- Ты говоришь так, словно пришла прощаться.
      Маша промолчала, опустив голову.
      - Говори все, - потребовал Ильин.
      - Меня повесят, - тихо произнесла она. - Послезавтра утром. Так объявил начальник гестапо. За побег из лагеря.
      Ильин вскочил. Он не знал, что сказать. Ее повесят!
      - А если я соглашусь?
      - Не надо, Аркаша. Лучше умереть.
      Опять скрипнула дверь. Надзиратель сказал:
      - Выходите...
      Маша поднялась. Она не плакала. Она только посмотрела еще раз на Ильина, побледнела, быстро обняла его и поцеловала. Губы у нее были холодные и сухие.
      - Прощай, - прошептала она и шагнула в дверь.
      Ильин остался один. Он так и стоял на месте, охваченный непонятным столбняком. Ушла... Послезавтра утром... Схватив табурет, он грохнул им о железную дверь. Щелкнул замок, в камеру ворвались сразу трое. Ильин изо всех сил ударил одного обломком табурета, схватил за горло, но тут же был смят, избит и связан. Он и сам не помнил, как буйствовал. Уже без сознания его унесли в карцер.
      Холодный пол - вот что привело его в чувство. Мокрые стены, капли воды возле лампочки на потолке. Гроб из бетона. На полу - следы старой крови.
      Послезавтра утром... Пусть его раньше. Он встал, шатаясь, и принялся колотить в дверь. Никто не слышал его слабых ударов.
      Здесь он был надежно изолирован. Послезавтра утром...
      ...Габеманн встретился с фон Ботцки в Мюнхене.
      - Поздравляю вас, майор, - сказал профессор. - Операция выполнена безукоризненно. Я посетил Фихтера. Он в полном неведении.
      - Вместо одной птички мы поймали две.
      - Две? Кого вы имеете в виду еще?
      - Марию Бегичеву. Она оказалась вместе с ним.
      - Боже мой, какая удача! Но как она очутилась в лаборатории?
      Шансы фон Ботцки улучшились. Появилась уверенность. Теперь Ильин в таких тисках, что не вывернется. Приманка удачная, что и говорить.
      - Где она? - спросил полковник.
      В тюрьме, где же ей быть! Но это не все, герр профессор. Вот две странные стекляшки, которые мы нашли в кармане у Ильина. Извольте посмотреть, не эта ли жидкость, которая вам нужна?
      Фон Ботцки схватил ампулы и уже больше ничего не видел. С этой минуты он почувствовал себя на седьмом небе. С ампулами в руках профессор проследовал в свою лабораторию и в тот же день развернул деятельность целого десятка химиков. Капельки мутноватой жидкости подвергались самому тщательному анализу. Он сам впрыснул жидкость шести белым мышам. Он ждал результатов с таким щемящим интересом, которого давно уже не ощущал в стареющем сердце. Если это то самое, то он недаром истратил столько крови в борьбе с Ильиным.
      Химический анализ не дал ничего интересного. Сложное органическое соединение, белок с явно смещенной цепью атомов. Таких белков в природе миллионы, и все они чем-то неуловимым отличаются друг от друга. Самое непостижимое для химии вещество. Создать искусственно подобное тело - все равно что вычерпать решетом Женевское озеро.
      Зато белые мыши принесли профессору большую радость. На шестой день они, основательно переболев, позеленели.
      Их розовая кожица, скрытая короткой белой шерсткой, вдруг стала похожа на молодой листок дуба, когда он, нежно просвеченный солнцем, слабо зеленеет на ветке. Глазки мышей заблестели зеленым изумрудным огоньком. Они перестали есть даже самые вкусные вещи. Фон Ботцки подносил им кусочки сыра, колбасу. Мыши принюхивались к знакомому запаху, грызли лакомства, но вскоре забывали о них, предпочитая покойно дремать в солнечном углу клетки. Вот оно, заветное вещество! Фон Ботцки с затаенным вожделением держал в руках вторую, еще целую ампулку. Уж он-то сумеет воспользоваться препаратом, будьте уверены, герр Ильин! Спасибо вам.
      По его поручению корректный следователь гестапо начал беседы с Марией Бегичевой. К сожалению, она не сказала ничего нового. Убежала, бродила по лесу, скрывалась в заповеднике. Знал ли о ней Фихтер? Конечно, не знал. А служанка Лиззи? Она скрывалась и от служанки. Чем же питалась беглянка? На этот вопрос следовало пожатие плеч. Хорошо, но как же они нашли друг друга - Мария Бегичева и Аркадий Ильин? Судьба? Очень, очень странно. И снова Фихтер ничего не знал? Даже когда Ильин стал работать в его лаборатории? Над чем он, кстати, работал? Ах, тоже не знает, не интересовалась! Склянки, которые взяли у Ильина, знакомы ей? Нет? И она не знает, что в них? А знает ли фрейлейн, что ее ждет виселица за побег? Она готова ко всему? Скажите, какая самоотверженность! Ну, тогда извольте посмотреть, как это делается. Ваше окно, Бегичева, выходит во двор тюрьмы. По утрам вы можете наблюдать, как отправляются в лучший из миров узники. Да, да, не будьте застенчивы, пожалуйста. Хотите знать, есть ли выход для вас и для Ильина? Выход есть. Уговорите его работать. Если он создаст препарат, и он и вы останетесь живы. Да, можете увидеть его, встретиться, это мы устроим.
      После встречи с Ильиным Маша сказала следователю:
      - Он не будет работать на вас.
      - Значит...
      - Я готова.
      Когда Вильгельм фон Ботцки узнал о результатах допроса Бегичевой, он помрачнел. Неужели Ильин снова окажется сильнее его?
      Впрочем, гадать еще рано. Надо заняться им.
      Ильин не вставал с сырого пола. Сон сменялся забытьем. Он не знал, наступило это страшное "послезавтра утром" или нет. Никто не приходил к нему. Об узнике, казалось, забыли.
      Но за ним пришли, подняли и выволокли.
      - Живуч, дьявол, - сказал надзиратель.
      В прежней своей камере Ильин немного пришел в себя, поел, потом уснул и проспал несколько часов. Когда он открыл глаза, над ним стояли два надзирателя. Дверь камеры была открыта, в коридоре стояли еще двое.
      Ильин поднялся:
      - Что вам надо?
      - Идите, - ответили ему и показали на дверь.
      Ильин вышел. Впереди и сзади него шли по два конвоира. Они поднялись по лестнице, пересекли небольшой чистый дворик. Стояла глухая ночь. В небе мигали яркие крупные звезды. Вошли во второе здание; звук шагов тонул в ковровой дорожке. Открылась дверь. Конвоиры остались в коридоре. Ильин вошел в комнату.
      Это была светлая, большая комната. Около дальней стены стоял темный письменный стол. За ним возвышалось распятие. За столом сидел тучный, добродушного вида чиновник в черной гестаповской форме и смотрел на вошедшего.
      - Садитесь, Ильин, - кивнул он на свободный стул - Вы хорошо говорите по-немецки?
      - Да, хорошо.
      Шеф гестапо отметил, как измучен и издерган человек. Он еще раз осмотрел арестованного и спросил:
      - Как вам нравится у нас?
      - Испытайте на себе, получите исчерпывающий ответ, - сказал Ильин и тут же добавил: - Мне кажется, что комедия затянулась. Пора кончать.
      - Ну-ну, как вы спешите. Это просто невежливо. Терпение, Ильин, терпение.
      - Я слушаю вас.
      - Скажите, откуда у вас пистолет?
      - Со времени побега из лагеря. Взял у надзирателя.
      - Ого! А этого надзирателя убили? Не помните его фамилию?
      Ильин не ответил.
      - Ясно. Еще вопрос. А вы в кого-нибудь стреляли из этого пистолета? Потом, когда были уже вне лагеря?
      - В одного мерзавца, которому под стать не пуля, а веревка.
      - В лейтенанта Райнкопфа, не так ли?
      - Да, в него. Убили?
      - Разумеется.
      - Смотрите, как хорошо!
      - Что хорошо?
      - Хорошо идет следствие.
      Он опять промолчал. Скорее бы конец.
      - Итак, - продолжал шеф гестапо, - нам не требуется прибегать даже к пыткам. Вы прекрасно себя ведете, Ильин. Это мне нравится. Остается объявить вам решение, которое сегодня же будет скреплено моим начальством. За побег из лагеря, вооруженное нападение на военнослужащих гестапо и за убийство офицера вы приговариваетесь к смертной казни. Вас повесят в ближайшие двадцать четыре часа. Не забудьте передать мой привет Вельзевулу...
      - Он вас и так знает. Родня... - Ильин говорил зло. Приговор не потряс его. Он был готов ко всему.
      Гестаповец засмеялся.
      - Вы не лишены юмора. Мне вас жаль. Такой молодой и, говорят, талантливый... Можете идти, Ильин. Все.
      Когда Ильина привели в камеру, занималось утро. Он сел на койку и неотрывно стал смотреть на светлеющее небо, перехваченное густой решеткой. Он думал о Маше и плакал. Ее уже нет. Через сутки его черед. Как это глупо и просто! Борьба, столкновения, радости и огорчения, любовь, печаль, надежды на грядущее, азарт настоящего труда, друзья и враги, страсти и утешения, боль и восхищение - все, чем живет человек, все вдруг обрывается, и ничего больше нет, кроме мрака и бесконечной тишины... Он плакал о Маше и думал, что он все-таки сильнее своих врагов, - даже смертью своей он утверждает это.
      Небо за окном стало совсем светлым, на пол легла тень решетки, звенело в ушах от тишины, и ни о чем больше уже не думалось. Последний день на земле.
      Ему сунули в дверь завтрак. Он даже не оглянулся. Сколько просидел Ильин так, в полной неподвижности, с руками, устало брошенными на худые колени, он не мог сказать. Тень от решетки переместилась на стену, другую, перебежала в угол и, сжавшись, исчезла, поглощенная черным выступом толстой стены.
      Заскрипела дверь. Ильин обернулся. Брови его удивленно поднялись.
      - Можно к вам, герр Ильин?
      Почтенный господин, безукоризненно одетый, снимал перчатки, оглядываясь, куда бы положить толстую папку, на которой острыми штычками были нанизаны буквы: "Дело Ильина". Аркадий Павлович увидел это в первую же секунду.
      "Вот теперь начинается что-то новое..." - подумал он и слегка отступил, давая место посетителю.
      - Благодарю вас, - сказал господин и, обернувшись к надзирателю, махнул перчаткой. - Оставьте нас. Не беспокойтесь, мы с Ильиным друзья.
      Дверь закрылась. Они остались в камере вдвоем.
      Ильин молча ждал. Посетитель осторожно сел на край койки и брезгливо огляделся:
      - Плохо у вас тут, герр Ильин. Я очень сожалею, что вы, такой талантливый человек, впутались в столь страшную историю. Я, кстати говоря, старый друг России. Люблю вашу страну. С уважением отношусь к великим вашим соотечественникам Толстому, Достоевскому, Менделееву... Э-э... и другим, таким, как Павлов и Плеханов. В вашей стране много гениальных людей, очень много.
      Ильин молчал, слушая дифирамбы, которые не могли обмануть даже школьника. И ждал. Посетитель продолжал говорить:
      - А у нас, в нашей бедной Германии, не понимают великих людей. На Гиммлера молимся, а фон Вернер и Мессершмитт живут на подозрении. Фон Мольтке пели псалмы, а Либих и Кирхгоф всю жизнь скитались по чужим квартирам... Такова история. И даже теперь, в преддверии катастрофы, не все отдают себе в этом отчет...
      Ильин не выдержал. Он резко прервал говорившего:
      - Довольно экскурсов в историю. Давайте ближе к делу. Что вам угодно?
      Почтенный господин улыбнулся:
      - Вы - деловой человек, герр Ильин, и, как я вижу, цените время даже здесь. Но согласитесь, о важном как-то неудобно говорить без соответствующей подготовки.
      - Считайте, что вы ее провели.
      - Отлично. Тогда приступим к делу. Оно заключается вот в чем. Вы - гениальный ученый, сделавший великое открытие. Об этом открытии пока что мало кто знает. И чем меньше будут знать, тем лучше. Ваше открытие заинтересовало одну фирму, или, иначе говоря, группу очень влиятельных людей. Они хотят предложить вам выгодную сделку. Вы поступаете к нам на работу и полностью отдаете себя и свое открытие в распоряжение фирмы, о чем будет составлен юридический документ. Мы, со своей стороны, даруем вам жизнь. Вот тут со мной злосчастное дело гестапо о побеге и об убийстве Райнкопфа. И смертный приговор. Фирма через своих могущественных покровителей договорилась с гестапо. Если вы согласитесь, мы вывезем вас отсюда и вы начнете новую жизнь. Вот, собственно, в чем заключается мое предложение.
      Аркадий Павлович слушал спокойно. Ну конечно, старая история. Ему предлагают свободу. Но за нее он должен отдать свое открытие. Кому? Ведь гитлеризму конец. Кто и что заставят его делать? Медленно, продолжая все еще размышлять, он заговорил:
      - Как вы изволили проницательно заметить, я принадлежу к русскому, советскому народу. Вряд ли вы поймете, что это такое, но я считаю своим долгом объяснить вам, что мое сердце и моя голова принадлежат моей стране. Сам я не волен распоряжаться своим открытием. Оно является собственностью Советской России, всех моих соотечественников, которые сейчас добивают Гитлера. А вы предлагаете мне продать себя и мое открытие! И кому! Какой-то таинственной фирме! Что она будет делать с моим препаратом? Может быть, это организация филантропов, которые задались целью кормить всех безработных мира или давать бесплатные обеды обездоленным людям Европы?..
      Господин смотрел на Ильина тем взглядом, каким смотрят на своих неразумных детей отцы: снисходительно и грустно. Вздохнув, он сказал:
      - Мне поручено сообщить вам условия деловой сделки. И только. Я не собираюсь ни спорить, ни развивать прекраснодушные теории. Тюремная обстановка не располагает к такого рода разговорам. Фирма предлагает вам жизнь и берет вас на службу. Вы должны ответить - согласны или нет. Если согласны, я сейчас же вывожу вас из тюрьмы. Нет - вы остаетесь здесь, и у вас будет только один путь - к виселице.
      Аркадий Павлович не спускал с посетителя глаз. Опять задумано какое-то тайное дело. Ильину предлагают участвовать в нем.
      Он спросил:
      - Мою невесту убили?
      Посетитель что-то промычал, отвел глаза:
      - Кажется, нет.
      - А точнее?
      - Бегичева пока еще жива.
      Сердце Ильина забилось быстрее. Жива! Он сказал:
      - Я соглашусь на сделку с вами. Мое непременное условие таково: гестапо освобождает Марию Бегичеву и переправляет ее через линию фронта. Когда я узнаю об этом из достоверных источников - начну работать.
      Господин встал. Он был в растерянности.
      - Я не уполномочен говорить с вами о каких-либо новых условиях. Боюсь, что ваше требование слишком... как бы сказать... смело, что ли. Никто не согласится.
      - В таком случае, уважаемый, идите-ка вы к чертовой матери!
      - Оставшись в одиночестве, Ильин вдруг понял, что еще не все проиграно. Маша жива. Они ее держат, как приманку. Ну что ж, поборемся!
       Только наблюдения за зелеными животными. Профессор Фихтер делает правильные выводы. Записи из дневника.
      Когда доктор Фихтер убедился, что Ильин и его спутница благополучно скрылись в лесах Шварцвальда, он вздохнул с облегчением. Раз нет известий, значит, опасность миновала. Разумеется, она миновала и для них с Лиззи. Только сейчас Фихтер вполне осознал, как сильно рисковал он, предоставив убежище двум беглецам из лагеря. Ведь если бы их накрыли, ни ему, ни старой Лиззи не миновать тюрьмы. Законы гитлеровского государства на этот счет были очень жестокими. Покровительство врагам считалось одним из самых тяжких преступлений.
      Фихтер сказал своей верной Лиззи:
      - Если их поймают, что станет с нами?
      Лиззи ответила коротко:
      - Меня арестуют.
      - А меня?
      - За что же вас, доктор Фихтер? Это только я.
      Он с теплотой взглянул на служанку. Добрая, самоотверженная Лиззи... Она именно так и сделает, возьмет все на себя.
      Лиззи не хотела распространяться на эту тему. Но про себя она продолжала разговор. Да, конечно, она так бы и сказала: "Это я. Вяжите меня. Я спасла двух людей и горжусь этим. Немка? Ну и что ж? А разве русские не люди? На земле все равны. Пусть господа вспомнят хотя бы евангелие. Ах, они не читают его? Тем хуже для них. Тем хуже..." Она представила себе, как ее везут в тюрьму и Фихтер трясущимися от волнения руками сует ей узелок с бутербродами. Он остается один. Нет, это просто невозможно даже представить! И она, отбросив тяжкие видения, с облегчением вздохнула:
      - Хорошо, что все удачно кончилось.
      Фихтер теперь один продолжал опыты с антибиотиками. Надо было завершить начатое.
      Он стал регулярно посещать опустевшую лабораторию и проводить там два-три часа в день.
      Занимаясь с животными, Фихтер обратил внимание на некоторые странности в поведении свинок, мышей и косуль. Они совсем игнорировали пищу. Фихтер всполошился. Может быть, корм плохой? Нет, сено свежее, мучные лепешки приятно пахнут. В чем же дело? Вдобавок ко всему животные стали очень флегматичными. Не играли, не бегали, зато много лежали и старались при этом занять уголок посветлее. Больны? Но температура нормальная, носы влажные... И особенно его смущал цвет. Это уж просто из ряда вон выходящий факт. Животные заметно позеленели. Да-да, позеленели! Даже глаза.
      На память Фихтеру пришли слова Ильина, сказанные перед уходом: "Я сделал один опыт, профессор. Я не могу вам сказать о нем, но это очень важный опыт..." Уж не результат ли опыта Ильина он видит перед собой?
      Шли дни. Зеленые животные оставались верны своей новой расцветке и наклонностям. Они отказались от пищи, но в то же время были, что называется, в хорошем теле.
      Фихтер перетащил клетки с зелеными животными ближе к окнам и заметил, что лежать на солнце было для них основным условием жизни. Они, казалось, с удовольствием впитывали живительные солнечные лучи, переворачиваясь с боку на бок. Зелень просвечивала сквозь короткую шерсть свинок, обливала мордочки, даже нос. Глаза животных поблескивали изумрудом.
      С неослабевающим интересом Фихтер продолжал вести наблюдения.
      Повадки зверей день ото дня изменялись все более резко. Они стали малоподвижны, не бегали и не резвились, ходили по клеткам не спеша, часто ложились; казалось, что передвижение было для них тяжелой и ненужной обязанностью.
      - Полюбуйтесь на этих милых козочек, Лиззи, - говорил Фихтер своей служанке, испытывая потребность поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. - Они стали похожи на болотных лягушек.
      - Больные, и все тут. Предоставьте им самим лечить себя. Животные это умеют лучше нас.
      - Нет, милая Лиззи. Это не болезнь. Это, это... Я сам не знаю, что это такое. Вы только посмотрите. У животных отпала нужда в пище. Они ощущают постоянную сытость, голод не мучит их больше. Если так пойдет дальше, вполне возможно, что животные станут подобно растениям. Ну конечно. Так и должно быть! Они будут спокойно и бесстрастно расти, накапливать органические вещества и жить растительной жизнью.
      - Разве это плохо, Фихтер? - спросила Лиззи. - Пусть себе.
      - Это не просто плохо, это ужасно! Это катастрофа! Представьте себе, что зеленые животные появились на земле. Они ведь перестанут размножаться, они потеряют главное биологическое назначение - продолжать свой род... Зеленые животные не знают привязанности. Они только кажутся живыми, а в сущности они мертвы.
      Но Лиззи оставалась спокойной. Она не разделяла ни взволнованности ученого, ни его опасений. Зеленые так зеленые. Бывают и желтые, когда желтуха... Ну и что? Выздоровеют - и порозовеют.
      Но Фихтер уже понял, что это такое. Хлорофиллоносная кожа. Животные-растения, способные использовать свет солнца. Чудо двадцатого века. Неужели это сделал Ильин? За такой короткий срок?..
      Фихтер долго думал, а не написать ли ему об интересном случае своему другу Вилли? Все-таки он биолог. Для него это будет крайне интересным.
      Он уже взялся было за перо, но вспомнил портрет Вильгельма фон Ботики в одном из журналов прошлых лет. Фихтер не посчитался со временем, встал из-за стола, нашел этот журнал. Вот и портрет. Гм... Действительно, в полковничьем мундире. Ишь ты!.. Мундир заставил профессора Фихтера отложить перо. Не стоит посвящать в тайну человека, носившего официальные одежды гитлеровской империи. Кроме того, ему ведь придется сказать и об авторе, о русском ученом Ильине. Нет. Пусть это останется пока тайной. Вот кончится война, тогда...
      Что касается близкого окончания войны, то в этом не сомневался уже никто. Шел март 1945 года. Русские заняли Померанию, Восточную Пруссию, вторглись в центральные провинции Германии. Американские армии стояли где-то возле Страсбурга. Через леса Шварцвальда шли и бежали остатки разбитых германских воинских частей. Еще несколько ударов - и конец.
      Честный Фихтер с нетерпением ждал этого конца.
      Может быть, тогда он снова встретится с русским ученым Ильиным?
       Вильгельм фон Ботцки придумал новый план. Болезнь Маши Бегичевой. Любезность тюремного врача. Первый зеленый человек. Ильин сдается.
      - Каково ваше решение, фон Ботцки?
      Этот вопрос задал представитель фирмы, в которой профессор фон Ботцки имел теперь честь работать. Вопрос касался Ильина. Надо было решать, что с ним делать.
      Положение и вправду трудное. С одной стороны, зеленый препарат, действие которого уже испытано, с другой - неуступчивый, фанатически упрямый Ильин, принявший угрозу смерти со стоическим спокойствием. И эта фрейлейн, готовая чуть ли не сама сунуть голову в петлю, лишь бы облегчить положение Ильина. Что за народ!
      Фон Ботцки должен сейчас же решить: или забыть о надеждах, связанных с "веществом Ариль", и согласиться на физическое уничтожение Ильина и Бегичевой, или найти какой-то новый ход и заставить его наконец выложить свою тайну. Легко сказать: забыть о надеждах! Теперь-то и помнить о них. Сняв с себя полковничий мундир, фон Ботцки тем самым как бы порывал с прошлым. Ведомство Гиммлера сейчас котировалось не слишком высоко, впереди ему грозили виселицы и гнев народный. Но будущее... Фирма - не благотворительное учреждение. Руководитель ее - человек дела. Он хотел бы заполучить Вильгельма фон Ботцки не просто как одаренного индивидуума, а с кучей ценных патентов, чтобы потом, когда все уляжется, развернуть деятельность для восстановления своей поруганной и попранной страны. Что же притащит с собой фон Ботцки? Нескольких ученых, которые спят и видят, как бы улизнуть из их ведомства. Два десятка не очень крупных открытий. И русского биолога Ильина, не желающего выдать своего изобретения.
      Две ампулы с препаратом приоткрыли завесу над тайной Ильина. Всякие сомнения теперь отпали. Вещество есть, действие его испытано, впереди чертовски заманчивые результаты.
      Профессор фон Ботцки, проведя опыт всего с одной ампулой препарата, понял огромное значение открытия Ильина. Да, зеленое вещество может сделать человечество более богатым. Зеленые животные - это гарантия от голода, это горы дешевого, дарового мяса. Страна, способная по своему усмотрению превращать часть животных в зеленых, сразу выделится среди других стран. Разве не в этом нуждается теперь их бедный фатерланд? Наконец, космос. Когда придет время и люди освоят другие планеты и звезды, не возьмут ли они с собой в космические корабли зеленых животных, для существования которых достаточно лишь света солнца? О, здесь перспективы еще только намечаются, они так значительны, что до поры до времени о них не хочется даже говорить. Если бы удалось приручить Ильина, как был бы доволен Кирхенблюм! Профессор фон Ботцки стал бы его правой рукой.
      Нет, ставить крест на Ильине еще рано. Нельзя!
      - Итак?.. - Собеседник профессора все же хотел получить ответ на свой вопрос.
      - Будем продолжать обработку, - ответил фон Ботцки.
      - До каких пор?
      - Пока не добьемся своего.
      - Или пока он не добьется своего. Не забывайте, скоро нам придется иметь дело с оккупантами. Сюда войдут американцы. Тогда что?
      - Мы не выпустим Ильина.
      - Ну, так они его выпустят. Не из соображений гуманности, а чтобы перехватить открытие.
      Фон Ботцки задумался.
      - Позвольте узнать, - спросил он, - майор Габеманн работает у нас?
      - Почему это вас интересует?
      - Могу я быть откровенным с ним?
      - Да. Можете. Дальше?
      - Он мне должен помочь.
      - Габеманн получит такое указание. Значит, вы остаетесь при своем мнении, профессор? Какой же срок вам потребуется?
      - Десять дней.
      - Хорошо. Я так и доложу Кирхенблюму.
      Ильин все еще томился в тюремной камере.
      Прошли сутки, другие, третьи. Смертный приговор повис в воздухе. Он знал: его берегут. О Маше никаких известий не было. Жива ли она? Что там, на воле? Может, и война уже кончилась. Ему ведь не скажут.
      Апатия, поразившая его в первые дни после ареста, бесследно прошла. Если бы только он мог узнать о судьбе Маши!
      А Маша Бегичева находилась в той же тюрьме, этажом выше. Она пережила самое страшное - ожидание казни. Ночь перед утром казни стоила тысячи дней. Девушка не сомкнула глаз. Слез не было. Какое-то очень тяжелое, мучительное чувство владело ею все эти страшные часы до рассвета. К концу долгой ночи Маша уже не боялась смерти, она лишь хотела, чтобы все быстрее кончилось. Когда наступило утро, узница не выдержала, встала на табурет и поглядела в окно. На страшном помосте во дворе тюрьмы маячила зловещая буква "Г". Она не отвела глаз, когда на помост ввели первую жертву. Скорее бы... Но за ней не пришли. Утро сменилось полднем. Начало смеркаться. Вечером Маше стало плохо. Пытаясь встать с постели, чтобы постучать в дверь, она потеряла сознание. Она не слышала, как в комнату вошли люди, не чувствовала, как несли ее в тюремную больницу. Очнулась она уже на новом месте. Увидела кровати, людей в белом.
      - Где я? Что со мной? - спросила она.
      - Скоро вы будете здоровы, - без улыбки, с отсутствующим взглядом ответила сестра.
      Маша уснула, но кошмары не оставляли ее и во сне. Ей чудилась черная виселица, окровавленный Аркадий.
      Она задыхалась. Когда она очнулась, то увидела около себя трех людей в белом. Маша скользнула взглядом по их лицам и вдруг страшно закричала. Один из трех сразу же встал и ушел. Маша узнала его: Габеманн!
      - У вас галлюцинация, больная, - сказал ей врач. - Никакого Габеманна здесь нет. Успокойтесь.
      - Я видела его, - упрямо повторяла она и не спускала глаз с дверей.
      В больнице Маша провела почти неделю. Вместе со здоровьем к ней вернулись и муки неизвестности. Ставший для нее единственно желанным страшный конец так и не настал. Почему? Болезнь помешала? Вряд ли можно ждать подобной гуманности в гестаповской тюрьме. Ее бы и больную вывели во двор. Значит, опять что-то связанное с Ильиным, опять приманка.
      Она не знала, какое злодеяние готовится.
      Маша не ошиблась. К ней в больницу действительно приходил майор Габеманн.
      Фон Ботцки пригласил его к себе, чтобы поделиться некоторыми соображениями, возникшими у него, как он выразился, "в минуту особой ясности мышления".
      Он сказал:
      - Я не уверен, майор, удастся ли нам сломить упорство Ильина обычными методами.
      - Но мы еще не применяли всех методов.
      Фон Ботцки поморщился:
      - Нет, Габеманн, ваши методы мы не станем применять. Не то время. И не тот человек. Он может, конечно, не выдержать, особенно если вы приметесь за Бегичеву. Скажет "да". А потом все-таки обведет нас вокруг пальца. И мы опять будем ходить около него. Уже было. Знаем. Надо придумать другой план.
      - У вас он есть?
      - Так, наметки. Но я поделюсь с вами. Дело вот в чем. У меня осталась, как вам известно, одна ампула с зеленым препаратом. Вторую я использовал для опытов. Опыты удались. Животные, которым ввели этот препарат, стали зелеными. Они отказались от пищи, целиком живут за счет солнца. Они стали очень странными животными, их поразила полная апатия. Понимаете - апатия: исчезла потребность в общении, в поиске пищи, нарушена память. Все страсти, обычно присущие теплокровным животным, у них отмерли. Понимаете? Если подобную операцию сделать с человеком, он тоже станет зеленым и...
      - Занятно! - протянул майор.
      - Так вот, у меня есть одна ампула... - напомнил Ботцки.
      Габеманн заморгал:
      - Сделать Ильина зеленым? Но он же тогда...
      - Ах, не в Ильине дело! Как вы не понимаете!
      - А в чем же, полковник! Я теряюсь...
      - Ну, как вам сказать. Если близкий Ильину человек станет зеленым, что будет делать Ильин?
      - Искать виновных, конечно.
      Фон Ботцки как-то странно посмотрел на Габеманна. Все-таки он очень недалек. Очень.
      - Он будет искать путей для излечения. Ну, теперь вы понимаете?
      Конечно, будет искать. Но это же как раз наоборот, а не то, что нам надо.
      Раздражаясь, фон Ботцки сказал:
      - Для того чтобы искать пути излечения, ученый должен делать сотни экспериментов над животными, над зелеными животными. А чтобы иметь зеленых животных, надо сделать еще десятки таких ампул.
      Габеманн широко улыбнулся:
      - Ох, и голова у вас, герр профессор!
      Именно после этого разговора майор стал проявлять особенную заботу о больной узнице. Он завел знакомство с тюремными врачами и сестрами, и через несколько дней Габеманн стал своим человеком в больнице. Медики считали, что майор специально приставлен к Бегичевой. Это было в порядке вещей.
      - Когда вы ее выписываете? - спросил он однажды у врача.
      - Послезавтра.
      - Мне необходима ваша помощь, доктор.
      - Готов, майор. Выкладывайте.
      - Дело вот в чем. Мне надо развязать Бегичевой язык. Она знает явку одной подпольной группы, но упорно молчит. В следственном отделе мне дали лекарство, которое ослабит волю преступницы, сделает ее разговорчивой. В день выписки влейте ей лекарство в вену под видом какого-нибудь укола.
      Врач пожал плечами. Пожалуйста! Он привык и не к таким фокусам. На то он и тюремный врач.
      - Давайте ваше средство, майор.
      Он повертел ампулу в руках, неопределенно хмыкнул и сунул ее в карман. "Что это такое? А не все ли равно. Даже если яд... Узница все равно приговорена, ей же лучше будет".
      Майор ушел довольный.
      А на следующий день доктор подошел к Бегичевой:
      - Завтра утром мы вас выписываем. Вечером последний прием лекарства и - желаю вам здоровья, фрейлейн.
      Маша ничего не ответила.
      Перед сном пришла сестра и, как всегда молчком, с профессиональной ловкостью взяла руку больной, перегнув, нащупала вену - ив кровь Марии Бегичевой вошло содержимое ампулы.
      И снова она попала в прежнюю камеру. Долгие дни, бессонные ночи, затаенное дыхание при каждом стуке за дверью и мрачная неизвестность. К этим привычным ощущениям неожиданно добавилась мучительная тоска, переворачивающая сердце. Маша не находила себе места. Хуже, чем в ночь перед казнью. Она металась по камере, судорожно плакала, часами сидела в состоянии полной угнетенности, а тоска грызла ее все сильнее и сильнее.