Еще раз осмотревшись, Козинский раздвинул мокрые колючие кусты, прошел сквозь них, подняв ружье, чтобы не замочить, и когда, пригнувшись, достиг своего логова, то мгновенно вскинул винтовку на руку. Сжавшись, повел стволом вокруг, ежесекундно ожидая откуда-нибудь страшного: "Руки вверх!" Минута. Другая. Утерев вспотевший лоб, Козинский еще раз обвел взглядом свое убежище. Спальный мешок на месте. Белая бритва, мыло и полотенце лежат на выступе камня. Все, как оставил.
      Но рюкзака нет.
      Козинский нагнулся, потом опустился на колени, изучая землю. Неясные следы на мелкобитой щебенке. Свежий пролом через кусты: вот здесь вор вышел, рюкзак он тянул волоком. И наконец, четкий след на глине, след, очень похожий на босую ногу человека.
      Медвежий след!
      Обозленный как сто чертей, браконьер пошел по этому следу через лес и шел бы, наверное, до самого вечера, но вор ушел в такие джунгли, куда только ползком лезть.
      Козинский обошел переплетенные лианой джунгли, кружил по лесу добрых два часа; след потерял окончательно и тогда, с сердцем выругавшись, пошел назад, решая по пути, что делать: идти ли теперь к Саховке за пополнением или оставаться на подножном корму.
      Странный медведь! Как он не испугался человека? Еще не было случая в горах, чтобы медведь обокрал охотника. Ладно там туриста или лесоруба. Это случалось. Но человека с ружьем!
      Браконьер еще раз вспомнил об оленях.
      Вот когда пригодилось бы мясо!
      4
      Лобику в этот день не везло, он бродил по лесу голодный, а тут еще дождь. Пока раздумывал, куда податься, дождь усилился, небо стало греметь. Медвежонок нашел сухую яму, свернулся в ней и уснул.
      Ночью встал было, но лес показался слишком неуютным, холодным, и Лобик, тяжело вздохнув, опять завалился спать, а на заре, когда пустой желудок требовательно напомнил о себе, вскочил, встряхнулся, сбивая налипшую глину, и начал с того, что деловито обследовал на берегу реки все валежины, выбирая из-под них личинки и червей. Маловато, но что поделаешь. Попался на глаза дикий лук. Он поел и его.
      Целый день Лобик грустно бродил с горы на гору, раскапывая корешки и старые чинарики. Самый трудный месяц года. Вот начнется лето, тогда хоть черешня поспеет, а там малина, дикие груши. Пока же вроде великого поста.
      Козинского он почуял издали, хотел уйти от греха, но сквозь запах чужого человека с ружьем прорвался вкусный дым костра. Не просто костра, а огня, на котором готовят очень лакомые вещи. Как уйдешь от такого соблазна?
      Лобик лежал под кустами и вдыхал ароматы, от которых сводило живот. Костер погас, запахи сделались слабыми, но медведь не уходил. Под скалой послышался шорох, сквозь шиповник продрался человек и начал карабкаться на скалу. Но вкусным пахло не от него, а снизу и ближе.
      На скале затихло. Козинский лежал и рассматривал в бинокль долину.
      Лобик сперва несмело, потом живей, где трусцой, где на животе подвинулся ближе к логову, ползком пролез под кустами и очутился прямо перед входом в каменное гнездо. Тут все успело пропахнуть человеком, дымом и ружьем. Сквозь эти запахи настойчиво давал себя знать и тот, который, собственно, и манил медведя.
      Запах шел от зеленого, туго набитого и застегнутого мешка. Уходя, Козинский все оставлял в таком виде, чтобы можно было собраться за минуту. Только бритва, мыло и полотенце оставались на камнях, да зачехленный отдельно спальный мешок.
      В рюкзаке лежал кусок вяленого мяса, хлеб и другие приятные вещи. Лобик тронул мешок лапой, перевалил с места на место, а затем, уцепив передними лапами брезент, поднялся и понес добычу перед собой. Напрямик проломился сквозь шиповник, очень удачно зацепил когтистой лапой за брезентовые лямки и поволок мешок по земле.
      По лесу снова шел на задних лапах, падал, волочил мешок, но все это проделывал прытко, подгоняемый возможностью погони и голодом.
      Он прошел под густой зарослью ежевики, вылез на камни, пересек щебенистую осыпь и, поднявшись на высотку, нетерпеливо скребнул лапой по рюкзаку.
      Тугой материал не разорвался. Серчая, Лобик хватнул за ремни зубами, и мешок расползся по швам; на камни вывалилось содержимое, что-то звякнуло, покатилось, но голодному Лобику до этого не было дела; он впился в хлеб и, захлебываясь вкусной мякотью, в одну минуту проглотил его. Потом настал черед мяса.
      Одолев его, он ощутил приятную усталость и сонливость - верные признаки насыщения. Нехотя стал разбирать остальное. Обнюхал, развернул и легко вытряс аккуратно отглаженное белье. Материя почему-то раздражала Лобика; он не без удовольствия превратил белье в лоскуточки. Раскатились по траве крепко закатанные стеклянные банки. Медведь повертел одну, покатал, но оставил в покое.
      Внимание его привлекла металлическая фляга с навинченной пробкой. Он поднял ее, уронил, попробовал на зуб и отбросил. Внутри забулькало, и Лобик снова потянулся к игрушке. Но тут низовой ветер принес запах человека, и Лобик почел за лучшее удалиться.
      Козинский прошел в каких-нибудь двухстах метрах от остатков своего добра, но взял правее, в то время как Лобик, покачиваясь от сытости, уже осиливал вторую высоту, где и залег между камнями.
      Спал он крепко и долго, проснулся под утро от невероятной жажды и еще по темноте помчался вниз, но не к воде, а к месту пиршества.
      На высотке безмолвно и тихо кружились друг возле друга лисица и шакал. Они прибежали сюда одновременно и теперь дрались, хотя еще не знали из-за чего.
      Заметив Лобика, шакал поджал хвост и убежал. Только заплакал на прощание из кустов. Лисица же, настроенная по-боевому, нашла в себе мужество оскалить зубы, но медведь не удостоил ее даже взглядом.
      Он обнюхал банки, тронул лапой флягу. Внутри опять забулькало. Звук воды! А ему так хотелось пить!
      Долго вертел он флягу в лапах, бросал, пробовал на зуб, снова бросал, топал по ней. Фляга измялась, потеряла форму, но по-прежнему призывно булькала. И тут медведю повезло. Зубами он ухватил пробку, она отскочила, из горлышка потекло. И пока он разобрал, как горька эта вода, большой глоток покатился в желудок.
      Испугавшись, Лобик отбросил фляжку. А во рту у него все горело, огненная жидкость разлилась внутри. Медведь не мог закрыть пасть, ошалело вертел головой, рычал и в великой горести своей так поддал лапой почти пустую флягу, что она отлетела шагов за десять.
      Огонь внутри стал тише, пламень в пасти утихал. Но теперь Лобик почувствовал какое-то неистовство. Он поднялся на дыбы и пошел по камням, спотыкаясь и пошатываясь. Лобик ломал кусты, хватал пастью стволы деревьев, хрипло ревел, лесные жители терялись в догадках, чей это голос раздается ранним утром в березовом мелколесье.
      Скатившись почти кубарем с высотки, оглушенный спиртом, медведь набрел на ручей и жадно стал пить холодную воду. Сделалось легче, голова на несколько минут просветлела. Оторвавшись от воды, Лобик более осмысленно посмотрел вокруг. Но приятное состояние держалось всего несколько минут.
      Спирт, так коварно отравивший его, разбавился и с новой силой опьянил зверя. Лобик едва сумел кое-как вылезти из ручья. Качаясь, прошел он мокрым вереском от силы два десятка метров, в голове у него помутилось; медведь упал и, неловко завалясь на бок, уснул тяжелым, мрачным сном невоздержанного пропойцы.
      Мимо прошла лиса. Посмотрела издали - уж не дохлый ли? Подошла ближе, еще ближе и вдруг одним прыжком очутилась метрах в семи от медведя: совершенно невероятный запах исходил от него.
      Лобик спал долго. Постепенно сознание его приходило в норму, он задышал ровней, повернулся удобнее и, наконец, открыл глаза. Чувствовал себя больным. Но мир вокруг него выглядел устойчиво и реально, не как вчера. Мутным взором окинул он лес, камни, поднялся и зашагал к спасительному ручью. Воды выпил на этот раз страшно много. Залез в ручей по брюхо, холод взбодрил его, и от ручья Лобик пошел уже спокойней.
      На ходу перехватил какой-то травки, пожевал листьев спиреи - не потому, что проголодался, а скорее по внутренней потребности - и через час-другой почувствовал, что болезненная расслабленность проходит, силы возвращаются и все становится на свое место.
      К банкам, валяющимся среди камней, его не тянуло.
      Глава восьмая
      ВСТРЕЧИ В ПЕЩЕРЕ И ВОКРУГ НЕЕ
      1
      Люди почем зря ругали затянувшуюся дождливую погоду, хмурились, вглядываясь в тусклое небо. Бывает же такое: то не допросишься дождя, а то деваться от него некуда.
      А между тем этот дождь скорее, чем солнце, размесил, а потом и превратил в воду почти весь снег на субальпийских лугах. Бурые и рыжие холмы оголились во всей своей зимней неприглядности: старая, войлоком сбившаяся трава, прошитая во всех направлениях мышиными ходами, убитые морозом еще осенью толстые стебли лопухов, борщевиков и цицербита. В ложбинах, где снег вытаял в последнюю очередь, черными пятнами лежали усталые кусты рододендрона.
      Луга были пустынны. Только истинные верхолазы, кавказские туры, не покидали своих родных скал и, пока не потеплело, довольствовались малым: сухой прошлогодней травой и однолетними веточками березовых кустов.
      Снег расстаял и около высокогорного приюта, где хозяйничал Александр Сергеевич. Старому человеку удалось поставить на ноги искореженные, смятые снегом полукруглые домики. Они поднялись уже не такими красивыми, но все-таки могли дать приют усталому племени туристов.
      Закончив ремонтные дела, Александр Сергеевич решил сходить на свой старый приют "Прохладный". Поскольку снег на субальпике сошел, он посчитал возможным сделать ходку напрямик, минуя известные тропы, по одному из тех маршрутов, которые знал он да еще пяток лесников. Ночевку предполагал устроить где-нибудь около Джемарука. Там недавно поставили балаган.
      Сергеич окинул взглядом свой "филиал", укрепил за плечами рюкзак, за поясом - топор и спозаранку пошел точно на восток, стараясь не очень отходить от размоченных лугов, чтобы не попасть в какое-нибудь непроходимое ущелье. Туман мешал ориентироваться. Когда между приютом и путником пролегло километра два, опять пошел сильный дождь.
      Сергеич оглядел свой промокший плащ, плюнул в сердцах и повернул назад.
      Следов раскисшие луга не оставляли. Александр Сергеевич шел больше по наитию, чем по приметам, потому какие же приметы, если перед тобой стоит серая шумящая стена дождя. Прошел час, другой, а вокруг не оказалось ничего похожего на только что оставленный приют.
      Заблудился, в общем.
      Начал забирать левей, куда полого спускался луг. Даже шаг ускорил, считая, что вот сейчас в пихтарник войдет и отдохнет у огня. Но вдруг оказался на краю пропасти, глубину которой определить не мог. Буркнув что-то сердитое в адрес "дурня", которому, само собой, в такую погоду "только на печи лежать", Сергеич тронулся вдоль обрыва и скоро опять очутился перед ущельем. Пошел было вправо, по краю ущелья, попал в непролазные кустарники; они повели его вниз, вниз, и тут перед ним выросла высоченная стена из мрачного мокрого камня.
      Под стеной торчали небольшие искривленные буковые деревца, темнел кустарник. Измученный человек принял решение идти вдоль обрыва, высматривая пещеру или хоть углубление, куда не заливает дождь. По пути Сергеич срубил и взвалил на плечо сухостойное деревцо: а то ведь будет ли оно там, где удобно ладить огонь, еще неизвестно. К счастью, вскоре на высоте не более трех метров обнаружилась выступающая плита, а над ней черный зев углубления.
      Увидел даже не вход, а просто щель между двумя разошедшимися, стоящими вертикально плитами. Откинул прилепившийся к камню самшит и смело полез в эту щель.
      Два метра узкого прохода, а дальше широко и никакого движения воздуха, тепло. Значит, не проходная пещера.
      Александр Сергеевич сбросил рюкзак, плащ, порубил свою жердь, и вскоре приятный дымок потянулся из расщелины, свидетельствуя о том, что пещера не маленькая и тяга в ней все-таки есть.
      Первый час ему было недосуг наблюдать за окружающей тьмой. Он сушился. Потом с удовольствием натянул на себя теплую, дымом пахнущую одежду, повесил вниз голенищами сапоги и сел на камешек в одних жарких, жениной вязки, шерстяных носках, наклонившись над экономным костром. Отлично устроился.
      День клонился к вечеру; дождик то лил как из ведра, то едва моросил, конца ему не было, и Александр Сергеевич понял, что придется заночевать в этом, судьбой уготованном месте.
      Уже в сумерках выглянул: нет дождя. Небо поднялось, вдали развиднелось, показалась белая шапка горы.
      - Ну-ка, поглядим, куда это мы попали... - с такими словами он вышел на каменный порожек и приложил бинокль к глазам.
      Зубчатый хребет возник на фоне темнеющего неба, и он тотчас угадал в нем знакомый отрог, видный также и от балаганов, но под другим углом зрения. И еще одинокая горушка, похожая на островерхий шатер, попалась на глаза. Если рядом такие знакомые горы, то где-то близко и приют. Теперь бы подняться повыше.
      Александр Сергеевич вскинул голову и придержал шапку. Стена над пещерой при ближайшем рассмотрении выглядела менее крутой.
      - А, была не была! - И, поплевав на ладони, полез наверх, не оглядываясь, чтобы не пугаться высоты.
      Вылез наконец; метров тридцать всего и было над пещерой. А вылезши, широко заулыбался. Ну конечно!..
      Меньше чем в километре чернел старый балаган. Путь к нему слегка подымался. Еще дальше стоял грузный, как старинный комод, голобокий Эштен. Двадцать минут - и он дома. Только вот вещи захватит в пещере.
      Но, глянув вниз, Александр Сергеевич понял: спускаться к пещере куда труднее и опаснее, чем подыматься, хотя расстояние тут измерялось только десятками метров. Когда подымался, назад не глядел. А сейчас, как глянул, так не по себе сделалось. Экая пропастина!
      Махнул рукой на вещи и пошел к приюту прямиком через щебенистый, плешивый луг, покрытый крупными обломками скал. "Переночую, а завтра за вещами".
      Когда стемнело, над балаганом поднялся ленивый дымок, в окне блеснул красный свет керосиновой лампы.
      Поход не удался. Его можно повторить в более удобное время.
      2
      Перевал - это не просто горбатый узкий хребет, достигнув которого можно распрекрасным образом увидеть дали по обе стороны - на юг и север и, отдохнувши на остром лезвии горы, начинать спуск по другую сторону.
      На всем протяжении Главного Кавказа нет точно обозначенной водораздельной границы или заметного бугра со спуском на обе стороны. Чаще всего это обширные горбатые, изломанные плато со спусками и впадинами в разные стороны, пересеченные большими и малыми ущельями, руслами ручьев, утыканные холмами, перерезанные глубокими долинами, подступающими сюда со всех сторон так хитроумно, что поначалу и не поймешь - откуда и куда.
      С северной стороны главного перевала лежат параллельные хребты; они отделяются от него широкими лесными долинами и узкими ущельями.
      К Главному Кавказу подходят и поперечные хребты, нарушающие всякий порядок и симметрию. Они подымаются с поверхности земли за десятки километров от перевалов, лезут, лезут в небо и как-то незаметно переходят в единый комплекс высокогорных плато на высоте около двух километров.
      Один из таких хребтов разрывает одежду леса неподалеку от станицы Саховской и отвесной стеной высится над осыпями, покрытыми дубовым лесом. Он раздается вширь, довольно плавно подходит к параллельному хребту, сливается с ним, а за вторым подъемом входит в систему другого плато. Там не растет лес и нет сплошного луга, а есть большое нагорье, похожее на городскую площадь, где нерадивые строители расковыряли старую булыжную мостовую, нарыли всяких канав, набросали кучи камня, щебня и горы песка, а уложить асфальт у них времени не хватило. В этом беспорядочном, сумбурном месте кое-где выросли березовые колки, по впадинам расселились кусты вереска, черемухи и боярышника, северные спуски облюбовал мелкий рододендрон, а на южных выросла жесткая щетинистая трава. И красиво и дрожь берет - такая первобытная, суровая картина, что не хватает только неандертальца в шкурах и с дубиной да парочки саблезубых тигров для живописности. С трех сторон в отдалении подымаются одинокие горы-великаны; на склонах, среди камней блестят ледники и снежники.
      Чтобы достигнуть Главного перевала, надо пересечь это плато, миновать второстепенный перевал и слегка обогнуть две горы по очень хлипким осыпям, уходящим вниз на головокружительном вираже.
      Как раз на краю каменного плато и прилепились домики туристского приюта, отремонтированные Александром Сергеевичем.
      Когда стоишь на плато среди развороченных камней и видишь бесчисленные впадины, не имеющие выхода, русла ручьев, вдруг заканчивающиеся тупиками, смотришь на широчайшую площадь из белого известняка и гипса, только местами покрытого растительностью, невольно спрашиваешь себя: а куда девается вода, которая льется из туч в таком количестве, которого хватило бы российским степям по крайней мере на пять-шесть благополучных сезонов? Каким образом не захлебнется в полой воде это плато, когда начинает таять трех-четырехметровый слой снега на нем? Ни болот, ни мха, способных впитать воду, тут почти не увидишь. Нет и сколько-нибудь заметных ручьев, по которым сбегает она.
      Просачивается сквозь трещины породы? Только куда?
      Гидрогеологи говорят, что дожди, упавшие здесь в годы русско-кавказской войны, прошли в земной глубине сотни верст и поднялись по скважинам в Краснодаре только в шестидесятые годы нашего столетия; до Ростова они дойдут в начале следующего века, тогда же пополнят и Азовское море. А тот дождь, который только что намочил Александра Сергеевича и ушел сквозь трещины камня в земные глубины, очищаясь, согреваясь или насыщаясь солями, будет поднят людьми для питья и прочих надобностей где-нибудь в степных городах Ейске или Тихорецке лишь в конце двадцать первого столетия.
      Высокогорное плато сложено из непрочной породы - известняков. Их легко размыть. Именно это и сделала вода за века и долгие эры.
      Известняковый массив в глубине весь изрезан ходами. Их выточила просочившаяся вода.
      Не отдельные пещеры, а лабиринт, которому нет конца. Бесконечная сеть проходов, галерей, залов, колодцев, тупиков, узких щелей с мокрыми стенками и широких коридоров с гулкими потолками, подземные ручьи, озера, изумительные натеки на полу и потолках и еще множество всякого неизвестного, потому что никто сюда не забирался.
      Даже опытные лесники и те могут по пальцам одной руки пересчитать найденные ими входы в этот таинственный мир, куда сами они не проникали.
      Александру Сергеевичу повезло. По прихоти судьбы он обнаружил еще один неизвестный ход.
      Особого значения своей находке он не придал и, как мы знаем, спокойно уснул в балагане.
      3
      Можно понять браконьера Козинского, его страшную, прямо-таки бешеную ярость: по вине шалого медведя он остался в горах без необходимых вещей, а главное, без продуктов.
      Беглец вернулся в свое логово, сел на спальный мешок и нахохлился. Возвращаться в лес около станицы сейчас незачем, к нему никто не выйдет.
      Единственная надежда на винтовку. Ружье прокормит. Но прежде чем стрелять, придется отыскать соль.
      Подумав, Козинский решил подняться выше и поискать соль в субальпийской зоне. Он знавал два-три солонца - места для сбрасывания грудок каменной соли. Может, остался кусок-другой с осени.
      Не без грусти оглядел он свою берлогу. Такое уютное место! Поворошил прутиком золу в костре, заглянул в пустой котелок, потом на часы. Есть хочется, а под рукой даже корки хлебной нет. И ночь наступает.
      Уснул он на голодный желудок; спал крайне беспокойно, чуть свет встал, злой и осунувшийся, поскорее забросил за спину ружье, свернул постельный мешок и пошел сквозь мокрый, притихший лес вверх по долине.
      С каждым шагом подъем делался круче. Козинский задыхался, но лез напрямую. Он нервничал и срывал зло на ветках, которые то и дело загораживали дорогу: с сердцем ломал их, бросал и тихо, но грозно ругался. Скоро он выдохся окончательно, но тут сквозь белоствольный березняк проглянула поляна, и он понял, что достиг верхней границы леса.
      На опушке внимательно осмотрелся и вспомнил, как называется это плато: Каменное море. Приходилось когда-то бывать.
      Идти решил от одной заросли к другой, чтобы не оставаться подолгу на открытом месте. У лесников заповедника есть такая привычка: сядут в кустах, где повыше, и часами высматривают в бинокль. Козинскому только не хватает попасться на глаза лесной страже!
      Когда впереди сквозь дождливую мглу на несколько минут выглянул темный массив Эштена, Козинский свернул левей к тому месту, где когда-то лежала соль. Через короткое время он скрылся в кустах, выглянул в сторону солонца и замер. Там топталась семейка оленей. Они спокойно лизали соль. Вот это встреча! Словно награда за утраченное.
      Олени не проявляли беспокойства, а значит, нечего беспокоиться и ему. Звери почуют человека прежде, чем он. Видно, вблизи никого нет. Ну, если так...
      Козинский осторожно снял затвор с предохранителя, просунул ствол в развилку березы и стал выбирать, кого ему стрелять. Он решил свалить вилорогого, который выделялся среди других осанкой и ростом. Около него все время прохаживалась старая, судя по впалым бокам и отвисшему животу, оленуха.
      Перед ним стояло стадо Хобика. И опять преступник наметил в жертву именно его.
      Козинский чувствовал себя не очень уверенно. Руки у него дрожали. Не удивительно. Столько пройти в гору, да еще голодным. Он перевел дыхание, поймал в прорезь правую лопатку Хобика с опущенной к земле головой и нажал на спуск.
      Грохнул выстрел, не очень громко, потому что туман и влага в воздухе вязко держали звуки. Хобик в момент выстрела как раз переступил и поднял голову. Его прыжок на месте показался Козинскому просто гигантским. Оленя словно подбросило. В следующее мгновение он должен был грохнуться бездыханным. Но почему-то не упал, а снова, правда не таким резвым прыжком, отскочил в сторону, и тут Козинский увидел, как беспомощно дергает ножками маленький ланчук, которого заслоняла главная цель. Он понял, что пуля нашла все-таки жертву.
      Стадо бросилось врассыпную и через пять секунд исчезло. Козинский, не очень довольный собой, постоял в кустах, еще раз осмотрелся и только тогда вышел.
      У ланчука уже стекленели глаза. Кровь покрывала камни. Браконьер приподнял олененка за задние ножки и поволок. Потом бросил, вернулся, выбрал килограммовый кусок зализанной каменной соли и, опять забрав олененка, пошел вниз, где лес погуще. Там освежевал тушку, брезгливо подумав, что мясо у молочного не больно хорошее. Но в теперешнем положении выбирать не приходилось. Вскоре над кустами поднялся дымок и запахло вареным.
      А Хобик? Что с ним?
      Пуля не миновала и его.
      Когда он переступил с ноги на ногу, раздался выстрел; ему обожгло переднюю ляжку чуть выше колена, но, к счастью, затронуло только мякоть. Пуля прошла навылет, и бедняга-сеголеток, топтавшийся сзади, стал ее жертвой.
      Ох, какую боль, а главное - страх пережил Хобик! Он вгорячах словно ветер помчался прочь от солонца. Оленуха большими прыжками едва поспевала за ним. Кровь сочилась и капала из раны, ее запах холодил сердце оленухи, она не отставала ни на шаг от своего приемыша. Очень скоро Хобик почувствовал слабость, остановился и тут же лег, недоуменно посматривая на ногу, которую жгло огнем. Оленуха потянулась к нему и осторожно лизнула рану. Хобик закрыл глаза.
      В той стороне, откуда пришлось бежать, вновь раздался треск ветвей, Хобик пошевелился, чтобы встать. Но оленуха лишь уши выставила. Нет, не враг. Из кустов вырвалась ланка, чей олененок остался там. Бока ее в темной испарине глубоко и часто подымались, ноги дрожали, в глазах застыли ужас и страдание. Пересиливая страх, она отстала от остальных; видела человека, бегала от куста к кусту, все еще надеясь на чудо. Но когда убийца поволок жертву и она увидела, что именно у него в руках, то поняла случившееся и умчалась за стадом. А Хобик уже догадался, кто виновен во всем - в его боли и потере маленького: человек с ружьем.
      Впервые в доверчивое сердце оленя заползал страх перед человеком вообще. Перед любым человеком. Вмиг оказались разрушенными все дружеские связи между ним и двуногим существом.
      Видно, Козинский, утолив голод и прихватив с собой остатки мяса, подался в их сторону, потому что старая оленуха забеспокоилась, забегала вокруг Хобика, ее волнение передалось ему; раненый с трудом поднялся и, припадая на правую ногу, поплелся за ней.
      Опытный браконьер, двигаясь следом за оленями, не мог не заметить пятен крови, окропившей зеленый лист и траву. Значит, тому, вилорогому, тоже попало.
      Через короткое время он уже топтался на месте первой лежки Хобика.
      Усмехнулся: "Плохо зацепил, раз ушел". Внимательно осмотрел кусты, траву и скоро нашел новые капли крови. И опять пошел следом. Но на горы опускалась ночь. Козинский разыскал место для ночлега, обошелся без костра холодным, в обед сваренным мясом и, наломав веток под себя, залез в спальный мешок.
      Человек уснул. А Хобик с оленухой продолжали идти по темному лесу, через каменные завалы и густые кустарники, чтобы оставить между собой и человеком как можно больше пространства.
      Сил у Хобика не хватило на всю ночь. Рана воспалилась, его била дрожь, влажный нос высох, и олень уже плохо воспринимал запахи. Шел все медленней, все сильней пошатывался. Оленуха оглядывалась, тревожно тянулась к нему, просила еще немного, еще...
      Она знала, где скрыться.
      Свернув в узкое ущелье, оленуха стала прыгать с камня на камень и каждый раз оглядывалась, не отстает ли Хобик. Он не очень охотно пошел в ущелье. Такие места похожи на ловушку. Маленькие ущелья в верхней части круто подымаются и еще быстрее сужаются и заканчиваются отвесной стеной. Выхода оттуда нет.
      Из последних сил ковылял Хобик за оленухой - без тропы, через громадные камни и валежины. Впереди возник просвет, и они вышли на маленькую лужайку, покрытую густой низкорослой альпийской травой. Сбоку из трещины вытекал ручей. Чуть дальше громоздились один над другим скальные обломки, да так высоко, что темное облачное небо едва виднелось в просвете сблизившихся стен. Оленуха напилась. Хобик тоже с жадностью припал к роднику, потом через силу пощипал травы, а подняв голову, увидел свою охранительницу уже на скале в позе нетерпеливого ожидания. Хобик с трудом запрыгал туда, и они вместе пошли по узкому карнизу все выше и выше, пока не очутились метрах в десяти или пятнадцати над травянистой площадкой.
      Прямо перед ними зияло черное отверстие пещеры.
      В пещере было сухо и свежо. Хобик лег, опустив голову. Оленуха потянулась к нему, зализала рану и тоже легла, глубоко и покойно вздохнув. Путь закончен.
      Ночь едва шевелила вершинами высоких пихт. Спали горы. Спали деревья и звери.
      Когда оленуха с Хобиком спустилась, чтобы попить из родника, густая трава стояла вся в белом инее. На зубах она похрустывала, теплые губы ощущали ее твердый холод. Хобик хромал, ощущение болезни не проходило, но он все-таки пощипал травы, потом улегся на лужайке. Когда солнце взошло повыше и достало до глубокого ущелья, отовсюду закапало. Это оттаивали камни и зеленые ветки, опушенные морозцем.
      Запел черный дрозд. Его самозабвенное звонкое щелканье до краев заполнило зеленый распадок. Только этих звуков и не хватало для полноты утренней картины. Стало веселей и теплей. Хобик устало развесил уши.
      Внезапно дрозд умолк.
      Оленуха вытянула шею и наставила уши.
      В следующую секунду она уже прыгала по камням, забираясь на тропу, чтобы скрыться в пещере. Хобик, подхлестнутый беспокойством, торопился за ней.
      Согревшийся воздух, наполненный свежестью, зеленью, пряными испарениями цветов, подымался снизу. Оленуха стояла у входа в пещеру, заслонив собой Хобика. Ноздри ее дрогнули. Опять этот страшный человек!
      Повернувшись, она решительно пошла в черную глубину пещеры.
      Хобик заторопился следом, чуть не касаясь носом ее белого хвостика.
      Отличный следопыт, Козинский нашел дорогу оленей и тоже вошел в ущелье. Он даже плечами пожал, дивясь звериной глупости. В западню попал его подранок!
      Оленя не оказалось среди пихт. Не нашелся он и на лужайке. Только следы да темное пятно сукровицы в том месте, где лежал. Браконьер обошел все камни, заглянул чуть не под каждый куст. Что такое? И только тогда заметил узкий карниз на высоте. Уж не там ли? Добравшись до тропы наверх, увидел свежесодранный мох.
      Карниз привел его к пещере. Он обнаружил следы, но не угадал, что выследил двух оленей. Оставив ружье у входа, спустился вниз, наломал сухих пихтовых веток, снова поднялся, зажег связанные ветки и с винтовкой в правой руке, с факелом в левой пошел по расширяющемуся коридору в глубь горы, ежеминутно ожидая увидеть оленьи глаза с отблеском факела в них.
      Пожалуй, он прошел по кривому ходу сотню метров, не меньше, и попал в зал, откуда расходились три или четыре коридора. Над головой увидел огромные глыбы, испугался. А тут и ветки догорать стали. Жуткая темнота. Раздосадованный, повернул назад. Еще не хватает заблудиться в этом подземелье!
      Когда вышел, перевел дух. Все-таки страшно в глубине горы, в кромешной тьме. Но олень-то, олень! Ушел, словно знал, куда ведет пещера. А куда она, собственно, ведет?
      В узком ущелье Козинский оставался до вечера, ночь провел около входа в пещеру.
      Уходя, браконьер решил, что олень забился в какую-нибудь темную даль и там подох.
      На площадке перед входом в пещеру остались пепел и угли маленького костра.
      4
      Еще до зари Александр Сергеевич увидел прояснившееся небо и стал собираться. Теперь он спокойно отправится на свой второй приют. Только спустится в подземелье, возьмет оставленные пожитки.
      На скалах Эштена неокрепшим петушиным голоском пропел зарю улар. Еще и еще раз. Тоже к вёдру. Согревающийся ветер обдул заиндевевшие луга. В отдалении нешибко гудела река.
      Александр Сергеевич пришел на край крутого обрыва, по которому поднялся вчера, и пошел вдоль, отыскивая подходящий спуск.
      Осклизлые после ночного заморозка камни затрудняли путь, но когда он добрался до плиты у входа в пещеру, солнце успело высушить тонкую пленочку воды. Подняться к порогу труда уже не представляло.