Саша переступил с ноги на ногу. Куртка зашуршала о жердевую ограду. Волк молниеносно развернулся и глянул в его сторону злым жёлтым глазом. И тут Саша догадался, что это волчица. Он только успел подумать, уж не подруга ли Шестипалого, как Монашка сделала прыжок, кусты ежевичника спружинили, и все затихло. Как не было. Привидение.

— Самур, что случилось? — спросил он, опускаясь перед собакой.

Овчар устало прикрыл глаза: «После, после». Его откинутая голова говорила об опасной слабости. Еле живой, не до расспросов.

Саша промыл рану тем самым вонючим раствором, который не раз употреблял Егор Иванович. Пузырёк нашёлся под стрехой. Почти насильно покормил он Самура говядиной из консервной банки, укрыл на ночь сухой тряпкой, но не ушёл, а ещё некоторое время сидел рядом, пока не продрог окончательно и пока ночь не спустилась в долину, накинув чёрное покрывало даже на ближние деревья и кусты. Сделалась темень, хоть глаз выколи.

Тогда он вошёл в дом, растопил печку, разделся и, пока одежда высыхала, дремал у печной дверцы, смотрел на пятна огня на стене и на полу, а мысли всё вертелись около загадочных происшествий, и от этих мыслей не было покоя. Где отец? Что с ним?

Он уснул, твёрдо решив чем свет бежать в Камышки. Но получилось не так.

У загадочного происшествия было своё продолжение.

Входная дверь открывалась внутрь и не запиралась. Когда она скрипнула, Саша мгновенно открыл глаза и сжался. В хате было ещё темно, рассвет только вползал в запотевшее оконце. Дверь ещё раз скрипнула, и маленькая тень просунулась снаружи.

— Рыжий! — с радостным облегчением сказал Саша и перевёл дух. Напугался.

Раздалось отчаянное «мр-р!». Кот в два прыжка оказался на коленях Саши и обдал его брызгами воды и запахом мокрой шерсти. Он оттолкнул Рыжего, хотел спросить, где пропадал, но кот опять прижался к нему, и Саша почувствовал, какой у него толстый живот. Ясно, с охоты. Мышей тут мало, зато соней-полчков предостаточно.

С котом стало веселей.

Саша больше не мог лежать. Он быстро наварил жидкой каши из перловки с мясом, остудил и, сопровождаемый Рыжим, пошёл к Самуру.

Тому, кажется, полегчало. Он даже попробовал повернуться. И голову поднял легко. И взгляд стал осмысленней. Отрадные перемены. Саша накормил овчара и осмотрел рану. Кажется, все в порядке.

— Ухожу, — сказал он. — Серьёзное дело, Самур. Вот миска, Рыжего к ней не подпускай, ешь сам. Послезавтра вернусь, понял? А может, и раньше. Чтобы поднялся, а то серый волк придёт, съест…

Самур проводил его тоскующим взглядом. И немного поскулил.

Погода не улучшалась. В складках долины лежали клочья белого и плотного тумана, река вздулась, гремела камнями.

Рыжий бежал впереди и путался под ногами. Без Самура он ощущал особую ответственность за хозяина и, если бы Саша не прогнал его, ушёл бы с ним, наверное, до самых Камышков.

Тропа виляла по правому берегу реки, подымалась на откосах, а местами шла так низко, что вода захлёстывала её, и Саша, вымочив ноги, уже не обходил мутные потоки, а шёл по воде напрямик. Но скоро начался подъем, тропа повернула в ущелье и змейкой полезла на небольшой перевал по густому буковому лесу.

Все здесь выглядело веселей, чем в каштановом лесу. Беловатые стволы бука, его светло-зелёная, прозрачная листва создавали праздничное настроение, редкий подлесок тоже состоял из молодого бука — он густо поднялся на полянках, как в детском саду под присмотром взрослых, и, видимо, чувствовал себя отлично. Под ногами не чавкало. Каменистая почва вобрала дождевую воду, только палый лист пружинил. Орешки ещё не падали, и потому в буковом лесу звери пока не встречались.

Миновав перевальчик, Саша впервые за последние двое суток увидел кусок голубого неба. Отличный признак. Именно отсюда и двигалась в горы хорошая погода. Он пошёл быстрей, потому что беспокойство за отца не проходило.

Где-то невдалеке, как он помнил, располагалась совхозная пасека. Таких пасек в горах великое множество, они разрешаются в черте заповедника, потому что пчелы очень нужны для опыления каштана, груши и черешни. Егор Иванович не очень одобрительно относился к лишнему народу в этой охраняемой зоне, но с пасеками пришлось смириться. Обычно на каждые сто ульев полагался пасечник, жили они месяцами в полном одиночестве, только раза три за лето приходили из совхоза вьючные лошади, забирали мёд, воск и привозили отшельникам продукты. Житьё, прямо сказать, не очень весёленькое. Шли на такую работу неохотно, и, может, потому среди пасечников попадались всякие люди, не только влюблённые в природу, её друзья, но и скрытые недруги. На той пасеке, что по Сашиной дороге, жил Михаил Васильевич Циба, земляк молчановский, тоже родом из Камышков.

К большой поляне Саша вышел часам к двум. По горам уже гуляло солнце, яркие пятна света легко скользили с увала на увал. Лес согревался, даль просветилась, но на небе ещё оставалось много тяжёлых, серых облаков. Поляна с некошеной травой и чёрными от дождя колодами ульев выглядела прямо сказочной. Осенние цветы, трава по пояс, а вокруг тёмный лес. В стороне, у леса, стоял домик, над ним курился дым, и пахло почему-то дрожжами и кислотой.

Циба стоял у большой кадушки и, перегнувшись в неё, что-то делая. Заслышав шаги, он испуганно, как показалось Саше, выпрямился. Но лицо его враз расплылось, когда увидел знакомого:

— А-а! Вон кто пожаловал к нам! Какими судьбами, Александр? — Он называл Сашу, как и отец, должно быть, запомнил. — Скидай обувку. Садись и рассказывай, как там житьё-бытьё у моря. Постой, постой, ты ж должон быть на уроках? Аль убёг со школы?

Последние слова он сказал с каким-то радостным восторгом, словно о подвиге. Вообще говорить Циба горазд. Он когда и в посёлке встречал, так просто закидывал словами, а уж тут, в одиночестве, и подавно. Наскучило без собеседника. С кем в лесу потолкуешь-то?

Михаил Васильевич с лица такой, что запоминается. Намного старше Саши и намного моложе Егора Ивановича, он только перевалил на четвёртый десяток, а уж волос почему-то лишился, лишь по бокам да на затылке осталась самая малость. Вся голова сверху блестела. Лоб имел заметный, проще сказать — огромный и выпуклый, как у мыслителя Сократа, он над всем лицом у него возвышался, и наблюдательный человек, оценив крупный лоб и большую голову, начинал думать, что облысел Циба, должно быть, потому, что просто не хватило волос на такую крупную голову. Ему от этого не легче, тридцать второй год, а все один — никто из девчат не идёт за него, за лысого-то. Смеются. Да и вообще он не сумел устроиться в жизни. Все не как у других. Из школы ушёл в четвёртом классе, дела никакого не освоил, и все, бывало, сидел на брёвнышках около дома и выстругивал ножом никому не нужных человечков и зверушек. У отца его имелась своя пасека, ну, затаскивал его отец, понуждал работать, так и набил руку на пчёлах, оттого подался в совхозные пчеловоды, где всегда нехватка в народе и принимают каждого, кто пчелу от оси отличить может.

По какой-то причине и щеки у него тоже не густо зарастали, брился он редко, и всегда пушились у него от висков, на подбородке и на верхней губе реденькие, нежно-золотые и мягкие волосики, делали его личико под большим лбом деликатным, не мужицким; а если добавить два слова про глаза, так придётся сказать, что они у него словно от другого человека взятые — небольшие, светлые и уныло-задумчивые. Чистая девица, если повязать голову платочком для скрытия лысины да гладенько побрить. Не очень удачная девица — и все тут.

А так широк в плечах, низкорослый, но крепенький, всегда в клетчатой рубахе навыпуск, чуть не до колен, и в чёрных штанах, заправленных в большие резиновые сапоги.

Вот эти-то сапоги сразу и привлекли Сашино внимание, он и смотрел больше на них, а не в лицо Цибе, особенно когда увидел отпечаток, очень похожий на ту ёлочку, что наследила у лесной избушки. Он поначалу хотел было рассказать Цибе всю историю с Самуром, но вовремя хватился и на все вопросы отвечал так:

— Послали со срочным письмом в заповедник.

— Ого, с уроков, значит. Что за срочность такая выдалась?

— Разрешение для экскурсии надо получить.

— Ух ты! А позвонить не догадались? Нет, Александр, наврали они тебе, тут другое какое-нибудь дело прописано в этом письме. А может, ты мне просто врёшь. Ну ладно, твоё дело, значит, в Камышки, к папе-маме? Далеконько топать придётся. Пожевать хочешь? Ты честно, мы свои все же.

Он плотно закрыл мешковиной бочку и заложил её досками, но дух от неё шёл понятный: солонина. Саша пошёл за пасечником в хатку.

— Пей, — сказал Циба и поставил перед ним кружку.

Саша думал — квас, глотнул и брезгливо отодвинул кружку.

— Бражка?

— Для нашего брата первое дело. Опрокинь с устатку. Помогает.

— Ты отца не встречал? — спросил Саша, ещё дальше отодвигая хмельное питьё.

— Нет. А что? Должон быть в наших краях?

— Ищу его, боюсь, что в обходе, тогда зря в Камышки протопаю.

— На сторожке был? — Циба не сумел упрятать напряжение, с каким задал вопрос.

— Не догадался, — слукавил Саша.

Циба сразу обмяк, напряжение исчезло.

— А зря. Мог там и отыскать. Он, случается, живёт у реки… Меду хочешь? У меня гдей-то соты были.

Циба принёс кусок сотов, хлеб. Саша с удовольствием стал есть, а пасечник уселся напротив, закурил и, вдруг засмеявшись, начал рассказывать:

— А у меня тут медведь один прикармливается. Дурной, что ли? Хочу приучить, может, ручным сделаю, пойду по городам с бубном, как цыгане ходят. Понимаешь, сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из лесу и стоит себе, нюхает. Оно, конечно, мёдом пахнет от воска-то, ему страсть охота. Я сижу. Он ближе, ещё ближе. Такой, знаешь, гладкий, глазки хитрые, жёлтые. Не боится, гад. Ну, тогда говорю ему: «Давай отседова!» И камнем запустил. Увернулся, чертяка, но не уходит, духа моего не чует, медовый запах пересиливает. И все носом водит, стерва. Так весь день и проторчал по соседству. Поднялся я — смотрю, побежал. А ночью приходил котёл вылизывать, все гремел. Потом ещё являлся. Стал я ему класть косточки разные, хлеб, значит, старые соты. Подбирает, все ближе ко мне подходит, за своего, значит, признал. Веришь, уже метров на двадцать подходил, совсем не боится.

— Смотри, — сказал Саша, — приучишь, он тебе пасеку расшвыряет. Рассказывали про таких хулиганистых. Их только повадь.

— А ружьё на что? — сказал Циба и осёкся. Ружьё-то он не имел права держать, все-таки в заповеднике. — Да и какое оно ружьё, так, для острастки, — добавил он, смягчая неловкость. — Хочешь глянуть на медведя? Он где-нибудь рядом. Подразню мёдом — не удержится, выйдет.

В другое бы время Саша с удовольствием, но сейчас… Не до комедий ему. Отец неизвестно где, Самур ранен, задание не выполнено, время идёт. В общем, гнетущие заботы, какой там медведь.

— Пойду, надо торопиться. — Он стал собираться.

— А зря. Такую кинокомедию не вот-те увидишь. — Циба тоже встал, подтянул брюки на уже заметном животике.

— Ты вчера за перевальчик не ходил? — спросил вдруг Саша и снова скользнул взглядом по сапогам.

— В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты всё мои сапоги разглядываешь, а? Понравились, что ли?

— След от твоих сапог приметил на тропе. А говоришь, не ходил.

— Ну уж и от моих… Мало ли в таких одинаковых ходят? А что? — Тут он насторожился и вдруг повернулся к двери.

— Есть кто живые? — раздался голос снаружи, и оба они вздрогнули. От чего вздрогнул Циба, понять трудно, ведь он уже слышал шаги, а вот Саша, конечно, от радости: это был голос отца!

Он бросился в дверь и неожиданно для себя обнял Егора Ивановича, на мгновение прижался лицом к его старому брезентовому плащу. Жив, цел-невредим, сам пришёл, как знал, что Саша здесь. Вот это везение, это встреча!

— Ну и ну! — Егор Иванович безмерно удивился. — Ты как очутился здесь, Александр?

А Саша стоял и смеялся, со стороны совсем непонятно — ну чего заливается парень, а он не мог удержать радость — стоял и смеялся. Вот здорово! Все мучительные вопросы сразу отпали, хотя и предстояло ещё многое разгадать и понять.

— Ну-ка, отчитывайся, — строго потребовал отец, пресекая взрыв странного веселья.

— Иду к тебе по поручению школы. Вот письмо.

Егор Иванович недоверчиво взял подмоченный дождём и высушенный у тела серый конверт, но, прежде чем распечатать его, обернулся к Цибе, который уже вертелся у бочки и закладывал её коробками старых ульев.

— Миша, не старайся, видел твою солонину, по запаху нашёл. Давай сюда и докладывай, где добыл и как добыл, сукин ты сын!

В сердцах бросил Циба коробку, и распалась она с треском. Куда подевалась его беспечная весёлость! Он нахмурился и подошёл к леснику, а Егор Иванович повертел конверт и другим, опечаленным голосом сказал для одного Саши:

— Самур пропал. Вот уже четвёртый день.

Снова сдержал себя Саша при чужом и очень подозрительном для него человеке, не стал при Цибе говорить о лесной сторожке, хоть и вертелось на языке, ужасно хотелось все разом выложить — и о Самуре, и о следах, и о волчице.

— Виноват. — Циба вздохнул и развёл руками. — Бес попутал, Егор Иванович. Ты уж прости по-свойски. Первый раз за всю службу стрельнул.

— Кого? — Чёрные брови лесника сошлись.

— Медведь тут повадился, боялся, разорит он мне пасеку. Ну и снял.

— Ружьё где?

— Брал с собой из дома, опять же отнёс, вот третьего дня только. Не веришь? Да я, если хочешь, и поклясться могу.

Совсем запутался Циба. Саше говорил, что медведь ещё ходит, даже показать хотел, а отцу сказал, что убил. Опять же про ружьё, которое наготове. А сейчас поклясться готов, что отнёс. И сапоги… Но про них потом, потом.

Не ответил Молчанов на готовность Цибы поклясться, стал читать письмо, сперва очень серьёзно, как служебный документ, а потом развёл брови, повеселел, головой покачал, совсем весело сказал: «Ишь ты!» — и сложил было письмо, но опять развернул и ещё раз прочёл.

— Хорошо придумано! — Он посмотрел на сына, потом на Цибу, и тот с удивлением отметил, что взгляд у лесника оттаял, и вовсе он не сердитый — кажется, на этот раз номер пройдёт.

Тогда и Циба, подделываясь под настроение, заулыбался и успокоился.

— Ты не больно скалься, Мишка. — Егор Иванович как холодной водой облил. — Напишешь объяснение — раз. Солонину я оприходую — два. И придётся тебе отправить мясо с оказией в сельпо — три. Про ружьё не спрашиваю, знаю, при тебе находится, схоронил в лесу. Но ежели ещё раз будет хоть малая заметка, вспомню и про этот случай и тогда передам в милицию, а уж там разговор пойдёт другой.

— Да убей меня гром, Иваныч, чтоб я когда стрелялку в руки взял! Сам не знаю, как случилось, уж так он меня довёл! Понимаешь, придёт вон туда, станет — и стоит дразнится. Ну, не выдержал, порешил шатуна. А теперь вот каюсь.

— Ладно, всё! — Лесник глядел на сына. — Куда же мы с тобой, Александр? Домой? Вот мать-то обрадуется, а?

— К матери потом, как время будет. У нас же задание.

— Ну, если так… Не голодный?

— Мёдом, мёдом я покормил Александра. — Циба даже пританцовывал от радости. — А ты, Иваныч, если хочешь, царапни кружечку-другую. А может, зажарить солонинки под это дело? Как, мужики? Посидим, переночуете в компании, веселей все же, чем в лесу.

Ушли несговорчивые Молчановы, не стали гостевать на пасеке. Саша настойчиво тянул отца и все поглядывал на него с каким-то скрытым значением, даже подмаргивал, но ни слова не сказал, пока не скрылись за деревьями рядки ульев на прекрасной поляне. Только тогда Саша обстоятельно поведал отцу о событиях возле лесного домика.

Из всего рассказанного Егор Иванович отобрал два факта: следы троих и волчица. Значит, Самур действительно нашёл себе подругу и только потому оставил хозяина. Значит, те самые браконьеры — один с перевязанной рукой — приходили к лесному домику, чтобы расправиться с ним, и здесь их встретил Самур. Вот теперь все ясно. А следы резиновых сапог? Если это не простое совпадение — в самом деле, разве мало таких сапог! — если не совпадение, то пасечник заодно с браконьерами. Впрочем, вряд ли. Трусоват он, и если годится им, то как наводчик. Во всяком случае, есть о чем подумать. Ах ты, Циба, лысая головушка, куда занесла тебя судьбина!

— Ну что ж, — сказал он вслух. — Простим Самура и постараемся вылечить его. А мне не привыкать к таким угрозам. На войне как на войне. Все случается.

— Они за тобой охотились?

— Выходит, что за мной. Взял я у них добычу. Да ещё подстрелил одного. Вот и скрипят зубами. Ничего, Александр, ты не переживай. За все хорошее в жизни приходится драться и даже жизнью рисковать. С фашистами дрались, выгнали их с Кавказа. Неужели каким-то проходимцам отдадим нынче такую красотищу? Повоюем и с ними, раз сами напрашиваются. И у них тот же конец, что у фашистов.

— Ты только маме не говори, — по-взрослому сказал Саша.

— Зачем же расстраивать её? Я и тебе не сказал бы, да ты, видишь, сам прознал. Такая у нас работа, Александр. А насчёт Цибы ты, должно быть, ошибся. Человек не первого сорта, но на такое дело с браконьерами не пойдёт.

Они быстро шли вниз с перевала. Саша все время опережал отца, как бы вёл его к домику, где лежал раненый Самур. Спешил и Егор Иванович. Он боялся за своего любимца, который бесстрашно встретил бандитов и, надо полагать, дал им трёпку.

То ли Самур не очень доверял своему другу Рыжему, то ли проснулся в нем, наконец, голод, но ещё до возвращения кота он подполз на животе к миске с раздражительно пахнущей кашей и потихоньку съел её всю, да ещё миску облизал. И заснул.

Рыжий проводил Сашу, вернулся и стал ходить недалеко от Самура, притворяясь, что занимается важным делом, охраняя больную собаку. Он очень заинтересовался, почему так заспался овчар и откуда рядом с ним неприятный запах болезни. Осмелев, подошёл ближе, заглянул в чистую миску и тоже чего-то там лизнул. Вот тогда Самур и открыл глаза. Но не осерчал, не рыкнул, как бывало, а смирно так посмотрел на Рыжего, который стоял сгорбившись, в готовности номер один. Кажется, овчар даже чуть-чуть повилял слабым хвостом, будто сказал: «Вот, брат, какие скверные дела».

Рыжий удивился ещё больше и, чтобы не оставлять никаких неясностей, демонстративно стал лизать миску, даже забрался в неё передними лапами. Самур добродушно моргал и смотрел на него снисходительным, приветливым взглядом. Чудеса!

Кот повалялся на траве и помурлыкал, давая понять, что овчару нечего бояться, пока Рыжий с ним. Он хотел закрепить растущую симпатию при помощи лёгкой игры с хвостом Шестипалого, но тут острое обоняние его уловило настолько ужасный запах, что он подпрыгнул на месте, как заводная игрушка, весь взъерошился и в три прыжка очутился на крыше дома. Но и там, на безопасной высоте, никак не мог успокоиться, вращал огневыми глазами, шипел, впиваясь острыми коготками в почерневшую дранку. «Опасность, Самур! — говорила его поза. — Спасайся, Шестипалый, опасность!»

Но Самур лежал спокойно, только уши его повернулись к зарослям ежевики да чуть подрагивал сухой от болезни, но, видимо, уже чуткий нос.

Ожина зашевелилась, раздвинулась, и в чёрной дыре показалась узкая волчья морда. В пасти волчица держала серое тельце задушенного зайца. Глаза Монашки живо обежали двор, на мгновение задержались на рыжем комке, который весь исходил злобой и яростью на недосягаемой высоте.

Она опустила зайца у самой морды больного. Самур повилял хвостом, обнюхал зайца и отвернулся.

Волчица быстро обежала вокруг, нюхнула миску, опять подняла морду, чем заставила Рыжего пережить ещё одну неприятную минуту, а потом легла на брюхо, голова к голове с Самуром, и неторопливо стала разделываться с принесённой добычей. Или Монашка не была очень голодна, или хотела раздразнить Самура и вызвать у него аппетит, только ела она неторопливо, как будто ожидая партнёра. И Самур не удержался. Он лизнул кровь, потом как-то очень лениво потянул кусок к себе, она к себе, и оба заворчали. Монашка отпустила добычу и облизнулась. А Самур стал есть, хотя и не очень хотел.

А что же Рыжий?

Он стоял на коньке крыши и вопил. Сперва тихо, так сказать, для собственного успокоения, но потом разошёлся и начал противно и страшно мяукать. Воющие звуки разносились по лесу, как сигнал бедствия. «Караул, ратуйте, добрые люди!..» Монашка поначалу ерошила шерсть на загривке, но потом перестала обращать внимание на эти звуки. В лесу и не такое приходилось слышать. Её невнимание было расценено котом по-своему, и он, осмелев от собственной воинственности, рискнул спуститься ниже, чтобы попробовать отогнать волчицу действием, считая, что Самур ему поможет.

Когда Рыжий спрыгнул и боком, боком, изогнув спину, как злой чёртик, стал двигаться к Монашке, вызывая на смертный бой, ей надоело, она вдруг вскочила и, приподняв губы так, что обнажились клыки, один только раз лязгнула челюстями. Жёсткий звук ударил по ушам Рыжего, он мгновенно оказался на исходной позиции. Ну и ну! А волчица как ни в чем не бывало легла.

Ещё часа три Монашка продержала Рыжего на верхотуре. Уже и солнце показалось, и припекло Рыжего, а она все не уходила. Кот устал, он мяукал жалобно, на коньке крыши было неудобно и жарко. Но как спуститься, когда это страшилище!.. И Самур хорош. Вместо того, чтобы прогнать, лежит себе спокойно, ухом не поведёт. И это называется дружбой!

Монашка встала, прогнулась животом до земли. Встал и Самур. Он сделал, покачиваясь, несколько шагов и опять лёг, но уже не на бок, как обречённый, а на живот. Полежал, отдохнул и ещё прошёлся немного, пробуя силы.

Волчица скакнула за ограду. Морда её сделалась хитрой, как у лисы: «Ну же, ну!» Самур сел у самой изгороди. Прыгнуть он, конечно, не мог. Монашка снова оказалась во дворе, обежала вокруг овчара, играя, опять умчалась на ту сторону и остановилась.

Самур обошёл оградку и вылез наружу через дыру рядом с закрытой калиткой. О, как обрадовалась Монашка! Как забегала она вокруг овчара! И все уводила, уводила его, пока не скрылись они оба в густых зарослях у реки.

Обессиленный, сползал Рыжий со своего наблюдательного поста. Он уже не мяукал, не шипел, живот у него подтянули, словно и не было удачной охоты. Он прошёлся по свежим следам наглой волчицы, шерсть его стала дыбом и, кажется, потрескивала от напряжения. Боевой дух снова вернулся к нему. Явись она сейчас, так он бы растерзал без промедления!

Рыжий постепенно успокоился, привычно навалился лапами на дверь дома, приоткрыл её, просунулся внутрь хаты и тотчас завалился спать.

Он и во сне переживал — дрыгал ногами и хвостом, шевелил пышными усами.

А тем временем Монашка уводила Самура все дальше от лесной сторожки. Он шёл за ней степенно, как на поводке, но часто ложился и лакал воду, тяжёлая голова его клонилась к земле. И когда волчица, наконец, остановилась и, повертевшись, легла, Самур вздохнул с облегчением и тоже лёг, положив на темно-серую спину подруги свою измученную, отяжелевшую голову.

Лес, подсушенный солнцем, успокоительно шумел вокруг них. Тёплый и плотный ветер падал сверху и перебирал шерсть на собаке и волке. Несколько пронырливых поползней бегали взад-вперёд по стволам дуба и тонкими голосами, как кумушки на базаре, без конца о чем-то чирикали — видно, делились новостями, которые им без устали поставлял лес, живущий тайной и необычайно интересной жизнью.

Волчица и собака проснулись ночью. Позевали. Прислушались. Теперь лес спал, деревья стояли тихие, листва на них не колыхалась. На высоком, очистившемся небе ходил в дозоре молодой месяц. Серебряным серпиком двигался он над горизонтом, неяркий свет месяца не гасил звёзд, они кучились вокруг него табунком любопытных ребятишек, сбежавшихся со всего небосвода поглазеть на новорождённое диво.

Монашка толкнула боком Самура и побежала. Она проголодалась и звала Шестипалого поохотиться. Он тоже было побежал, но споткнулся и остановился, высунув язык. Конечно, ещё не охотник. Слаб на ногах. Волчица вернулась, поскулила и резко метнулась в сторону, поняв, что Самуру с ней не тягаться. Ушла одна.

Он вернулся на лёжку, но не уснул, смотрел в темноту, ничего не видя. Было хорошо и грустно. Вспомнился хозяин, его спаситель — Саша, и вдруг потянуло к ним с такой силой, что Самур чуть было не завыл от тоски. Молодой месяц стоял как раз в той стороне, где находилась лесная избушка. Что же это он? Снова ушёл…

Самур встал и тихонько пошёл прямо на месяц. Неокрепшие лапы овчара скользили по камням, он пробирался сквозь чащобу рододендрона, повизгивая всякий раз, когда ветка хлестала по незажившей ране, но сила, тянувшая его домой, была так велика, что, встань на пути колючая проволока, он и её одолел бы или умер от тоски.

Впереди, на лесной поляне, проревел олень. Его низкое, басовитое «бээ-уа-а-а… бэу-уа-а-а!» прозвучало и грозно и просительно. Он звал ланку. Он вызывал на бой соперников. Самур протиснул голову сквозь кусты. Бурая туша металась по поляне, отсвет месяца играл на огромных рогах. Олень то стоял, напрягшись и гордо откинув голову, увенчанную ветвистой короной, то вдруг склонял сильную шею и, ковырнув рогом землю, резко бросал траву и лесную подстилку за спину. Мучаясь от переполнявшей его силы, он кидался на кусты и с треском ломал их, забираясь в самую чащобу. Потом, утихая, прислушивался и осторожно выбирался на поляну. Ходил туда-сюда, высоко вскидывая ноги, шумно вздыхал, и вдруг опять трубный голос разрывал тишину, и уже знакомое «бэу-у-а-а, буу-ээ-аа!» неслось по горам.

Самур был опытен и знал, как опасен олень во время рёва, особенно для него, лишённого спасительной быстроты в ногах. Поэтому он осторожно обошёл поляну и снова взял направление на сияющий в небе молодой месяц.

Он не вспоминал о Монашке и не боялся потерять её. Она все равно отыщется. Для них обоих лес не представлялся запутанным царством, тропы и запахи рассказывали сотни историй, уже свершённых или продолжающихся во имя жизни и потомства. Это был обжитой, привычный дом. Все устремления Самура сейчас были нацелены на лесную избушку, откуда он так необдуманно ушёл.

За горбатой Чурой посерело небо. Начиналось утро. Самур очень устал. Он шёл валкой, тяжёлой походкой измученного зверя, чутьё притупилось, и когда с той стороны реки на него накинуло острым запахом волчьей стаи, он только вздыбил на загривке шерсть, но не почувствовал обычного боевого задора, всегда охватывающего его вблизи смертельного своего врага.

Это была та стая, которую он потрепал недалеко от кошар пастуха.

Та, откуда Монашка.

Стая, вожаком которой был волк с прилизанной безволосой головой. Его смертельный враг. Будь Самур здоров, с каким наслаждением бросился бы он в бой! Самур лёг, отдыхая и таясь, пропустил стаю и только тогда пошёл опять своей дорогой. Если бы ветер дул от него, стая загрызла бы Шестипалого. Ему просто повезло. Но страха он не почувствовал.

Ещё больше посветлели вершины гор, только у реки держалась влажная темнота, когда Самур просунулся сквозь заросль у ограды лесной сторожки и лёг под самым навесом, прислушиваясь к тишине. Но то была обманчивая тишина. От домика пахло тёплым, приятным. В доме спали люди. Через минуту Самур уже знал кто: хозяин и его сын Саша. И ещё Рыжий, воитель Рыжий, тоже спавший без задних ног.

Из последних сил поднялся Самур и, пошатываясь, дотянулся до порога. Привычно перешагнул в сени, лёг на своё место у входа и только тогда блаженно закрыл глаза.

Дома…

Первым проснулся Егор Иванович.

Он тихо поднялся, переложил разомлевшего кота к Саше и, не обуваясь, вышел. Скрипнула дверь. Самур поднял голову и два раза стукнул хвостом о пол.

— О-о, Самур! — громко и удивлённо сказал Егор Иванович, опускаясь на колени. — Что с тобой, голубчик мой? Да ты весь мокрый! Только пришёл… Эй, Александр, смотри, кто заявился! Вставай, Самур дома!

Из дверей выскочил кот и, укоризненно мяукнув, обошёл собаку со всех сторон, принюхиваясь и остерегаясь подделки. От Самура попахивало тем страшным запахом, который загнал его вчера на конёк крыши. Но Шестипалый был, несомненно, настоящий, тот страшный запах уступал стойкому, знакомому запаху собаки.

Саша одной рукой протирал глаза, другой гладил овчара, трепал ему уши. Смотри, все же явился! Насколько сильна у него привязанность к людям, если даже волчица, его подруга, не смогла удержать!

— Что нам делать с ним? — спросил Егор Иванович. Он осмотрел рану и убедился, что овчар ещё очень слаб.

— Он пойдёт с нами, — сказал Саша.

— Территория заповедника, — напомнил лесник. — Да он просто не вынесет похода. Он же болен, слаб, ему отдых нужен.

Саша не ответил. Овчар лежал, понуро опустив голову на вытянутые лапы. Ночное путешествие доконало его. А ведь Молчановым предстояла дальняя дорога по горам, по самому перевалу, по крайней мере, двое суток пути, а потом ещё переход в Поляну или встреча с Борисом Васильевичем на далёком отсюда Прохладном. Словом, переход не из лёгких, дел порядочно, и всё срочные дела. Видно, Самуру на этот раз не придётся идти с ними. Как же поступить? Отвести домой в Камышки? Туда и обратно два дня пути. Тогда они не сумеют выполнить задание. Оставить здесь одного? Если бы он был здоров! Да и Монашка непременно уведёт его. Лекарь она неплохой, но ведь в лесу можно встретить волчью стаю, и тогда… Привязать здесь? Он и вовсе с тоски умрёт.

Тогда Егор Иванович решительно объявил:

— Вот что. Идём к Цибе, оставим Самура на пасеке.

— Да это же… — Саша только руками всплеснул.

— Иного выхода нет. Ты не беспокойся, Циба мне головой ответит, если что случится с Самуром. Пока мы ходим, он его поправит, хочет того или нет.

Обрывок верёвки, прицепленный за шею, и поводок в руке Саши Самур воспринял как нечто оскорбительное. Он уже отвык от подобного обращения, но смирился, считая, что близкие ему люди лучше знают, что делать. Однако обида нет-нет да и всплёскивалась. Самур понуро плёлся позади Саши, как овца на заклание, часто отставал, и тогда поводок натягивался, а ошейник сдавливал горло. Он тихо свирепел, ощущая жгучий протест раба.

— Ну что ты, Самур? — выговаривал Саша и ласково гладил его.