— А что зубры? — спросил Зарецкий. — Теплится надежда…

Директор как-то странно посмотрел на него. Разве не знает?

Он остановился у открытого окна. За Кубанью синели горы, маняще-таинственные, далекие, сказочные. Постояв так и несколько успокоившись, Христофор Георгиевич сказал, не отрывая глаз от зубчатых гор:

— Уйду я. Нету моих сил. Но без борьбы сохранить заповедник для потомков нельзя. Устал я от этой борьбы. Или уже старость?..

— У меня письмо от наших егерей. Хотите, прочитаю? Интересное письмо, новая мысль.

Шапошников подвинул к себе остывший чай, большими ладонями обнял чашку и не шелохнулся, пока Зарецкий не кончил читать. Спросил:

— Телеусов сочинил?

— Писал Задоров. Но мысль Телеусова.

— А что? — Директор откинулся на спинку стула. — Идея носится в воздухе. Я напишу Григорию Александровичу Кожевникову, профессору Московского университета, думаю сообщит о быке Кавказе и его потомстве. Если говорить о восстановлении стада, то нам нужны зубры только с кавказской кровью, потомки Кавказа. Вот проблема, а?

Он повеселел. Еще поговорили. К ним присоединилась Данута. Вспомнили Псебай, Майкоп, Кишу.

— А где же Мишанька? — спросил гость. — Давно не видел добра молодца.

— Время, время, — вздохнула Данута. — Имя Мишанька к нему уже не подходит. Теперь Миша, Михаил. Закончил десятилетку, проводили в Москву. Бредил университетом. Одно на уме: работать со зверями. Волнуемся, ждем вестей.

Данута быстро поднялась, вернулась с фотографией.

— Вот какой, гляньте! — с гордостью произнесла она.

На директора с фотографии смотрел… молодой Андрей того счастливого для него года, когда он встретил Дануту. Так походил на отца! Крепкий, белолицый, голубоглазый, со взглядом мягким и мужественным, готовый к деятельности.

— Вылитый отец, — подсказала Данута.

— Ну, и от мамы кое-что, — поправил гость. — Ласковые ваши глаза, Данута Францевна. Итак, зоолог? Пожелаем ему удачи! Вдруг продолжит наше дело, а?..

Экзаменовал поступающих сам Григорий Александрович Кожевников, профессор удивительно благожелательный, наделенный особенным чутьем к тем молодым людям, для кого природа — храм науки. Умел отбирать самых увлеченных, незаурядных — будущих ученых.

Перед ним предстал взволнованный Миша Зарецкий.

— Как, как вы сказали? — переспросил профессор.

Зарецкий? Уж не сын ли того Зарецкого, с которым Кожевников еще до войны состоял в переписке? В недавнем письме директора заповедника снова упоминается Зарецкий. Профессор спросил:

— Вы из Краснодара? Ваш отец служит в заповеднике?

— Служил. После тяжелого ранения врачи запретили ему…

— Печально, — сказал Кожевников и повторил: — Печально. Я так понимаю, что вы собираетесь по стопам отца. Верно?

— Да, профессор.

— А зубров-то и нет.

Лишь недавно он сочинял ответ президенту Международного общества сохранения зубров доктору Примелю, в котором уведомил, что на Кавказе подвида Bos bonasus caucasicum больше не существует. После письма от Шапошникова он снова обратился к Примелю уже с просьбой узнать о судьбе Кавказа и сообщить, нельзя ли приобрести несколько особей этого подвида для восстановления горного стада. Ответа пока не получил.

— Ну-с, молодой человек, — начал профессор, — расскажите-ка о себе и что там на Кавказе…

Кожевников явился на заседание приемной комиссии со списком в руках. Там он сказал, что будет рад увидеть Зарецкого в числе слушателей факультета зоологии.

В Краснодар полетела телеграмма: принят!!!

Спустя неделю сын вернулся в родительский дом, чтобы вскоре отбыть в Москву уже надолго и всерьез.

Перед отъездом отец подозвал Мишу к открытому окну и сказал, показывая на далекие горы:

— Там твоя родина, сынок. Что бы ни случилось, вернись туда. Там ты будешь нужен. Твой отец не сумел завершить дело своей жизни. Попробуй ты, коли выбрал дорогу, по которой не очень удачно прошел я. Зубры, владыки гор…

Дом опустел. Зарецкие по утрам уходили на службу, вечером гуляли, говорили о сыне, но Данута Францевна знала, о чем еще постоянно думает муж. Как и Задоров, он надеялся, что где-то сохранились зубры. А если и нет, то не отказывался от другой возможности — отыскать потомков Кавказа в европейских государствах, приобрести их и размножить в местах прежнего обитания. Молодой Зарецкий в Москве мог стать полномочным послом для разрешения этого дела. Он будет рядом с учеными крупнейшего университета, выяснит местообитание потомков Кавказа, чтобы хлопотать о приобретении их.

Однажды утром нежданно-негаданно в дверь их дома постучался Задоров.

Ему открыл хозяин. По лицу Бориса Артамоновича не трудно было понять, что в заповеднике какое-то событие. Зарецкий только успел поздороваться, а егерь уже вытащил письмо.

— Вот. Эт-срочно.

Едва вошедши в комнату, Андрей Михайлович взялся читать не очень разборчиво написанные листки, автор которых так и не смог осилить грамматики.

"Мы ходили втроях и при ружьях, — писалось там, — и верстах в пятнадцати от Баговской, где доси проживаем, и вот тама выследили у дубняка быков-зубров, которые живые-здоровые, их было трое, и хотели сперва стрелить, да тута вспомнили нащот пропечатанного в газетах объявления, касаемо премии в пятьсот рублей кажному трудящему, который покажет живого зубра в горах. Пишет вам Поликарпов сын Сергей, по фамилии Фомкин, а два сподручника остались караулить тех зубров. Ежели нащот премии так и правда, присылайте комиссию, при деньгах чтобы, я поведу до зубров, как законно открытых и задержанных в лесу.

А ежели денег при вас не будет и газета пропечатала для соблазну, тех зубров мы добудем сами, потому как кожа в цене, да и мясо".

Прокашлявшись, Задоров сказал:

— Эт-письмо получил Бойко, председатель Лабинского союза охотников. В Баговскую поехали директор с заместителем, а меня послали до вас, говорят, дело важное.

Данута стояла рядом с мужем. Он передал ей письмо. Подумав, спросил Задорова:

— Когда поезд на Армавир?

— В одиннадцать. Нарочно посмотрел.

— Ты что задумал, Андрей? — спросила Данута.

— Мы поедем с тобой, — спокойно сказал ей Зарецкий. — Это прогулка. Собери все для дороги. Успеем. Борис, дорогой мой, это действительно важная весть. Ты, конечно, с нами?

— А как же! Раз такое дело… Сколько искали! А тут, пожалуйста, какие-то любители денег. Да еще с такими угрозами.

Данута не спорила, не отговаривала. Робкая и сладкая мысль вошла в ее душу: вдруг на пользу мужу?.. Родные места, встреча со старыми егерями, с лесом. В памяти оживет очень многое. Уверует в себя, и забудется его болезнь, как случается при радостных переменах.

Вокзал, пыльный вагон, давка. Андрей Михайлович сразу улегся на полку. Но к вечеру поднялся, пришел в себя. А на другой день он и вовсе подобрался и уже не отходил с Данутой от окна.

Поезд ходил уже до Лабинска. Их там должны встретить. И в самом деле, встретили и повезли в удобной коляске по ровной, хотя и пыльной дороге, на которой ветер крутил золотую солому и ячменные остья. Шла уборка, пахло спелыми яблоками и хлебом. Светило негорячее солнце.

Шапошникова и его заместителя Гунали они нашли в Баговской. Оба выглядели уставшими, виноватыми и злыми.

— Блеф! — коротко произнес директор. — Напрасно обеспокоили. Простите меня, Данута. У этих горе-следопытов деньги глаза застили: три отбившихся от стада бычка швицкой породы дикими зубрами им показались. Идиоты!

Задоров сжал кулаки. Рухнула и эта надежда. И Зарецкий обмяк, беспомощно улыбнулся и виновато посмотрел на жену.

Шапошников торопливо сказал:

— Раз уж вы приехали, так давайте ко мне в Майкоп. Старых друзей повидаем, да и старые могилки тоже… Как вы, Данута Францевна? Отлично, я так и думал, что согласитесь.

Большая компания, отдохнув в саду у гостеприимного станичника, спокойно обсуждала вновь отодвинувшуюся проблему зубров.

— Двух мнений быть не может, — твердо заявил Шапошников. — Дикие зубры на Кавказе исчезли. Утрата невозвратная. Остался один путь для сохранения вида: отыскать зубров в зоопарках и привезти сюда для размножения. Ты что, Задоров? Похоже, съесть меня собираешься?

— Зубры живут на Кавказе, эт-точно. Буду искать.

— Вот когда найдешь, я сам приду к тебе с повинной, и делай со мной, что душа твоя пожелает. А пока… Я был на Первом Всероссийском съезде по охране природы. Его провела Главнаука. На съезде присутствовал Петр Гермогенович Смидович, член Президиума ВЦИК. Доклад делал Николай Михайлович Кулагин. Он упоминал и о зубрах. Потом мне удалось поговорить со Смидовичем. Он так сказал: «Раз утеряли, надо покупать в Европе».

— А деньги? — спросил Зарецкий. — Ведь это золото.

— Конечно, трудности немалые. Студенты уже создают фонд. Собирают рубли.

— Трудность не только в деньгах, — перебил его Зарецкий. — Зубра из Швеции или Германии, даже из Беловежской пущи сразу на Кавказе не выпустишь, не скажешь: «Беги, играй!» Новая среда обитания. Вопросы акклиматизации. В зоопарках они одомашнены, полуручные. А тут горы, скалы, снежные зимы, бешеные реки. Их годами придется держать в загонах. Равнинный подвид будет с трудом приживаться у нас. Только потомки Кавказа!

— Я собираюсь в Москву, — сказал Шапошников. — Попробую доказать, что надо создать на Кише научную базу, пригласить туда ученых. Вся проблема по силам только зоологам.

Скрипнула садовая калитка. Задорова так и подбросило с места. В следующую минуту он уже обнимал Василия Васильевича Кожевникова, своего приемного отца.

— Насилу нашел, — пробасил тот, растроганно облапив Бориса. — Ну, здравствуйте, господа-товарищи егеря! Здравствуй, Андрей Михайлович, сто лет не виделись. Почтение вам, Данута Францевна! Что же вы без Мишаньки? В Москве?! Эка пошел наш вьюноша!

Если кого и щадило время, так это Василия Васильевича. Он был старше всех собравшихся. Но его крупное лицо, по-прежнему заросшее по самые глаза, оставалось гладким, розовым, только седина густо пошла по голове и бороде. И голос свой рыкающий он сохранил. И стать добра молодца.

Как обрадовался этой встрече Зарецкий! При виде бравого Кожевникова все прошлое ожило с новой силой. И фронт, и походы в горах.

— Прознал через людей, что вы тута, и подумал: дай-ка пробегу да встрену. Лексея нам бы за стол — и вся старая Охота в сборе.

— Где сейчас Телеусов? — спросил Зарецкий.

— В Хамышках, вот Борис ходил с им, привидениев искали.

— Зубров?

— Ну! На четвереньках от Сенной до Чугуша проползли. Нету зубра, а заповедник живет, Андрей Михайлович. В кишинской моей волости сотни две олешков бегает. А туров!.. На Слесарной, Ачишбоке, на Бамбаке все скалы ихние.

— Дорога туда как? — спросил Зарецкий.

— Коляской можно.

— Тогда я буду просить вас… — Андрей Михайлович посмотрел на Шапошникова, на Дануту. Она с признательностью тронула его руку. Быть рядом с Псебаем — и не побывать на родном пепелище…

Псебай удивил и огорчил Зарецких.

Поселок стал районным центром. По улицам деловито вышагивали очень занятые люди с папками в руках, из окон слышался треск конторских счетов и звонки телефона. В нижней части строили большое предприятие для переработки леса. Говорили, что начинают рубить пихту и бук за поселком Соленым, что поведут узкоколейную дорогу до Большой Лабы. О том, что вся эта деятельность рядом с границей заповедника никто не вспоминал.

В бывшем доме Зарецких помещалась одна из контор, двор оказался разгороженным, в саду громоздились штабеля ящиков, все вокруг выглядело пыльным, неприкаянным. Зелень отступила под напором людей, а сами люди были незнакомы. Жизнь началась как бы вновь, и эти перемены горько отозвались у Зарецких необъяснимой печалью.

Не сохранились и родительские могилки, как не сохранилось и само кладбище, и ограда, и вязы с липами. Плиты вросли в землю среди густого репейника, многих надгробий не оказалось на месте. Новое поколение псебайцев не жаловало историю. Для них история начиналась в день собственного приезда. Что было до этого дня — забыто.

Поклонившись месту, где прах родителей, Зарецкие уехали из родной станицы, сделавшейся незнакомой.

До Майкопа добирались долго, но, когда увидели, наконец, город, какой радостью повеяло от зеленых и чистеньких его улиц! Выходит, и при бурной стройке можно сохранить природную красу и тихую прелесть обжитого многими поколениями края! Каким солидным показался им двухэтажный дом, где находилось теперь Управление заповедника! Директор собрал здесь большую библиотеку, перетащил и многое из своих личных коллекций, даже знаменитое кресло, собственноручно сделанное целиком из рогов оленей, сброшенных по весне. На письменном столе в кабинете, как воспоминание и как завет для всех входящих, стояла бронзовая фигура зубра, выполненная несомненно способным скульптором.

Шапошникова ожидал телеграфный вызов в Краснодар. Прочитав бланк, он насупился, сказал Зарецкому:

— На крупный разговор. Боюсь, на последний. Весной я дал указание не пускать овец и молодняк из станиц на альпийские луга. Туда выходят серны, олени. Еще не хватает новой эпизоотии. Полетели жалобы. Я, видите ли, мешаю развитию скотоводства. Словом, не в ту сторону иду.

Он уехал. Зарецкие остались в его просторном доме, куда на лето приехали дочь и сын директора, студенты. Они неделями пропадали на горных тропах, оба пошли по отцовской линии.

Христофор Георгиевич отсутствовал больше недели. Зарецкие успели перебраться к старым своим знакомым, решив дождаться Шапошникова, чтобы не разминуться в дороге.

Слух об Андрее Михайловиче дошел до Телеусова. Старый егерь собрался и одолел путь до Майкопа за два дня.

Увидел — и не удержался, всплакнул. Признался, что время его прошло, работается все труднее, побаливает «в грудях», одним словом, он собирается покинуть службу. Но пока что заботится о зверях, которые мечутся ныне между двух огней — между волками и браконьерами. Когда болезнь отпускает, он винтовку за спину и на лесные тропы. О своем письме до поры не спрашивал. Ждал, что скажут сами. Но Зарецкий не говорил о зубрах.

Христофор Георгиевич ворвался к ним прямо с дороги, небритый, чего с ним никогда не случалось, с растерянными глазами, смятенный, даже испуганный. Сказал резко:

— Все! Будем прощаться с заповедником.

— Что произошло? — Зарецкий усадил его. — Пожалуйста, успокойтесь. Обсудим, подумаем.

— Старая история, Андрей Михайлович. Они хотят, чтобы я превратил заповедник в доходное предприятие. Хотят, чтобы биолог Шапошников закрыл глаза на охоту, на зверя. А он отказался! На него кричали. Но и он может прикрикнуть! Его пугали. Но он не из пугливых! Ну и сняли, как говорится, с треском. Да еще какими-то выводами пригрозили. Вот и пришлось хлопнуть дверью.

Он опустил голову и тяжело задумался. Когда гнев отошел, Шапошников увидел тихо сидевшего Алексея Власовича Телеусова.

— Ты очень кстати здесь, наш дорогой пантеист, — сказал он и озабоченно ощупал карманы куртки, набитые бумагами. — Где-то у меня ответ на твое письмо. От профессора Кожевникова. Прочтем? — И полез в нагрудный карман. — Значит, письмо… Могу прочесть? Начало опускаем, тут разное такое. Где это о вашем быке Кавказе? Ага, вот. "Сообщаю, что единственный чистокровный бык горного подвида Кавказ без видимой причины пал в феврале 1925 года в зубровом парке Бойтценбург. Но он успел оставить довольно большое потомство. Из шестидесяти сохранившихся зубров, которые жили и живут в Германии, Швеции, Англии и Польше, около двадцати принадлежат к кавказской линии, и почти все имеют одну вторую или одну четвертую часть крови Кавказа. Только в Гамбурге с 1911 по конец 1920 года у Кавказа и беловежской зубрицы Гарде родилось три бычка и две коровы, среди них знаменитый Гаген, отец быков Боруса и Шаляпина, ныне здравствующих.

Потомки Гагена и Шаттена через одно поколение дали теперь жизнь очень интересному зубру, который получил кличку Бодо. Этот правнук Кавказа, на мой взгляд, особенно перспективен для воссоздания новой кавказской линии. Бодо прожил два года в Бойтценбурге, сейчас его купила фирма Руэ-Альфред. У этой фирмы в 1927 году Аскания-Нова приобрела зубра Альфреда. Недавно асканийский Альфред, как сообщил профессор Фортунатов, пал. Не сумеют ли они приобрести Бодо? Кроме Альфреда, там побывало еще несколько чистокровных зубров, так что у нынешних асканийских гибридов есть и беловежская, и кавказская кровь — ценнейший материал для накопления желательных признаков.

Мы делаем все возможное для нового появления зубров на Кавказе. Восстановлением утерянного в войну равнинного зубра занимается в Польше Ян Жабинский, автор первой Международной племенной книги зубров. Пора начать эту работу и у нас. Естественно, в Аскании-Нова…"

Опустив листки, Шапошников уставился на Зарецкого.

— Тебе начинать, Андрей Михайлович, — сказал он.

— Был бы я моложе да покрепче… Вот Гунали, пожалуй?.. И вы, конечно. Без вас трудно заповеднику.

— Я уже не в счет. Отлучение состоялось, есть приказ. Еще и под суд могу угодить, как непослушный руководитель. Поеду в Главнауку отстаивать заповедность, но никак не свою должность. Директор будет новый. И я ему помогу, если он примет мою помощь. Последний, так сказать, долг перед Кавказом.

Зарецкий все еще медлил уезжать из Майкопа. Такое трудное время! Над заповедником нависли тучи.

Из Москвы Христофор Георгиевич прислал Андрею Михайловичу — именно ему! — телеграмму: «Принято решение создать на Кише охотоведческую станцию тчк Выезжает группа ученых тчк Сообщи Гунали для подготовки помещений тчк Оборудование получено зпт через банк перечислены деньги тчк Руководитель зоолог Насимович тчк Окажи помощь трудные дни тчк Шапошников».

Данута не знала, что и делать. Она уже настроилась на решительный разговор с мужем. Загостевались, пора и честь знать. Дом в Краснодаре пустой, они оставили работу… А тут эта телеграмма, вроде уже Зарецкий опять в заповеднике. Она просто обязана настоять… Но стоило ей понаблюдать за мужем, как ее решимость таяла. Какой волей и азартом светились глаза Андрея, как выпрямился он, каким деловым шагом заходил! О болезни — ни слова, покашляет утром, да и то, похоже, по старой привычке. Ясно, что ему здесь лучше.

Стояла ранняя осень, не такая жаркая, как в Краснодаре, из горных лесов потягивало бодрой прохладой. И все это — причастность к заповеднику, просьба о помощи, старые друзья — опять поставило Зарецкого в центр событий, вернуло в пору творческих сил; родилась вера в себя, заинтересованность в происходящем. Даже разговоры о якобы сохранившихся зубрах находили отзвук в его сердце.

По вечерам, перед сном он расхаживал из угла в угол, руки за спину, с лицом задумчивым и озабоченным. Данута только посматривала на него. И вот однажды, померяв так-то комнату, он остановился у окна и тихо сказал:

— Здесь надо работать, вот о чем я все время размышляю, Данута.

— Тебе работать? — спросила она, приподымаясь. — Почему тебе?

— Егерям! Всем порядочным людям. Прежде всего нашему Мише, как только закончит учебу.

Она не нашлась что ответить.

Встал он чем свет, сходил в местное лесничество и решил там какие-то служебные дела по своему ведомству. Завернув в Управление заповедника, он первым делом спросил у Телеусова, какая сейчас дорога на Кишу.

— Через Сохрай нельзя проехать, Михайлович, воды в низинах множество, прямо топь. Ну а ежели в Хамышки, то посуше, зато опасней в ущелье. Там и телегой можно, только у Даховской моста еще нету, брод. Сейчас-то мелко. А ну задождит?

— Гунали поехал в Кишу?

— Вчерась, как все сготовили в дорогу. И Кожевникова забрал, и плотников. На осьми вьюках повезли, чтобы строить для научников. Може, ко мне рискнешь? Поживете с Данутой на свежем воздухе. Мы коляску раздобудем, тихо-гладко поедем. Вон какая погода солнечная. У нас благодать, как хорошо!

— Ты с Данутой потолкуй, — дипломатично ответил Зарецкий, хотя решение поехать вместе с учеными, которых ждали со дня на день, было уже неодолимым. Пусть начало подвижнического труда этих ученых не омрачится каким-нибудь опасным происшествием. Он может помочь им, передаст опыт. Ведь он так много знает о Кавказе!

Данута встретила мужа строго и отчужденно. Видимо, разговор с Алексеем Власовичем уже состоялся. Молча собрала она на стол, молча села напротив.

— Ох, Андрей, — сказала она вдруг совсем не то, что хотела сказать. — Ты так рискуешь!

— С тобой — хоть в ад! — весело отозвался он, поняв, что жена согласна. — Не одни едем. Молодежь едет, веселый народ. Нам ли с тобой бояться!

— Но не дольше недели, с таким условием. Я хочу домой. Жду писем от Миши, он тоже заждался ответа, волнуется.

— Хорошо, на неделю, — легко согласился Зарецкий. — И тогда домой. Нет, не так я выразился: в Краснодар. А там видно будет, правда?