колене.
      И... радостное лицо "жертвы неосторожности", которая, оказывается, уже никуда больше не падает, а, помогая Илье подняться, приговаривает: "Великолепный прыжок, великолепный! Полная безрассудность! Очень рад. Давайте скорее знакомиться: Я - Юджин... У вас великолепно развит инстинкт человечности. Очень рад!"
      "Почему именно инстинкт?" - удивился Илья.
      "Да потому, что умом вы понимали - здесь некуда падать, везде силовые ограждения. И тем не менее прыгнули... Я уже раз двадцать здесь "падал", объяснял Юджин, откровенно любуясь Ильей. - Вы - второй, в ком нужный мне инстинкт оказался сильнее рассудка".
      "Нарочно?" - Илья не знал: рассердиться ему или тоже улыбнуться.
      "Понимаете, - Юджин стал серьезным. - Мы знаем, каким должен быть настоящий Садовник. Но дело наше новое, тонкое и какой-либо методики отбора в Школу пока не существует. Приходится экспериментировать..."
      Юджин... Милый искатель "самородков". Прошло немногим более трех лет и твой бывший ученик сам уже ищет "самородки". И находит.
      - Поглядите-ка на него, - услышал он голос Юджина. - Развалился себе в кресле и спит.
      Комната как бы продлилась. Там, в ее нереальном продолжении, открылись глубокая лоджия и старый сад, над которым всходило солнце (далеко же ты, Птичий Гам!). Еще дальше сад переходил в парк, где были и широкие аллеи, посыпанные зернистым, будто крупная соль, песком, и сумеречные тропинки...
      На лоджии за шахматным столиком сидели оба наставника. Гарт улыбался, как всегда всепрощающе и радостно, - Иван Антонович глядел серьезно, даже чуть сочувственно.
      - Я не сплю, - сказал Илья. - Я готовлюсь к докладу. У меня редкий "самородок".
      Гарт вскочил - с доски посыпались фигуры.
      - Настоящий?
      - Я же говорю - редкий, - Илья нарочно тянул время, чтобы подразнить руководителя Школы. Юджин понял это и взмолился:
      - Перестань, Плюша. Скорее рассказывай, кто он и как его зовут.
      Об Армандо они толковали добрых полчаса. Юджин, припомнив и взвесив все свои планы, заявил, что через месяц, то есть в октябре, он самолично прилетит к Илье и в два счета разлучит Армандо и с историей, и с Птичьим Гамом.
      - А теперь о главном, друзья, - сказал Иван Антонович, понимающе поглядывая на стажера. - Как поживает твой Анатоль?
      - Я многое узнал о нем, - охотно ответил Илья, мысленно сортируя известные ему факты. - Нашел его друзей. Кстати, неделю назад к Жданову отправилась группа молодых монументалистов, с которыми он здесь работал. Шесть человек.
      - Отлично! - кивнул наставник. Упреждая его вопрос, Илья добавил:
      - Нет, ребята ничего не знают. У них там свои дела. Творческие.
      - Можно подумать, что ты не имеешь никакого отношения к этому "десанту", - подключился к разговору Юджин. Он все еще радовался находке Ильи.
      - Кроме того, я хочу повидаться с Ириной, - продолжал Илья. - Слишком много замыкается на ней линий судьбы моего подопечного.
      - Цветисто, но верно, - согласился Иван Антонович. - И что дальше?
      - Дальше - сам Анатоль. В любом случае мне надо выходить на личный контакт. Но как, каким образом? Одно чувствую - в открытую пока нельзя, не время.
      - Не перестаю удивляться, - покачал головой Юджин. - Послушаешь тебя мудрец, голова. И та же самая "голова" берет контур поливита... Все, все молчу, - засмеялся он. - Кто старое помянет...
      Иван Антонович забарабанил пальцами по шахматной доске.
      - А что, - начал он задумчиво, - если мы организуем выставку? Небольшую. Эдак в масштабах Европы. Живопись, скульптура, архитектурные жанры... Дадим Анатолю кусок работы. Планировка залов, например, каталоги, программы для системы "Инфор"... Отказаться он не откажется - просьба общества. К таким вещам у нас уважение врожденное... Там и свидитесь.
      - Европейская выставка? - удивился Илья. - Ради одного человека?
      - Почему - ради одного? - в свою очередь удивился наставник. - Выставка сама по себе дело нужное. Да если бы и ради... Какая разница - ради одного или ради тысячи?!
      - Я понимаю, - согласился Илья. - Но одно дело слушать в Школе лекции по теории добрых деяний и совсем другое, когда уже сам творишь их, когда начинаешь привлекать себе в помощники сотни людей, распоряжаться их временем...
      - Ты говоришь сейчас то, - Юджин прищурился, - о чем мы вам твердили три года подряд. Да, совершить доброе деяние нетрудно. Трудно определить меру его доброты. Где, например, избыток доброты перерастает в зло? Где вместо исполнения желаний надо потребовать от человека максимум дисциплины этих самых желаний? Где кончается дисциплина мысли и чувств и что считать принуждением?
      - Примерно, - кивнул Илья. Он вспомнил вдруг темпераментную речь Славика, которую тот в Школе держал перед каждым новичком: "Садовник должен мыслить масштабно. Представь: если для счастья одного человека потребуется махнуть рукой на последнюю заповедную пустыню - старушку Сахару, - махнуть и засеять ее тюльпанами, то человечество пойдет на такую жертву". На самом деле Славик, конечно, думал о человечестве гораздо лучше, однако новичков такая немыслимая "щедрость" поражала.
      "Мы можем действительно много, - подумал Илья. - И это не исполнение прихотей. Это осознание своей силы: Ведь только теперь, когда древний и мудрый принцип "все для человека, все во имя человека" очистился от всех потребительских акцентов, только теперь он засиял невиданным гуманизмом, наполнился новым, высшим содержанием"...
      - Примерно, - повторил Илья. - После неудачного экзамена я осторожничаю, это правда. Чувство меры, конечно, великая вещь... Но я затягиваю подготовку, а уже пора действовать.
      - Пора, - согласился Иван Антонович. И добавил: - Не переживай, сынок. Все будет хорошо. И планы у тебя дельные.
      Юджин, как всегда, попрощался улыбкой.
      Гуго объявился по браслету связи и, не дав Илье даже поприветствовать себя, сыпанул:
      - Слушай, Ил. Я тебе из Львова звоню. Я сейчас вылетаю. Да, да, уже лечу. Буду минут через сорок. Так что ты меня жди. Я тебе везу кучу подарков. Во-первых, привет от своей жены. И не спрашивай ее больше, почему мы живем в разных городах. Так интересней, но тебе этого не понять... Во-вторых, я добыл для тебя... Ну, что, что ты волнуешься? Да, ту самую голограмму. Береза, первый сбор сока... Так ты не уходи, Ил. Гулять пойдем. Вместе. Я тебе девушек наших покажу. Тс-с-с, о девушках пока ни слова. Я еще в зоне видимости, вон Высокий Замок... Да, кстати о твоем подопечном. Ты его "досье" слушал? Нет?
      Гуго хватанул воздуху, так как запасы его в легких иссякли, и продолжал еще быстрее:
      - Ты что, забыл о Коллекторе? Это же клад для тебя. Уверен - Анатоль им пользовался. Наш Дашко, например, и дня без него прожить не может. У меня даже рассказ есть на эту тему. "Пиявка" называется. Аллегорический...
      Это была идея.
      Коллекторы возникли лет сорок назад как экспериментальные хранилища мыслей, идей, замыслов, высказываний. Поначалу их использовали только для сбора предложений и откликов на многочисленных референдумах и всенародных опросах, короче - для выработки коллективных решений. Новинка понравилась. И вскоре "коллектор" стал для человека универсальным запасником памяти, записной книжкой и деловым блокнотом, а чуть позже - личным секретарем каждого и даже консультантом. И все это посредством браслета связи. Удобно, оперативно, выше всяких похвал.
      Он вызвал Коллектор.
      - Пользовался ли вашими услугами Анатоль Жданов? - спросил Илья у автомата. - Если да, то отбери для меня записи личного порядка. Те, которые характеризуют Анатоля как человека.
      - Этично ли ваше требование? - вопросом на вопрос ответила машина. Личное - значит неприкосновенное.
      - Извини, забыл представиться, - смутился Илья. - Илья Ефремов, стажер Службы Солнца.
      Ждать пришлось недолго.
      Голос Анатоля, то страстный, а то глухой и какой-то сонный, заполнил комнату:
      "Я сегодня даже удивился. Старик Ион все утро ворчал относительно фондов библиотеки. Мол, бедные они до предела, каких-нибудь восемнадцать миллионов кристаллозаписей и около трех миллионов обычных книг... Я поразился. Оказывается, в нашем Птичьем Гаме пропасть книг.
      Ион молодец. Он не сочувствует и ни о чем не спрашивает. Он хорошо знал маму...
      Ион молодец. Но он всякий раз хмурится, просматривая мой бланк-заказ. Я понимаю его. Там имена писателей и мыслителей прошлых веков, в частности, девятнадцатого и двадцатого, а он полагает, что мне сейчас нужен заряд оптимизма. Я же не хочу уподобляться героям Хемингуэя, которые ищут спасения от тоски в горячих и хмельных недрах фиесты. Глупости это. Тоска на празднике только звереет.
      Сенека Младший сказал: "Смерть предстоит всему: она - закон, а не кара". Но почему ты не подумал о живых, Сенека? Они-то пока вне твоего страшного закона.
      Всю ночь читал "Сожаления" Сунила Кханна. И понял: год, истраченный мною на поиски бессмертия, истрачен напрасно. Персонология [наука о личности (фант.)] давно доказала: индивидуальность человека, в конечном счете, определяет долговременная память. Память есть материальная сущность души. Да, да, той самой, единственной и неповторимой. Память - это суть личности. Тело, пишет Сунил, можно сделать практически вечным, как и мозг. Однако... Все, в итоге, упирается в пределы объема памяти. Их, конечно, можно расширять: находить и использовать естественные резервы памяти, применять различные хранилища информации, сделав их как бы филиалами мозга, наконец, не так уж трудно научиться освобождать память, от устаревших и ненужных знаний. Однако... Однако ни первый, ни второй пути не решают проблему пределов жизни, а лишь раздвигают их. Третий... Он вообще ведет к выхолащиванию и трансформации личности. Душа, из которой что-либо вычеркнули, уже другая душа...
      Выхода нет! Все уходит. Остаются, увы, одни сожаления. Бестелесные или одетые в слова, как это сделал Сунил Кханна.
      Человек не может один.
      Без друзей, без дождей, без солнца.
      Человек не может один.
      До отчаянья.
      До бессонницы.
      Одиночество. У этого слова полынный привкус. Он преследует меня. После ухода мамы - особенно. И все же... Я считаю: именно одиночество, тоска по общению - вот что создало семью, племя, человечество. Я уверен, что и на звездные дороги нас вывела не только абстрактная необходимость расширять пределы познания. На поиски братьев по разуму нас ведет прежде всего одиночество человеческого рода в целом, жажда общения на уровне цивилизаций.
      Начал работу над суперкомпозицией "Славяне". Впервые за последние годы я, кажется, счастлив.
      Ее зовут Ирина.
      Мы познакомились утром. Сейчас вечер. И я вдруг понял: все то, неназываемое! - что мучило меня, вмещается в три слова - тоска по женщине.
      Гуго был возбужден, но по дороге из Львова, к счастью, выговорился и теперь только поводил иногда плечом. То ли все еще продолжал словесный бой, начатый в рейсовом гравилете, то ли наоборот - отдыхал, расслаблялся таким образом.
      - Ты, наверное, мало пишешь, - заметил Илья. - Тебя буквально переполняют слова.
      - Я не пишу, - хмыкнул Гуго. - Я диктую. Сразу целые главы. Знай Дюма о моей производительности, он застрелился бы от зависти.
      На площади Зрелищ, где Илья встретил Армандо, в объеме изображения бушевал шторм и угрожающе трещали снасти трехмачтового фрегата. Скамейки половинного амфитеатра ломились от шумной оравы мальчишек.
      Ручеек тротуара обогнул площадь и начал карабкаться на холм, в районе которого располагался парк Веселья. Его еще называли парком Именинников. Праздник тут шел круглый год. Каждый день сюда собирались к шестнадцати все, кто родился в этот день, их друзья, родственники. Веселье в парке захлестывало подчас второй уровень, но третьего, нулевого, вознесенного на вершину холма и огражденного от всех посторонних звуков, никогда не касалось.
      Уровни общения в парках придумала Служба Солнца. Первый - свободный, активный, подходи к любому. Второй - уровень задушевных бесед. И, наконец, третий...
      - Ты знаешь, - признался Гуго. - Ни разу в жизни не был на третьем уровне. Представить страшно: никто с тобой не заговорит, не остановит. И у тебя, согласно правилам игры, рот на замке... Одни птички поют.
      Они проехали мимо летнего кафетерия: белые кувшинки кабин хороводили на глади пруда, а то заплывали в тенистые заливы. "Кувшинки" иногда сталкивались. Тогда над водой повисал тонкий, мелодичный звон.
      Само же веселье сосредоточилось у старинной башни, чудом сохранившейся в южном крыле парка. Оттуда долетала музыка, время от времени ее перекрывали взрывы хохота. Башню прятали деревья, но Илья знал, что над аркой ее входа сияет стилизованное, очень похожее на настоящее, солнышко и какой-нибудь стажер вроде него раздает сейчас там подарки.
      - Я не читал твою "Пиявку", - сказал Илья, увлекая товарища в боковую аллею. - Однако аллегория ее уж очень откровенная. Как все-таки понимать твои слова о том, что Дашко и дня не может прожить без Коллектора?
      Гуго помрачнел.
      - Нужен тебе этот Дашко, - проворчал он. - Пасется он там, вот и все.
      - Как это "пасется"? - опешил Илья. - Есть, конечно, открытые фонды. Остальные ведь личные?!
      - Я об этом и говорю, - сердито ответил Гуго. - Мы же вместе работаем. Коллектор для нас что записная книжка. Естественно, я знаю коды хранилищ всех своих друзей, они - мой. И Дашко знает. Только мне и в голову не придет копаться в чужом, личном, а шеф наш, по-моему, не брезгует.
      Илья от неожиданности остановился.
      - Да ты понимаешь, что говоришь? - прошептал он, вглядываясь в лицо товарища. - Это же обвинение в плагиате, хуже того - в воровстве.
      Гуго вздохнул.
      - Эх ты, христовенький. Как же я могу иначе думать о Дашко, если два года назад... А, противно говорить... Короче, Дашко самый настоящий хищник и все тут.
      - Нет уж, - твердо сказал Илья. - Я должен разобраться.
      - Вот и разбирайся. Я, например, не верю в чудеса. Два года назад я походя продиктовал в свой фонд идею непрерывного матрицирования сверхлегких сплавов. Там была ошибка. Заметная, явная, но несущественная. Тогда я не знал, как от нее избавиться... И вдруг через месяц Дашко получает... благодарность совета Прогресса. Идея - та же! Ошибка - та же! Моя, кровная, мною сделанная.
      Гуго беспомощно взглянул на Илью:
      - Я тогда подумал: совпадение. Невероятное, немыслимое. Но потом... Потом я услышал рассказы друзей... Нечто похожее повторялось. Не раз и не два. Я перестал верить в совпадения.
      - В знак протеста? - не удержался от колкости Илья. - Всего-то?
      - Нет, почему же, - возразил Гуго.
      Его большое тело вдруг напряглось и как бы возвысилось над собеседником. "Ничего себе... "человечек", - с невольным уважением подумал Илья. - Однако как же быть с Дашко? Неужели ворует? Впрочем, все это легко проверить".
      - Я написал. "Пиявку", - строго сказал Гуго. - Прочти, а потом суди. У каждого свои методы борьбы со злом.
      Илья не успел ответить.
      Из-за деревьев появилась развеселая компания, которой верховодила худенькая девушка в светящейся карминной накидке. Яркие переливы красок ее необычного одеяния выгодно оттеняли бледное личико, лучистые глаза.
      "Принцесса, - подумал Илья. - До чего же хороша!"