Медведица, вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придется убираться из берлоги. Какой же это дом, если напротив в глаза бесстыдно лезет голый камень, почву с которого уносит в Желобной ручей каждый мало-мальски приличный дождь.
      Но пока она терпела и шум, и падение леса, тем более что пронырливые мастера лесоповала не рисковали подыматься на этот крутой, труднодоступный склон хотя бы потому, что пихтарник тут рос явно не промышленный. Слишком редкий.
      И она спокойно делала свое материнское дело.
      Медвежата, размером всего в два человеческих кулака каждый, слепые и беспомощные, первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или спали, подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового язычка, который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания.
      Медведица дремала, счастливая и гордая, развалившись в просторной берлоге. Преисполненная материнской радости, она ласково вылизывала светло-коричневые шубки своих детей, убирала за ними, пела им нежные песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом "ворчание", и все время, днем и ночью, чутко слушала, что происходит за порогом ее темного и теплого дома.
      В ущелье долго выли холодные ветры, шумели перемороженные плети пихтарника, процеживая ветер сквозь хвою, сухо стучали друг о друга голые ветки бука, горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и шумы в природе были зимние, холодные шумы.
      Чуть позже к этим звукам прибился размеренно-звонкий стук капели с плиты, нагретой солнцем, о каменный порожек ее берлоги. По ночам капель стихала, а утром перед самым входом возникали ледяные наплывы, но они оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце.
      Наступил март, месяц Теплых Ветров, когда снег тяжелеет и садится, а промороженные ветки деревьев со вздохом облегчения распрямляются и сбрасывают с себя сухарные пласты застаревшего снега. В марте лес начинает свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным, и тогда все веселеют, даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать, считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней.
      В этом месяце медведица позволила себе отлучаться. Когда медвежата, напившись молока, крепко засыпали, она выходила и ложилась на площадке, подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь, по-стариковски кряхтела, охала и устало закрывала глаза. Солнце грело ее и наливало мускулы новой силой.
      Однажды она ушла в лес, отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила еще ягод шиповника и проглянувшего из старой травы зеленого пырея. А вернувшись, обомлела: ее чадушки самостоятельно выползли на площадку. Глазенки их, мутные и бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх, а жгучее любопытство, проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже заглядывали вниз, полагая, что самое интересное именно там, в недоступном месте.
      Мать не всплеснула мохнатыми лапами, не заохала, как это сделала бы любая двуногая мать, она просто рявкнула, интонация ее голоса была такова, что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились, а она полезла вслед за ними и стала ворчливо выговаривать за баловство, одновременно облизывать их вздыбленные ветром шубки и наконец подтолкнула глупеньких к соскам, полным молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь.
      Победное шествие весны продолжалось. Снег с южного склона исчез. Желобной раздулся и ворочал камни. Пошла молодая трава, появилась возможность откапывать коренья. Отощавшая за зиму медведица теперь постоянно уходила пастись неподалеку, но с площадки своей глаз не спускала. А в один безветренный вечер, когда лес засыпал, основательно нагретый солнцем, и толстые пахучие почки готовились выпустить розеточки листьев, она первый раз вывела за собой медвежат, чтобы показать им мир.
      Красотами природы, как и все дети, медвежата не особенно восхищались, далекой перспективы пока не замечали, зато тыкались носами во все, что встречалось на пути. Всё брали в рот, чтобы определить на вкус, толкались, путались у матери под ногами, а она тихо шла по тропе, величественная и мудрая, прислушивалась к звукам и настороженно разглядывала по сторонам камни и кусты. Ее всегдашняя бдительность сейчас удвоилась.
      Первая прогулка прошла успешно, и с этого дня семья начала выходить постоянно. Медведица стала учить детей, как откапывать съедобные корешки и как искать в гнилых пеньках личинки, а под упавшими стволами - выползней. Она показывала им старые орехи и каштаны, под которыми есть чем поживиться, а при случае ловила зазевавшегося дятла или тетерева. Все годится.
      Подрастали медвежата удивительно быстро, не по дням, а по часам. Как в сказке.
      Когда пришел апрель, месяц Светлой Ночи, и половина деревьев основательно зазеленела, медвежата уже походили на взрослых щенков и вели себя совсем как щенки: без конца боролись друг с другом, наскакивали на терпеливую мать, ворчали, теребили ее шерсть, кусались, бросали камни; их выдумки не имели предела. То вдруг разворочают гнездо земляных ос и взвоют от укусов, то погонятся за ужом и вскрикнут от испуга, когда он свернется в шипящее кольцо, или упадут вниз с дерева вместе со сломанной веткой. Тумаков от матери они получали предостаточно, но то были любовные удары, вполне терпимые и потому малодейственные. Сама природа, как и мать, учила их, что хорошо и что плохо. Скоро они разделили все вещи мира на полезные и бесполезные, на добрые и злые, а все живое - на сильных и слабых, опасных и беззащитных.
      Они взрослели и переходили из класса в класс.
      Но они еще не видели царя природы - Человека.
      Не видела его в этом году и мудрая медведица и, наверно, молилась своему богу, чтобы путь человека не скрестился с ее путем. Но молитва ее не дошла.
      Медведицу увидели и заприметили.
      Так, на всякий случай.
      2
      От Восточного кордона в Камышках до этой берлоги было, пожалуй, километров семь. Это если по лесовозной дороге, которая шла серпантином на противоположном склоне хребта. А по прямой, вдоль ручья, значительно ближе, но там только тропа и к тому же очень трудная, не всякому доступная.
      Не всякому, но не Цибе.
      После того как рана на руке от зубов Монашки зарубцевалась и фельдшер закрыл листок бюллетеня, в совхозе Михаилу Васильевичу сказали, что расчет готов и он может забрать свою трудовую книжку. Раз заповедник отказал ему в доверии, делать Цибе на пасеке больше нечего. Всего хорошего, ищи себе другое занятие.
      Его уволили осенью, и с той поры Михаил Васильевич не утруждал себя поисками постоянной работы. Больше посиживал на бревне у дома, грел розовую лысину и строгал из осины замысловатые кинжальчики, поглядывая время от времени на окружающие горы. В общем, созерцал и размышлял.
      Поселок Камышки по праву считался рабочим поселком. Уже к восьми утра все мужчины с его улиц исчезали. Лесорубы и мотористы уезжали в лес, шоферы - в гараж, дорожники отправлялись расчищать очередной оползень, радист закрывался у себя в рубке, служащие собирались в конторе. Только Циба и оставался на виду у домохозяек, и они, завидев бездельника, поругивали его, кто про себя, а кто и в глаза. Циба серчал. Когда потеплело и снег поплыл, Циба вдруг заявил, что он нанялся от аптеки заготавливать лекарственные травы. Всё! Он тоже при деле. Сезон начинается. Вот уже и ландыш пошел, и липа скоро зацветет.
      Свежеиспеченный ботаник стал пропадать в лесу, размышляя, где лучше запрятать ружьишко, чтобы далеко за ним не бегать, если понадобится.
      Забрел он и на Желобной. Вот тогда-то и увидел он в первый раз медведицу с медвежатами. Она не заметила человека, ветер относил запах, а то бы несдобровать бывшему пасечнику. Циба обомлел, но быстро сообразил, что к чему. Озорные проделки малышей мало позабавили его, он думал совсем о другом: на сколько потянет эта медведка, если уложить ее, и не будет ли слышен выстрел в поселке, где как раз находился Егор Иванович. В общем, картина мирного лесного счастья не умилила мечтательного Цибу, медведица и медвежата тотчас же были переведены в килограммы и рубли-копейки, которые при теперешнем положении имели для Михаила Васильевича первостепенное значение. Что там копеечные ландыши!
      Медведица ушла. Циба засек берлогу и тихо удалился, размышляя об удаче. А что? Верные деньги и без особых хлопот. Сотня-другая, особенно необходимая, если учесть, что вскорости к нему пожалуют гости и их придется угощать. Все-таки не просто знакомые прибудут, а закадычные друзья.
      Тут следует сделать небольшое отступление.
      Еще перед зимой, осторожно уложив больную руку на повязку, Циба отправился кружным путем в Абхазию к своим приятелям, с которыми был связан кое-какими делишками, чтобы поплакать у них на груди и еще раз проклясть Егора Молчанова, доставившего всем им крупные неприятности в прошлом году.
      Дружков он отыскал скоро, они как раз вернулись с альпики и сдали на колхозную ферму нагулявший скот, были свободны, денежны и потому в хорошем расположении духа. Кстати, неприятная история с браконьерами, арестованными у балаганов, уже закончилась, как и предвидел Тарков: сперва всех задержанных освободили на поруки, а потом выяснилось, что дело это, в общем-то, беспредметное, потому что все они имущественно несостоятельные, а по работе получили отличные характеристики. Так, шалуны. Поэтому особых оснований для суда и даже для штрафа нет. Ну, а раз так, чего же бумагу переводить. Освободили и того парня, что с рукой в гипсе, он тоже пришел в компанию, где был Циба; сошлись, в общем, однорукие, потерпевшие от лесника, и начался у них пир горой.
      - Значит, и тебе удружил Молчанов? - спросил ветеринар, которого все звали Николаичем.
      - И меня, будь он трижды... - Тут охмелевший Циба страшно скрипнул зубами, а лысина его покраснела.
      - Все мы лесником обиженные, - сказал парень в гипсе.
      - Ну, а если так... - Ветеринар вдруг по-стариковски печально вздохнул и стал рассматривать стакан с водкой на свет.
      Все задумались. И было в этом молчании что-то очень страшное, как минута перед вынесением приговора.
      - Слушай, Миша, а он где живет? - поинтересовался хозяин дома.
      - Сосед мой, через шесть дворов усадьбы наши.
      - Ай-я-яй, такой плохой человек, и так близко!
      Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Циба мгновенно понял, куда пошел разговор, и струсил. Хватит с него одного раза - когда привел он их к лесному домику и нарвался на пса. Все прочее - без него.
      Николаич пристально посмотрел на Цибу и еще раз вздохнул. Да, не тот мужик этот пчеловод. Трусоват. Он сказал:
      - Мы к тебе приедем как-нибудь, Михаил Васильевич. По весне, что ли. Потолкуем, посмотрим, как он там, Егор-то Иванович, что делать хочет будущим летом.
      - Милости просим, пожалуйста, я завсегда... - Циба даже руками всплеснул от радости. - Приезжайте, други, тогда и решим.
      Все это вспомнилось, когда Циба лежал на камне у Желобного и смотрел на огромную и благодушную медведицу. Весна. Скоро прикатят друзья с юга. А тут и находка объявилась. Чего медлить? Брать, пока добыча рядом.
      Он откопал винтовку, осмотрел и перепрятал ее у Желобного, поближе к месту возможных боевых действий.
      И стал следить за Молчановым.
      Зимой у лесника хлопот меньше, и Егор Иванович чаще бывал дома. Исправил кое-что в хозяйстве, раза три выезжал, как он выражался, "поубавить волков" или сопровождал неутомимого зоолога. Вечерами Циба часто видел его в окошко, лесник сидел с книгой. Кажется, он любил читать вслух, а жена, Елена Кузьминична, любила слушать.
      Циба старался не попадаться ему на дороге, а если встречался, то делал над собой усилие и радушно здоровался: пусть не думает, что камень за пазухой.
      Но когда повеяло теплом, Молчанов стал отлучаться чаще, говорили, что завозит он соль наверх, тропы звериные просматривает, еще по глубокому снегу молодняк подсчитывает. Дел у него прибавилось. Но все еще не уходил надолго, как летом, ведь тогда он месяцами домой не заглядывал.
      Сын на каникулы к Молчановым не приехал. Это случилось первый раз за все школьные годы. Елена Кузьминична объясняла поселковым женщинам:
      - Александр наш на курсах в Сочах устроился, там проучился две недели, вот пишет, что про горы им рассказывали, как, значит, туристов водить. Похоже, себе на лето заработок присматривает.
      - Он что же, в институт не хочет? - интересовались соседки.
      - Уже, уже и отец дал согласие. Да ведь кто их, нынешних-то молодых, разберет! Сегодня так, завтра этак. Ветер еще в голове.
      И все согласились: да, ветер. Молодо - зелено. А что дело себе нашел вместо каникул, за это и похвалить можно. Серьезный, значит.
      Когда Циба объявил по всему поселку насчет аптечных трав, Молчанов увидел его и спросил:
      - Слышал, что ты, сосед, опять в лес решил податься? Так вот, чтобы нам не ссориться еще раз, предупреждаю: не вздумай ружьишком баловаться. Если узнаю, пеняй на себя, Миша. Понял? Травка - пожалуйста, но в заповедник ни на шаг, травки и поблизости много.
      У Цибы даже в животе похолодело.
      - Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь...
      - Ну-ну, не клянись, твое слово как пушок с одуванчика, легковесное. А в общем, заруби себе на носу. Если другом-товарищем в лес идешь, милости просим. А коль со злодейством каким, тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь. Рыльце-то в пушку, я про Самура помню.
      Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за соседом - когда уходит утром, надолго ли, когда возвращается вечером, где ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных ушах и никем больше не был услышан. Тогда порядок. Мясо он засолит на месте или - еще лучше - закопает в один из снежников, оставшихся в глубоком ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадет.
      В свежий и ветреный день Молчанов чем свет вышел из дома. Циба уже караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку прицеплен, ну и карабин, как всегда, поперек груди, чтобы руки поудобней положить. Полная экипировка. Это в далекий путь. Счастливой дороги, сосед!
      Не веря в свою удачу, Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до кладки через реку и убедился, что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда от Камышков километров семь, если считать обратно - все пятнадцать, значит, к вечеру он ни за что не вернется, и у Цибы есть полная возможность осуществить сегодня задуманное. Со своим дружком - шофером из станицы Дубомостской - он уже договорился: тот отвезет полтуши в столовую, где у него приятель повар, а полтуши они поделят между собой.
      Не прошло и часа, как Циба снарядился. Он тоже взял рюкзак, укрыл голову старенькой кепочкой и деловым шагом прошелся по всем Камышкам, с готовностью объясняя встречным, что пошел вверх по реке, где обнаружил много ландыша и лечебного корня. Он и впрямь пошел по дороге на верховой поселок мимо старой, ныне заброшенной узкоколейки, свернул на нее и поднялся по горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному. В общем, запутал след.
      К берлоге подкрался уже на вечерней заре. Самое время. Ветер утих, в лесу сделалось тихо-тихо и немного таинственно, острее запахло смолой, тополевыми почками, распаренным мхом. Молодые листья, еще прозрачные на свет, упрямо тянулись к небу, радуясь его голубизне, влажному воздуху и обилию света. Черешки их, наполненные соками земли, упруго и напряженно поддерживали волшебные пластиночки, в глубине которых совершалась сейчас самая великая тайна природы: из света, воды и солей составлялось живое органическое вещество - основа всей жизни на земле.
      Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили перышки, прилаживали к почти готовым гнездам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес веселые "уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун".
      Пониже веселого зяблика, в густой лещине, сидел еще один азартный певец - серенький королек, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен - похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все еще оставался запас непропетых веселых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском свое: "Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а...", а потом, поднатужившись, брал октавой выше: "Юр-лы, ур-лы, ра-ора!.." Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.
      Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.
      Охотник подкрался к берлоге, обошел ее и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал легкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потер глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдет.
      Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам ее, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.
      Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку ее затылок и, отчего-то разозлившись, спустил курок. Тишина разлетелась в куски, как хрупкое стекло. Гром прокатился по лесу, упал в ущелье к самому ручью и, слабея, помчался к поселку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и плотнее прижались к ветвям. Ухнул удивленный филин - и все опять стихло. Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось.
      Циба стрелял сверху. Пуля глубоко царапнула затылочную кость и вонзилась в позвоночник. Свет померк в глазах медведицы, она свалилась без сознания, но лишь на короткое мгновение. Едва почувствовала мать, как бросились под живот и прижались там насмерть перепуганные медвежата, она воспрянула, черная тень смерти отступила перед силой материнской любви.
      Медведица страшно и больно закричала и выбросила перед собой передние лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля.
      Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее ее сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести.
      Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Еще немного, еще... Грозный рев, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумертвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались темными носами в бесчувственные лапы матери.
      Циба вскочил, оступился, выронил ружье. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Желтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружье и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного ее взгляда, едва нашел в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил ее за ремень и что есть силы помчался по настороженному, таинственному лесу.
      3
      Егор Иванович не пошел по торной тропе, ведущей к домикам наблюдателей в долине правого притока. Что ему людская дорога, по сторонам которой мертвая зона для диких животных!
      Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперек склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идешь, как книгу читаешь.
      Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и поврежденных веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжелыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжелый удар или треск разлома. Каждому - свое.
      После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошел до поселка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.
      Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.
      В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил веселую поляну, поросшую кустами лещины, березки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лежки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушел одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошел в зелено-желтую заросль.
      Там лежал олененок.
      Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами.
      - Ух ты, какой разодетый! - вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин.
      Шкура олененка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки - ну точь-в-точь освещенный солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клена, и потемневшие овалы букового листа, и темная прель хвои, и веселая зелень травы. Ляжет - и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдает его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже черные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.
      Олененок посмотрел на человека и оживился. Нетвердо встал и, покачиваясь, пошел к леснику. Идет, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает ее, недовольно оборачивается. Подошел - и торк в колени носом. Еще и еще раз. Молоко ищет.
      - Ошибся, милёнок, - сказал Егор Иванович и погладил олененка по тоненькой, доверчивой шейке. - Ты лежи смирно мать вернется, вот тогда и напьешься.
      Он пошел было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал - и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Олененок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щелкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лег, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать?
      Молчанов залез на валежину и пошел. А когда спрыгнул, найденыш уже стоял около него и ждал.
      - Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, - сказал лесник и решительно зашагал прочь.
      Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понес, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.
      Вот почему он и вернулся с полдороги. Куда бросишь найденыша? Сбежала легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадет малыш.
      Едва завечерело и стихло в горах, а Молчанов уже переходил через висячий мостик над рекой на виду своего поселка. Олененок дремал на руках, просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока.
      Звук выстрела слабо донесся до Молчанова из ущелья Желобного. Он остановился. Балуются чуть ли не дома!
      Когда вошел во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула.
      - Перво-наперво покорми малыша, - распорядился хозяин. - Смотри, весь рукав мне извалял, молока просит. А потом придумаем, что с ним делать.
      Елена Кузьминична взяла найденыша и пошла в кухню.
      Олененок быстро освоился с соской. Он выпил почти литр сразу. Животик у него надулся. Довольный, сытый, мгновенно уснул и ножки откинул. Малыш еще ничего не знал о жизни. Кто кормит - тот и мать. Где не обижают - там и родня. Где тепло - там и дом.
      Молчанов не разделся и не отдохнул. Только скинул рюкзак и ушел. Куда не сказал. Вышел за поселок, сел на пенек у лесовозной дороги и стал ждать.
      Первый же хлыстовоз притормозил возле него. Шофер перевесился в дверцу и сказал:
      - На Желобном стреляли, ты не слышал? Километра полтора-два от последней лесосеки.
      - Слышал. Спасибо, - ответил он и приподнял форменную фуражку. Уточнение сделано.
      Еще посидел. Из леса вышли трое мальчишек. Увидели лесника - и к нему:
      - Стрельнули в лесу, дядя Егор. На той стороне.
      - Слышал, хлопцы. Спасибо. Опенков еще нету?
      - Не-е... Мы за цветами. Гля, каких набрали!
      Уже затемно Егор Иванович постучался к Цибе. Михаила Васильевича не оказалось. Совпадение? Ждать, конечно, бессмысленно. И лесник вернулся домой.
      - Ну и найденыш твой! - смеясь, сказала Елена Кузьминична. - Уже играет. Чистый вертун, хобик какой-то.
      - Вот и назови его Хобиком. Откуда раскопала такое игривое словечко?
      - А я и сама не знаю. Попало на язык. Хобик так Хобик. Александру нашему забава.
      Егор Иванович кивнул. Приживется.
      Утром он опять пошел к Цибе.
      Михаил Васильевич еще не оправился от пережитого, а тут лесник. Он встретил его неспокойно, даже испуганно, засуетился, не знал, куда посадить и что говорить.
      - Ты чего какой-то не свой? - спросил Молчанов.
      - Нет, дядя Егор, это я от устатка. Вверх по реке ходил за корнем, до самого верхового, где граница заповедная. Поздно вернулся, все еще ноги дрожат.
      - Покажи, что за корень собираешь?
      - Не донес я груза, оставил рюкзак на полдороге, сейчас пойду за ним.
      Глаза Цибы бегали, он никак не мог смотреть прямо в лицо Молчанову и потел, потел, вся лысина как бисером покрылась.
      - Ой, врешь, Миша! - сказал Егор Иванович.
      - Как перед богом! Хошь, матерью родной поклянусь...
      - Не хочу. А ты не слышал, кто это в Желобном стрельнул вчера?
      - Так я знаешь где был на вечерней-то заре!
      - Откуда тебе известно, что на заре? - Теперь лесник не сводил острых глаз с растрепанного лица Цибы.
      - А разве я сказал - на заре? Это ты сам, дядя Егор.
      Молчанов покачал головой.
      - Ну, Мишка, быть тебе в тюрьме!
      Циба вдруг обиделся:
      - Я что, убивец какой или ворюга? Чего ты меня тюрьмой пугаешь? И вообще, дядя Егор, уж больно ты придираешься ко мне. То одно, то другое. Я терплю, терплю, но сколько же можно...
      - За рюкзаком сейчас пойдешь?
      - Можно и сейчас. А что?
      - С тобой хочу пройтись, мне тоже в ту сторону.
      Циба вздохнул. Он устал врать.
      - Нет уж, как-нибудь сами управимся. Без провожатых, - с неожиданной грубостью ответил он.
      Молчанов ушел, твердо убежденный, что Циба замешан в этой новой истории.
      Налегке, с одним карабином, Молчанов пошел по ущелью.
      Низкие облака висели над Кавказом.
      В лесу установилась гнетущая тишина, птицы не пели, кусты не шевелились. Только гремел ручей да где-то впереди громко каркали растревоженные вороны.
      Егор Иванович пошел прямо на этот вороний гвалт. Дело верное: санитары леса нашли себе какую-то работенку.
      Предположение не обмануло его. Над южным склоном, где росли редкие пихты, кружили хищники.
      То, что увидел Молчанов, могло растрогать самое твердое сердце.
      ...Медведица так и не дотянулась до убийцы. Она проползла еще метров десять, но тут силы оставили ее, и она скатилась прямо на площадку перед берлогой. Больше медведица не двигалась. Всю ночь медвежата, еле живые от страха, просидели у трупа матери. А утром, когда слетелось воронье, они, пораженные странной неподвижностью всегда такой заботливой родительницы, злые от голода и встревоженные, все еще сидели около нее и сердито клацали зубами, отгоняя наглеющих птиц.
      Шорох кустов и фигура человека, вдруг появившаяся в десяти метрах от берлоги, так напугали малышей, что они бросились в разные стороны и проворно залезли на деревья.
      - Вот оно что! - сказал Молчанов и тронул носком сапога уже остывшее тело медведицы. Не обращая никакого внимания на медвежат, затаившихся на жиденьких ветках граба, он стал изучать следы и скоро отыскал место, где сидел охотник. Здесь на глинистом грунте отпечаталась уже знакомая елочка от резиновых сапог. Все тот же след.
      Медвежата упорно сидели на грабах. Лесник вернулся, глянул на одно деревцо, на другое.
      - Сколько же можно? - спросил он. - Слезайте, орлы.
      Медвежата полезли выше. Первый из них добрался до вершинки, хотел было перехватиться и вдруг потерял равновесие. Бурый шарик только чиркнул о нижние ветки. Не вскрикнув, медвежонок резко ударился о камни. Молчанов подошел, нагнулся. Медвежонок был мертв.
      - Ах ты, дурачина... - грустно сказал он и заспешил к другому деревцу. Если еще и этот вздумает прыгнуть...
      Молодой граб был всего в руку толщиной; медвежонок покачивался на самой вершине, ежеминутно рискуя сорваться.
      Егор Иванович снял с себя телогрейку, расстелил ее на всякий случай под деревом. Большим косырем своим он несколькими ударами перерубил белесый ствол, но не дал ему упасть, а поставил рядом с пеньком, укоротив тем самым на добрый метр. Медвежонок заорал наверху, но держался крепко. Еще два удара, и снова деревцо стало короче на метр, потом на два. Малыш затравленно оглядывался по сторонам. Егор Иванович дотянулся до него и, разом сдернув с лесины, бросил царапающееся и орущее существо на телогрейку, умело запеленал, так, что только нос торчал снаружи. А сам принялся свежевать тушу медведицы.