Хобику очень понравился зелёный пырей; он напал на прекрасную луговину и наелся, что называется, до отвала. Трава была сладкая, и ему страшно захотелось солёного. Но тут не было Елены Кузьминичны, которая баловала его, вынося хлеб, круто посыпанный солью. И вообще откуда в лесу соль? Древний инстинкт заставил оленёнка двигаться вверх по лесистой горе, и вскоре он был награждён за поиск: ледяной ручеёк в одном месте появлялся из-под земли, и когда Хобик потянулся к воде, то ощутил и оценил её необычайный вкус. Пить он не хотел, но соль почувствовал и, взмутив болотце копытами, с удовольствием стал цедить сквозь зубы сильно минерализованную воду. Прелесть как вкусно!

Чужой запах коснулся его влажного носа и заставил насторожиться. Запах не казался враждебным, но все-таки Хобик шмыгнул в кусты и залёг там, прижавшись к самой земле. Вовремя. С другой стороны к болотцу подошёл громадный, как ему показалось, олень с ветвистыми рогами и тоже, взбаламутив воду, стал пить, отдыхая и отдуваясь. Потом постоял над лужей задумавшись. С нижней губы у него капала вода, а глаза были какие-то странные, беспокойные, немного сумасшедшие. На ветке правого рога болтался клочок мха, шея в грязи, дышал он неровно и шумно. Но все это не помешало великану тотчас же унюхать малыша; он как-то презрительно фыркнул и через две секунды стал глыбой над прижавшимся Хобиком. Оленёнок лежал ни жив ни мёртв.

Рогач обнюхал малыша, снова фыркнул, обдав его брызгами, и, не удостоив больше взглядом, удалился с царственностью вельможи, которому до тошноты надоела вся эта мелкота жизни.

Когда шум раздвигаемых кустов утих, Хобик вскочил и понёсся в противоположную сторону.

Ночь провёл плохо. Правда, местечко для ночлега попалось приличное — густой шиповник и наклонный камень, под которым скопилась горка тепловатого песка.

Утром Хобик наскоро пощипал травы, впервые похрустел чинариками, которые ему решительно понравились и вызвали бурный прилив аппетита, и опять зашагал выше, видно считая, что именно там находится земля обетованная и безопасная. Голод не грозил ему. Но одиночество!.. Он всем существом своим понимал, как уязвим, беспомощен в теперешнем положении, искал общества себе подобных. Не таких, как вчерашний надменный самец, не удостоивший его вниманием, а других… Кто эти другие, он и сам ещё не знал, потому что память о матери у него начисто выветрилась.

Вскоре лес поредел, а потом кончился. Хобик удивился. Так сделалось просторно вокруг, так далеко видно!

Пробравшись сквозь берёзовый частокол на опушке леса, он попал на старый снежник и немножко потоптался на нем, испытывая мальчишеский интерес к этой новинке. Он даже попробовал пожевать снег, но закрутил мордочкой. Неприятно и сладко, как болотная трава.

После полудня Хобик забрался в скальный район и растерялся. Везде подымались твёрдые голые камни, крутизна пугала. Куда идти дальше? Отсюда и до неба уже недалеко. Вдруг он увидел три насторожившихся головки. Все они смотрели на него из-за камня, выставив уши. Между ушами у этих живых существ торчали тонкие, загнутые назад рожки. Существа были немного меньше Хобика и в общем-то похожие, если бы не странные рога. Он их не испугался. Но когда подошёл и потянулся, чтобы обнюхать, самый крупный из незнакомцев взвился и так коварно и так больно ударил его по спине обоими копытцами, что оленёнок кубарем покатился вниз и, не оглядываясь, что было силы запрыгал прочь.

Серны белесыми невинными глазами смотрели со скалы, как удирает чудной пришелец. Пора бы оленям знать, где своя и где чужая территория!

День второй получался, в общем, неважный. У Хобика от усталости и побоев отвисла нижняя губа, мордочка сделалась обиженной. Он вспомнил беззаботную жизнь во дворе лесника, игры с Лобиком и Архызом. Разве дали бы они в обиду?..

Пробираясь лугами, Хобик вдруг увидел людей, и у него тотчас мелькнула догадка, что хозяин находится среди них. Обрадовавшись, он высокой рысью побежал было к человеческой цепочке, задирая мордочку, чтобы лучше видеть из высокой травы, но вдруг замедлил шаг и остановился. Чужие запахи. Сделалось боязно.

Пока он топтался, близко над ним послышался подозрительный шорох; тень птицы метнулась по освещённому лугу; Хобик бессознательно сделал скачок в сторону, и мимо него в полуметре воздух прорезали острейшие когти ягнятника-бородача. Промахнувшись, орёл взмыл вверх и бесшумно стал вычерчивать новую кривую, чтобы повторить атаку.

Но теперь Хобик уже не стоял, а мчался со всех ног к березняку. Опасность! Орёл уже распрямил свои двухметровые крылья, потом чуть отогнул их назад и, как реактивный истребитель, ринулся вниз.

До берёзок оставалось метров триста. Не успеть! До цепочки людей — меньше ста. Не раздумывая, оленёнок повернул левей и бросился к людям. Они уже приметили орла и оленёнка, закричали, замахали палками и широченными шляпами, орлу оставалось десять, пять, два метра, чтобы достать Хобика, и он бы достал, но после этого ему пришлось бы пролететь низко над головами туристов, а этого сделать он не мог. Хищник, чуть опустив хвост, взмыл вверх и в сторону, а туристы опять заорали, празднуя победу, и уже думали, что сейчас оленёнок подбежит и как-нибудь по-своему поблагодарит их, даст себя погладить, что ли, или пойдёт с ними до приюта и останется там в качестве приятной экзотической игрушки.

Не тут-то было.

Хобик прошмыгнул мимо с прижатыми ушами и вытянутой шеей; молнией рассёк траву, даже не коснувшись копытцами странно гладкой тропы, и за считанные секунды преодолел пространство до берёзок. Тут он почувствовал себя в безопасности.

На земле — недруги. В небе — враги. Не много ли на первый случай?..

Он забрался в чащобу и отдышался. Урок усвоен: открытые пространства не для него.

В продолжение последующих пяти-шести дней Хобик вёл тихую жизнь, не выходя из леса. Всего тут хватало, он был сыт, но тоска одиночества нарастала, и временами Хобик не знал, куда деваться от этой тоски. Вероятно, потому он стал выглядеть жалким, заброшенным, даже худел, хотя, казалось бы, отчего худеть, если пищи в лесу вдоволь.

В конце недели на него опять покушались. Это сделал мрачный и свирепый одиночка, житель леса — дикий кот. Он, должно быть, долго выслеживал Хобика, пробираясь за ним где по земле, а чаще по веткам, и все выжидал момента, чтобы наверняка упасть сверху, вцепиться в шею и уже не выпускать.

Кот дождался своего часа. Он прыгнул на Хобика с высоты трех или четырех метров. Правда, тонкая ветка граба, оказавшаяся между ними, предательски зашелестела; оленёнок непроизвольно дёрнулся, и дикий кот очутился не на холке малыша, а на крупе его, ближе к хвосту. Обезумевший Хобик рванулся вперёд.

Вытянувшись, помчался оленёнок сквозь чащобу; внезапно увидел впереди толстую валежину, которую можно было если не перепрыгнуть, то обойти, а на худой конец и прошмыгнуть под ней.

Было ли это сознательным поступком или счастливым стечением обстоятельств, но Хобик избрал как раз последний путь.

Не снижая бешеного бега, он чуть пригнул голову и на огромной скорости юркнул под буковую валежину, да так, что всей спиной своей почувствовал жёсткую старую кору упавшего дерева. Неудачливого охотника валежина как бы счистила со спины оленёнка. Кот стукнулся о дерево не мягким боком, а твёрдым лбом, все у него пошло кругом, и он, чиркнув в последний раз кровавыми когтями по крупу жертвы, свалился наземь, противно и жалобно замяукав.

А Хобик… Он не останавливался добрых три километра, перевалил какую-то долину, взвился по склону и, с ходу влетев на травянистую поляну, оказался… в стаде оленей.

Спина у него кровоточила; олени живо учуяли этот запах опасности и шарахнулись в стороны, но тут же остановились в кустах и боязливо, с любопытством оглянулись на возмутителя спокойствия.

Запах стада беспокоил пришельца, но не настолько, чтобы бежать. Тем более в его положении. Спину жгло как огнём. Хобик оказался во власти этой боли, забыв обо всем другом. Он выгибал шею, кружился, падал, стараясь достать до раны языком и сделать то самое, что испокон веков присуще зверям: как можно скорее зализать больное место. Увы, это было невозможно. Царапины кровоточили, жгли; солнце подсушивало раны, и они болели все сильней.

Круг оленей сжимался. К Хобику подходили со всех сторон. Ланки — вытянув шею и трепетно подрагивая ноздрями. Сверстники — смелей, глаза их горели от любопытства. Вот круг сомкнулся, со всех сторон протянулись добрые ушастые мордочки, началось детальное исследование сородича. Кто-то уже торкнулся носом в плечо, кто-то толкнул, вызывая на игру, но одна из оленух фыркнула, и все подались назад.

У Хобика от усталости и боли подкашивались ноги. Бесцеремонное рассматривание беспокоило его, и он не нашёл ничего лучшего, как только лечь, отдавшись судьбе: будь что будет.

У каждой оленухи в стаде имелся свой ланчук. И вся материнская ласка, вся забота, как в фокусе, сходились на собственном подростке. Чужой оленёнок, в каком бы трудном положении он ни находился, не мог отвлечь мамашу от своего ребёнка, и, может быть, поэтому все оленухи ограничились только сочувственным приёмом. Никто не тронул Хобика, не прогнал. Более того, сверстники наверняка приняли бы его в свою компанию. Но он не мог сейчас отвечать на заигрывания. Раны болели, нос у него высох, а самочувствие сделалось такое, каким бывает оно у всякого больного ребёнка: только-только не хныкал и не куксился.

Хобик лежал, поджав ноги, и все время обречённо закрывал усталые глаза. Стадо понемногу разбредалось, утратив интерес к больному. Отлежится…

Через несколько минут около него осталась только одна довольно старая оленуха. Она обошла его раз, другой; уши её размягченно повалились в разные стороны, глаза выражали не любопытство, а сострадание к сироте.

Оленуха тронула его носом, он приоткрыл и снова смежил глаза, словно просил оставить его в покое. Осторожно исследовав поцарапанную спину, доброе животное вдруг едва коснулось раны языком, потом лизнуло ещё раз, морщась от противного запаха дикого кота. Хобик вскочил. Видимо, стало больно. Даже отошёл на несколько шагов. Оленуха последовала за ним и опять лизнула уже настойчивее. Он увернулся, но докторша вошла в роль, прижала его к стволу берёзы и принялась за своё дело с энергией и знанием. Больной перестал увиливать: видно, понял своим маленьким умишком, что для его же пользы стараются, стоял смирно, а затем, осмелев, в свою очередь ткнулся сухим носом в ноги добровольной няньке и даже потёрся мордочкой о шерсть, стараясь снять натёкшую в слёзную ямку кашицу, от которой чесался нос.

Вскоре спина его была гладко зализана, шёрстка закрыла царапины, боль поутихла. Настроение улучшилось. Когда оленуха отошла, Хобик потянулся за ней. Она стала щипать траву, и он пристроился рядом, так, чтобы пастись нос к носу. Насытившись, оленуха легла в тени. И он прилёг возле неё. Сделалось хорошо, покойно, не страшно. Хобик сразу уснул, голова его упала, нижняя губа отвалилась, и он стал выглядеть, как все дети его возраста: милым, беспомощным, разомлевшим.

Оленуха смотрела из-под слегка опущенных век. Взгляд её, спокойный и тёплый, ласкал найдёныша.

Она глубоко вздохнула. Может быть, вспомнила своего родимого, которого не сумела уберечь в эту долгую и тяжёлую зиму…

Её оленёнок как две капли воды походил на этого.

Только не было у него треугольного выреза на левом ушке.

— Хо-бик! Хо-бик! — чуть не с мольбой кричал Саша. Он вышел из укрытия, пробежал немного вниз, навстречу оленёнку, но того и след простыл.

Звук человеческого голоса свалился в долину, где паслось первое стадо, отскочил от скал, повторился несколько раз, и этого было достаточно, чтобы все дикие звери, чьих ушей достигло эхо, с непостижимой быстротой покинули места, вдруг ставшие опасными.

Долины словно вымерли. Сумерки сгустились, стало тихо-тихо.

Саша вернулся в укрытие, поправил сбитое полотнище и принялся ладить костёр. Нащепал косырем лучины, отобрал десяток сухих веток, порубил их, поставил над лучиной шатром и, отыскав берестяной обрывок, поджёг. Береста взялась; он сунул растопку под дрова, и вскоре бесшумный огонь начал весело лизать каменную стену.

Ночь пала на горы, в темноте исчезли долины, леса, скалы; костёр вырывал из чёрной тьмы только кружок в три метра шириной, а когда Саша отводил глаза от пламени и смотрел в черноту, то видел непроницаемую стену, за которой спрятался таинственный, широкий мир.

Запахло разваренной гречкой. Запах щекотал ноздри. Саша достал банку говядины, косырем срубил жесть и вывалил мясо в котелок. Там сыто забулькало, и он потянулся к рюкзаку, чтобы отыскать ложку.

Но где же Архыз?

Он находился довольно далеко, километрах в пяти от стоянки Молчанова, за перевальчиком, где среди густейшего боярышника, ветки которого уже разукрасились длинными и толстыми почками, спокойно и как-то небрежно лежал запыхавшийся Хобик.

Стадо оленух, приютившее его прошлой осенью, и старая ланка, которая с истинно материнской заботой выхаживала всю зиму своего приёмыша, — все они умчались дальше, дивясь, наверное, про себя поведению найдёныша. Приёмная мать его, бежавшая последней, несколько раз оглядывалась, даже останавливалась, беспокойно шевелила своим коротким хвостиком, выдавая волнение, а ему и дела нет. Сперва остался в кустах, потом не спеша пробежал ещё немного за стадом, но так, чтобы не терять из виду бело-чёрного волка, а потом и вовсе свернул в сторону и увёл за собой погоню. Что он? Решил пожертвовать собой ради спасения стада или хочет гибели?

Но Хобик не помышлял ни о смерти, ни о подвиге. Он просто узнал друга детства и, естественно, захотел с ним встретиться, стараясь пересилить вполне понятный страх. Вон какой он рослый, этот щеночек, которого Хобик девять месяцев назад мог запросто отбросить копытцем в дальний угол двора. Себя-то оленёнок не видел, но у Архыза, по-видимому, мелькали схожие мысли, и собака испытывала стеснительность, отдалённо похожую на ту, которая возникает между мальчиками, вдруг встретившимися после долгой разлуки. Вроде и близкие, и чужие.

Хобик увёл Архыза в эту долину и неожиданно лёг. В пяти метрах от оленёнка вытянулся на влажной подстилке и Архыз и даже глаза закрыл. Ночь. Чего же не поспать?

Немного погодя Хобик поднялся и, осмелев, обошёл Архыза, особенно тщательно исследовав ремённый поводок. Тут он фыркнул с какой-то негодующей нотой. Атрибут рабства… Архыз лежал спокойно.

Оленёнок набрался смелости и лёг поближе. Архыз завалился на бок, как бывало в молчановском дворе. От его мокрой и тёплой шерсти сильно запахло, и этот запах отогнал Хобика. Все-таки страшновато.

Словом, знакомство возобновилось, и оно продолжалось бы долго, не вспомни Архыз о хозяине. Он с беспокойством вскочил, поднял тупой нос и принюхался. Никаких признаков костра. И тогда, даже не помахав хвостом на прощание, Архыз побежал назад, волоча поводок. Ночь поглотила собаку.

Одному стало страшно. Ни друга, ни стада. И все-таки оленёнок не пошёл искать своих, а остался у заросли колючего боярышника, считая, вероятно, что утро вечера мудрёней.

Архыз бежал по своему следу и скоро увидел наверху отблеск прогорающего костра.

Когда он лёг рядом с Сашей и отвёл глаза, ожидая вполне заслуженного упрёка, Саша не произнёс ни слова. Подвинул к нему плоский камень с горкой остывшей каши, взял поводок и накрепко привязал за кол, приготовленный и забитый заранее. А сам отгрёб ворох покрасневших углей в сторону, поворошил горячие камни под костром, набросал на это место пихтовых веток и лёг, укрывшись плащом.

Всё молча, с невысказанной обидой.

Архыз тоже молчком поел, вылизал камушек и, ощутив, что он на привязи, тяжело вздохнул.

Да, не лёгкая служба. Чуть вольности — и пожалуйста, уже недовольны. Собачья жизнь.

Молчанов решил провести на этом посту ещё одну утреннюю и вечернюю зори, а затем уже перебраться в соседние долины через крутой перевальчик.

Когда он проснулся, заря лишь занималась. Воздух над горами посерел, стал жиже. Как пастелью писанные, из серой его занавески проявились сперва белые вершины, а потом и чёрные пятна лесов.

Архыз не спал. Он не отрываясь смотрел перед собой.

Саша поднял бинокль и тут же опустил его.

Не далее как в тридцати метрах от него стоял оленёнок.

— Пришёл? — тихо, чтобы не спугнуть, спросил Саша, но не поднялся, не сделал резкого движения.

Зато рванулся Архыз. Поводок натянулся, ошейник сдавил горло. Не вышло. Сиди.

Саша достал краюшку хлеба, отломил кусок, густо посыпал его солью и бросил. Хлеб не долетел и до половины, но Хобик просто и естественно подбежал, как это делал там, у крыльца своего детства, обнюхал хлеб, лизнул и с удовольствием съел.

— Ещё дать?

Саша сел, достал банку сгущённого молока, пробил её и намазал новый кусок. Тихо поднявшись, сказал ласково:

— Не бойся, Хобик…

Оленёнок подобрал лакомство в трех метрах от Саши. Вкус молока живо напомнил ему молчановский двор; он отбросил всякую осторожность и новый кусок взял мягкими губами прямо из протянутой руки. Но когда Саша встал и хотел погладить, Хобик отпрыгнул.

Архыз сидел и мучился, чуть слышно повизгивая.

Саша пошёл на оленёнка, тот насторожился и ещё отступил. Тогда лесник сел и опять протянул хлеб. Хобик доверчиво подошёл, и Саше удалось тронуть его за шею.

— Ну и рожки у тебя, — сказал он, оглядывая пенёчки. — Как живёшь, кто твоя мамка, Хобик?

Совсем рассвело, ещё немного — и покажется солнце из-за хребта. Саша осмотрелся и поднял бинокль. Группа рогачей шла по ту сторону долины. Ещё пять — нет, шесть фигурок двигались левее.

Хобик забеспокоился и неожиданно большими скачками помчался вдоль склона. Саша не упускал его из виду. Вот он мелькнул в коричневатой заросли лещины, запрыгнув высоко на камни, осмотрелся и снова помчался наискосок через поляну, в лес. Там, на опушке, маячили тени оленух.

— К своим, — сказал Саша и впервые за утро посмотрел на Архыза.

Тот отвёл глаза.

— Ладно, забудем. Но сидеть на привязи, пока я вижу хоть одного оленя, понял? А за Хобика спасибо. Молодец.

Глаза Архыза заблестели. Порядок.