Наверное, не только у человека высота и ширь горного ландшафта рождают чувство горделивой приподнятости, но и у животных. Когда волчица и собака поднялись на скалу, господствующую над местностью, и увидели под собой опушки лесов, луга, по которым живописно разбросались кусты, а вдали прекрасные, величественные горы, Самур как-то очень гордо и красиво поднял голову и всей грудью вдохнул чистый, вольный воздух. А Монашка вдруг запрыгала на месте от избытка чувств, как молодая козочка. Вот он, мир счастья и свободы. Эй, горы, мы пришли! Расступитесь перед нами, сильней подуй ветер, гремите реки, ложитесь травы! Мы промчимся мимо, полные сил и свежести! Мы пройдем по Кавказу как хозяева, и никто не испугает нас, не остановит, пока мы не захотим остановиться сами. Пусть трепещут ноздри оленя, если он вовремя услышит опасный запах зверя, и пусть унесут его резвые ноги, а мы, охваченные азартом и подгоняемые голодом, еще потягаемся с ним в выносливости и силе, и смерть настигнет того, кто не прыток в беге или не силен в борьбе!
      Монашка подошла к Самуру и положила голову на его спину. Она безмолвно называла его своим хозяином. Она ходила вокруг Самура покорная и смущенная, предоставляя ему право решать все дела их совместной жизни. Она увела его от опасности и теперь с его прошлым покончено навсегда. Им предстояло много хороших и трудных дней, веселая охота и кровавые бои. Во всем этом она хотела играть только вторую роль.
      В первую же ночь, когда они тихо и настороженно обходили новые владения, удача улыбнулась им: ветер принес запах близких оленей. Волчица вытянулась и серой тенью скользнула между кустов. Самур, более грузный и еще неповоротливый, оказался позади.
      Ланки с молодняком и подростками заночевали у скал, на чистой поляне, окруженной грудами камня и кустами вереска. Они вовремя почуяли опасность, наверное, потому, что Самур слишком шумно давил сухие веточки, и, к неудовольствию Монашки, сорвались с места раньше времени; они исчезли мгновенно, легко перепрыгнув почти двухметровые каменные завалы. Волчица ворвалась на поляну буквально за хвостами оленей, но сделать такой же прыжок, как они, не смогла. К счастью для охотников, ушли не все. Один годовичок, ослабевший от какой-то болезни, стоял, прижавшись задом к скале, воинственно нагнув мордочку с маленькими рогами, приготовившись защищать свою жизнь.
      Бедняга - несмышленыш, он был обречен. Ведь этот мир только для крепких и здоровых телом, он не защищает ослабевших, им нет места в природе, где властвует строгий естественный отбор. Быстрая смерть выглядит здесь как одна из мудростей бытия: только так оттачиваются и выживают виды, проделывая долгий и мучительный путь совершенствования от плохого к хорошему и от хорошего - к лучшему.
      Монашка сделала ложный выпад влево, олень неуклюже мотнул головой тоже влево и открыл шею. Он уступал в проворстве волчице. Зубы ее тотчас сомкнулись на шее оленя с другой, с правой стороны. Жалобно вскрикнув, он хотел подняться на дыбы, но волчица уже висела мертво и все глубже впивалась в податливые мышцы. Самур, еще не зная, как убивают оленей, все же прыгнул, ударил грудью в лодыжку животного, и олень свалился на бок.
      Волчица лизала кровь, Самур, возбужденный и растерянный, стоял, опустив передние лапы на тело поверженного, и чего-то ждал. А его подруга уже рвала теплое мясо. Она-то знала дикую, привольную жизнь. Насыщалась и тихо урчала, недовольная Самуром. Чего ждет?..
      Они не отходили от добычи два дня. Наедались, спали, а поднявшись, снова ели. Лязгая зубами, отгоняли наглых шакалов и еще более надоедливых и грозных сипов. Желто-белые гигантские птицы с длинной оголенной шеей и страшным крючковатым клювом рассаживались вокруг поляны на скалах и, слегка прикрыв матовой пленкой беспощадные круглые глаза, ждали только момента, когда волк и овчар отвалятся от туши. Падали камнем, даже не расправив своих двухметровых крыльев, впивались когтями в растерзанную жертву и одним ударом кинжального клюва отрывали огромные куски мяса. Монашка бросалась на птиц, они отпрыгивали, противно шипя и ершась, или взлетали на камни, чтобы снова выждать удачный момент для атаки.
      Отогнать Самура и волчицу от законной добычи мог только более крупный хищник - медведь, и то не каждый. Но медведи не появлялись. Осенью, в месяц Падающих Листьев, они делались заправскими вегетарианцами и спускались с гор ниже, в буковые леса, в каштанники, где досыта наедались жирных буковых орешков-чинариков и сухих, сладких плодов каштана. Вместе с ними уходили вниз исхудавшие за лето кабаны, чтобы нарастить на своем вертком и узком теле запасец жира на зиму; убегали в поисках свежей зелени и орешков серны и косули, за ними кралась от дерева к дереву невидимка-рысь, а по ночам выходили на тропу хищные енотовидные собаки и дикие коты.
      Монашка натаскивала Самура на охоту. Он оказался способным учеником. После двух-трех не очень удачных нападений на оленя и косуль Шестипалый обрел былую силу, а сноровка зверя, несколько поутраченная на службе у людей, возродилась теперь в полном блеске, удачно дополняя его огромную физическую силу и выносливость.
      Операция, которую они провели в верхнем течении таинственной Голубой реки около самого перевала, говорила о том, что Монашка и Самур стали в тот год самой ловкой и смелой парой хищников на Западном Кавказе.
      Сытые и спокойные вышли они тогда из небольшого леса и лениво забрались на скалу, господствующую над обширным плато. Самур улегся в своей обычной позе, положив тяжелую голову на лапы, Монашка стала рядом, принюхиваясь к ветру.
      Шестипалый закрыл глаза и, похоже, задремал. Но шустрая мордочка Монашки оставалась по-прежнему напряженной, влажные ноздри ее подрагивали, ветер приносил волчице обширную информацию, и она высматривала по сторонам, пытаясь отыскать в потоке запахов и красок что-нибудь важное для них обоих: добычу, опасность или просто неизвестность, которая возбуждает любопытство.
      Они не ведали, что недалеко от скалы, маскируясь между камнями на гребне выше осыпи, лежало еще одно существо, может быть не менее любопытное, чем Монашка, и в то же время очень опасное для них, как опасно все, что сильнее и хитрее волка.
      Человек в сером плаще, с которым мы еще не знакомы, лежал на камнях и зорко смотрел по сторонам. Он отлично вписывался в суровый хаос на вершине перемычки. Под рукой у него был карабин. При желании он мог снять Монашку и Самура с одного выстрела, ведь до них не было и двухсот метров. Но человек не думал о выстреле. Стараясь не терять из виду волчью пару, хорошо выделяющуюся на красноватом закатном небе, он торопливо привинчивал к фотоаппарату тяжелую трубу телеобъектива. Покончив с аппаратом, он прилип к видоискателю и много раз щелкнул затвором, улыбаясь своей удаче. Отличные кадры: волки на сторожевой вышке.
      Подумав, он переменил выдержку и снова навел телеобъектив на скалу. Но в это время на плато под ними что-то случилось. Монашка вдруг прижалась к камням и тихо фыркнула, Самур открыл глаза и насторожился.
      Из дальнего кустарника вырвался большой красавец олень. Гремя камнями, проскакал он по рыжему твердому плато, направляясь к проходу между скалой и осыпью. Он все время как заведенный откидывал голову назад, как будто судорожными движениями пытался почесать себе спину; бег его поэтому был неровным, олень мотался из стороны в сторону, тяжело вставал на дыбы, припадал на колени и в то же время быстро бежал к лесу, сверкая сумасшедшими, выпуклыми от страха глазами.
      Монашка и Самур прежде человека разгадали странное поведение зверя: в загривок оленя, распластавшись по спине, вцепилась рысь. Она рвала ему шею когтями и зубами, а он все хотел скинуть со своей спины ужасную смерть, в нем была еще сила, олень мчался к лесу с последней надеждой - сбить рыжеватую хищницу ветками деревьев, ударить ее нависшим стволом, содрать колючим кустарником со спины.
      Человек на хребтине тоже разгадал драму. Он схватил карабин, щелкнул предохранителем, мушка живо нащупала цель, но попасть в прижавшуюся рысь не так просто, а убить оленя ему вовсе не хотелось. Еще секунда, одно мгновение, ствол карабина следовал за рысью...
      Но уже неслась наперерез оленю Монашка. Самур поотстал и вдруг крупными прыжками обогнал ее; человек, тихо вскрикнув от удивления, опустил карабин и опять схватил фотоаппарат с трубой телеобъектива. Такое пропустить нельзя!
      Прыжок Самура был завидно легким для его веса и красивым. Точно рассчитав полет, он, кажется, только слегка коснулся спины рыси своей пастью и, перелетев через собственную голову, ловко упал по другую сторону оленя, с кошачьим проворством развернулся и, оттолкнувшись от земли, оседлал сбитую рысь, удачно избежав ее злых и метких когтей.
      У Монашки были, наверное, другие планы: в первую очередь она хотела завладеть раненым оленем, отнять его у рыси, напугав хищницу двойным кавалерийским наскоком. Потому она и пошла было за оленем, пьянея от запаха его крови. Но шум борьбы и чувство дружбы заставили волчицу повернуть назад. Рысь, прижатая к земле, злая, как демон, но уже уставшая и обескровленная первым ударом овчара, отчаянно визжала и царапала Самура, добираясь до самого уязвимого места - до его живота, а он, увертываясь и рыча, рвал ее жесткое тело.
      Рысь достала все-таки до бока Шестипалого, из-под когтей брызнула кровь. Но это была ее последняя попытка. Точно и гибко кинулась на нее волчица, зажатое в пасти горло рыси хрустнуло, сильные лапы конвульсивно дернулись, еще и еще раз - и битва затихла.
      Круглый глаз телеобъектива нацелился на место боя, аппарат щелкал без устали, человек буквально дрожал от напряжения. "Такого еще не случалось", бормотал он.
      Самур уже сидел и зализывал рану, волчица ходила вокруг затихшей рыси и рычала. Она была довольна: погиб враг, позволивший себе посягнуть на жизнь ее Самура. Но в голосе ее прорывалось и недовольство: зачем им эта рысь? Гадкая тварь... А прекрасный, жирный олень, уже ослабевший, готовый пасть, иначе говоря, верная и отличная добыча - ушел. Теперь всю охоту надо начинать сначала.
      Но волчица была снисходительна. На охоте всякое случается. Ее рычание делалось тише.
      Борьба есть борьба.
      Человек на хребте, невидимый, страшный человек, качал головой и улыбался, необыкновенно довольный всем случившимся.
      Он видел странного волка, черно-белого, огромного волка. Чудо!
      Он снял на пленку бой двух волков и рыси. Тоже чудо, потому что волк и рысь, ненавидя друг друга, всегда уходят от драки.
      Наконец, он своими глазами увидел действие, не частое в природе: волки спасли раненого оленя и не пошли за ним, чтобы добить. Клад для натуралиста!
      Самур, изгибаясь, зализывал на боку царапины.
      Монашка сидела рядом и ждала. Только когда на глаза ей попадался труп рыси, она глухо ворчала.
      Стемнело. Все кончилось. Ночь. Нужно добывать пищу.
      Волки поднялись и неторопливо ушли. Они проголодались.
      Выждав некоторое время, встал и человек, разминая затекшее тело. Он спрятал аппарат и трубу, навьючил на спину большой рюкзак и, опираясь на карабин, спустился вниз. Осмотрел растерзанную хищницу, отрезал и спрятал ее остренькие уши. Иначе не поверят, если рассказать.
      Костер он разжег метрах в трехстах от трупа рыси, поближе к лесу, где лежало много пихтового сушняка.
      Когда пламя хорошенько поднялось и осветило лицо странного фотографа, можно было увидеть, что он не стар, белобров, лицо его порядком заросло щетиной. Он был несколько полноват для ходьбы по горам, да еще в одиночку и с грузом, но проворен и высок ростом.
      Человек выпотрошил свой рюкзак, поставил у костра палаточку, подвинул к огню котелок с варевом. Потом достал блокнот, ручку и неторопливо, со всеми подробностями стал записывать сцену, свидетелем которой пришлось ему стать в этот осенний вечер.
      3
      Все более острое ощущение голода заставило волчицу перейти на быстрый бег. Самур держался сбоку и не отставал.
      Монашка, видно, решила навести овчара на легкую добычу, которую они еще не брали. Минуя необследованные лесные участки, где могли оказаться олени или косули, она поднялась по пологому склону на огромное плато, окруженное голыми вершинами.
      Всхолмленное нагорье, пологие склоны возвышенностей, плоские высокогорные долины с едва заметными ручьями, из которых внизу получаются свирепые, полноводные реки, наконец, обширные поляны среди зарослей лещины, падуба, березки и боярышника - все это стоверстное пространство недалеко от главного перевала покрыто удивительной травой. Шелковистый мятлик, стройный вейник, сладкий шафран, мельчайший, сочный пырей и еще десяток разных трав создают летом ковер из множества оттенков зелени - от густой, почти черной в низинах и вблизи снежников до нежно-салатной на осыпях и каменистых почвах. Густота травы в высокогорье совершенно необычайна. Субальпийские и альпийские луга пружинят под ногой, трава сбивается к осени в войлок, она похожа на хороший, постоянно подсеваемый газон в городском парке, где за травой ухаживают, поливают ее и охраняют, выставляя таблички: "Не ходить!" Но только лучше, чем в парках.
      Среди густейшего луга отвоевывают себе право на жизнь сотни самых разнообразных цветов. Колокольчики, васильки, крокусы, белые ромашки величиной с чайное блюдце, миллионы анютиных глазок всех мыслимых цветов и оттенков, желтые лютики, красавицы примулы, горделивые, в рост человека, бархатистые лилии, столь же красивые, как и ядовитые, - все они вместе создают картину удивительной, райской красоты, соревнуются между собой в благоухании, цвете, росте, бросаются в глаза, громко заявляя о себе: "Смотрите, как мы прекрасны!"
      Создавая альпику, природа продумала каждую деталь.
      Она так подобрала растения, что высокогорные луга цветут от весны до поздней осени. Первые цветы - анемоны - распускаются еще рядом с тонким, подтаявшим снегом, сезон тепла закрывают бессмертники, чтобы в последний раз приветствовать низкое, захолодавшее солнце и принять на свои лепестки ранний, ленивый снег осени. Все время что-нибудь зеленеет на этом лугу, и к осени, когда леса и степи теряют окраску и лист, животные в субальпике могут еще некоторое время раздобывать сочный стебель и по-летнему хрусткую, сладкую траву.
      Природа рассеяла по каменным гольцам среди зеленеющих лугов привлекательные солонцы, чтобы четвероногое, шустрое население гор могло полакомиться солью после сладкого и сочного разнотравья. Она проложила по высокогорью ручьи с холодной водой, вытекающей из-под ледника Кушта и подземных галерей известнякового массива. Она разбросала по склонам красивейшие лесные колки из березы и мелкого бука, чтобы в ярую августовскую жару дать тенистую прохладу всем, кто в ней нуждается.
      И только одно позабыла сделать природа - проложить в субальпийский рай удобные тропинки и подходы. Не предугадала, что люди погонят сюда из степей десятки тысяч домашних животных. В первые дни творения не возникало нужды для подобного перегона. Всего хватало и в степи и на горах.
      Таковы кавказские пастбища, куда бежала Монашка.
      Этой ночью на горы не опустился туман, но облака затянули небо, и потому темень сделалась особенно густая.
      Запах домашнего хлева скоро достиг чуткого носа Шестипалого и взволновал его. Он как-то незаметно отстал от волчицы, стал сбиваться с пути и путаться. Очень не хотелось идти в ту сторону, где когда-то овчар нес свою безупречную службу. Он волновался, прошлое опять захватывало его. Монашка заметила неладное, вернулась и тоже сбилась с пути. Они постояли на месте... Волчица тихо заскулила. Самур явно отлынивал от охоты, на которую она так надеялась.
      Невдалеке лениво лаяли собаки, мычали бычки. Кто-то звенел подойником, пахло резким скотским духом, молоком, навозом. Самур задрал морду и старательно внюхивался в эти полузабытые запахи, знакомые ему с первого дня рождения.
      Волчица могла пойти на охоту и одна. У нее хватило бы ловкости и смелости для нападения в одиночку. Но она определенно не хотела идти без Самура. Покружив около него, она вдруг легла, и такая обреченность, такая покорность судьбе появилась в ее позе, что Шестипалый забеспокоился и, наверное, впервые особенно остро понял свою обязанность: заботиться о пище для Монашки.
      Решительно фыркнув, Самур побежал в темноту. Мгновенно вскочила и Монашка, но, когда догнала, Самур неожиданно зарычал. Она поотстала, еще не понимая приказа. Снова догнала его, и снова он сердито зарычал, сделав при этом движение, будто хотел куснуть. Волчица тоже огрызнулась, но все-таки послушалась и отстала. Покружившись, она легла, выставив уши и напряженно вслушиваясь в темноту.
      Залаяла, залилась какая-то собачонка, еще один, более внушительный собачий бас достиг ушей волчицы. Она вскочила, забегала туда-сюда. Неожиданно все стихло. И долго никакие звуки не нарушали тишины ночи. Монашка взволнованно ждала. Уши ее сторожко подрагивали.
      Вдруг почему-то с противоположной стороны послышался топот тяжелого тела, запаленное дыхание. Волчица прижалась к земле, а когда прямо на нее из темноты вырвался взмокший от страха, смертельно напуганный красный бычок, она молнией бросилась на него и прикончила за одну минуту.
      Самур лежал в пяти шагах, вывалив язык. Он сделал свое дело.
      Все произошло достаточно просто. Овчар явился к загону, сторожевые собаки узнали своего и пропустили пришельца. Тогда Шестипалый отбил от стада одного бычка и угнал в луга, стараясь сделать круг побольше. Он повел жертву к тому месту, где ждала волчица.
      Монашка пировала на теплом растерзанном теле, а Самур лежал, полузакрыв виноватые глаза. Он испытывал странную неудовлетворенность собой. То, что было сделано, беспокоило и смутно тревожило овчара. Поступок ущемлял его достоинство. Конечно, Самур не умел думать, а тем более рассуждать, но состояние его в эту ночь нельзя было назвать спокойным. Он страдал. Несмотря на голод, он так и не дотронулся до украденного у людей мяса.
      Лишь под утро, когда настало время уходить из опасного места и когда Монашка еще раз принялась за еду, он не выдержал и тоже стал есть, сперва лениво, как будто нехотя, а потом все азартней и ловчей. Под конец, отрывая куски мяса, Самур грозно рычал.
      Он все больше и больше становился зверем.
      Они ушли, отяжелев от еды.
      Когда пастухи средь бела дня по вороньему скопищу и гвалту отыскали останки пропавшего бычка, их удивлению не было предела: на илистом участке земли хорошо отпечатались следы хищных лап. Те, что были поменьше, принадлежали, бесспорно, волку: два средних пальца на лапах выступали впереди остальных. Но другой след принадлежал собаке, округлый отпечаток лап говорил сам за себя.
      - У него шесть пальцев, ребята! - воскликнул опытный следопыт.
      - Помните, был у нас такой, Самуром звали? - сказал другой пастух.
      - Ну, то давно. Его ж Тихон подарил леснику, что из Камышков. Далеко уехал, с лесником теперь ходит. Отличный был пес!
      - Какой только твари не бывает на свете! - глубокомысленно произнес старший, и все они еще посудачили на эту тему, покурили, а заодно и решили, что бычок отбился сам и что следы на илистом грунте отпечатались не в одно время, а в разное. Видно, раньше тут пробегала собака, а потом уже волк зарезал бычка. Все согласились. Какое ни на есть, а объяснение. И сели писать акт. Тем более, что они спешили с гор в родные степи.
      Монашка и Самур в это время отсыпались под кучей валежника на сухом холмике в лесу.
      С буков сыпались неслышные листья. Осень. Грустная тишина.
      Глава шестая
      МЕСЯЦ ПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ
      1
      - Э-э! - воскликнул Александр Сергеич, привлекая внимание своих гостей. - Никак, туристы топают ко мне!
      Саша приставил ладонь к глазам. Раннее утреннее солнце пустило яркие лучи параллельно земле - и все вспыхнуло, ослепило. Ничего не видно. Егор Иванович поднял бинокль и долго рассматривал цепочку фигурок, подымающихся из небольшой впадины на плато. Шесть человек. Для туристской группы мало. Возможно, неорганизованные, "дикие", как зовут в горах предприимчивых туристов, совершающих переходы на свой страх и риск. Обычно это спортсмены, отлично знающие горные условия.
      Группа подошла ближе, теперь их увидел и Саша. Когда солнце, приподнявшись над вершиной, выхватило людей из тени, он отчетливо заметил, как блеснули очки у впереди идущего. Что-то очень знакомое в походке, фигуре. И эти очки...
      - Борис Васильевич идет! - закричал он и бросился навстречу.
      - Ну, аккуратист! - одобрительно сказал Молчанов. - Обещал пятнадцатого, и вот пожалуйста, как гвоздь, с утра пораньше. Сразу видна школьная дисциплина. Все по часам, минутам. Кого это он ведет за собой?
      - Девчонки, само собой, - сказал заведующий приютом. - Ученицы, видишь, в шляпочки вырядились. У них первое дело - шляпа с во какими полями! Чтоб, значит, нос от солнца не облупился, красоту молодую не испортил. И какое, прости господи, солнце в конце сентября!
      Егор Иванович вытер руки о полу своей куртки, поправил фуражку, заученно подбросил кончики усов и твердым, солдатским шагом двинулся навстречу своему другу.
      Саша уже вертелся возле учителя и, радостно хмыкая, здоровался с одноклассниками. Борис Васильевич привел сюда цвет школьного туризма: трех девчонок и двух парней.
      - Ну, привет! - Саша хлопал по плечу парней, задевал девушек. Они смеялись. - Где ночевали? За один переход до Прохладного не могли прошагать, да? А мы еще вчера... Вот там блиндажик есть, будь здоров! Таня Никитина, ты же ревматик, рискнула, значит? Тогда порядок в горах, раз Таня явилась.
      У него имелись особые основания задеть Таню, свою партнершу по парте, соседку по интернату, друга и союзника во всем, что касалось краеведения, походов в горы, взглядов на жизнь и еще многого другого, о чем не пишут и не говорят вслух.
      Его взволнованное красноречие оборвалось, когда отец все таким же строгим и вольным солдатским шагом подошел к учителю. Борис Васильевич снял очки и растерянно улыбнулся. А Егор Иванович, сдерживая себя, стукнул каблуками, вынес ладонь к виску и громко сказал:
      - Товарищ младший лейтенант, сержант Молчанов находится в боевой форме на посту!
      - Вольно! - дрогнувшим голосом скомандовал учитель и смешно заморгал близорукими глазами. Он не знал, что делать, растерялся, но тут же широко расставил руки и шагнул к Молчанову.
      - Давненько мы не виделись, братуха! - Они крепко обнялись. Егор Иванович прижался щекой к щеке. - Гора с горой не сходится, а мы уж как-нибудь...
      Так постояли они, обнявшись, с минуту, если не больше, говорили что-то, не слушая друг друга, и все хлопали один другого по спине, и все, кто стоял рядом, понимали, что это затянувшееся объятие нужно им, чтобы справиться с волнением, подавить слезы, проглотить горький комок в горле. Все-таки кровные братишки встретились. Да еще в горах, почти на той самой передовой, где подстерегла их в молодости немецкая мина.
      - Разнять вас, что ли, корешки? - спросил подошедший Александр Сергеевич. - А то ить Борис Васильевич так со мной и не поручкается, а мы, само собой, знакомы все же. Здорово, что ли, землепроходец Полянский!
      И хозяин приюта крепко потряс руку учителя.
      - Вот оно, времечко! - сказал Борис Васильевич. - Сколько мы не виделись? Года два? Виски уже белые, только усы удалось сохранить тебе в первозданной свежести. Впрочем, цвет волос ни о чем не говорит. Сам-то не гнешься, ничего, крепенький.
      - Ты тоже вроде молодеешь, Боря, тонкий такой, чистый.
      Они явно решили говорить друг другу самое хорошее.
      - Воздух, сам понимаешь. Горы.
      - Мне-то они не очень. Тяжелею с каждым днем.
      - Заботы?
      - Да будь они!.. Кого же ты привел с собой, Борис Васильевич?
      - Команду проводников. Пять человек плюс Саша. Эта шестерка и поведет наших ветеранов. Ну, и я, конечно, с ними.
      Александру Сергеевичу пришлось потрудиться в это утро у плиты! Аппетита у команды не занимать, лепешек они уничтожили порядочную горку и чаю выпили три добрых котелка, пока почувствовали себя в форме и смогли тронуться по маршруту, намеченному Егором Ивановичем.
      Лишь поздно вечером, у костра, где-то на границе знакомого нам каштанового леса, когда все неясности исчезли и на карты лег уточненный маршрут, затихла команда, укрылась в своих спальных мешках, а Борис Васильевич и Молчанов легли голова к голове и долго еще переговаривались, вспоминали и рассказывали о своей жизни.
      - Мой-то как? - спросил Егор Иванович совсем тихонько.
      - Дело сделано, - сказал учитель. - Он и без школы дитя природы. В отца.
      - Вот и отлично, братуха...
      Постепенно фразы их становились короче, паузы длинней, усталость брала свое. Наконец учитель уснул, Егор Иванович глянул на него, вздохнул и тоже закрыл глаза.
      Тогда слышнее сделался шепот и смешки по другую сторону затухающего костра. Танина головка выглядывала из спального мешка, напоминая куколку в одеяле. А Саша, выпростав руку и высунувшись так, чтобы быть поближе к Тане, рассказывал и смешил ее без умолку, пока не заметил вдруг, что она уже спит, так и не погасив ответной улыбки на пухлых, потрескавшихся от ветра губах. Только тогда он замолчал, вздохнул и, как улитка в раковину, заполз в свой мешок.
      Ранним утром, молчаливые, заспанные и неловкие, все они убежали к ручью, а оттуда вернулись с другим настроением - бодрые, смешливые, покрасневшие от холодной воды.
      - Уговор помнишь? - спросил Александр Сергеевич, которому предстоял обратный путь на свой приют Прохладный.
      - Зайду за тобой, - сказал Молчанов. - И винтовку принесу.
      - Само собой, куда же я с голыми руками. Значит, жду. Бывай...
      Пошли в обратный путь походной цепочкой. Егор Иванович вел группу кратчайшим путем, по известным ему одному тропам. Первый привал сделали на широкой естественной площадке посреди букового леса с редкими пятнами каштанника.
      С площадки открывался хороший вид на юг и восток. Две отдельно стоящие головы с рыжими вершинами округло подымались над лесистыми хребтами. Как щербатый зуб в ряду других зубов, стояла гора Хут с обломленными краями и черной щелью посредине. Где-то за Хутом падала рваная долина реки, а далеко внизу и вправо среди густейших зарослей на поворотах поблескивала другая, зеленая река, убегающая по ущелью к морю. У перевалов эти реки шли параллельно, но в разных направлениях. Их разделял каменный горб Главного Кавказа.
      Светило нежаркое солнце. Неколебимо-голубое небо обещало устойчивое вёдро. Ранняя кавказская осень, благоуханная, спокойная пора Падающих Листьев и Серебряной Паутины, тихо баюкала разомлевшие горы.
      - Чудесное местечко, ребята! - сказал Борис Васильевич, и стекла его очков блеснули. - Все видно чуть не до самого моря. И, между прочим, не просто площадка, а в некотором роде историческое место...
      Он обернулся к Саше:
      - Помнишь, ты принес мне обломки кувшина из окрестностей Кабук-аула? Так вот, друзья по институту сообщили, что кувшин черкесский, здесь в свое время работали особо интересные гончары и художники. Адыгейская керамика. Ну, а слово, нацарапанное у горлышка разбитого кувшина, оказалось самым вечным и дорогим словом, какое есть у всех народов и во все времена.
      - Жизнь? - подсказал кто-то.
      - Честь?
      - Мама?
      Учитель покачал головой. Нет. Нет.
      - "Любимая" - вот что означало это слово.
      Поздно вечером, когда стало трудновато различать тропу под ногами, спустились к знакомому месту, откуда до Желтой Поляны, в общем, один пеший переход. Там, на счастье, уже стояла машина, которую Борис Васильевич выпросил у директора турбазы. Из последних сил забрались в кузов и через час очутились в своем полупустом интернате. Дома.
      Школа все еще собирала виноград в совхозе.
      Гостей ожидали через день.
      2
      Из Адлера прибыли один за другим вместительные автобусы и три легковые машины. Они подъехали к просторному школьному двору. Открылись дверцы, степенно вышли пожилые люди в штатском, бывшие бойцы Кавказской армии, защищавшие перевалы. Мелькнули офицерские погоны, от "Волги" бодро зашагал человек в адмиральской форме, потом появился старый генерал с орденами во всю грудь. Штатские почтительно вытянулись.
      Борис Васильевич, волнуясь и все время протирая очки, направился к гостям. Егор Иванович стоял за шеренгой школьников, издали рассматривал людей, измененных временем, стеснительно надеясь угадать знакомых и близких. Ребята тихо перешептывались. Сама история пожаловала на этот школьный двор.
      - Молчанов! Егор! - воскликнул полный человек с одутловатым лицом и заторопился к леснику, расставив короткие ручки. - Милый ты мой разведчик! Живой, здоровый!
      А Бориса Васильевича уже обнимал генерал, бывший командир полка, где он служил, отчаянная в ту пору забубенная головушка, а ныне располневший и расстроенный, со слезами на глазах, пожилой - нет! - старый человек.
      И пошли, пошли объятия, слезы, бесконечные: "А помнишь? А где Иван, где Виталька - не знаешь?" И все на "ты", по имени, как в далекие дни армейской службы, когда жизнь и смерть заставили их сбиться в одну дружную и храбрую семью. Приезжие сошлись густой толпой, слышались взволнованные голоса, шум, они привлекли внимание жителей. Скоро возле ветеранов образовалось тесное кольцо. Таня всхлипывала поодаль, Саша кусал губы, ребята старательно смотрели себе под ноги.
      Устроители думали сделать митинг, но никакого митинга не получилось, добрая половина приезжих, заплаканные и растрепанные, переходили от группы к группе; объятия, возгласы удивления, снова слезы и бесконечный, несвязный разговор. Борис Васильевич и Молчанов не знали, кому отвечать, ребята затесались в толпу, заглядывали в лица, слушали короткие, малопонятные обрывки разговоров - как будто открылся учебник истории и сошли со страниц его ожившие герои прошлого. Здесь были и боль утраты, и радость встречи. Здесь незримо веяла крылатая Победа, завоеванная вот этими людьми и теми тоже, кто остался лежать среди камней на холодных перевалах Кавказа...
      В горы выступили лишь через сутки, ранним утром погожего дня, когда над долиной говорливой реки, над покрасневшими осенними каштанниками еще стоял легкий туман, а Пятиглавая гора рельефно вонзалась в голубое небо, предвещая хороший день.