Вдруг заплачут шакалы, сразу много шакалов со всех сторон, и такой подымут адский шум, вой, плач, что спокойным не останешься, хотя Хоба прекрасно знал этих мелких пакостников, совершенно не опасных для него, соберись они хоть в сотенную стаю. Замолчат, разбегутся шакалы, тогда неожиданно прилетит ветер, остро и влажно пахнущий морем. Морского запаха Хоба ещё не знал и потому боялся. Довольно часто видел он в чёрной, очень чёрной ночи светящиеся зеленоватым блеском глаза диких котов, тоже не страшных для него хищников. Но соседство с недреманными хищными глазами никак не способствовало покою, и он вставал, чтобы уйти от колдовских глаз подальше.

Этот южный лес первое время казался ему очень недобрым лесом.

Повсюду, как паутина, с деревьев свисал зелёный лишайник, мешающий видеть далеко и зорко. Его можно было есть, этот вкусный лишайник, но поначалу Хоба с большой опаской жевал его, словно ожидал какого-нибудь подвоха. И потом колючки. Ох уж эти колючки! Лианы встречались и на родных северных склонах, но не очень часто, кроме того, в северном лесу они выглядели недоростками по сравнению с местными, колхидскими. Тут, в руку толщиной, они цепко оплетали высоченные клёны снизу доверху так, что трудно было понять, клён это стоит или сама лиана. Джунгли в зеленой путанице становились непролазными, чудовищно густыми, многоэтажными, и в каждом этаже со своим оттенком зелени, со своими цветами, птицами, животными. Хоба иной раз бродил с целым венком ужасно цепких стеблей на рогах, он нервно мотал головой и снимал с себя лесные вериги только на полянах, где можно было прочесать рога в густом шиповнике или кизиле. Все, все непривычно.

Долины рек в причерноморских лесах узкие, похожие на корыто, а склоны по обе стороны крутые, если бежать, то не вот-то разовьёшь скорость, и потому каждая такая долина, вдобавок ещё заваленная понизу огромными камнями, представлялась ловушкой, из которой трудно выбраться. Здесь тоже густота непроходимая, колючая, часто с чёрным, железной крепости самшитом, через который и вовсе нет хода.

Но зато еды здесь было вволю. Хорошей, вкусной еды. Трава на полянах скрывала оленя почти целиком. Всюду нежный лишайник и листочки ломоноса. Сочные веточки с приятным вкусом изысканного блюда. Ягоды любого качества, всех расцветок и размеров. И даже грибы — огромные опёнки, яркие мухоморы в самых тёмных местах, сочные маслята и хрусткие, толстоногие боровики. Не надо выхаживать многие версты, здесь сыт на каждом пятачке. Щедрость природы просто сказочная. Влажно, тепло, тихо.

Оставив на дороге Александра Молчанова, Хоба весь первый день бродил в окрестностях посёлка. Откуда-то снизу слышались голоса, лай собак, шум машин, даже музыка, он ждал, не нанесёт ли ветер знакомый запах, не вернётся ли Человек, но разных запахов было много, а желаемого все не было.

И тогда Хоба, все больше беспокоясь, двинулся в обратный путь, туда, где в прогалины леса врывался серебряный блеск ледников Псеашхо. Ближе к альпийским лугам. На свои пастбища.

По мере подъёма лес редел, сперва пошёл весёлый бук, потом чёрный пихтарник. Приятно похолодало. И запахи сделались другими, знакомыми. Душные колхидские джунгли остались внизу. Вскоре начались крутосклонные луга в берёзовых опушках. Совсем родные луга.

Да какие луга!

Не успел он насладиться сладкой и сочной травой, как невдалеке увидел мелькнувшие между берёз чьи-то высокие рога. Хоба раздул ноздри и, высоко подняв голову, пошёл на сближение. Он столкнулся с рыжеватым, толстым и флегматичным рогачом чуть ли не нос к носу. Оба замерли, изучая друг друга. Оба фыркнули, а в следующий момент с подчёркнутым спокойствием склонились к траве и стали рвать её, тем самым показывая своё миролюбие. Даже тени враждебности не было в их поведении. Встретились — и хорошо. Будь здоров, живи, как тебе хочется.

Так они паслись, следуя друг за другом, а вскоре Хоба заметил неподалёку ещё трех рогачей и трех подростков, удивлённо пяливших глаза на огромного незнакомца. Всю утреннюю зорю маленькое стадо паслось вместе с ним, а когда Хоба решил, что пора на отдых и пошёл березняком на продуваемый холм, где чернели низкие кусты рододендрона, стадо тоже потянулось за ним, бессловесно признав Хоба за своего главного. Неожиданное положение.

Однако он не мог не понять, что в стаде ему спокойней и как-то веселей. Ум хорошо, а пять лучше. Все отдыхали, и все были настороже. Когда в километре от них слишком уж подозрительно закачались ветки буковой поросли, Хоба поднялся, и все поднялись, чтобы следовать за ним в более удалённое от коварной рыси место. И когда солнце уходило за отроги далёких хребтов, все стадо так же единодушно последовало за вожаком к солонцам, а потом поднялось ещё выше, на вечернюю кормёжку.

Лишь через трое суток, встретившись с маленьким стадом ланок, Хоба недвусмысленно дал понять своим новым друзьям, что желает остаться с этими ланками и покорнейше просит рогачей удалиться. При этом он пробежался туда-сюда на виду у сверстников и помахал своей огромной короной вверх и вниз, что означало уже не только просьбу, но и приказ. Рогачи удалились без обиды и горечи. Время осенних битв ещё не подошло, ярость не созрела.

Ланки не слишком обрадовались, они были заняты своими оленятами, и Хоба остался как бы незамеченным. Он расхаживал неподалёку, отдыхал в сторонке, но из виду своё новое стадо не упускал. А если какой-нибудь малыш приближался очень близко, чтобы выяснить, не хочет ли этот рогатый дядечка поиграть с ним, Хоба просто отворачивался, и морда его выражала усталое равнодушие, даже некоторое презрение.

Равнодушие к ланкам и оленятам на поверку оказалось деланным, искусственным.

К ночи, насытившись и обмакнув носы в минерализованный ручеёк, ланки побрели было вниз, где стояли пышнокронные буки, но вдруг все разом повернулись и тревожно помчались вверх по склону, то и дело оглядываясь на оленят, которые прытко бежали у самых ног своих мамок. Хоба до этого как-то очень лениво плёлся за стадом, но когда возникла тревога, он пропустил мимо себя бегущих ланок и словно врос в землю. Мускулы его напряглись, ноздри широко раскрылись, а в глазах вспыхнул яростный огонь битвы.

Из леса, распластавшись длинным телом, вынесся один, потом второй волк. Они едва виднелись в высокой траве, но цель хищников была ясна: мчались за стадом. И вот тогда Хоба доказал, на что способен вожак.

Высокими прыжками он за одну минуту настиг ближнего волка и, резко подпрыгнув, сбычил рога. Как ни собран волк, распалённый погоней, он все-таки не успел вовремя повернуться к оленю клыкастой пастью, он просто не ожидал нападения и в следующую секунду, отброшенный ударом рогов, оказался в воздухе и покатился по скользкой траве. Хоба бросился за ним, тяжёлые копыта готовы были растоптать ошеломлённого и раненого хищника, но второй волк, матёрый самец, уже мчался на оленя, и Хоба, теперь сам защищаясь, встретил его грозно склонёнными рогами. Волк не достал в прыжке до шеи оленя, не увернулся, послышался удар о мягкое, и боевой надглазный рог пропорол отчаянному хищнику бок. Кровь брызнула на траву, раненый волк покатился через голову. Хоба бросился за ним, но серое тело проворно скользнуло под куст боярышника, мелькнуло в березняке раз, второй и исчезло.

В темноте, слегка успокоившись, он побежал по следам своего стада. Испуганные ланки нашлись не сразу. Они успели пересечь глубокий распадок и забрались в скальный район, где теперь стояли, нервно прислушиваясь к звукам и шорохам ночи. Появление вожака успокоило их. Запахи сказали оленю, что все стадо в сборе. Он потоптался на месте, обошёл вокруг лагеря и, убедившись, что больше ничего не грозит стаду, улёгся метрах в двадцати от ланок на траву, уже сверкавшую жемчужной росой.

Тихо. Хоба задремал. Невдалеке то ли спросонья, то ли жалуясь на холодную и голодную ночь, тоскливо и резко закричала сова-неясыть. Её долгое «а-а-эй, э-э-эй», словно крик человека о помощи, заставил рогача насторожиться. Он открыл глаза, минуту-другую вслушивался, редко и глубоко вздыхал и опять уснул. Спал он почти до самой зари, затем лениво поднялся. Расставил ноги, прогнул спину, судорожно зевнул и пошёл наверх, сбивая высокими ногами обильную, щекочущую росу, которая замочила его тёплый живот и бока.

Час кормёжки прошёл спокойно. Олени все более лениво стригли сладкую траву, все более привередливо выискивали самые нежные листочки пырея и тимофеевки, все чаще отдыхали, задумчиво оглядывая пространство. Сыты. И значит, пора на покой.

Хоба пошёл к солонцу. Стадо энергично топало за ним. Иметь такого защитника и вожака очень приятно. На перепаде довольно крутого склона перед оленятами заблестело болотце. Из расщелины в каменной стене сочилась вода. Она окрасила камни в темно-бурый цвет. Железистая вода, сказали бы люди. Хоба вошёл в болотце, замутил копытами воду и с удовольствием стал цедить её через зубы. Ланки расположились по всему берегу болотца и тоже пили солоноватую воду. Оленята баловались, били копытами по луже, вздрагивали от холодных брызг.

Отяжелев, стадо покинуло источник, сбилось в кучу, оленухи понежничали с ланчуками, облизали их мордочки, нежную и без того чистую шёрстку. Ждали, куда поведёт вожак. Он не торопился, стоял по колена в воде и не без интереса рассматривал в осветлённом озерце своё изображение на фоне голубого неба с редкими кучевыми облаками. В воде довольно ясно рисовалась его голова с блестящими тёмными глазами и огромные рога с белыми, будто только этим утром отточенными концами. Вода лежала недвижно, в зеркале её ещё отражалась крутая каменная стена за болотцем и небольшой куст берёзки на самом верху. Неожиданно и безмолвно рядом с зелёным кустом там вдруг возникла крупная медвежья голова. Свесившись, зверь с понятным интересом смотрел вниз, на оленье стадо, и, кроме любопытства, в жёлтых глазах медведя уже загорался охотничий азарт. Вот так встреча!..

Меланхолическое настроение, владевшее вожаком, исчезло не сразу. Заметив отражение медвежьей головы в воде, Хоба несколько секунд наблюдал за ним совершенно спокойно, потому что это была всего-навсего картинка, а не реальный облик, который должен непременно обладать ещё запахом и звуком движения. Олень очнулся, когда его стадо буквально пырснуло от солонца и в паническом ужасе помчалось вниз, подальше от опасного соседства. Лишь тогда он догадался поднять голову.

Взгляды их встретились.

Медведь удивился, когда рогач внизу, не проявив особого страха, просто вышел из болотца, ещё раз посмотрел на одноухую бурую морду и шагом, представьте, шагом пошёл по лугу прочь от солонца, лишь изредка останавливаясь, чтобы посмотреть, где медведь и что он намерен делать.

Собственно, не только старое, к чему-то обязывающее знакомство побудило рогача проявить такое незаурядное бесстрашие. Он не боялся медведя и по другой причине: крутая высокая стена не позволит Одноухому быстро сократить расстояние, как бы он ни старался. Спрыгнуть побоится. А чтобы сблизиться, медведь должен сделать немалый крюк. За это время олень пять раз успеет скрыться в густом кустарнике.

И тем не менее Хоба благоразумно не пошёл за своим стадом, не стоит водить за собой хищника к ланкам. Хоть и знакомый, но мало ли что… Лучше податься в сторону, пока не отстанет.

Весь этот день Хоба странствовал, а не отдыхал. В сотне шагов от себя он ощущал присутствие медведя, не убегал, но и не давал ему приблизиться. Так они и бродили на границе леса и луга как привязанные, пока кривые пути-дороги не завели оленя в ловушку.

Ну кто мог предвидеть, что в этом узеньком каменном коридоре из сланцевых скал пурпурная кавказская гадюка, редкостная ядовитая змея, устроит свой дом, который сама же бдительно охраняет!

Хоба почти наступил на неё, и когда из густой и жёсткой травы-щучки поднялась плоская голова, он не без содрогания отпрянул назад. Пурпурное тело очень крупной рассерженной змеи поднялось на добрый метр от земли. Рядом с этой гадюкой заскользили ещё две или три. Они шипели, и звук из раскрытых пастей с быстро двигающимся язычком отражался от скал и усиливался, наводя на оленя смертный ужас. Никогда ещё Хоба так близко не видел этих холодных тварей. Он боялся их. Круглые глаза змей гипнотизировали. Хоба медленно отступил, пятясь задом, в то же время оценивая возможность скачка вперёд или даже на стену. Увы, ноги его дрожали, красные ленты гадюк, извиваясь, наползали на него. Куда бежать и как бежать?..

Сзади осязаемо накатывался запах медведя. Одноухий шёл следом по каменному коридору. Ловушка готова захлопнуться.

Лобик ещё издали почувствовал неладное. Почти в ту же минуту он увидел перед собой какое-то съёжившееся, словно укороченное тело оленя. Хоба пятился, приближаясь.

Гадюка выпрямилась, на хвосте поднялась над землёй и красной молнией бросилась на оленя, целясь ему в голову. Прыжок отбросил Хобу к стене, он ударился боком, почувствовал, как скользнула по ноге ниже колена холодная змеиная кожа, и от этого жуткого прикосновения взвился метра на два вверх. Едва коснувшись копытами камня, он увидел перед собой вторую гадюку. Последовал новый прыжок уже вперёд, и Хоба, избежав ядовитых зубов, миновал опасное место, но не рассчитал своего отчаянного прыжка и всей грудью налетел на высокий каменный останец. Удар был так силён, что его перевернуло, и Хоба очутился на подогнутых, враз ослабевших ногах головой назад. Он понял, что беспомощен и если змеи сейчас нападут на него, то ему несдобровать.

Тем временем в каких-нибудь семи метрах от оленя шло второе действие этой неожиданной и нелепой драмы. Хоба увидел все, что произошло дальше, очень реально, до мельчайших подробностей.

Пурпурная гадюка, промахнувшись и потому ещё более рассвирепев, оказалась прямо перед медвежьей мордой. Лобик мгновенно сориентировался. Он раскрыл пасть, приподнялся, и не успела змея свернуться в боевое кольцо, как медведь передними лапами уже придавил её. Отворачивая уязвимую морду, он подставлял ей под укусы густошёрстную грудь. Змея зарывалась в неё, яд стекал по шерсти, а лапы медведя тем временем давили толстое, мускулистое тело все ближе и ближе к голове. Хрустнули под когтями позвонки, и гадюка сразу обвисла. Лобик, не отпуская её, изготовился: две другие змеи наползали с явным намерением продолжить бой.

Он успел повернуться к ним боком. Красные стрелы вонзились в шерсть, страшная жидкость опять окропила бок, а Лобик всем телом, лапами артистически ловко прокатился по гадюкам, смял, прижал их к камням и вдруг, озверев, рванул пастью один раз и другой. Живые куски были отброшены, они извивались на камнях, а медведь стоял над ними и расчётливо бил лапой.

Взгляд его обратился наконец к оленю. Хоба все ещё лежал и с ужасом смотрел перед собой. Он был беспомощен, он не мог встать. И тогда медведь, вместо того чтобы подойти к нему, тоже лёг на месте боя и как-то очень смирно положил голову на вытянутые лапы, словно дожидаясь, когда олень найдёт в себе силы и встанет.

Между ними было шесть или семь метров пространства. Камни с редкими кустами щучки. И путь лишь в две стороны — по коридору вперёд и назад.

Так прошло десять, пятнадцать минут. Звери смотрели друг на друга, и взгляды их оставались задумчивыми, далёкими от какой-либо враждебности. Может быть, они унеслись в прошлое, откуда шла их близость?..

Безмолвный разговор дикарей, когда-то питавшихся у одного молчановского корытца, наконец нарушился. Лобик бросил взгляд на остатки только что поверженных змей, потянулся, подцепил съёжившийся тускнеющий кусок, обнюхал и лениво стал есть. А чего пропадать добру?

Хоба поджал задние ноги и встал, но пошатнулся. Грудь ныла, похоже, он очень крепко ушиб её.

Олень пошёл, слегка покачиваясь, Лобик лежал и смотрел ему вслед.

На выходе из каменного коридора Хоба остановился, повернул морду назад и тоже в последний раз посмотрел на бурого зверя, который спас ему жизнь.

Звери разошлись.

Удар о камень вызвал не просто болезненное ощущение, а тяжёлую болезнь. У оленя высох нос, движения его стали вялыми, исчез аппетит.

Хоба подолгу лежал где-нибудь под укрытием густосплетенных кустарников. Преодолевая боль, он лениво стриг траву и с великим трудом ходил на солонцы. Ему было очень плохо. Но его не тянуло к утерянному стаду, потому что он ещё не успел привыкнуть к нему и не считал его окончательно своим.

К концу того насыщенного событиями дня, когда случилась встреча с Одноухим, а потом и с пурпурными гадюками, Хоба вышел на узкую длинную луговину, светлой зеленью обозначившую самый верх крутого склона. Ниже луга и южнее его густо чернели леса. Обрывистыми ущельями и увалами они падали вниз, уходили куда-то далеко-далеко, в синюю дымку, и терялись в таинственной пустоте, где лежало бесконечное море. Что такое море, олень не знал, но он чувствовал глубокую даль и особенный воздух оттуда. Он стоял в тени низкорослого клёна и, полуприкрыв глаза, рассматривал величественную панораму гор, уступами спускающихся в неизвестность.

Именно оттуда, из густого чернолесья внизу, до слуха его и дошёл в это мгновение знакомый звук трубы.

Хоба подтянулся, воспрянул духом. Туда!..

В следующую минуту он уже пробирался сквозь захламлённый пихтарник навстречу слабому зову Человека.

Ночь захватила его в пути, он ещё некоторое время шёл, натыкаясь в темноте на трухлявые колоды, камни, путаясь в колючих лианах, которых на спуске становилось все больше и больше. Он пробирался сквозь помехи, скользил, падал на колени, царапал себе бока. Но вот что достойно замечания: в трудном движении как-то постепенно забылась боль, угнетённое состояние истаяло, может быть, потому, что все мысли его теперь устремились к преодолению препятствий, и Хоба не заглядывал больше внутрь себя, не думал о болезни, что само по себе есть уже врачевание, исцеление действием, занятостью.

Наконец он остановился, прислушался, расслабил мускулы. И только тогда почувствовал страшную усталость. Забившись под густой орешник, Хоба уснул. Ни далёкий плач шакалов, ни фырканье кота, ни шорох деятельных ночных созданий — полчков, ни страшный по внезапности пролёт летучей мыши не вывели его из дремотного состояния. Он спал, и сон после физического напряжения тоже лечил его.

На заре, когда весь лес опять вымок так, что водой сочилась каждая ветка и листик, Хоба встал, ловко, несколькими движениями кожи стряхнул с шерсти обильную воду и почувствовал голод, прежде всего голод, который нужно утолить, чтобы вернуть себе силы.

В мрачном, промокшем лесу не было никакой травы, мокрая земля вся была устлана прелым листом и хвоей. Хрусткие дудки зонтичных, огромные хвощи, серебристые плауны вызывали у оленя только отвращение. Они приторно пахли болотом, нечистоплотностью. Но с веток грабов и особенно с мелколистных стволов самшита, густо усеявшего бока крутостенного ущелья, обильно свисали серо-зеленые плети лишайника. Вот это очень неплохая еда.

Хоба прошёлся вдоль самшитового подлеска, обрывая гирлянды лишайника. Туман упал сверху, и в чёрном, мокром лесу сделалось ещё глуше. Словно в подводном царстве. Призрачные завесы окутывали лес, звуки слышались глухо, от чёрной земли исходили острые запахи, и за пять метров все скрывалось в серо-зеленом тумане, как в воде.

Утолив голод, Хоба заторопился. Не довольно ли топтаться в мокрой и чёрной глухомани, где запросто можно потерять ориентировку и оказаться в какой-нибудь западне рядом с голодной рысью. Каким-то шестым ощущением, свойственным, наверное, только дикарям, Хоба нашёл верный путь и, чутко вслушиваясь в молчание мокрого леса, опять пошёл, но уже краем горы, а не ущельем, в сторону вчерашнего зова.

Немного позже солнцу удалось все-таки одолеть туманную хмару. Воздух очистился, путь просматривался лучше и дальше. На дороге возникла буковая роща, весёлая, светлая и редкая, похожая на парк. Потом начался каштанник. Где-то внизу, откуда доносился гул реки, послышался задорный свист дрозда, разноголосое чириканье мелких пичужек.

Приблизившись к густой заросли рододы, плотно укрывшей весь нижний склон горы на спуске в речную долину, рогач сперва замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, даже попятился в тень сломанного грозою дуба. Что-то ему не понравилось в насторожившейся черноте кустарников. Он не видел никого, нос его пока не чуял опасность, но появилось такое ощущение, словно за ним пристально наблюдают из тьмы, густо скопившейся под скалами, оплетёнными рододой.

Тихо отступая, серой тенью крался олень по лесу, обходя место, которое показалось ему опасным. Он вздрогнул, когда из долины под горой, теперь совсем близко и ясно, снова раздался печально-зовущий звук охотничьего рога. Наконец-то!.. И почти одновременно поток влажного воздуха, насыщенного испарениями джунглей, принёс ему новый запах, знакомый запах.

Олень остановился, как-то очень игриво выгнул шею, выставил вперёд рога, и эта дерзко-смешная поза тотчас вызвала к жизни новую картину, вместе с которой в безмолвный лес ворвалась радость.

Из-под кустов рододы вылез смущённый черно-белый волк.

Архыз…

Ещё ранним утром он убежал от хозяина, устроившегося ночевать на террасе реки, куда не так густо доносился грохот воды, и почёл своим долгом предпринять самостоятельный поиск оленя, которого долго и настойчиво звал к себе Молчанов. Архыз обежал все ближние склоны, исследовал не одну звериную тропу, спускающуюся с гор к воде, рискнул подняться в пихтовые леса и уже совсем потерял было надежду отыскать след знакомого оленя, когда наконец по особому крику сойки, предупреждающему крику, понял, что кто-то спускается поперёк крутосклона и этот кто-то не постоянный здесь жилец, а пришелец, за которым бдительная сойка не могла не присмотреть, как дворник присматривает за новым человеком, вошедшим в его жилищное ведомство.

Архыз сделал охотничий полукруг и наткнулся на запах. Шёл Хоба, в этом овчар ни капельки не сомневался.

Спрятавшись, он выждал, пока рогастый приятель не появился в поле зрения и потом уже сидел под рододой, желая, видимо, попугать или, может быть, хотел пропустить мимо и идти следом, но олень оказался более чутким и своим манёвром расстроил игру.

Дальше произошло все точно так, как случалось уже много раз.

Архыз пружинисто обежал своего друга, заключил его в круг и, раскрыв пасть, начал делать вид, что нападает и сейчас вот съест. Олень принял игру, ловко поворачивался, и с какой бы стороны ни оказался прыткий овчар, перед ним непременно возникали грозно приспущенные рога. Так поиграв, они успокоились, овчар полежал немного, Хоба прошёлся невдалеке, оборвал в двух-трех местах веточки ольхи, а тем временем Архыз встал и деловито побежал краем рододы вниз, Хоба пошёл за ним. Где овчар, там и Человек.

Долина горной реки встретила собаку и оленя не только шумом падающей, грохочущей, играющей воды, но и приятной картиной. Здесь все было другим, чем в лесных урочищах на спуске с перевалов — веселей, чище, светлей и даже звучней. Иной, более тёплый мир.

Деревья в долине стояли редко, и потому кроны их разрастались округло и пышно. Не чёрные пихты, не железные самшиты, а светло-зелёный орешник заполнял пространство между деревьями. Яркие поляны в цветах и зеленой траве кое-где украшали берег реки. Много диких груш и яблонь манили ещё не созревшими плодами, а черешни — так те стояли просто чёрные от мелких, уже спелых ягод. И всюду пели чижи, зяблики, славки, пеночки, синицы, лазоревки, крапивницы. Редко, звучно и как-то царственно щёлкали дрозды. Словом, радостный лес, полный жизни и весёлых красок.

Отличное место для дружеских встреч.

Солнце надёжно прорвалось сквозь облака, высветило поляны с диким клевером и все многоэтажное строение из зелени, воздвигнутое природой. Дерзкие лучи пробрались до самой земли, а ударившись о воду, родили такой каскад голубизны и многоцветных радуг, что смотреть больно — весело и больно, потому что все эти радуги над маленькими водопадами и порогами из чистейшей воды переливались красками и только-только не пели.

Весёлый, резвый Архыз опередил оленя, выскочил на пригорок, где синий дым выдавал присутствие человека, и, обежав костёр и хозяина у костра, снова исчез в лесу.

— Ну, кажется, нашёл, — вслух сказал Александр. Он тут же отставил кружку с чаем, поднялся, накинул на плечи куртку и пошёл через орешник за овчаром. Но, подумав, вернулся, достал из рюкзака хлеб и соль, посолил краюху и только тогда зашагал навстречу оленю, которого очень хотел видеть.

Хоба стоял за стволом толстой груши и ждал.

— Сюда, Хоба, ко мне, — приговаривал Молчанов, остановившись в десятке метров от оленя. В протянутой руке у него лежал хлеб. Аромат желанного лакомства щекотал ноздри рогача. Разве выдержишь такое искушение?

Через две минуты Человек и олень стояли уже рядом. Хоба смачно жевал, пуская слюну, а Молчанов гладил его шею, рога, осторожно ощупывал припухлость на груди, скрытую мохнатой шерстью, и что-то весело говорил. Звук его голоса успокаивал, убаюкивал оленя. Вот теперь он не ощущал себя одиноким! И не тоску, не грусть выражали сейчас его удивительные, блестящие глаза, а полное удовлетворение, покой и тихую детскую радость, какая бывает у мыслящих существ в ту пору, когда все вокруг хорошо, чисто и спокойно.

— Идём к моему очагу, Хоба, потолкуем про жизнь…

Молчанов погладил ещё раз тёплую морду оленя и пошёл вперёд.

Хоба двинулся следом, опустив рогастую голову.

Архыз скакал, разумеется, впереди и только часто и преданно оглядывался. Все никак не мог поверить, что они вместе.

Ну что бы хозяин делал без него?

Ведь он нашёл-то! Он!

В то утро, когда Молчанов познакомился с новыми лесниками Южного отдела и с их начальником Коротычем, он весь остаток дня просидел у Бориса Васильевича.

Тема для разговора была.

С самого первого года, когда организовали заповедник, на его кордонах и в научном отделе главной конторы установилась атмосфера нетерпимости к людям, которые входят в границы охраняемой территории, чтобы поохотиться, срубить дерево или скосить траву. Главная цель у всех работников заповедника формулировалась предельно ясно: после долгих лет несомненной враждебности человека к любому дикому зверю установить на огромном пространстве заповедного Кавказа полный мир, начать эру дружеского, братского отношения к животным. А для этого прежде всего не нарушать сложившихся условностей в природе, предоставить ей развиваться естественным путём, а когда нужно, то помогать животным, попавшим в беду.

В последние годы, покончив с браконьерством, зоологи и лесники заповедника добились своего: тишины в резервате. Это ведь первое условие для нормальной жизни диких зверей, для сближения их с человеком. Опыт приручения отдельных дикарей, начатый ещё Егором Ивановичем Молчановым, теперь продолжал Александр Молчанов. Этот опыт являлся частью главной задачи.

И вот — странная деятельность Капустина, постройка охотничьего дома, наконец, лесники, появившиеся в Южном отделе помимо желания руководителей заповедника. Здесь вдруг возникла какая-то очень деловая, суетливая обстановка, и что она сулила заповеднику, сказать было трудно. А в общем, мир и покой уже нарушены.

— Теперь, — говорил учитель географии Борис Васильевич своему гостю, — когда ты, Саша, сам увидел тревожные симптомы, я хочу высказать своё мнение о мотивах деятельности Капустина. Тут, понимаешь ли… В общем, я убеждён, что мысль построить в черте заповедника гостиницу для приезжих — я нарочно не называю этот дом охотничьим домом, потому что ещё не имею должных фактов, — такая мысль идёт от желания того же Капустина, а может быть, и некоторых других работников угодить каким-то очень нужным для них людям.

— Торговать заповедником? — нетерпеливо спросил Молчанов.

— Не исключено!

Александр задумался. Его открытое всем чувствам лицо помрачнело. Ситуация складывалась необычная. Это не та смертельно-опасная, но открытая до обнажённости борьба, которую когда-то вёл его отец с браконьерами, жадными до наживы. И куда сложнее, чем долгое и опасное сражение с Козинским, которое Молчанов все же выиграл. Как многообразна каста людей, воспитанных в духе полного небрежения к природе! Для них все живое на земле — в лесах, реках, степях — лишь средство потребления. Животные в глазах такого рода потребителей не делятся на травоядных и хищников, все многообразие фауны — от зубров до зайца — они объединяют одним словом — мясо. И многосложный лес — дубы, пихты, буки, грабы, клёны, тополя, ясени, берёзы, сосны, осины, ели — они для удобства называют мёртвым словом «древесина», а луговые и степные травы таким же мёртвым словом — «сено». Они не отличают дрозда от скворца, рябчика от перепела, черёмуху от жасмина, а пролетевшего чирка провожают тоскующим взглядом лишь потому, что он в небе, а не на обеденном столе. Когда их пытаются усовестить и заводят речь об оскудении природы, они неопределённо улыбаются и произносят фразу из мещанского обихода: «На наш век хватит». Что «ихним» веком жизнь не ограничится, а будет продолжаться бесконечно долго, и что в этой жизни непременно останутся жить их дети, внуки и правнуки, — это как-то выскальзывает из сознания.

Но одно дело — рассуждать об отношении людей к природе вообще, другое дело — видеть перед собой определённое лицо. Вот Виталий Капустин. За время пребывания на туристских тропах Кавказа разве не полюбил он природную красу? Можно было думать, что любовь эта — на всю жизнь. Потому и пошёл в университет, проявил способности. Все это жизнь, правда. И тут же кривые капустинские ходы, наём подозрительных людей, охотничий дом, нарушение законов охраны. Словом, разрушительная деятельность. Как это совместить, связать в одно целое? И как заставить самого себя думать, что нет у тебя ничего личного к Виталию Капустину, что неприязнь к нему только из-за разного подхода к делу, а нисколько не из-за Тани…

— Что задумался? — Борис Васильевич смотрел на него всепонимающими глазами. Саша не ответил, только вздохнул, а учитель сказал: — Вариант действительно неожиданный. Один из твоих руководителей в роли твоего противника. Нонсенс. Не очень-то просто поставить его на место, операцию он продумал, механизм запустил. Правда, пока ещё не было стрельбы, не пали звери. Предупредить всегда лучше, чем иметь дело с нарушением норм закона и морали. Ты согласен с таким утверждением?