3
      Волчица, недовольная действиями своего овчара, голодная и злая, опередила Самура и побежала перед ним, показав этим самым, что не намерена больше ждать, пока его светлость соизволит отыскать дичь и накормить ее, а желает действовать сама.
      Самур не огрызнулся, он равнодушно уступил ей лидерство, тем более что бежала она в том же направлении, куда он и хотел, - выше в горы, где можно поохотиться за турами и отбить какого-нибудь ослабевшего козла, которого мать-природа уже приговорила к смерти.
      Они бежали довольно долго, подминая пространство и мечтая о еде. Когда Монашка с ходу перепрыгнула густой куст шиповника, у нее буквально из-под ног вылетел ошалелый сонный тетерев. Молниеносный прыжок - и в стороны полетели черные перья, а растерзанная птица забилась в пасти волчицы.
      Монашка съела всего тетерева, она рычала и не подпускала Шестипалого, хотя он и делал робкие попытки вытащить у нее из-под лап хотя бы крылышко. Лишь увидев, как Самур покорно улегся вблизи и какими скорбными глазами смотрел по сторонам, волчица немного подобрела и отошла от места трапезы, оставив ему ровно столько пищи, чтобы разжечь аппетит.
      Когда Самур добрал остатки, они сделали еще один бросок наверх. Затем последовала длительная стойка Монашки, во время которой она очень тщательно вынюхивала воздух, донесший издалека слабый, протяжный гул. Волчица резко изменила направление и повела Самура на этот знакомый, обнадеживающий звук. В горах упала лавина. Там можно найти поживу.
      Они были первыми, кто появился в узком ущелье на месте падения лавины.
      Монашка шустро пробежала по границе хаотически наваленного снега. Ее шуба покрылась снежной пылью, нос то и дело склонялся к самой земле. И Самур, перенявший опыт у волчицы, тоже бегал вдоль и поперек упавших снежных громад, надеясь, что ему повезет.
      Монашка сделала сложный пируэт - похоже, что наткнулась на что-то ужасающее. Она зарычала и попятилась, все ее оживление исчезло в одну минуту, волчица изготовилась бежать прочь от опасного места. Нос уловил запах человека.
      Почуял человека и Самур. Он тоже вздыбил шерсть на загривке, но, в противовес Монашке, совсем не собирался удирать. Напротив, делая круги, все ближе и ближе подходил к месту, откуда шел этот запах - запах живого человека!
      Монашка отбежала дальше и остановилась, пораженная поведением Шестипалого. Он не уходил. Он воткнул свой короткий и толстый нос в снег, фыркал и нервничал и вдруг залаял. Волчица уже давно не слышала от него подобных звуков, они были чужими, противными, с ними у волчицы связывались какие-то очень страшные воспоминания. Самур лаял резко, требовательно и отрывисто. Потом прислушивался и опять лаял. Он звал кого-то. Монашка вздрагивала и, стоя на значительном расстоянии, не подходила к нему, но и не убегала.
      Самур стал раскапывать снег. Сильные лапы легко отбрасывали еще не слежавшуюся снежную пыль. За минуту он весь зарылся в яму, фыркал там, выбрасывая фонтаны белой пыли. Монашка заинтересованно подошла ближе, но тотчас отпрянула в сторону. Самур вытягивал за ремень ружье - то самое, пахнувшее железом и порохом черное изделие, которое за сотню метров сваливает волка или приносит уцелевшему неимоверные страдания.
      Овчар отбросил карабин. Еще полаял и прислушался. Ничего. Только звон поземки. Тогда он снова влез в яму и, хрипло дыша, стал расширять ее, пока не показалось неуклюже подвернутая рука, потом склоненная голова без шапки и часть белого лица, от которого отвалилась, как маска, обледеневшая корка снега.
      Самур зарычал. Глаза человека не открылись, хотя он и начал дышать глубже и уверенней. Самур потянул за рукав, рука выпрямилась, а брезент с треском разорвался. И тогда он, преисполненный самых благородных чувств к найденному человеку, лизнул его в холодную, влажную щеку, как бы прося скорее очнуться и вылезти из мертвящих объятий снега.
      Котенко находился в состоянии обморока. Глубокий поначалу, обморок постепенно проходил, зато нарастало удушье, и он мучительно хотел выйти из этого страшного состояния. Каким рыхлым ни казался снег, заваливший человека, воздуха под этим снегом явно не хватало, дыхание делалось мелким, частым, а мозг не прояснялся. Чувство реальности не приходило, зато накапливались галлюцинации: Котенко все время куда-то проваливался, уплывал, и этот странный полусон-полуобморок мог плохо кончиться для него.
      Внезапно зоологу стало легче, воздух свободно пошел в легкие, однако галлюцинации еще крепко держали его сознание в плену. Неожиданно они приняли форму более ясную. Ростиславу Андреевичу померещилось, что он мертв и что шакалы отрывают его, чтобы, чтобы... Он очень хотел вскрикнуть, но не мог. Он с ужасом ощущал на своем лице дыхание отвратительных животных, но не мог пошевельнуться, ничем не мог защитить себя. Многим известно это страшное чувство беспомощности по нелепым снам, иногда посещающим чем-нибудь расстроенных детей: настигает чудовище, хочется убежать от него, а ноги как деревянные, и вот уже опасность рядом, дыхание оскаленной пасти жарко ощущается спиной, раздается крик и... у постели оказывается обеспокоенная мать, ее прохладная рука ложится на вспотевший лоб - и все страхи позади, глубокий сон сковывает потрясенное сознание.
      Когда Самур лизнул зоолога в лицо, тот тихо ахнул и открыл глаза, наполненные страхом. Белая муть стояла перед ним. Все тело болезненно покалывало. Он застывал. Тихое и радостное повизгивание раздалось у него над головой, - Котенко с усилием повернул лицо. Над ямой стоял черно-белый волк и, вывалив от усталости язык, умными глазами смотрел на человека, чего-то ожидая и заранее радуясь. "Ну, вылезай же!"
      Одну короткую секунду спасенный думал, что это бред, продолжение сна. Ощущение реальной жизни, морозный ветер, страшный холод, от которого коченели ноги и спина, - все это встряхнуло его, он с усилием вспомнил свой выстрел, мягкий толчок, падение, черноту беспредельного ничто перед собой, а память услужливо принесла слова Молчанова: "Это не волк, это мой Самур..."
      - Самур! - сказал он трудно, потому что рот и язык сводило от холода. Са-мур, - повторил он и увидел, как насторожился овчар и как дрогнули его вялые уши. Собака коротко, один только раз взлаяла и выскочила из ямы, словно позвала человека за собой.
      А Котенкой опять завладела апатия. Не хотелось даже рукой шевелить, странная вялость снова наваливалась на него, и даже собака не волновала, да и была ли собака, может быть, это видение, снежный мираж... Он закрыл глаза, голова упала.
      Монашка беспокойно бегала вдали, ложилась, вскакивала, жалобно звала Самура, который внезапно сделался таким чужим и далеким для нее.
      Шестипалый еще и еще спускался в яму, трогал лапами вялую руку и наконец понял, что он бессилен что-нибудь сделать для человека, которого хотел спасти. Он не мог вытащить его из ямы. Он не мог унести его.
      Внезапно сорвавшись с места, Самур огромными скачками, как привидение, понесся в сгустившейся темноте к выходу из ущелья. За ним помчалась и Монашка, уверенная, что дурман отошел от ее овчара, и он бежит, чтобы не возвращаться сюда и никогда так страшно не лаять, бежит, чтобы заняться делом: отыскать для нее и себя пищу.
      Но овчар в эти минуты забыл о Монашке. А когда волчица, обогнав его, попыталась свернуть Самура с одной ему ведомой дороги, он невежливо толкнул ее боком и продолжал держаться своего курса. Вскоре запахло человеческим жильем, на взгорье блеснуло желтое окно приюта. Монашка остановилась, темнота сразу поглотила обескураженную волчицу. Она ждала, что будет дальше.
      Самур подбежал к приюту и резко залаял. Тотчас же хлопнула дверь, из дома выбежал ночной дежурный Саша. Он был без шапки, в свитере. Он узнал голос овчара.
      - Самур, Самур, милый ты мой! - закричал Саша, перекрывая свист поземки. - Иди сюда, иди же, ну, где ты там пропадаешь!..
      Овчар не подходил, он лаял из темноты, и в отрывистых звуках этих Саша уловил нетерпение, призыв и понял: Самур зовет его куда-то.
      Не раздумывая больше, Саша схватил одежду, фонарь, стал на лыжи и, оттолкнувшись, помчался за своим овчаром.
      4
      Через три - пять минут после бегства Саши Молчанова в хижину вошли его друзья, закончившие очередную рекогносцировку.
      - Куда он исчез? - обеспокоенно спросил учитель и осмотрел помещение. Ведь только что был здесь. Вот, даже чай недопитый остался...
      - Экая прыткость, - сказал Александр Сергеевич. - А ну, хлопцы, обыщите сарай рядом с домом, далеко он, само собой, не уйдет. Вона, метель какая вьюжит.
      Два парня выскочили наружу. Саша не отыскался и около дома.
      - Лыжи его тоже ушли, - доложили они. - След от избушки свежий. Уехал куда-то.
      - С ума сошел! - брякнул Сергеич и начал поспешно одеваться. - А ну, дай ракету, Борис. Ни зги не видать.
      Красная ракета зашипела в белесом воздухе. Она осветила снег лишь на одно мгновение, вырвала из тьмы метельный клочок пространства и погасла.
      - Пошли, пока не замело, - приказал Александр Сергеевич, и тогда все заспешили, разобрали лыжи, потянули бечеву для связи. Белый луч фонарика судорожно заметался по снегу, отыскивая свежую лыжню.
      Из темноты вдруг высунулась лошадь и тихо заржала, обрадовавшись людям. Она была оседлана, обрывок поводьев висел под мордой, за седлом болтались две сумы, полные поклажи.
      - Чья это? - спросил Борис Васильевич, хотя прекрасно знал, что никто из присутствующих на такой вопрос ответить не может.
      - Ладно, потом разберемся. Я возьму ее. - Сергеич схватил уздечку, но пошел все-таки вперед, ежеминутно понукая идущего перед собой. Совсем не лишнее понукание: поземка быстро сглаживала след собаки и лыжни. Побег Саши, лошадь... И откуда собака, чья? Не иначе, где-то близко произошла беда, Саша узнал о ней и бросился на помощь. Лишь бы не потерять и его!
      Впереди зачернело. В свете фонаря увидели, как Саша, выбиваясь из сил, пытается взвалить на свои некрепкие плечи большого, вялого человека. И Александр Сергеевич, и учитель, едва глянув на белое лицо спасенного, в один голос вскрикнули:
      - Котенко?!
      Дальнейшие расспросы исключались: человек нуждался в срочной помощи. Работали молча и споро, отворачиваясь от снежного ветра.
      Две пары лыж связали вместе, на них положили укутанного в полушубок зоолога, веревку от связанных лыж протянули к седлу, - и вот уже, понукая уставшую, заснеженную лошадь, процессия двинулась к приюту. А метель выла, студила лицо, липла снегом. Чернота задавила горы, фонарь Саши выхватывал только кусок пространства, а сам он, подталкивая импровизированные салазки, не очень связно и как-то очень уж быстро рассказывал:
      - Его Самур откопал. Только вытащить не мог. Вот умник!.. Прибежал на приют... Слышу лай. А близко не подходит. Ну, тогда я пошел. Как вы-то догадались? Хорошо, что лошадь... Откуда она взялась? Он живой, правда? Только бы скорей... Спирт у нас есть. Там лавина упала, только он на краю. Ну и Самур!..
      Произнеся это слово, Саша огляделся, даже поотстал и прислушался. Метель выла тонко и злобно, но мороз был все-таки небольшой, и снег летел какой-то очень липкий, видно, южный ветер дул с моря. Несколько раз Саша прокричал: "Самур, Самур!", но овчар не отозвался, как будто его и не было.
      Самур и в самом деле находился уже далеко.
      Пока Саша бежал к месту падения лавины, овчар все время находился в поле его зрения. Пока откапывал Ростислава Андреевича и вытаскивал, он крутился в десяти шагах, но отскакивал дальше в темноту, стоило Саше глянуть в его сторону. Юноше в те минуты было не до собаки, да если бы он и позвал Самура или сделал попытку приблизиться, овчар все равно не дался бы в руки. Он успел одичать, отвык от людей, он только очень смутно помнил ласковые руки Саши и его голос. Его теперешний поступок продиктовала не любовь к людям вообще, а скорее глубокий инстинкт собаки, чьи поколения давным-давно живут с людьми и почитают за высший долг спасти человека в беде, защитить его от всякой опасности.
      Возможно, доброе начало взяло бы верх. Он уже близко подходил к Саше, намереваясь дотронуться до его руки, но тут послышались голоса, блеснул фонарь, появились другие люди, и Самур благоразумно отошел в темень. Он еще немного понаблюдал издалека. Видел, как положили человека на лыжи и повезли, а когда шумная толпа скрылась в метельной мгле, сразу почувствовал себя таким одиноким и покинутым, что заскулил от тоски. Он не знал, что это тоже проявление инстинкта, древнее стремление - видеть вокруг шумных людей и таких же домашних животных, как он сам.
      Самур покрутился на месте, отворачиваясь от липкой метели, хотел было зарыться и уснуть, но тут с подветренной стороны возник знакомый силуэт, и обрадованная Монашка торкнулась холодным носом в шею овчара. И сразу исчезло одиночество, а с ним и жалкое чувство тоски, Самур любовно куснул волчицу в густой заснеженный загривок и понарошку зарычал. Она побежала под ветер, он за ней. Но бегали они немного. Неуютная ночь качалась над горами. Монашка отыскала удобное логово - углубление между камнями, выстланное сухим песком, и там они сладко уснули под унылый вой метели...
      Между тем зоолога Котенко привезли на приют и начали приводить в чувство. Вялое тело растирали снегом, спиртом, делали искусственное дыхание, шлепали, массировали, а когда кожа на щеках Ростислава Андреевича слегка порозовела и он открыл глаза, в рот ему влили теплый чай с водкой, подняли, растормошили, и наконец после всех процедур он обрел способность мыслить. Слабая улыбка тронула его губы. Он осмотрелся и тихо сказал:
      - Спасибо... Живу.
      После чего опять пытался уснуть, но тут уж с ним заговорили как со здоровым человеком, твердо и резковато, используя главным образом повелительные глаголы. Котенко вздохнул поглубже, еще поглубже и сам погладил себе плечо, занемевшее, видно, от чересчур радивых мероприятий по оживлению.
      - Ну и ну, - медленно сказал он. - Это Самур... А где он?
      Да, где он?
      Саша оделся и вышел. Метель продолжала петь свою невеселую песню, в затишке за домом стояла расседланная лошадь, укрытая старым одеялом, и лениво жевала клочок старого сена, обнаруженного на чердаке хозяйственного Сергеича. Собаки не было. И сколько Саша ни звал Самура, сколько ни свистел, никто не отозвался.
      Когда он вошел в домик, Котенко уже пил, обжигаясь, горячий чай, жаловался, что никак не может согреться, что у него болит все тело, и понемногу припоминал, что с ним произошло.
      - Следы четырех лыжников? - переспросил Борис Васильевич. - Куда они шли?
      - На юго-восток, по ущелью - не знаете, кто это?
      - Мы их как раз ищем. Студенты. Ну вот и первая весточка. Утром двинемся вслед. Отлично. Все отлично, но тревожно.
      Он стал рассматривать карту. Вон их куда занесло! За ущельем начинался район разломов - Синие скалы. Опаснейшая зона, откуда спуск на юг не под силу даже летом, не то что зимой. Кавказ, довольно полого и растянуто подымающийся с севера, в этом месте обрывается к югу крутой стеной, изрезанной провалами и километровыми ущельями.
      Котенко заверил друзей, что справится с небольшим недомоганием и не будет их задерживать, а чтобы они не сомневались, встал и нетвердыми шагами прошелся по домику. Саша стоял у дверей и улыбался. Зоолог перехватил его улыбку, нахлобучил шапку на Сашины глаза и, схватив в объятия, приподнял над полом.
      - Ого! - сказал Александр Сергеевич, дивясь силе человека, только что отрытого в снегу.
      - Спасибо, сынок, - растроганно произнес зоолог. - Не будь тебя...
      - Это Самур, - сказал Саша.
      - Где бы он ни отыскался, что бы ни сделал, он мой великий друг. Скоро я отпечатаю для тебя, Саша, и для Егора Ивановича большую фотографию Самура со своей волчицей. Хоть не заменит она тебе живого, но все-таки. Может, и самого отыщем, вернем в цивилизацию.
      - А нужно ли? - спросил Саша.
      И зоолог понял его.
      5
      Утром придирчиво осмотрели Ростислава Андреевича. Он шутил, показывал, что совсем здоров, взялся пилить дрова и съел за завтраком больше лепешек, чем три школьника, вместе взятые.
      Учитель с хлопцами и Александр Сергеевич оставили зоолога в приюте дожидаться своего напарника и пошли по ущелью. Метельный ветер бил им прямо в лицо. Не обнаружив никаких следов, группа повернула мимо Синих скал на северо-запад, чтобы обойти этот опасный район и оказаться на более спокойном спуске к южному приюту. Поиски сделались трудными. Росло беспокойство.
      Тот, кто дал этим скалам название Синих, был либо отчаянно близоруким человеком, либо ему сильно повезло и он набрел на скалы в такое время, когда плоские щеки их освещались под каким-то особенным углом, отражая только синий свет. Вообще же эти громадные, хаотически набросанные в горах скалы были отменно серыми. А может, игру цвета определял день и положение солнца. Во всяком случае, сейчас, когда вьюжило, все вокруг было белым и серым. Выглянет солнце, откроется над горами чистое голубое небо - возможно, и скалы как-то отразят эту близкую голубизну и сами станут голубыми. Но только не теперь.
      Несмотря на явное несоответствие названию, Саша решил выполнить обещание. Он нашел два обломка и упрятал их в рюкзак. Поголубеют, если того сильно захочет Таня и он сам. В этом можно не сомневаться.
      Они шли по зигзагообразным проходам между камнями и с уважением смотрели, задирая головы, на гигантские куски гор, разбросанные здесь с величайшей небрежностью. Не находилось ни одной громады с закругленными формами. Только острые углы, плоские или вздыбленные линии, самые неожиданные разломы, объемная, злая геометрия в натуре. Не верилось, что все это сотворили такие агенты разрушения, как вода, ветер или разница температур. Скорее, это результат какой-то титанической, очень давней планетной катастрофы. Гигантская сила развернула гору, подбросила ее, истерзанную в клочья, под небеса - и вся каменная мешанина как попало рухнула на перевал, завалив обломками целый район. Так и лежат они, не тронутые веками, эпохами, эрами, не подвластные ветрам, морозам и воде, внушают почтительный трепет всем живым существам, умеющим видеть, дают приют голошеим грифам да сереньким ящерицам, которые любят часами лежать на каменных площадках, пригретые летним солнцем. Чудо природы, один из самых интересных и малообследованных уголков Кавказа.
      Сейчас здесь царствовал снег. Он набился во все щели, закрыл проходы, наклеил на высоте страшные карнизы, готовые рухнуть на голову неосторожного, перемел проходы. Ветер, разбитый на тысячи потоков, продолжал резвиться между скал во всю силу, и никуда от него нельзя было спрятаться, везде только сквозняк и чертовский холод. И это юг!
      В одной щели торчала, выделяясь на черном фоне камня, сломанная бамбуковая палка. Тот, кто оставил ее, хотел, чтобы люди нашли примету. В расщеп бедолаги вставили бумажку. Ветер как хотел трепал ее, и она напоминала флаг бедствия, своего рода безмолвный SOS, выброшенный в горах.
      Борис Васильевич, подавляя волнение, вытащил палку и отвернулся от ветра, чтобы прочитать послание.
      - Они! - сказал он со значением.
      Там было нацарапано карандашом:
      "Виктора несем. Сломал ногу. Осталось по плитке шоколада. Дорогу не знаем, идем по компасу на запад. Держимся, но ждем помощи. Всем, всем, всем..."
      - Черт бы их побрал, этих лжеромантиков! - воскликнул учитель, пряча бумажку. - Они, видите ли, держатся! Хорошая мина при плохой игре. "Погибаем, но не сдаемся"! Во имя чего? Человеческой глупости ради? А сейчас надо искать этих мужественных глупцов. Смотрите, они даже дату забыли поставить, до того им недосуг. Когда они прошли здесь? Куда? На запад? Понятие необычайно широкое...
      Скальный район наконец кончился. Ветер стихал, метель утяжелилась, снег уже не валил, дело явно шло к перемене погоды. Но больше никаких следов не замечалось, все замело, лишь через полчаса хода нашлась тряпка, видно, здесь перебинтовывали раненого. Только когда миновали небольшой перевальчик и впереди открылась перспектива далекого, чисто-белого склона, то на нем километрах в пяти по прямой, а фактически не меньше чем в двух десятках километров трудного спуска зачернели фигурки, много фигурок, человек десять. Даже в бинокль не угадывалось, что они там делали, - похоже, несли кого-то, спускаясь к югу, где стоял приют.
      - Лесники Таркова, больше тут некому быть, - сказал Сергеич. - Теперь, само собой, в лес подадутся, до приюта им часа три хода. Ну, и нам туда же, раз такое дело. Только давайте уговоримся, хлопцы: не бежать. Это вам не Скво-Велли, сорвешься вниз - и будь здоров...
      Как потом выяснилось, четыре храбреца сбились с маршрута еще задолго до подъема на перевал. Их запутали бесчисленные ручьи, ущелья, хребты, часто идущие не только поперек от Главного, но и параллельно ему, создавая иллюзию близости и доступности. Весь поход бравые лыжники рассчитали на четыре дня, но только на пятый вышли к перевалам, едва одолев половину дороги. Потом они задержались из-за сломанной ноги самого бойкого студента, задумавшего лихо прокатиться с крутой горы. Ну, а дальше началось медленное шествие с носилками, похожее скорее на траурное, чем на спортивное. Кончились продукты, началась метель. Потеряли уверенность, блуждали в горах, надеясь на помощь извне.
      Как часто вот такое неподготовленное, лишь с поверхности героическое, а на самом деле безрассудное начинание оборачивается для его участников трагедией или в лучшем случае трагикомедией! Да еще требует от общества колоссального напряжения и больших средств на поиск. Конечно, сигнал бедствия не остается без ответа: где бы его ни услышали люди, они тотчас спешат на помощь, не считаясь ни с чем. Но лучше бы не создавать подобных бессмысленных эпизодов, которые, кроме горя и трудностей, никому ничего не приносят.
      У романтики ведь тоже есть свои границы. За их пределами начинается безрассудство. Надо уметь отличать одно от другого.
      Поисковая группа учителя догнала лесников лишь на вторые сутки, когда те только что пришли на приют в залесенную долину реки.
      Маленький барак, именуемый приютом, оправдывал свое название разве что жарким летом. Тогда он хоть давал тень от солнца и крышу от дождя. Зимой же выглядел совсем невесело. Щелястые стены пропускали не только ветер, но и снег, посредине стояла искореженная печка, а вдоль стен - полусожженные нары. Закопченный верх, сорванная с петель дверь, сугроб на земляном полу, выбитом сотнями туристских кедов, - вот и весь приют.
      Александр Сергеевич окинул взглядом неприглядную хоромину и с досады плюнул. Как все это не походило на его гостеприимное хозяйство, где даже зимой можно жить, а при необходимости и отыскать на чердаке мешочки с гречкой, горохом, солью и вермишелью, сэкономленные за лето и оставленные "для плавающих и путешествующих".
      На промороженных нарах лежали четыре заросших студента. Их укрыли чем только могли. Тарков и Борис Васильевич обменялись понимающим взглядом. "Плохо", - безмолвно сказал лесник. "Вижу", - одними глазами ответил ему учитель.
      У одного из лыжников - закрытый перелом бедра. Он в плохом состоянии, небритые скулы, потрескавшиеся губы. Еще двое с обмороженными щеками и ногами, они подавлены, измучены. Четвертый тихо стонал: он сильнее других обморозил ноги. У них хватило мужества не оставить раненого, хотя он и просил их об этом. Самый слабый из четверки - тот, у кого оказались обмороженными ступни. Он выглядел лучше других. Оказывается, остальные трое отдавали ему свою долю, чтобы поддержать. Все это было благородно до слез, но никак не оправдывало самой безумной затеи.
      На расспросы время не тратили. Борис Васильевич глянул на своих учеников, и они сразу поняли его.
      - Аллюр три креста, - вполголоса сказал он. - Вот записка Юдину. Он все сделает.
      - Есть аллюр три креста. - Саша положил записку в шапку и почему-то поплевал на ладони, прежде чем надеть рукавички.
      Открылась щелястая дверь, стукнули лыжи. Трое парней понеслись по долине вниз и вниз, лавируя между деревьями с такой скоростью, что учитель испуганно поморщился. Но он надеялся на своих ребят. От приюта пошла дорога известная, заблудиться нельзя. Чем скорее они примчатся домой, тем лучше.
      Пока Саша и его товарищи скользили по снежной долине, подбадривая друг друга; пока врывались в Желтую Поляну и отыскивали директора турбазы, прошло немного времени. Но затем пришлось поднять на ноги врачей, вызвать из Адлера вертолет, а с лесопункта - два вездехода для подстраховки, и на это ушло время. Борис Васильевич за эти часы сделал все, что в его силах: туго перебинтовал распухшую ногу раненого, дал мазь обмороженным, успокоил их, а Тарков и его спутники согрели чай, приготовили мясо, и ребята размякли.
      Теперь они искренне, хоть и с большим опозданием, жалели о свершенном, клялись, что больше никогда-никогда... И ели, сколько могли, пили сладкий горячий чай, а вскоре уже начали подшучивать над своим положением, хотя оснований для шуток, честно говоря, совсем не было. Старшие прекрасно понимали, какая тяжелая операция предстоит одному и как все трудно может сложиться у другого, с обмороженными ногами. Но они только глядели понимающими глазами, а говорили вслух совсем другое, стараясь поддержать в хлопцах дух боевитости и уверенности, столь необходимый им для новых испытаний.
      А тут как раз загремело небо. Вертолет облетел долину, выбрал полянку пообширней и осторожно снизился, покачиваясь и вращаясь вокруг своей оси. Завихрился и полетел во все стороны снег, колеса повисли над самой землей, прицелились и вдавились в снег. Выпрыгнул врач, с виду как все походные врачи - в халате поверх пальто, с непроницаемым лицом, с чемоданчиком в руках. Его проводили в балаган. Мотор не глушили, винт слабо вращался. Врач глянул наметанным глазом на больных и приказал:
      - Всех в машину.
      Еще три - пять минут деятельной суеты, слова ободрения. Дверца вертолета закрылась. Пилот прибавил газ, и железная птица, подпрыгнув, косо полетела над долиной, набирая высоту. На приюте стало тихо-тихо.
      - Ну вот... - произнес учитель.
      Лесники посидели, покурили у печки. Александр Сергеевич рассказал Таркову об опасном приключении с зоологом и о Самуре. Тот удивленно покачал головой.
      - Уж кто-кто, а Ростислав-то Андреевич! - с укором сказал он, не одобряя легкомысленного поведения Котенки в зимних горах.
      - А зубра того мы видели, - сказал другой лесник.
      - Не самого, конечно, - поправил Тарков. - Следы видели, когда лазили через леса. Сюда перебрался, непоседа, к морю ближе. Уже приноровился, ожинник копытил в лесу, глубокий снег ему не помеха. Похоже, обосноваться на южном склоне задумал.
      - Ему бы зубриху с молодняком еще перемануть, - заметил Сергеич. - А то что же одному-то. Само собой, скушно.
      - Пригони. Возьми хворостину, а то кнут - и давай, сотвори доброе дело, - сказал Тарков, и все засмеялись.
      В это время где-то очень далеко хлопнул винтовочный выстрел. Все разом повернулись в ту сторону. Смягченный расстоянием, звук этот походил на треск дерева от мороза, на разлом льда, на эхо каменного обвала. Но чуткое ухо Таркова не обманулось.
      - Стрельнули, - сказал он. - Неужто опять балуют, гады?
      Глава десятая
      УЩЕЛЬЕ ЖЕЛОБНОГО
      1
      Глубокой зимой, когда над горами бушевали снежные метели и непогода заволакивала ущелья рыхлым снегом, в широком распадке у подножия крутого хребта медведица родила двух медвежат.
      Берлога, где произошел этот обыденный для лесной жизни случай, находилась на южном склоне, метрах в ста пятидесяти выше шумного ручья Желобного, который не замерзал даже в самые лютые морозы и шустро бежал под снегом к соседнему ущелью, где билась о скалы свирепая река. Там на водопадах и заканчивал ручей свой путь, рассыпаясь в мелкую водяную пыль над камнями узкой теснины. Грохот Желобного медведица слышала всю зиму. Стоило ей приложиться ухом к сухому песчаному дну берлоги, как шум становился громче. Под него особенно хорошо дремалось в длинные зимние ночи, когда медведица не испытывала ни малейшего желания выйти из теплой берлоги.
      Она не первый год проводила зимние месяцы в этом тщательно охраняемом месте. Кусты лещины, перепутанные лианой, скрывали вход под каменную плиту, косо лежавшую на других камнях по сторонам довольно глубокой расщелины. Небольшой каменистый порожек перед входом по первой весне и поздней осенью, когда солнца мало, служил отличным солярием для нее самой и для медвежат, едва они открывали глаза и обретали способность двигаться самостоятельно. К этому порожку сбоку подходила узкая тропа. Словом, позиция отличная, а дом не из тех, которые медведица могла арендовать у природы только на один сезон. Три года назад, выгнав отсюда влюбленную парочку енотовидных собак, медведица уже не уступала берлоги никому; даже своих прошлогодних детей, изволивших как-то заявиться, чтобы провести в родительском доме сто двадцать дней, - даже их она встретила таким выражением недовольства, что они не рискнули вступить и на площадку, не то что в берлогу.
      Над берлогой стоял редкий, крупный пихтарник, чуть ниже густел пока еще не тронутый буковый лес с прекрасным молодняком, обещавшим продолжение рода по меньшей мере еще на полтора-два столетия.
      А на той стороне Желобного, за хаотическим нагромождением глыб, в разное время свалившихся с крутого склона в русло ручья, - на той стороне, примерно в двух километрах ниже, как раз где начиналась территория заповедника, лес уже рубили. Могучие пихты, из века в век одевавшие весь хребет, то и дело валились на землю, и тогда по лесу прокатывался тихий предсмертный вздох, и все живое вздрагивало.
      На той стороне постоянно гремел мотор лебедки, двигались тросы, перетаскивая наверх огромные бревна - очищенные трупы деревьев, грохотали и чадили минские самосвалы-хлыстовозы, увозя древесину в Камышки и дальше, где из прекрасного, чистого пихтарника люди делали дощечку для тарных ящиков и клепку для бочек, превращая, таким образом, лес - ценность вечную - в пустячки, временно обслуживающие людей, которые год спустя спишут отслужившее изделие и сожгут его на заднем дворе базы.
      Хребет понемногу оголялся, и хотя специалисты называли такую рубку выборочной, там "выбирали" все начисто, оставляя в горах только мертвый камень да искореженные тонкие пихточки, из которых никогда не получится хорошего леса.