Все исчезло из жизни Самура, только этот радостный бег через кусты и камни, по ущельям, где еще хранилась ночная прохлада и сумрак, по каменистым полянам в пятнах от солнца и поздних цветов, по вершинам, замершим в жаркой истоме, через ревущие речки с холодным кипятком и через мелкие ручьи, из которых они оба дружно лакали, чтобы в следующее мгновение снова бежать и бежать, изредка касаясь друг друга разгоряченными боками.
      В эти сладкие часы Самур ощутил прелесть освобождения от всех сковывающих условностей жизни при людях: он гордо бежал рядом с подругой, он не знал и не хотел знать, что будет через минуту, сегодня к вечеру или завтра. Он начисто забыл свое прошлое, опьяненный радостной и дерзкой скачкой по таинственным уголкам лесного Кавказа, где родился и вырос и где вдруг так неожиданно нашел подругу, которая оставила ради него волчью стаю и все, что связывало ее с серыми братьями-разбойниками, пришедшими сюда из степей Кубани.
      Кажется, ни разу за этот яркий осенний день Самур так и не вспомнил о хозяине. А Егор Иванович, не дождавшись овчара, всерьез забеспокоился. Он вернулся к палатке и долго ходил вокруг, рассматривая следы и прислушиваясь к шорохам леса. Ничего особенного он на земле не обнаружил. Тогда, сняв палатку и закинув за спину тяжелый рюкзак, он пошел в сторону пастушьего балагана.
      На повороте ручья, где своевольная вода намыла немного песка и мягкого ила, отчетливо виделся свежий след Самура, его шестипалые отпечатки, которые не спутаешь ни с какими другими. А рядом проходила цепочка чужих следов, более мелких, но выразительных, как простой язык природы: волчий след со слегка выдающимися вперед двумя средними пальцами.
      Вот оно что! Егор Иванович постоял у ручья, задумчиво оглядел залитый солнцем лес, куда канул Самур, и покачал головой. Значит, он нашел себе подругу. Когда же это случилось? Если прошлой ночью, то, выходит, он и дрался из-за нее. Не бычков, не коз защищал, а свою любовь. И эта любовь вытравила из памяти Самура то, что мы называем долгом, обязанностью.
      Ждать Шестипалого бесполезно. Не придет.
      Поправив лямки на плечах, лесник пошел лугами выше, в сторону пастушьих кошар.
      К вечеру он нагрузил добычу на двух лошадей, взятых у знакомого пастуха, расспросил еще раз, не был ли кто из чужих вчера и сегодня, и, убедившись, что браконьеры пришли опять с той, южной стороны перевала, повел коней на кордон, откуда мог связаться по радио со своим начальством.
      Самура не оказалось и возле одинокой избушки, где довольно часто останавливался Молчанов.
      Домик этот выглядел заброшенным и таинственным. Над ним нависла крутая, вся в зелени боковина необыкновенно крутой и высокой горы, в сотне метров рычала зеленая речка, колючие лианы ползли через ограду. По дворику, заросшему мелким мятликом, смело прошмыгнула соня-полчок и, обиженно пискнув, исчезла в зарослях ежевичника. Пусто, как обычно. Даже домовитого кота, который прижился в лесной хате, и того не было. Охотился. Егор Иванович дал лошадям отдохнуть, покурил и тронулся дальше.
      5
      Но вернемся к Самуру.
      Он прибежал в домик лесника только на вторые сутки. Худой, взъерошенный, с блудливым взглядом виноватых глаз, пес перепрыгнул через жердевую ограду и успокоенно лег у самого порога подгорной сторожевой хаты. Он понимал, что виноват перед хозяином, и явился за наказанием.
      Из домика никто не вышел. Тогда Самур поднялся в сени, обнюхал порог, дверь и догадался, что хозяина здесь нет. Запах его едва слышался. Самур потоптался на месте, заскучал и тихо поскулил. Что же это? Бросили, как бездомного. Очень плохо.
      Слабый запах пищи коснулся его носа. Самур поднялся и пошел на этот запах. В уголке двора, где Егор Иванович сделал для него навес, лежала горка сухарей, а в корыте - кости с плохо обрезанным мясом. Прежде чем схватить самую большую, аппетитную кость, Самур еще раз посмотрел на дверь домика и проскулил что-то такое, что можно было принять за извинения или как благодарность за незаслуженное им внимание человека, которого он так легкомысленно оставил.
      Потом все это исчезло, был только голод, и Самур проглотил сухари, обглодал кости, а затем еще долго отыскивал на гладкой их поверхности мельчайшие признаки съедобного. Удивительно приятное занятие!
      Хозяин все не появлялся.
      Прошла одинокая, сторожкая ночь. К утру похолодало, начал моросить мерзкий дождь. Самур укрылся под навесом, но спать не мог, все прислушивался к слитному шепоту дождя над лесом, все ждал. И дождался.
      Самур вскочил. Чутким ухом он уловил вдруг посторонние звуки. Кто-то грубо и шумно спускался с горы. Через минуту вместе с запахом затяжного дождя к нему прилетел неприятно-раздражающий запах кабанов. Овчар не любил этих животных и охотно распугивал их плотные, небольшие семейства. Он и в этот раз хотел наброситься на непрошеных гостей, которые каждую осень вот так же спускались из верхних кварталов заповедника в каштановые леса, чтобы полакомиться спелыми плодами, осыпающимися с пожелтевших деревьев. Но что-то удержало его от ненужной выходки.
      В поведении кабанов Самур заметил явное беспокойство. Они не хрюкали, не озорничали, а бежали молча и проворно, словно уходили от опасности. Самур пропустил их и, перепрыгнув через ограду, пошел сквозь кусты навстречу неведомому.
      Он услышал шаги, тяжелое дыхание. Запах мокрых, чужих людей ударил ему в нос. По склону вслед за кабанами, но более скрытно спускались незнакомые. Их было трое. Самур увидел брезентовые спины, перечеркнутые наискосок ружьями, и крадучись пошел за неизвестными и уже потому опасными пришельцами.
      В сотне метров над домиком люди остановились и сняли ружья. Один произнес какие-то слова, двое других кивнули и, разделившись, взяли домик в клещи. Самур пошел за тем, кто подходил к калиточке. Так в гости не ходят крадучись и таясь за каждым кустом. Человек остановился и довольно долго следил за входом. Самур следил за ним. Человек поднял камень и бросил в стенку дома. Ружье он держал наготове. На стук никто не вышел. Осмелев, пришелец пробрался к самой ограде, постоял, потом перелез ее и, прильнув к окошку, заглянул. Откинулся и, уже на таясь, свистнул: тогда другие двое подошли к нему.
      - Опоздали, - сказал разведчик.
      - Ладно, в другой раз, - ответил второй.
      - А может, подождем?
      - Бесполезно. Теперь он в Камышках. Начальству докладывает.
      - Запалим хату? - предложил первый.
      - Только спугнем, будет настороже. Нам же хуже. Пошли, ну его...
      Когда они спустились на тропу, Самур стоял уже там. Ощетинившись, он приготовился к схватке. Он не хотел нападать, но испытывал острое желание не выпускать их со двора. С его двора. Раз пришли, пусть ждут хозяина. Рычание Шестипалого не предвещало добра.
      - Ого! - сказал передний. - Откуда взялся?
      Он снял ружье и клацнул затвором.
      - А если Чернявый идет следом? - сказал другой и заставил переднего опустить винтовку. - Не стреляй. Обойдемся.
      Они сошли с тропы и сели, подстелив под себя брезентовые полы. Самур тоже сел, расставив сильные лапы. Он не ожидал столь легкой победы, но оставался настороже. Ну что ж, подождем.
      Прошло десять, двадцать минут. Прошло полчаса. Пес увидел, как поднялась винтовка, и мгновенно отпрянул в кусты.
      - То-то, - сказал человек и засмеялся.
      Они встали и вышли на тропу. Самур снова возник перед ними и зарычал, заставив их остановиться. Два увесистых камня полетели в него.
      - Брысь, тварь! - сказал передний. - Раздавлю.
      Самур увернулся, но следующий камень угодил ему в спину. Он непроизвольно взвизгнул, а в следующее мгновение уже закричал тот, кто кинул: овчар прыгнул и рванул за рукав, глубоко поцарапав кожу. Вот тогда и ударил выстрел. Резко обожгло бок, Самур, жалобно визжа, попятился в кусты, сил у него не стало, и он упал.
      Дальше он смутно ощущал удар сапогом, от которого пахло резиной. Его били еще и еще, перекатывали с боку на бок. Память у овчара совсем помутилась, кровь залила траву, и пришельцы, сказав короткое "готов!", спокойно ушли по тропе.
      Отыгрались.
      Не на хозяине, так на собаке.
      А дождь все шел. Редкий, но спорый. И в горах было очень грустно, неуютно, холодно.
      6
      Трудно представить себе, как волчица нашла дорогу к домику лесника. Дождь давно размыл следы, смял и уничтожил все запахи, но Монашка кружила и кружила по лесу, припадала к земле, отыскивала какие-то ей одной ведомые приметы, и вскоре после того, как в тяжелом мокром воздухе раздался выстрел и отчаянный предсмертный визг Самура, она оказалась в сотне метров от тропы, где разыгралась трагедия.
      Монашка с рысьей ухваткой проследила за людьми и, когда запах пота и железа рассеялся, подползла к Самуру. Он валялся под кустом, дождь смывал пятна крови, глаза его были закрыты, а зубы оскалены. Вся дрожа, волчица тронула его носом и, ощутив рядом с теплой жизнью близкую смерть, тихо взвыла. Она лизнула овчара, пыталась тащить неподатливое тело, снова лизнула, и когда, наконец, Самур с трудом приоткрыл затуманенные глаза, волчица обскакала вокруг него и быстро-быстро стала толкать носом, призывая подняться, чтобы побегать и покружиться вместе с ней.
      Он бы наверное умер. Но когда слабеющего сознания достиг знакомый, волнующий запах, когда увидел он сквозь болезненную пелену расплывающийся силуэт волчицы, все в нем восстало против смерти, и Самур, собрав остатки воли, стал медленно выходить из того страшного состояния, за порогом которого ничего нет. Он хотел жить, чтобы находиться рядом с Монашкой. Он не мог так легко сдаться. В нем еще теплилась слабая искорка жизни, волчица словно подула на нее, и тогда вспыхнул и загорелся маленький огонек. Самуру захотелось поднять голову. Но это не удалось, и он снова впал в забытье, только это было уже не прежнее, страшное забытье, а целительный сон, в течение которого слабое тело набиралось силы, и совсем было уходящая жизнь капелька за капелькой наполняла его.
      Дождь не переставал. Волчица и собака вымокли, вид у них был одинаково жалкий. Потом Монашка куда-то убежала, принесла теплого соню-полчка и положила растерзанного зверька у самой морды Самура. Он проснулся, но есть не стал, и тогда волчица с аппетитом сама съела грызуна.
      Прошло еще несколько часов. Дождь перестал, но погода не устанавливалась, облака шли низко, лес царапал им брюхо, подтягивал ближе к земле, и тогда становилось особенно сыро. Самур не подымался, ничего не ел. Он снова подвинулся к опасному порогу, смерть подступала, и даже близость Монашки не могла, кажется, остановить ее.
      На вторые сутки, около полудня, волчица услышала чужой запах и ощетинилась. Она заметалась от тропы к кустам, скалила зубы и тихо рычала. Опять шел человек. И так опасен, так страшен казался волчице запах, что даже привязанность к Самуру не подавила в ней отвращения. В последний раз тронув голову собаки, как бы приглашая Самура встать и последовать за ней, Монашка отбежала в кусты и, дрожа и гневаясь, укрылась там.
      Из-за поворота вышел человек в короткой зеленой штормовке, в белых кедах, с палкой в руке. Светлые, выгоревшие волосы падали ему на лоб, он все время откидывал их, резко вздергивая голову. Человек был молод, светлоглаз и улыбчив, но порядком измучен дорогой: шел он нетвердо, сбиваясь с ноги, хотя по сторонам смотрел зорко.
      Монашка не выдержала и скакнула в сторону, подальше от опасности. Кусты зашевелились, юноша остановился и скорее с удивлением, чем с испугом уставился на волчицу.
      - Эй, ты! - сказал он и нагнулся за камнем. В последний раз метнулась серая тень и неслышно исчезла за кустами. Но он все-таки запустил в ту сторону камень, отряхнул ладони и только тогда заметил в пяти метрах от тропы черно-белое тело Самура.
      Он подбежал, опустился на колени, тронул собаку за уши.
      - Самур! Что с тобой? Кто тебя?
      Пес открыл глаза и, почуяв у морды знакомую, теплую ладонь, ухитрился лизнуть ее.
      - Бедный мой! То-то и вьется здесь этот волк! Неужели он? Ой, нет, это же пулевая рана! Ну, старина, счастье твое, что я нашел тебя так скоро. Только как же нам быть? Отца тут, конечно, нет, он бы не оставил... Полежи, я сейчас придумаю.
      Юноша бросился к домику, тотчас вернулся. Хотел поднять собаку, но не смог, минуту раздумывал, потом сбросил штормовку, срубил ножом два шеста, привязал к ним куртку и осторожно насунул на носилки раненого пса. Самур щерил зубы. Ему было очень плохо.
      - Терпи, терпи, дружок! - Юноша потянул за концы шестов и так, волоком, пятясь, не спуская с собаки глаз, притащил раненого к дому, скинул с чердака сухой травы и уложил Самура под навес. Потом принес воды, почти насильно напоил, бросился в дом, разжег печку, и вместе с запахом дыма, придавленного пасмурным небом к самой земле, Самур почувствовал щекочущий запах тушенки и каши, которую готовил ему избавитель. Спасен...
      За оградкой, невидимая человеку, мелькала серая тень волчицы. Самур слышал ее запах и тихо скулил.
      - Будем поправляться, дружок, - сказал юноша, выходя из дома с миской в руках. - А ну-ка, давай!..
      Глава вторая
      СЕМЬЯ МОЛЧАНОВЫХ
      1
      Егор Иванович жил в Камышках, небольшом поселке возле быстрой реки, зажатой хребтами Кавказа. В поселке этом все охотники, все натуралисты. С детства познают тайны леса и гор, а возмужав и чему-то научившись в школе, вдруг начинают понимать, что от леса им уже не уйти, потому что без него, как и без гор, жизнь кажется им просто немыслимой.
      Лес подходит вплотную к поселку. Он начинается прямо за огородами - и не как-нибудь, а непролазными джунглями, переплетением ежевики, лиан, бузины, осиновых и дубовых веток. Сюда, на огороды, делают набеги кабаны, когда в июне - июле съедают они последний прошлогодний орех в лесу и начинают голодать.
      Горы тоже рядом. Долина узкая, с двух сторон высочайшие, лесом покрытые вершины. Такое зеленое, длинное корыто с плоским дном. В долине, которая тянется до самого перевала, всякий раз, если дует южный ветер, слышится запах Черного моря. Хотя и далеко оно, но дыхание моря подымается по согретым склонам высоких гор, преодолевает перевал и приносит сюда, на северную сторону, влагу и тепло. Дремучая, вечнозеленая растительность субтропиков только в этом месте переваливает через Главный Кавказ.
      Древний мир, населенный людьми еще в ту пору, когда в диковинку был каменный топор из обсидиана, как и кремневые наконечники для стрел. От наших пращуров в долине этой реки и по склонам гор остались странные сооружения из громадных, обтесанных каменных плит. Эти домики, называемые дольменами, очень напоминают современные доты. Стоят они на возвышенностях, загороженные лесом. Есть у них только один круглый лаз, одна амбразура, через которую можно забраться в сухую, каменную камеру. Дольмены привлекают туристов, ученых-археологов и, конечно, мальчишек из Камышков и ближних поселков: лучшего места для игр в немцев и партизан, в браконьеров и егерей просто не найти. И все - ученые, туристы, случайные приезжие, мальчишки - до сих пор ломают голову над вопросом: кто строил эти дольмены, зачем строил и как все-таки при тогдашней, доархимедовской технике, без кранов, без минских тяжеловозов и челябинских бульдозеров, пращуры наши смогли обтесать, перевезти и точно уложить эти каменные плиты весом в десяток тонн каждая? Кто, а главное - зачем?..
      И еще, что привлекает юных, а может быть, и не только юных путешественников, - это заманчивая возможность поглядеть на мир с высоты, забраться на одну из вершин вокруг Камышков и глянуть почти с трехкилометровой высоты на весь Кавказ, а если позволят облака, то и на прозрачно-далекое море по ту сторону перевала.
      Милый нашему сердцу Кавказ!
      Ты предстанешь очарованному взгляду путников как бесконечная зубчатая страна, уходящая вдаль и во все стороны. Там будут голубые, зеленые, розовые, фиолетовые и белые краски, но не застывшие, как на полотне художника, а живые, меняющиеся на глазах. Самый близкий отсюда Кушт в хорошую погоду покажется розовым, как чисто вымытый морской камень, зеленым - перед дождем, голубым - в туманное утро. А чуть отодвинутая в сторону громадина будет то белой, то черной, то похожей на мрачный широкий шатер, водруженный под самое небо. Далекие восточные вершины встанут на горизонте голубыми глыбами с белыми венцами на головах. Они подымаются над взлохмаченным ландшафтом более низких гор и вызывают чувство высокого восхищения. Какой не сравнимый ни с чем простор, какое величие! И всюду: рядом и где-то очень далеко, вот тут, под ногами, и там, у мерцающего моря, - всюду, как зеленая накидка, лежит на горах лес, кудрявый и ласковый издали, такой заманчивый, что хочется погладить его рукой, и в то же время таинственный, торжественно-строгий вблизи, когда сойдешь вниз, под тень огромных пихт высотой в пятнадцатиэтажный дом или заберешься куда-нибудь в джунгли, на дно диковатого ущелья. Тут уж будь начеку! Лесные дебри опасны для неопытного человека. В них сотни троп и ни одной дороги, тысячи зверей и птиц, множество предательски нависших скал и готовых упасть полусгнивших деревьев. Здесь чащи рододендрона, из которых трудно выбраться. И бурелом, который непременно подымется на дороге новичка. И пугающая темень с загадочной тишиной, где каждый хруст ветки, падение камня, крик сойки заставляет вздрагивать и пугливо оглядываться по сторонам. Только смелым и опытным все эти страсти нипочем.
      Наверное, каждый, кто родился и вырос рядом с лесом, непременно хочет быть смелым и опытным. Как Егор Иванович Молчанов. С него берут пример.
      Егору Ивановичу не стукнуло еще и двадцати, а он уже водил по горам экспедиции геологов и натуралистов. А потом попал на службу в заповедник. И остался на этой небезопасной службе на долгие-долгие годы.
      Одинокие блуждания по горам сделали его неразговорчивым. Чего-чего, а длинную речь он сказать, честно говоря, никак не мог. Даже в семье, со своей женой Еленой Кузьминичной если и перебросится десятком-другим слов за целый день, то считай, что разговорился. А с сыном Сашей, которому минуло семнадцать, обмен впечатлениями происходил обычно в порядке одностороннем: отец слушал, сын рассказывал. И если при этом Саша горячился, смеялся, досадовал или даже выходил из себя, Егор Иванович только поддакивал, кивал головой или вздыхал и хмурил брови, посматривая куда-то в сторону. Но и такие немногочисленные проявления эмоций сын научился разгадывать и довольно скоро знал, что именно отец одобряет, кивая или коротко улыбаясь, и что отвергает своими шумными вздохами. Понемногу у них сложилась своя манера разговаривать, они прекрасно понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. А часто взгляд был красноречивее слова.
      Виделись они редко, может, потому их и тянуло друг к другу. Особенно Сашу.
      Пожалуй, только одно важное решение Молчанова-старшего так и осталось до поры до времени неразгаданным ни сыном, ни женой: почему вдруг Егор Иванович после седьмого класса определил Сашу не в ближайшую среднюю школу в предгорной станице, а в Желтополянскую, которая находилась по ту сторону перевала.
      - Лучше так-то, мать, - ответил он на женины вопросы и потом долго и терпеливо выслушивал ее бесконечные доводы и упреки, реагируя на них то взмахом руки, то вздохом или коротким "будет, будет тебе...", то просто уходил, избегая разговора.
      Он не отступился от своего решения, хотя во многом согласился с женой. На самом деле, Желтая Поляна очень далеко, прямая дорога есть только в летнее время через перевал, а кружная по приморскому шоссе - это добрых пятьсот верст. И нет там родных и приятелей, есть только интернат, а в нем неизвестно еще, как живут. И вообще это край России - какой только нации там не встретишь! - людное и суетное место, где сынок может закружиться, а то и в дурную компанию попасть. Все это так, и тем не менее Егор Иванович сказал: Желтая Поляна.
      Перед началом учебного года он спросил сына:
      - Поездом поедешь или со мной через горы?
      - С тобой, - не задумываясь ответил Александр.
      - А груз?
      - Донесем.
      Тогда отец глянул на Елену Кузьминичну, и она поняла, что надо собирать сына в поход.
      2
      Выяснилось, что не велика беда, если в Желтой Поляне нет у Молчановых родственников. Не везде же их иметь.
      А друзья-товарищи нашлись и тут. В общем, не грустно, пожалуй, веселей, чем в Камышках, потому что интернат - это шумная и свободная коммуна. А школа хорошая, и такие же горы стоят над поселком, что и около родных Камышков, только покруче и повыше; вот они, прямо за школьным двором, кажется, выбеги утром налегке, и через час-другой с вершины помашешь своим: смотрите, где я, аж под облаками!
      Но это только кажется.
      В горы Сашу Молчанова и его новых друзей пустили не сразу. Сперва весь класс ходил с учителем на более низкие возвышенности, потом на Пятиглавую, что стояла за рекой, и то не на самые вершины, а на второстепенные, а уж потом учитель повел их на горы подальше.
      Какой-то особенный попался учитель. Преподавал географию, но в классах, пока на улице тепло, ребят не любил держать. Они уже знали: если его уроки последние, значит, готовь кеды и рюкзаки, идем в поход. А если на субботу приходились, то поход будет с ночевкой и костром где-нибудь в верховьях горной реки. У костра Борис Васильевич, случалось, и спрашивал ребят, и даже отметки ставил. Не ответишь, где Килиманджаро, или забудешь, в каком море Тирренские острова, учитель двойку не поставит, но памятную галочку в дневнике сделает и скажет:
      - Вернемся к разговору на той неделе. Не забудь, дружок.
      Ну, а если вылетит из головы, как определить расстояние до указанной точки или как отыскать съедобное растение, тут Борис Васильевич сделается непреклонным и сердитым. В дневнике при красном свете умело разложенного костра вдруг появится аккуратная такая двоечка, а глаза учителя станут грустными и немного растерянными. И все замолчат от неловкости, а девчонки будут шептаться, прямо уничтожать гневными взглядами неудачника, и каши ему за ужином положат заметно меньше, как штрафнику. А когда все улягутся спать, обязательно подсядет к двоечнику кто-нибудь понадежней и сердитым шепотом будет втолковывать непутевому истины, которые он обязан знать, если пошел с учителем в поход и если не хочет подводить группу. Глядишь, тот расхрабрится и напросится завтра на ответ, да еще от себя, от собственных наблюдений что-нибудь добавит такое, отчего повеселеет учитель и на виду у всех охотно переправит двойку на четверку.
      Словом, Александру Молчанову и его товарищам повезло с учителем географии. Вполне понятно, что вскоре любимым предметом Саши стала география. Живая география.
      Когда Саша Молчанов перешел в девятый, он нежданно-негаданно заявился домой с рюкзаком, в разорванных кедах, с лицом обветренным, загоревшим и мужественным. А что? Перейти через горы, да еще в одиночку... Мать только руками всплеснула, кинулась обнимать, ощупывать, целы ли косточки у сыночка. Отец поцеловал его, похлопал по плечу и спросил:
      - Как ходилось?
      - Через Прохладный, - сказал Саша погрубевшим голосом.
      - Снега лежат?
      - Есть немного. На перевалах, в ущелье тоже. Ночью идти можно, прихватывает морозом. Крепкие снега, держат покамест без лыж.
      Отец кивнул и одобрительно покряхтел. Отчаянный парень, если рискнул в такую раннюю пору. Туристов еще не пускают.
      Сын отдохнул два дня, а потом Молчанов взял его с собой в обход раз и другой, все присматривался, что сын умеет и чего ему не хватает. Однажды на привале Саша рассказал отцу про Бориса Васильевича. И какой он умный, и как хорошо им объясняет, особенно в походах. Лесник вроде бы посветлел с лица, так понравилось ему. Спросил для проверки:
      - На Кардывач тоже ходили?
      - Два раза. Прочитали об этом озере у Юрия Ефремова и пошли. Сперва так, рекогносцировку делали, а другой раз зарисовали окрестности, воду проверили, ну и насчет форели...
      Тут он запнулся, потому что вспомнил свою неудачную попытку поймать в том озере форель. Уж кто-кто, а Саша Молчанов считался мастером по форели. А вот там не вышло.
      - Что насчет форели? - переспросил отец.
      - Хотели узнать, почему ее нет. Да не разгадали. Вода холодная и прозрачная, речки впадают хорошие, а вот нет, и все. Заколдованное озеро.
      - Точно знаешь?
      - Уж я бы словил.
      - Уж ты бы... - подзадорил Егор Иванович.
      - А что, не так? - Сашу задело за живое. - Половил дай бо, сам знаешь.
      - А вот в Кардываче не сумел. Однако форель и там есть.
      - Борис Васильевич тоже говорит, что есть.
      Отец кивнул. Учитель должен знать. И вдруг сказал:
      - Мы с твоим Борисом Васильевичем побратимы.
      - Как это побратимы? - Саша даже привстал.
      - А так. Воевали вместе в этих вот местах. С одного родника пили, одной кровушкой умылись.
      - Чего же ты раньше не говорил!..
      Егор Иванович чуть заметно пожал плечами. Хотел было сказать, что раньше Саша мальчуганом был и вряд ли бы это понял, но промолчал.
      - Как это одной кровушкой?
      - А так и одной. Немец минами кидался у Гузерипля, ну какая-то нас обоих и уложила. Поранила, значит. То я его тащил, то он меня. Вот тут, в лесах, и выхаживали нас, под одной буркой валялись. А потом разошлись. Немцев прогнали, он учиться уехал, а я, значит, остался.
      - И не виделись?
      - Зачем же? Встречались. Борис еще студентом туристов водил через перевалы, иной раз вместе хаживали, вспоминали войну, даже те камни нашли, которые нашей кровью побрызганы. Ну, а когда он в школу подался, тут редко приходилось. Далековато. Вот тогда, как тебя привел, посидели мы, потолковали...
      Егор Иванович свел черные брови, спохватился, что наговорил слишком много. Минуту спустя он поднялся и ушел в темень за валежником, а Саша так и остался сидеть в великом изумлении. Побратимы! Он думал, это только у горцев. Ужасно хотелось, чтобы отец рассказал все подробно о войне и о Борисе Васильевиче. Но уж если он замолчал - всё! Не разговорится больше. Он и за валежником ушел нарочно, чтобы предупредить всякие расспросы. Ладно, до другого раза.
      Когда поужинали, Егор Иванович прилег на бок, рядом с ружьем, и вдруг сказал:
      - В природе пока еще всё - тайна. Мы только похваляемся, что знаем природу, себя тешим. Куда мыслью ни толкнешься - темно. И чем больше открытий делаем, тем больше загадок получается.
      - Например? - быстро спросил Саша, загораясь от этой неожиданной возможности поспорить.
      Но отец не стал растолковывать свои слова. Он был уверен, что спор на эту тему невозможен хотя бы потому, что высказаны бесспорные истины.
      - Давай спать, Александр, - сказал он. - Укладывайся.
      - Ну вот... - обиженно вздохнул Саша. - Растравил, а теперь спать.
      Но канючить не стал. Подбил себе под спину побольше пахучих пихтовых веток, залез в старенький спальный мешок и уставился на мерцающие угли костра.
      Огонь прогорел, пламя уже не баловалось, но жар в костре еще не остыл, его раскаленное добела чрево дышало теплом, и Саша стал думать, почему дрова горят так по-разному. Елка и сосна вспыхивают, словно только и ждали, когда спичку поднесут. Треск, шум, показуха сплошная, а прогорят - и нет ничего, один белый пепел. Пихта и кедрач горят тихо, спокойно, без искр, будто желают они даже смертью своей доставить удовольствие живому миру. После них остаются упорно тлеющие мягкие угли. Дуб сгорает трудно, подобно каменному углю, но жар его не остывает чуть ли не до утра. А вот осина и граб, пустые при жизни, и сгорают как-то безалаберно: пальцы согреть не успеешь, а костра уже нет... Тоже, значит, характеры. Иль дело только в свойствах физических? Конечно, логичнее объяснить все прочностью древесины, структурой, калорийностью. Правильно объяснить, в соответствии с законами физики и химии. Но скучно. Куда как приятней думать, что есть разница в характере дерева: одни живут так себе и для себя, другие живут серьезно и приносят тем, кто рядом с ними, много добра и пользы. Даже в костре, после смерти. Интересно, из каких деревьев сделался уголь? Если придерживаться этой точки зрения, то курной уголь, конечно, из ольхи, а вот антрацит - непременно из дуба. Потому и сгорают по-разному.
      Он еще порядочно фантазировал в полусне, мысли становились расплывчатыми и смутными, тепло костра ласкало лицо, глаза сами по себе закрывались, и скоро Саша начал мирно посапывать.
      Куда скорее, чем отец.
      Егор Иванович дождался, пока сын уснул, и уже не сводил с него любопытного, ласкающего взгляда. Подрос, возмужал Александр Егорович. Непохож он лицом на него, весь в мать, но характером, статью, умом - в Молчановых. Не разбрасывается мыслями, не тараторит. Кажется, Борис Васильевич сделал то доброе дело, на которое и рассчитывал Егор Иванович, посылая Сашу в Желтую Поляну: развил в мальчишке святую и сдержанную любовь к природе, бесстрашие перед лицом ее грозных проявлений.
      С этой приятной мыслью он и уснул.
      3
      В то лето Саша с отцом обошли несколько трудных хребтов на северных склонах гор, часто пересекали туристские тропы, сиживали на приютах рядом с шумными ватагами молодежи, со всего света пришедшей на Кавказ. Было с ними весело и легко, рассказывали ребята много смешного, интересного. Но еще интереснее оказалось в глухих уголках заповедника, куда забирались Молчановы, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.
      Никогда еще Саше не приходилось видеть такие стада туров, как в этот раз. Сотенными табунами бродили они на лугах поблизости от родных скал, среди которых укрывались при первой же опасности. Старые туры паслись отдельно, турихи ходили с козлятами, как воспитательницы в детском саду. Только дети у них уж очень непослушные, их парами не построишь и в кружок не усадишь, малыши на месте не стоят ни минуты, убегают, дерутся. Встанут на задние ножки и, как борцы, сходятся, а потом лбами тук-тук, словно молотком по сухому дереву. И так сотни раз за день. Чешутся у них лбы, что ли? А уж прыгают, как резиновые мячики, через ущелья, через камни, друг через друга. Перепрыгнет какой-нибудь акробат со скалы на скалу и прилипнет - все четыре ноги на одной точке, - замрет, словно изваяние. Вот умеют равновесие держать! И землю чувствуют безошибочно.