Запись первая

Почетный конвой его императорского высочества. Удачный выстрел. Поездка на Уруштен. Великокняжеская охота и первый кавказский зубр. Егерь Чебурнов.

Ранним утром наша семья, как обычно, собралась на веранде. Открыли окна, свежий лесной воздух приятно холодил ноги. В саду едва слышно шевелился отяжелевший к осени виноградный лист, пахло созревшей «изабеллой». На столе перед мамой шумел пузатый самовар с медалями на медном боку. Она разливала чай. Наконец папа отодвинул стакан, поднялся и как-то особенно пристально заглянул мне в глаза.

— Ты когда уезжаешь? — спросил он.

— Через два дня, папа, — ответил я и улыбнулся.

Он спрашивал о дне моего отъезда уже третий раз на этой неделе. Видно, забывал. За последние годы он очень постарел, растерял прежнюю уверенность. Сдала, конечно, и память.

Должен сказать, что мой отец, штабс-капитан в отставке, хотя и не имел связей в высоких кругах, но авторитетом у военных сверстников пользовался несомненным. За долгие годы жизни он проявил себя человеком порядочным. Служил он в свое время в знаменитом Севастопольском полку, который в шестидесятые годы минувшего века воевал на Кавказе между реками Белой и Лабой, многие из псебайцев — бывших севастопольцев — знали его как хорошего командира. Когда в начале века началось заселение северных отрогов гор казаками и служивыми, отец одним из первых решил перебраться с моей матерью в Псебай. Я родился за несколько лет до этого события.

— Через два дня… — Отец задумчиво повторил мои слова. — Через два… А завтра сюда пожалует очень знатный гость. Его императорское высочество великий князь Сергей Михайлович. Вот так-с…

Когда он произносил эти слова, то весь подтянулся и выпрямился. И лицо у него изменилось, сделалось строго-торжественным, седые усы слегка приподнялись. Почтительность к августейшей особе сквозила в каждой черточке лица. Великий князь! Я спросил:

— А зачем он едет сюда? По службе?

— Он едет охотиться, отдыхать. Разве тебе неведомо, что великий князь — хозяин всего Западного Кавказа? Еще в девяносто втором году он приобрел Кубанскую охоту у своих августейших родственников, а те много раньше арендовали леса и горы у министра государственных имуществ и у Кубанского войскового правления. Великий князь не раз охотился по соседству с Псебаем, но ты бывал в столице.

Мне рассказывали о редких наездах князя, но это, честно говоря, сразу забывалось. В центре Псебая недавно построили красивый охотничий дом для князя. Дом пустовал. Теперь хозяин обновит его. И на этот раз мне не доведется увидеть гостей, их знатную охоту. Любопытное, должно быть, зрелище!

Отец поднял палец, требуя внимания:

— Как ты знаешь, я противник даже малейших нарушений дисциплины, но ради такого случая ты вправе задержаться. Вчера вечером урядник Павлов спросил меня, не может ли мой сын вместе с командой молодых казаков встретить высокого гостя в Лабинской и сопроводить сюда. От нашей станицы формируется почетный конвой.

— А конь? — вырвалось у меня.

— Ну, если дело только в коне… — Отец положил ладонь на мое плечо: — Ты согласен? Тогда мигом в станичное правление, доложишь Павлову, там тебе определят и коня и все другое. Не горячись, сын мой, держись с достоинством. Ты можешь выделиться. Неплохо джигитуешь, хорошо стреляешь. У тебя, к счастью, располагающая внешность, некоторая культура речи. Все это немаловажно. С великим князем прибывает принц Ольденбургский, владелец лесов по ту сторону гор. Возможно, в Лабинскую подъедет и генерал-губернатор края Михаил Петрович Бабыч, по чьей воле ты обучаешься в институте. Будь вежлив, внимателен.

Назидание я пропустил мимо ушей, зато живо представил себе скачку до Лабинской и обратно, новизну впечатлений. Ради всего этого можно и пропустить несколько занятий. А в общем, эпизод — как представление под занавес. Будет о чем рассказать своим друзьям в институте, особенно Саше Кухаревичу!

Не описываю хлопотливых часов сбора, наставлений, репетиций. Мы выехали в дорогу, как только начала спадать жара. Тридцать хлопцев в ладных черкесках, при оружии, на хороших строевых конях. За Псебаем затянули песню, потом пошли крупной рысью под звездным небом, еще не успевшим остыть на западе. «Ой, Кубань, ты наша родина, вековой наш богатырь…» Кони прядали ушами, шли бодро под эту величавую песню казаков.

В Лабинскую приехали поздно. Станица еще не спала. На перекрестке главных улиц гремел военный оркестр. Казаки прогуливались перед домом Войнаровского, где остановились гости. За воротами этого дома виднелись незнакомого вида роскошные экипажи.

Окна на обоих этажах большого дома ярко светились. Видно, гости только что прибыли из Армавирской, куда их доставил поезд.

Ночевали мы за рекой, на лугах. Пустили лошадей, разожгли костры, по-походному сварили кулеш с салом, спели немного, потом слушали с того берега стройную, немного печальную казацкую песню: то выступали песельники, специально присланные из Екатеринодара.

Поднялись чем свет, ополоснулись в холодной Лабе, оделись и осмотрели друг друга. По команде построились и въехали на станичную площадь в четком строю, подтянутые, чубастые, молодые, как команда Черномора. Наш урядник остался доволен бравым видом псебайского конвоя.

Поразительно много солдат и казаков расхаживало возле дома, где ночевали гости.

Мы спешились, выстроились против парадного входа. Каждый держал лошадь под уздцы.

Вскоре из дома вышел пожилой генерал, кто-то прошептал: «Это Косякин, начальник Майкопского отдела». Он осмотрелся и пошел прямо к нам.

— Смир-р-на! — зычно и немного испуганно скомандовал урядник.

Мы вытянулись и замерли. Косякин поздоровался, не без удовольствия осмотрел строй и сказал:

— Великий князь будет доволен. А вот в он сам…

На крыльцо вышла группа военных и штатских. Впереди крупно вышагивал очень высокий человек в маленькой фуражке и длиннющем легком плаще. Белое лицо его, чуть опушенное светлой и редкой бородкой и малозаметными усами, выражало какое-то мальчишеское изумление, наивный восторг от всего, что видел перед собой. Когда он сбил фуражку повыше и открыл большой лоб с глубокими залысинами, это выражение еще усилилось. Двигался он до смешного неровно, длинные руки висели сами по себе, ноги шли как будто тоже сами по себе, цепляясь коленями. Впечатление разболтанности всех частей тела начисто лишало фигуру великого князя всякого величия. Лишь глаза смотрели умно и приветливо — знакомые по портретам светло-голубые романовские глаза.

Он остановился в пяти шагах от нашего строя, картинно распахнул плащ.

— Чьи казаки-молодцы, генерал? — тихим голосом спросил через плечо у Косякина.

— Псебайский конвой, ваше императорское высочество! — Генерал отвечал раскатисто, громко, как на рапорте.

— Хороши хлопцы. А воевать они умеют? Охотиться умеют? Или это только парадный конвой?

Никто не знал, что ответить и нужно ли отвечать. Наш урядник покраснел и часто-часто моргал.

Великий князь погладил двумя пальцами нос, выражение лица у него изменилось. Он стоял почти против меня. Теперь это было обиженное, надутое лицо капризного мальчика, которого обманули. Никто не рисковал нарушить напряженную тишину. Вдруг великий князь оживился.

— Вот мы проверим, какие в Псебае воины и охотники. — Глаза его живо оглядели площадь и нащупали цель: на трубе станичного правления красовался кокетливо вырезанный из железа петух; фигурка слегка поворачивалась под ветром. — Кто собьет?.. — И повел тонкой шеей с фланга на фланг.

Урядник обрел наконец дар речи, враз запотевшим лицом повернулся ко мне.

— Андрей Зарецкий! — хрипло, все также испуганно выкрикнул он.

Я автоматически сделал шаг вперед. Косякин, выручая урядника, тихо сказал мне:

— Его высочеству благоугодно знать, как ты стреляешь. Докажи, что казак славен не только на параде.

Мгновенный испуг сковал меня. Вдруг промахнусь? Позор-то какой! Глубоко вздохнув, я посмотрел на мишень. Шагов сто тридцать. И тут вдруг все прошло. Словно и не было вокруг меня никого. Только дразнящий петушок над крышей да за плечом хорошо пристрелянная винтовка, в которой я уверен. Мельком глянул я на князя, и тотчас поднял винтовку, приложился, затаил дыхание. Выстрел. Петух юлой завертелся на оси.

— Попал! — тонко и весело закричал князь. — Прекрасный выстрел, юноша! Что скажете, генерал?

Кто-то подал князю бинокль. Но и без бинокля виделось рваное отверстие в жестяной мишени. Я был очень счастлив. Не посрамил чести станицы.

— Все казаки так стреляют? — Князь ходил вдоль строя.

— Так точно, ваше императорское высочество! — ухватисто рявкнул урядник, засиявший от удачи.

— А вы, Ютнер, жаловались… — Князь повернулся к своей свите: — Вы мне говорили, что в охоте недостает хороших егерей. Смотрите, каждый из этих молодцов… Чем занимаешься? — спросил он меня безо всякого перехода.

— Студент, ваше императорское высочество! — Урядник Павлов опередил меня, разговор с князем доставлял ему несомненное удовольствие.

— Студент? — недоверчиво переспросил князь, и глаза его похолодели. — А почему на тебе казачья форма?

Видно, эти два понятия — студент и казак — он никак не мог совместить. Особенно после девятьсот пятого года, события которого были еще свежи в памяти высокопоставленных офицеров.

— Вольноопределяющийся Лабинского конного полка, стипендиат канцелярии наказного атамана Войска Кубанского! — единым духом выпалил я, глядя прямо в глаза князю.

Похоже, он успокоился.

— Ютнер, — капризно сказал князь тучному черноголовому полковнику из свиты, — это же для вас сущая находка! Образованный лесничий, местный житель, отличный стрелок. Что вам еще нужно?

Ютнер, соглашаясь, наклонил голову и сказал с небольшим акцентом:

— Молодой человек через несколько дней должен слушать лекции в учебном заведении, ваше высочество. Его месте в аудитории, а не в Охоте. Разве потом, когда закончит обучение…

— Все это мы устроим, — легко сказал великий князь. — Запишите его в охотники. А вы, Шильдер, потрудитесь сообщить наше решение в учебное заведение.

Он снова обратился ко мне:

— Ты доволен, казак-студент?

— Так точно! — автоматически ответил я, не успев даже подумать, что означает это предложение.

Князь задавал вопросы таким образом, что ответа на них не требовалось. Мне думается, он и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь оспорил его мнение или решился сказать «нет». Я испугался уже позже. Неужели мое «так точно» означает согласие бросить учебу и остаться в Охоте? Или это на время? Спрашивать было некого — князь и свита уже удалились. Они пошли в церковь.

Дальнейшее представлялось мне в розовом тумане. Подходили и поздравляли ребята, какие-то офицеры. А вскорости начались сборы, на улице собралась огромная толпа станичников, князь со свитой вернулись с молебствия. Со двора уже выкатывали экипажи, конвой построился, мы оказались в самом хвосте длинного поезда. Снова вышел князь, теперь уже без плаща. Толпа расступилась. Гости уселись. Кавалькада резво пошла под крики казаков.

Вот и последний участок ровной степи. Голубовато-размытые контуры гор наплывали на нас. Над горами кучились белые, по-летнему тугие облака. Погода выдалась завидная. Гости торопились. Ими уже владело нетерпеливое желание поскорее окунуться в лесную чащу, встретиться со зверем, с приключениями. Это был охотничий азарт, не сравнимый ни с каким другим чувством.

Не могу теперь вспомнить, радовался, тяготился ли я неожиданной переменой, жалел ли, что не успею к сроку, или был доволен, что остаюсь. Одно только знаю: происшедшее не печалило, не угнетало. Удачный выстрел, внимание князя…

Вот и наш изождавшийся Псебай. Толпа с хлебом-солью. Священник впереди, почетные станичники при всех орденах и медалях, а среди них — высокий седоусый штабс-капитан, мой добрый отец.

Через час я сидел дома и обстоятельно рассказывал, что произошло в Лабинске.

Отец торжествовал. Глаза его блестели, он многозначительно переглядывался с мамой, которую в последнее время стал звать не иначе, как полным именем — Софьюшкой Павловной. Она сидела напряженно и не знала, чего ей ждать от неожиданных событий: радоваться или огорчаться. Одно было очевидным: надо собирать сына в горы. Там холодно и бывают всяческие приключения. Она, конечно, уже решила сделать все возможное, чтобы обеспечить мне уют и безопасность в походе.

Вечером мы с папой ахнули, когда увидели гору приготовленных вещей.

— Ну, Софьюшка Павловна, нашему сыну недостает только кареты под этакую поклажу.

— А что ты хочешь? — в свою очередь удивилась она. — В этакую даль — да налегке? И не думай, Андрюша, с одним ружьем и нараспашку я тебя не отпущу!

После некоторых пререканий и споров мы раза в четыре поуменьшили груду вещей, потом уложили все необходимое в две седельные сумы и небольшой сверток. Но на теплой одежде настояли уже оба родителя. Знакомый черкес принес легкие опорки из кабаньей шкуры шерстью наружу; при подъеме в такой обуви короткая шерстка не дает скользить вниз, нога в них чутко фиксирует все неровности дороги. И уютно и тепло.

Поздно к нам постучали. Вошел довольно молодой есаул с тонким, подвижным лицом и жгучими глазами, которые указывали на кавказскую кровь. Он коротко представился отцу:

— Улагай, казенный лесничий. — А дальше заговорил так, будто, кроме отца и его самого, в комнате никого не было: — Мне приказано передать поручение от управляющего Охотой, господина Ютнера. Он извещает вашего сына, что выступаем завтра, ровно в девять утра. Егерь Зарецкий причислен к команде охотников при особе великого князя и подчинен адъютанту его высочества полковнику Владимиру Алексеевичу Шильдеру.

— Шильдеру? Владимиру Алексеевичу? — Отец оживился, приятно пораженный известием. — Уж не тот ли самый, что служил на Балканах в последнюю кампанию?

Есаул без улыбки сказал:

— Да, Шильдер воевал на Балканах.

— Господи, да мы встречались с ним, знакомы! Как же я не угадал его в свите! Непременно надо увидеться с однополчанином, ведь два года в окопах просидели…

— Если позволите, — все так же сухо и вежливо сказал гость, — я передам полковнику ваше желание.

— Да, да, буду очень благодарен.

Улагай четко повернулся и ушел. Мне он не понравился. Уж больно самоуверен. Видно, характер имеет дерзкий и эгоистичный. Приятная, даже интеллигентная внешность ничего не меняла. Зато папа был прямо-таки растроган. Имя Шильдера пробудило в нем столько воспоминаний! Забегая немного вперед, скажу, что адъютант великого князя так и не соизволил встретиться со штабс-капитаном Зарецким, стареющим в глуши отставником.

В тот вечер отец еще раз вспомнил про суховатого гостя.

— Как мне известно, — со значением сказал он, — в ведомстве Улагая находятся все леса Лабинского отдела Войска Кубанского. Как раз по окончании курса угодишь в подчинение к господину есаулу. Не забывай такой возможности. Наверное, Улагай не всем нравится, но что делать, жизнь так сложна. Мне сказывали, что у него старший братец приближен ко двору.

Я только кивнул. Отец уже не впервой заводит разговор о протекциях и чинопочитании. Делает он это из самых добрых побуждений, но, право же, мне от его слов не по себе…

Еще до свету, когда я вышел за ворота, старый лезгин Пачо прогнал к перевалам небольшое стадо — четырех коров с телятами и десятка три баранов. Впереди стада шел сердитый бородатый козел.

— Шашлык пошел, — скупо бросил Пачо, выразительно ткнув палкой в сторону гор. — Много народ кормить будем!

Экспедиция получилась большая, сотня человек. Все охотники ехали верхами. Великий князь сидел на тонконогом вороном коне, одет был просто и как-то небрежно: серый мундир с низко нашитыми карманами, короткие сапоги, полупапаха, через плечо охотничий рог в богатой оправе. Он ни на кого не смотрел и никого не видел. Замкнулся. Мой начальник Шильдер, тучный и крепкий мужчина с широким, спокойно-задумчивым лицом, указал мне место позади себя и всю дорогу либо молчал, либо односложно отвечал Ютнеру, который ехал рядом и тоже не страдал красноречием. Возможно, они просто не выспались? Казаки охраны тихонько поговаривали о затянувшемся ужине в охотничьем доме князя. Словом, гости пребывали в дурном настроении.

Долина Лабёнка все больше сужалась. Вскоре поперек нее вылез длинный каменный увал, густо покрытый лесом. Лабёнок грохотал здесь в полную силу, с трудом прорываясь через узкую щель под каменной громадой.

Кавалькада втянулась в ущелье. Влажно и терпко в нос ударило лесом, прелым листом. Сразу похолодало от близости воды, потемнело от тесно сдвинутых, заросших буйной зеленью крутых склонов. Зеленая вода, местами тронутая белой пеной, мощно и неудержимо катилась по каменному ложу, заваленному обломками скал. Пахнуло дикостью, суровым воздухом первобытности.

Я увидел, как передернул плечами великий князь. Тотчас к нему подскакал камердинер и, спросив разрешения, накинул на плечи меховой полукафтан. Желая поднять настроение замолчавших гостей, в колонне казаков позади затянули походную песню.

Как на венгерской лесопильне у входа в ущелье, так и в Бурном, другом поселке у порогов, охоту встречали приубранные жители. Стояли толпой с хлебом-солью, с кувшинами кваса, яблоками, сливами. Обо всем этом заботился наш Павлов. Он выехал еще вчера, чтобы проверить безопасность дороги. При виде встречающих князь не сходил с коня, лишь приподнимал папаху и заученно улыбался.

Спешил. Желанная охота была близка.

Даже на последнем кордоне, где в Лабёнок бешено врывался седой от пены Уруштен, не сделали дневки, лишь накоротке сошли с коней, осмотрели подковы, поправили вьюки. Вперед! Вперед!

Тропа стала круто забирать в гору.

Солнце склонилось к западу, ущелье наполнилось голубизной, потом таинственно потемнело. Но вереница всадников уже успела подняться высоко над рекой, и скоро охотники очутились на площадке среди громадных останцов. Отсюда открывался далекий вид на все стороны.

Лес, лес и лес. Черный, где пихта, прозрачный, налитый светом в буковой заросли, подернутый дымкой в низинах и перепадах, расступившийся только там, где голые скалы надменно уходят вверх, брезгливо очищаясь от всего живого, или где чернеют провалы. Ни одного ровного места. Горы вверх-вниз, круто, покато, одна вершина за другой, сплетение хребтов, увалов, разрезанных широкими трещинами. Мерцание заснеженного зубчатого Главного хребта вдалеке. А над этим вздыбленным миром — тихое вечернее небо, подкрашенное закатным солнцем.

Когда охотники поднялись на площадку, там уже стоял шалаш из свежих досок, горели костры. Пахло жарким. Повар его высочества, уехавший вперед, успел приготовить шашлыки для уставших путников.

Мы пустили лошадей, посидели, отдыхая. Я подошел к самому краю розовой скалы и засмотрелся. В голову пришла мысль, что нет на свете места краше, чем Кавказ. Сюда приезжать за счастьем и покоем. Величие гор заставляет человека лучше познать себя, избавиться от всего дурного и наносного, стать таковым, каков ты на самом деле. И на наш лагерь вдруг взглянулось по-новому: ведь мы приехали сюда убивать.