РАССКАЗ О СОБЫТИЯХ, НЕ ПОПАВШИХ В ДНЕВНИКИ ЗАРЕЦКОГО

Письмо зоолога Филатова. Гагенбек и его агенты. Судьба Кавказа. Пожар в Псебае. Сообщение из Петербурга. Что происходит в Гузерипле. Неожиданная охота. Унижение Улагая. Знакомство с хромым барсом. Война.

Зоолог Филатов, с которым Андрей Михайлович Зарецкий не сумел встретиться в Петербурге, куда приезжал по вызову Ютнера и за своей женой, сдержал слово и прислал обстоятельное письмо в Псебай.

Есть в его письме строки о событии, в общих чертах известном из дневника, но с новыми деталями. Филатов, в частности, писал:

«Не последняя роль в продаже Кавказа за границу принадлежит таким известным людям, как принц Ольденбургский и его родственник граф Арним, владелец лесного парка и замка Бойценбург в Укермарке. О том, что в зверинце Беловежской пущи появился зубр кавказской расы, Гагенбека известил принц. Престарелый Гагенбек, собиратель редких зверей, не пожалел усилий для приобретения Кавказа».

Вернемся на два года назад и уточним эту новость.

Письмо принца Ольденбургского Карл Гагенбек получил в летние дни, когда по причине недуга уже более трех недель не выходил из дому и не занимался делами, полностью препоручив хлопотный Штеллингенский зоосад своему младшему сыну Генриху. В те дни Генрих находился в итальянской столице, где устраивал новый зоологический сад. Вызывать сына Карл не захотел. А письмо требовало немедленных действий.

Больной поднялся с кровати и постоял, прислушиваясь к себе. Голова кружилась. Приступы болезни начались много лет назад, но каждый раз они становились все жестче. Гагенбек глянул на себя в зеркало. Там отразилась высокая, подтянутая, вовсе не стариковская фигура. Сухощавое лицо могло бы принадлежать и сорокалетнему, не будь бледных мешков под глазами. Шестьдесят пять. Проклятая Африка! Тропики отняли у него здоровье.

Гагенбек поборол слабость и дернул шнурок звонка. В спальню вошла служанка.

— Узнайте, Паула, здесь ли Григер или Вахе. Попросите их ко мне.

Шаркая туфлями, он прошел в кабинет и сел за письмо. Перо не слушалось, буквы прыгали.

Да, лучше Вильгельма Григера и Карла Вахе ни один из его сотрудников не знал Россию. В свое время они встречались с принцем, получили рекомендательное письмо к одному буддийскому ламе, по какой-то причине находившемуся в Петербурге. Рекомендация и письмо ламы сослужили Григеру добрую службу, когда он прибыл во Внутреннюю Монголию, и через два года переговоров, охоты и торговли привез в Штеллинген двадцать восемь молодых диких лошадок, известных в зоологии как лошади Пржевальского. Ценнейшее приобретение!

Вспоминая былую удачу, Гагенбек слабо улыбнулся, весьма довольный собой. Он не скрывал тщеславия и не любил, когда кто-то обходил его, приобретая невиданных в Европе диких зверей. Может быть, именно тщеславию владельца и обязан зоосад Гамбурга таким разнообразием животных: почти семьдесят видов одних только млекопитающих со всех континентов земли… Кстати, экспедицию в Монголию он послал в тот день, когда русский натуралист Фальц-Фейн, в зоологическом парке которого под названием «Аскания-Нова» уже были дикие лошади из Азии, отказался продать ему хотя бы один экземпляр.

Досточтимый принц писал, что кавказский зубр в Беловежской пуще — единственный экземпляр в русских зоопарках. Единственный… Выходит, этого подвида нет и у Фальц-Фейна на Украине. Тем хуже для русского зоолога.

Вильгельм Григер явился под вечер. Степенный, располневший охотник за дикими зверями теперь редко выезжал за пределы Европы. Он полезно работал здесь, в Штеллингене.

— Вы на ногах, Карл? — Лицо Григера осветилось улыбкой, он осторожно пожал руку больного. — Очень рад. Значит, на пути к здоровью.

— Дело, дружище. Оно не терпит отлагательства. Прочти вот это.

Григер взял письмо, прочитал. Поджав губы, сказал:

— Они могут, конечно, продать. Но потребуют большие деньги.

— Граф Арним — вот кто поможет тебе.

— Каким образом? Зубр не у него, а в Беловежской пуще.

— Граф слишком большой любитель зверей и охоты, чтобы не отыскать пути для приобретения. У него в Бойценбурге гуляет немало зубров. Пообещаем ему этого кавказца.

— Но почему он не купит кавказца сам? — воскликнул Григер.

— Послушай. Пообещаем отдать кавказца… но не сразу, а через несколько лет. За три-четыре года зубр оставит нам потомство. Зубрята-полукровки от беловежских зубриц, естественно, наша собственность. Часть их продадим как редкость, вернем затраты. Вот тогда и отправим этого кавказца графу. С благодарностью. Но за этот будущий подарок он обязан оказать нам помощь. Он это сделает, если хорошо обдумает.

— А вдруг договорится сам и возьмет зверя в Бойценбург?

— Деньги, деньги, Вильгельм! Ты был прав, когда сказал о больших деньгах. Мы не постоим за этим. Арним скуповат и ни за что не захочет тратиться, если есть возможность получить что-то даром.

Григер с уважением посмотрел на хозяина:

— Когда прикажете ехать?

— Завтра. Запасайся билетом. Поедешь до Пренцлау, оттуда двадцать километров по шоссе. Возьмешь письмо. Кому? О, Арнимы могут писать кому угодно, даже самому царю. Русская государыня приходится им далекой родственницей. А Беловежская пуща — владение царя. Зубр Кавказ тоже. Если государю угодно, он прикажет добыть для себя сколько угодно кавказцев. Нам разрешит — мы добудем.

Граф Арним не увидел никакого препятствия для столь выгодного дела. Горный зубр? Гагенбеку он верил. Правда, Вильгельм Григер выехал в Петербург без письма. Граф сказал: «Ждите меня в российской столице». Григер ждал месяц. И получил из рук самого Арнима указание управляющему царской охотой в Беловежской пуще: продать Гамбургскому зоосаду за четыре тысячи рублей золотом зубренка под кличкой Кавказ.

Через месяц вагон с плотно сбитой клеткой, в которой стоял Кавказ, прибыл на новое место.

Клетку повезли в Штеллинген, поставили задней стенкой к дверям в отдельный загон, граничащий с обширным лесным массивом, где гуляли буйволы, бизоны, беловежские зубры и олени. Двое рабочих высадили стенку клетки.

Кавказ пятился задом, осторожно подымая ноги над перемешанным навозом.

Карл Гагенбек сидел поодаль в коляске и смотрел. Его сын Генрих и Вильгельм Григер стояли рядом.

Хозяина поразил и несколько удивил вид животного.

Кавказу шел третий год, тело его под темной короткой, местами курчавой шерстью уже налилось силой возмужания. Но в росте он уступал беловежцам и тем более бизонам. Сурово-угрюмая морда, увенчанная черными рогами, не опускалась, как у бизонов, а гордо и властно сидела на мощнейшей шее, обросшей гривой. Он казался недоступным и боевым. Темно-карие глаза дико, даже злобно осматривали незнакомый загон, людей, редкоствольный лес за оградой. Нос шевелился, запахи раздражали уставшего зверя. Зубр потоптался на месте, разминая ноги, и вдруг с ходу сделал прыжок, второй и ударил рогастым лбом в доски забора, за которым находились люди. Раздался треск. Все шарахнулись прочь. Но ограда выдержала. Кавказ, возбужденно размахивая хвостом, уже обегал загон, выискивая слабое место.

— Характер истого азиата, — с нескрываемой гордостью произнес Гагенбек. — Приобрести такого зверя!.. Поздравляю тебя, Вильгельм.

Выпустить новичка к другим быкам наметили не раньше, как через две-три недели. Но Кавказ решил эту проблему по-своему. Уже на другое утро Гагенбеку доложили, что азиат находится в общем загоне. Он перескочил двухметровую ограду, затеял драку с беловежцами, отбил двух коров и теперь спокойно ходит с ними.

— Так тому и быть. Пусть ходит, — распорядился Гагенбек.

Прошло немногим менее года, и у беловежской зубрицы по имени Гарде появился темненький, веселого нрава зубревок-бычок со смешной бородой и по-отцовски горделиво поднятой мордой.

Его назвали Гаген.

— Что скажешь, Вильгельм? — спросил хозяин своего агента.

— Как первоклассный шахматист, вы способны видеть на десять ходов вперед, — ответил Григер.

— Представляешь настроение Фальц-Фейна, когда он узнает об этом событии? Распорядись, чтобы газеты не пропустили случая описать…

Своеобразный реванш за отказ продать лошадь Пржевальского.

Письмо Филатова, как и последний разговор с Ютнером, не оставило никаких сомнений у Зарецкого относительно судьбы Кавказа. Зубренок навсегда утерян для России.

И он и, уж конечно, Алексей Власович, «крестник» зубренка, не стеснялись в выражениях по адресу людей, для которых личные отношения и деньги дороже природы родной страны.

Никита Иванович Щербаков во время одного из таких разговоров сказал Телеусову:

— Чего ты кипятишься? Пымай еще одного-другого, отправим в Питер, а то в Москву, там зверинцы есть. Нехай живут и плодятся!

— Королю аглицкому, шведскому або цесарю римскому запродадут! Нет уж, учены, теперича ни за какие блага! Пущай тута гуляют.

Сам же Зарецкий вгорячах даже письмо написал Андриевскому и позволил себе, хоть и вежливо, упрекнуть его в произошедшем. Ответа не последовало. Но среди сохранившихся писем есть одно очень характерное и неожиданное: письмо Владимира Алексеевича Шильдера.

На листке отличной бумаги с золотым обрезом генерал поздравлял хорунжего Зарецкого с наследником! Как и от кого узнал он об этом, можно было лишь гадать. Но узнал даже имя мальчика — Михаил, по деду, и очень к месту — наконец-то! — вспомнил своего однополчанина, старого штабс-капитана Михаила Николаевича Зарецкого, которого тут же поздравил со званием дедушки, пожелал долголетия и счастья в семье.

После такого письма старый Зарецкий, несомненно, весь день ходил по дому в своем парадном мундире.

В конце столь милого письма Шильдер приписал несколько фраз — свидетельство разговора с Андриевским — о судьбе утерянного зубра.

«Бывает, что мысли наши о будущем не совпадают с властной действительностью. Тогда возникает вполне понятное разочарование. Именно это произошло с Кавказом. Драматизировать происшествие, как делаете это вы, не следует. Россия, слава богу, была и остается обладателем редкого вида дикого зверя. В вашей власти, Зарецкий, сохранить горное стадо в естественном его развитии».

Видимо, Андрей Михайлович не раз и не два перечитывал это исполненное достоинства письмо. Душа его понемногу успокаивалась. В самом деле, что мог егермейстер Андриевский или Шильдер, когда люди, обладающие неограниченной властью, в семейном кругу решают любые проблемы. Подумаешь, зубренок!..

Вспоминал Зарецкий и полные загадочности слова покойного Ютнера, сказанные при свидании на Мойке, в Петербурге: «Как знать, как знать, Зарецкий…» Что он имел в виду, этот многоумный натуралист, более ученый, чем управитель Охоты? Ужели считал, что Кавказу будет лучше в Гамбурге, чем в Беловежской пуще? «Как знать, как знать…»

Сохранилось и еще одно письмо, адресованное Дануте Зарецкой, письмо от ее институтской подруги Вали, несомненно, ответ на письмо, в котором молодая мама извещала подругу о благополучном рождении сына Мишеньки, который «оказался на редкость спокойным, крупным (представляешь, почти девять фунтов и росточком чуть менее четырнадцати вершков!) и головастеньким. Он почти не кричит, спит да кушает, а я гляжу на него и никак не могу наглядеться. Ужели мое? Наше с Андреем? На кого похож? Бабушка Соня уверяет, что вылитый отец, а мне сдается, что прекрасный, как моя молодая мама, чей портрет висит в доме тети, где мы все живем и где доктор Войнаровский с помощью умелой и ловкой Катюши, о которой я уже писала тебе, приняли маленького хлопчика, впервые вдохнувшего глоток кавказского воздуха».

В этом письме отчетливо прозвучали и тревожные мысли Дануты об опасностях, которые окружают ее мужа и Сашу Кухаревича, с которым Валя была знакома. «В Псебай вернулся, — пишет Данута, — тот страшный человек, который стрелял в Андрея. Мне долго не говорили об этом, но слухом земля полнится. Он был на волосок от смерти. Это месть ревнивца, хотя и не доказанная. Наемник еще раз выслеживал Андрея, но наши друзья ранили его. Негодяй долго валялся по лазаретам, выжил и вернулся в станицу. Сердце мое переполнено постоянной тревогой, ведь Андрей, как и прежде, по многу дней в лесу… Зима для меня стала самым хорошим временем года: муж почти все дни находится дома. Тогда тревоги мои проходят и я чувствую, как счастлива!»

Да, Ванятка Чебурнов только через шесть месяцев вернулся из госпиталя.

Вернулся живой, но, как говорится, не в форме. На всю жизнь он остался хромым, да так неудачно, что ни в далекий путь, ни в седло уже не годился: подстреленная нога сделалась как палка — не гнулась в колене, а волочилась, и, чтобы переступать, Ванятке приходилось делать этой чертовой ногой далекий полукруг, дабы не зацепить за землю.

В станице поговаривали, как горько жаловался он, что не придется ему хаживать по горам да постреливать кабанов и зубров. И как, хлебнув вина с брательником и соседями, скрежетал зубами и клялся жестоко отомстить за уродство. Казенный лесничий не навестил Ванятку, но с Семеном он встречался и, возможно, подбросил «на инвалидность» деньжонок, потому что вскорости Ванятка купил себе коня и рессорную коляску. Нашел дело — возить пассажиров из Псебая в Лабинскую и далее. Но в горы на той коляске ходу ему не было.

Псебайские власти и люди прямо заинтересованные — урядник Павлов, Никита Иванович Щербаков, Зарецкий, Кожевников — собрались в охотничьем доме князя, вызвали обоих Чебурновых и устроили им допрос. Гильзы со сбоченными ямками в пистонах, винтовка Ваняткина находились тут же. Толковали о казацкой чести и, минуя суд гласный, решили наказать человека, чья причастность к покушению на Зарецкого была для всех очевидна.

Ванятка все отрицал, но факты уличали его, станичники готовились вынести суровое решение — выселить меньшого Чебурнова из Псебая, как вдруг заявился Улагай, сурово произнес «честь имею» и потребовал доложить, что тут происходит. Есаул побледнел, когда Щербаков довольно прозрачно высказался о причастности «третьего лица» к покушению на тропе. С неожиданной яростью Улагай объявил, что оскорбление, нанесенное ему, пусть даже в иносказательной форме, будет смыто кровью, и бешеными глазами уставился на Зарецкого. Хорунжий тоже побледнел, вскочил и, сказавши: «Я готов, присылайте секундантов», выдержал взгляд есаула. Улагай не ответил, а затем усмехнулся и заявил, что по праву старшего офицера он закрывает это «незаконное сборище», оставляя за собой закон самому разобраться в происшедшем.

Тут уж ничего не поделаешь!

Секундантов он так и не прислал. Дуэль не состоялась. Но слова «смыть кровью», конечно, не забылись.

Всего через сутки Псебай был потрясен злодеянием, о котором мы узнаем из письма капитана Калиновского, ответившего на донесение хорунжего. Капитан писал:

«Огорчен несчастием, столь же загадочным, сколь и опасным для жизни Вашей семьи. Надеюсь, что атаман Лабинского отдела произведет расследование и накажет виновных. Учитывая заслуги бывшего управляющего Охотой, коему принадлежал дом, и с согласия наказного атамана Войска Кубанского, высылаю Вам из средств Охоты пятьсот рублей на постройку нового дома для родственников Ваших и бывшего управляющего Носке. С глубоким уважением…»

Чем же вызвано это странное письмо? Что за несчастье случилось в семье Зарецких?

…В тот тихий и теплый день позднего лета Андрей Михайлович, Данута, тетя Эмилия и уже начавший ходить Мишанька — так звали своего сына отец и мать — все вместе отправились к дедушке и бабе, решив после гостевания оставить маленького в доме старых Зарецких. Андрею Михайловичу предстояло ехать в очередной поход по кордонам, он хотел навестить Кухаревичей, которые жили и работали тихо, без неприятностей и потрясений, показываясь в станице разве что два-три раза в году. Даже на зиму они оставались в горах.

Маленькие ножки внука в который уже раз протопали по комнатам старого дома, по гулкой веранде, по ступенькам во двор и сад. Он успел насидеться и на коленях деда и в объятиях любящей бабушки. За столом шла неспешная беседа, шумел самовар, было спокойно и славно, как бывает только в счастливых семьях.

Спустился вечер, прохладный и сонный, типичный для лета в лесных предгорьях, где знойный воздух близкой степи и холод недалеких снежных хребтов, встречаясь и перемешиваясь, создают ту особенную, дивную погоду над зелеными холмами, которая несет людям добрый настрой души, отличное здоровье и долголетие.

Софья Павловна уложила внука. Он заснул мгновенно.

И вот тогда, в поздний уже час, на церковной колокольне вдруг тревожно и гулко забили в набат. Пожар…

Софья Павловна мелко перекрестилась. Тетя Эмилия схватилась за сердце. Все выскочили на улицу. Бежали люди. Звенели ведра. Горело где-то недалеко, красное пламя беззвучно взлетало все выше, зловеще подсвечивая дома и деревья. Набат не утихал.

Андрей Михайлович глянул на Дануту. Схватив тетю и Софью Павловну за руки, крикнув суетившемуся дедушке, чтобы оставался с внуком, она быстро пошла с двумя женщинами вперед.

За поворотом улицы горел их дом. Он четко рисовался на фоне красного пламени, охватившего всю заднюю часть. Эмилия ахнула и потеряла сознание. Ее затащили в ближайшие ворота.

Люди боролись с огнем, но пожар быстро пожирал сухое деревянное строение. Воду таскали из бочек, луж, плескали в разбитые окна. Кто-то пробрался внутрь. Выкидывали на улицу стулья, ящики, сундучки, картины… Звенело битое стекло, гудело, набирая силу, пламя; оно обняло всю дворовую сторону дома и жадно тянулось к фасаду. Толпа прибывала, станица проснулась, на улице росла куча вещей. И все понимали, что дом уже не спасти.

Андрей Михайлович с десятком мужчин отстаивал сарай и соседние дома. Их все время обливали водой. Тревожно шелестели усыхающие на глазах листья тополей около дома. Кусты смородины, яблони, цветы почернели от жара или были вытоптаны.

Часа через полтора все было кончено. Осталась груда горящих бревен, да неприкаянно стояла черная печь с обвалившейся трубой. Грузили на телегу вещи, чтобы везти к Зарецким. Расходились, судача, люди.

Пришли расстроенные женщины в слезах. Данута задумчиво кусала губы. Глаза ее возбужденно блестели. Всё понимала. Андрей Михайлович ходил по двору, присматривался. Она подошла к нему. Кивком головы Зарецкий показал на пятно все еще горевшей земли у заднего крыльца.

— Керосин. А вон и брошенный жбан. Выбили окно, облили веранду.

— Я так и думала, — сказала Данута. — Опять месть. Как жить? И все подло, из-за угла! Ох, Андрюша!..

— Как жить? Око за око! Зуб за зуб! — Он заговорил сурово, и лицо его вдруг сделалось непривычно жестоким. Впервые Данута видела своего мужа таким. Не юношу — мужчину.

Наутро в охотничьем домике Псебая собрались те же люди, которые недавно пытались судить Чебурнова. Щербаков сказал:

— Работа не Ваняткина. И не Семена. Хромой спал, я проверил. Да и не способен он к тому. А Семен третий день в Лабинской. Керосин у лавочника в эти дни брали все известные люди. Подожгли чужие. Выбрали время, когда вас не было.

Зарецкий сказал:

— За огородом, в лесу, стояли два коня. Круг вытоптали. Долго выжидали. Я нашел и место и след. Ушли за гору.

Вот тогда Андрей Михайлович и написал сдержанное донесение Калиновскому, ответ которого нам уже известен.

Судя по тому, что тетя Эмилия перебралась жить к Зарецким, дом на пожарище решили не строить. На полученные деньги сделали пристройку и купили взамен сгоревших вещи.

С выездом в горы Зарецкий задержался. Перед отъездом он видел, как отец с выражением суровой решимости на лице сосредоточенно перебирал, смазывал и заряжал свой карабин. Револьвер на ночь он прятал под подушку. Сын отнесся к этому с полным пониманием. В нем и самом что-то сдвинулось: на жизнь смотрел строже. Дануте в который раз наказал:

— Глаз с Мишаньки не спускай!..

По-видимому, в тот же год, а может быть, и раньше Андрей Михайлович через Дануту начал переписку с петербургским зоологом Григорием Александровичем Кожевниковым.

Прежде всего он написал, что имеет все основания оценить Западный Кавказ как очень удобную среду обитания по меньшей мере для двух-трех тысяч зубров.