ВТОРНИК, ВЕЧЕР

Пока воспоминания мои свежи, спешу в точности описать то, что я видел и слышал менее недели назад, когда мне встретился человек, который расхаживал по земле, как любой из нас, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что его самым жестоким образом отправили на тот свет.

Начало моей поездки не предвещало ничего хорошего. Из-за ледяного тумана, который на два дня плотно укутал всю южную половину страны, мой поезд задержался, и я опоздал к пересадке. Чтобы достичь места назначения, пришлось еще два часа путешествовать сквозь раньше обычного наступившие сумерки. Сидя один в плохо освещенном вагоне, я смотрел не столько в книгу, которую держал в руках, сколько за окно: по мере того как сгущался туман и темнело, окружающий пейзаж становился все более непривычным и расплывчатым. Постепенно мною овладело чувство, что поезд уносит меня не вперед, а назад – из моего собственного бытия и времени в прошлое.

Внезапный толчок вернул меня к действительности: поезд начал тормозить и, дернувшись еще несколько раз, остановился среди темноты, которую едва-едва рассеивали тусклые огни вагона. Мы настолько выбились из расписания, что я понятия не имел, моя ли это станция. Приблизившись к дверям, я попытался разглядеть вывеску в болезненно-желтом свете отдаленного газового фонаря и услышал, как стукнуло окно и один из попутчиков спросил, не подошел ли поезд к конечной станции. Кто-то ответил ему с платформы, что эта станция предпоследняя, и назвал ее – она-то мне и была нужна.

Я достал с полки саквояж и сошел на платформу; из других пассажиров моему примеру последовали не более двух или трех. Они скрылись из виду, а я немного задержался, поскольку не ожидал, что будет так холодно; топая и похлопывая себя по бокам, я старался привыкнуть к нечистому воздуху, в котором резкий запах мороза мешался с дымом тысяч городских каминов.

Остин предупреждал, что будет занят и не сможет встретить меня на станции, поэтому мне следует прямиком отправиться к нему домой. Меня это вполне устроило, поскольку я боялся, что на станции его не узнаю. Я никак не мог решить, что будет для меня неприятней: увидеть, что он переменился или, напротив, что он остался прежним. Как бы то ни было, в первую очередь я боялся не того, что найду его постаревшим, а того, что пойму по его лицу, как постарел сам.

Поезд свистнул и отошел от платформы, напоследок обдав меня облаком дыма и копоти с ядовитым минеральным запахом, словно бы извергнутым земными недрами. Во вновь наступившей тьме был виден только газовый рожок, освещавший, предположительно, воротца на выходе с перрона. Я направился туда и около ограждения был встречен по уши укутанным в шарф железнодорожным служащим, который, не снимая перчатки, протянул руку за моим билетом.

На площадке у перрона я обнаружил, что попутчиков уже и след простыл. На месте оставался лишь один кеб, в который я и сел. Физиономия извозчика, с носом картошкой и отвисшей нижней губой, не внушала доверия, а к тому же от него крепко припахивало прокисшим пивом. Я назвал адрес, кеб качнулся и покатил.

С городом я не был знаком, однако знал, что станция находится примерно в миле от центра. Через оконце шаткого экипажа почти ничего не было видно, и только по шуму я догадывался, что мы на дороге не одни. Вскоре начался легкий подъем, и я предположил, что впереди вершина холма, где древние римляне построили крепость для охраны перекрестка.

По обе стороны дороги тянулись ряды коттеджей; кое-где в освещенных окнах виднелись люди, сидевшие за ужином. Я сказал себе, что, пусть до сих пор поездка складывалась не особенно удачно, мне, по крайней мере, не придется торчать эту неделю в колледже среди оставшихся там коллег, занудливых холостяков.

Едва подъем сделался круче, кеб притормозил, и я удивился тому, что сердце у меня забилось быстрее. Я уже много раз задавал себе вопрос: как мой старый приятель устроил свою жизнь? На выпускном курсе мы частенько обещали друг другу, что мир еще о нас заговорит: мы учились со всем усердием и жаждали известности. Жалеет ли он о том, как повернулась его судьба? Счастлив ли в своем отдаленном городишке? Нашел ли, чем себя утешить? Время от времени от общих знакомых до меня доходили слухи о нем, но я не очень им верил. Я размышлял о нем снова и снова и, когда получил приглашение (чему немало удивился, после того как мы долгие годы не общались), не смог воспротивиться соблазну.

Экипаж преодолел крутизну и, грохоча колесами по булыжнику, покатил быстрее. Показались туманные ореолы уличных фонарей, и в косых столбах света, пронзавших густой туман, я разглядел, что Хай-стрит, куда мы, судя по всему, добрались, почти пуста – и мостовые, и тротуары. Слушая гулкий стук копыт нашей лошади, я воображал, что путешествую по разграбленному городу, откуда только-только удалился враг. Внезапно под доносившееся со всех сторон эхо копытного звона меня начало кидать из стороны в сторону, экипаж проделал несколько крутых поворотов и въехал под большую арку. Я подумал, что извозчик по ошибке привез меня в гостиницу, но тут раздался – можно сказать, как гром среди ясного неба – удар тяжелого колокола. Последовало еще четыре удара – каждый, казалось, наплывал на предыдущий, распространяясь в тумане подобно кольцам ряби, – и я понял, что передо мной собор. В тумане я не заметил, как мы к нему приблизились.

Кеб вильнул в последний раз и остановился. В нескольких ярдах виднелось крыльцо – западная дверь трансепта. В ярком свете калильной сетки мне бросились в глаза куча кирпичей и несколько деревянных планок, прикрытых просмоленной тканью.

– Что, в соборе ведутся работы? – спросил я извозчика, выходя.

– А то они когда-нибудь кончались! – отозвался он. Пока я расплачивался, дверь ближайшего дома распахнулась и вышедший оттуда человек бросился мне навстречу.

– Старина, как я рад тебя видеть! – воскликнул молодой голос, такой знакомый, что я вздрогнул. Голос был тот же, но обладателя я не узнавал: это был мужчина средних лет с морщинистыми щеками и высоким лбом, на который спускались редкие пряди седоватых волос. Остин заключил меня в объятия, и, ощутив его хрупкость, я вспомнил, как он бывал не по-английски импульсивен и переполнен эмоциями, заставляя меня отчасти завидовать, а отчасти – немного пугаться.

– Спасибо, что приехал.– Не размыкая объятий, он похлопал меня по спине.– Господи тебя благослови. Господи благослови.

При этих словах я почувствовал глубокое раскаяние. Кто бы мог подумать, когда наша дружба была в разгаре, что мы расстанемся на такой долгий срок, поскольку Остин будет замешан в одно из самых тяжелых событий моей жизни. Впоследствии я первый написал ему, показывая, что не прочь возродить дружеские отношения. И лишь когда он не ответил, я задумался над тем, не ощущает ли он вину за свое тогдашнее поведение, и далее меня не оставляли мысли о роли, им сыгранной или ему приписанной. Как бы то ни было, я в первое же Рождество послал ему краткое поздравление, через год другое и так далее; прошло несколько лет, и он начал отвечать – еще более коротко и нерегулярно.

О его делах я узнавал от общих знакомых, однако известия поступали все реже: один потерял с ним контакт, другой уехал за границу, третий умер. Но месяц назад, когда я давно уже решил, что наша дружба обратилась в прах, от Остина пришло письмо, составленное в самых теплых выражениях: он приглашал – уговаривал – меня приехать в любое время (он всегда дома), только, мол, «наберись терпения, чтобы вынести общество нудного старого брюзги, ~в которого я обратился» . Вначале я задумался о том, вспыхнут или, напротив, угаснут искры прежнего товарищества, если на них подуть, но, догадываясь, как ему пришла в голову эта идея, ответил все же, что охотно приеду, тем более как раз вознамерился осмотреть древние земляные укрепления замка Вудбери, на границе городка, и сделать замеры. Я писал, что явлюсь в начале января, когда буду возвращаться от племянницы, и постараюсь предупредить его заранее. (На самом деле мои планы неожиданно поменялись, и я послал записку всего лишь за несколько дней.)

Я слышал, как кеб у меня за спиной разворачивается в узком проезде между собором и домами.

Не снимая рук с моих плеч, Остин слегка отступил, и только тут я смог разглядеть его в слабом свете калильной сетки, от которой нас отделяло полтора десятка ярдов. Мне улыбался прежний Остин. Тот же веселый блеск больших черных глаз, та же мальчишеская пылкость. Он улыбался и, судя по всему, был очень рад меня видеть, но во взгляде его я заметил некоторую уклончивость, тень тайных мыслей. Думал ли он о том же, о чем и я: что же сделали с тобой годы? Что дали они тебе взамен веселой юности, ими унесенной?

– Дорогой Остин, ты прекрасно выглядишь.

– Расцвел, когда тебя увидел. Входи, дружище.

Он поднял мой саквояж и театрально согнулся под его тяжестью. Я попытался выхватить саквояж, но не успел; на мгновение мы вновь обратились в шаловливых студентов.

– Что там такое? Книги, наверное?

– И рождественские подарки для детей моей племянницы. Есть, правда, и для тебя подарочек.

– Ух ты, здорово! Обожаю подарки, – на ходу бросил Остин через плечо. У двери он посторонился и жестом пригласил меня войти первым.

Я оглядел фасад:

– Какой красивый старый дом.

Не успев это выговорить, я понял, что дом не столько красивый, сколько своеобразный. Он был узкий, вытянутый в высоту, со створчатыми окнами и дверьми, расположение которых столь разительно отклонялось от линейного как по вертикали, так и по горизонтали, что он казался пьяным, ведомым под руку двумя приятелями – соседними, более крупными домами.

– Это служебное жилье. Расценивается как преимущество, но иной раз я думаю, пусть бы мне приплатили за то, что я здесь живу. Лучшие дома – на Нижней площади.

Тем временем кебмен завершил свой затруднительный маневр и грохотание кеба затихло вдали. За порогом мне пришлось спуститься на две ступени: уровень мощенного булыжником двора за века вырос. В тесном темном холле я первым делом обнаружил лестницу – дом сплошь состоял из лестниц, поскольку был построен на старинный манер, и на каждом этаже располагалось всего по две комнаты. Когда я снял пальто и шляпу, Остин отвел меня в приемную. Задняя комнатка, как я разглядел, служила кухней. В гостиной (Остин называл ее столовой – и, судя по накрытому на двоих столу, он и правда здесь питался), несмотря на недавно разведенный огонь, было зябко. При свете газовой лампы я смог наконец хорошо разглядеть Остина. Нос его явственно покраснел по сравнению с прежними временами, а кожа, хотя оставалась бледной как полотно, огрубела и покрылась морщинами. Худобы и стройности он не утратил. (Боюсь, обо мне этого сказать нельзя.) Странно, но он как будто сделался выше. Заметив мой изучающий взгляд, он улыбнулся, и я тоже ответил ему улыбкой. Затем он отвернулся и принялся наводить порядок, словно мой приезд застал его врасплох.

Он все время расспрашивал меня о поездке, а я задавал вопросы о доме, его расположении и удобствах. Я сидел за столом на одном из двух имевшихся там старых стульев. Мебель была обшарпанная и ломаная, обивка лоснилась. Старинные панели за два века успели почернеть от свечной копоти, дощатый пол прикрывал один лишь поношенный турецкий ковер. Глупо, но мое сердце забилось чаще. Обстановка была убогая, почти что нищенская. Мне вспомнились моя удобная квартира и университетские слуги, которые поддерживали там идеальный порядок.

Остин взял с пристенного столика графин и налил мне стакан мадеры. Принимая у него вино, я внезапно ощутил запах этого дома – густой, тяжелый, сокровенный. Я с усилием втянул носом воздух. Прикрыл глаза и стал думать о том, что совсем рядом находится собор, где под каменными плитами гниют кости и плоть; задал себе вопрос, что может скрываться под домом, расположенным в тени этого громадного здания. Запах был сладкий, грубый, и я вообразил себе тяжесть разлагающегося трупа, его липкие объятия; внезапно пришло ощущение, что еще немного – и мне сделается плохо. Я сумел глотнуть немного вина, отвлечься от этих мыслей, и все встало на свои места. Подняв глаза, я встретил любопытный взгляд Остина и изобразил улыбку; затем мы выпили за здоровье друг друга и за встречу.

О чем нам было говорить после столь долгой разлуки? Казалось глупым затевать банальную светскую болтовню о погоде, поездке, соседстве дома с собором и вытекающих из этого преимуществах и неудобствах. Тем не менее так мы и поступили. Все это время я не сводил с Остина глаз, поражаясь тому, как изменили его годы. И почти не сомневался, что у него в голове бродят те же мысли. Вернемся ли мы к мальчишескому тону общения, который так нравился нам когда-то? Или, что было бы гораздо лучше, выработаем новый, более зрелый? Не предстоит ли нам то и дело сбиваться на старый, теперь уже неуместный тон и вспоминать затем, как мало общего осталось у нас сегодня?

– Как я рад тебя видеть, – произнес я, когда беседа ненадолго прервалась.

Его губы дрогнули, и, не переставая улыбаться, он отпил из стакана.

Я почувствовал, что отвечаю идиотской улыбкой. Только чтобы не молчать, я ляпнул: « Сколько же лет минуло с нашей последней встречи?» Не успев закончить, я уже пожалел о сказанном. Странное дело: решишь не затрагивать в разговоре определенную тему – и она тут же просится тебе на язык.

Словно бы ничего не вспомнив при этих словах, он отставил стакан и принялся считать по пальцам.

– Двадцать лет.

– Больше. Двадцать два. Почти двадцать два. Он с улыбкой покачал головой.

Я не собирался затрагивать этот предмет вообще, но раз уж о нем зашла речь, мне захотелось выяснить все точно и этим ограничиться.

– Ты провожал меня на вокзале в Грейт-Ярмуте. Провожал. Такое у меня сохранилось последнее воспоминание: ты стоишь на платформе, и поезд трогается.

В его взгляде не отразилось ничего, кроме вежливого любопытства.

– Странно. Мне помнится, что мы с тобой возвратились в Лондон поодиночке.

– Ничего подобного. Вижу как сейчас: ты стоишь и машешь мне рукой. Это было двадцать восьмого июля – летом минет двадцать два года.

– Должно быть, ты прав. Ты из тех, кто знает прошлое.

– Очень трудно знать истину о прошлом, Остин. Но, поверь, то лето сохранилось в моей памяти как живое.

Произнося это, я не сумел сдержать волнение. Зубы выбили дробь о поднесенный ко рту стакан. Внезапно я испугался, что Остин назовет одно из двух имен, которые нам с ним упоминать не следовало. Стараясь унять дрожь в руке, я опустил стакан.

– Не будем спорить. Не важно.– Он улыбнулся и добавил: – А теперь о будущем. Ты можешь остаться до воскресенья?

– С удовольствием. Но придется утром выехать пораньше: племянница ждет меня в рождественский сочельник к полудню.

– А где она живет?

– В Эксетере – я упоминал в письме.

– А, ну да. Договорились. Мы будем проводить вместе вечера, а днем, боюсь, мне придется работать.

– Я и сам буду занят большую часть дня.

– Да, ты писал. Надеюсь, проклятый холод и туман не очень тебе помешают.

Я улыбнулся. Странно сказать, но у Остина всегда была склонность к проказам. Всего несколько дней назад я обратился к нему в письме с вопросом, удобно ли будет, если я нарушу нашу договоренность и приеду, не предупредив его заранее. Он ответил, что будет очень рад. А перенес я свой приезд на более раннее время вот почему. Получив от Остина приглашение, я вспомнил, что в библиотеке колледжа хранятся не внесенные в каталог бумаги, которые принадлежали некоему Пеппердайну, антикварию (он посетил город вскоре после Реставрации). Просматривая их, я наткнулся на письмо, которое – как я объяснил Остину – сулило разрешение многолетнего ученого спора, связанного с моим любимым периодом – царствованием короля Альфреда: нужно было только разыскать в библиотеке настоятеля и капитула некий документ. Я загорелся и поменял свои планы: задумал навестить Остина по пути к племяннице, а не в новом году, когда буду возвращаться.

– Я думал, – продолжал он, – после долгой дороги тебе захочется провести вечер дома, а я приготовлю ужин.

– Как в старые добрые времена! – воскликнул я.– Помнишь? Когда мы жили на Сидни-стрит, мы по очереди жарили на рашпере отбивные?

Нахлынули воспоминания, и у меня на глаза навернулись слезы.

Остин кивнул.

– Помнишь твои « отбивные святого Лаврентия », как ты их называл? Зажаренные до хруста, как бедный святой? Эти трапезы ты называл «аутодафе», ибо, по твоим словам, от едоков требовалось больше веры, чем от несчастных жертв инквизиции.

Он улыбнулся, тронутый, скорее всего, не этими воспоминаниями, а тем, что я их храню.

– Я запасся бараньими отбивными и каперсами. За прошедшие годы я поднабрался опыта и обещаю: их можно будет есть без всяких мук.

Странно было думать, что Остин самостоятельно ведет хозяйство. В былые годы он не отличался опрятностью: в его комнате в колледже пол вечно был усеян крошками, одежда валялась на стульях, посуда подолгу стояла немытой. Впрочем, комната, где я находился сейчас, содержалась не многим лучше.

– Пойдем, я покажу тебе твою спальню. Ты, наверное, захочешь умыться, пока я готовлю.

– Я успею заглянуть в собор? Долго сидел в поезде – неплохо бы размять ноги.