Аад стоит в кабинете СПП, а Рая в том кабинете лежит. Нет, поймите правильно: лежит она не в раздвижном комфортабельном кресле для пациентов, а прямо на полу, который ещё хранит грязноватые следы продавца из магазина детских игрушек, приходившего жаловаться на свою жизнь в целом и наркозависимость в частности. Рая лежит на полу у стены: где стояла, там и сползла, – внезапно ей сделалось дурно.
      По законам куртуазного жанра, Аад (не этот, а лучший – в плаще, с розой и шпагой) должен бы ослабить, а то и вовсе расшнуровать ей тиски узорчатого корсета, затем изумиться прекрасным белым грудям (похожим на два сливочных пирожных – каждое с яркой клюквинкой посередине), затем потерять голову, а затем уже действовать по темпераменту: то ли опрыскать прекрасной синьоре лицо и грудь, – то ли, как писали поэты востока, оросить розу нектаром любви; второй вариант, конечно, предпочтительней (для заждавшихся зрителей).
      Пока Аад втаскивает Раю в кресло, а работница СПП подаёт ей бумажный стаканчик, открывает окно и испуганно звонит в регистратуру, Рая тихо, но настойчиво воет: ойййй!.. чувствую, сейчас скину!.. ой… сейчас у меня здесь выкидыш будет… ойййй… матка уже сокращается… оййй… ойййй… Как бы теряя чувства и контроль над ними, Рая воет всё же по-нидерландски, помогая себе, в наиболее сложных местах, английским – а то, вой она на своём родном, кто же ей станет внимать? (Ключевые слова «выкидыш» и «матка сокращается» Рая предусмотрительно вызубрила на обоих языках.)
      Работница СПП, обратим на это внимание особо, совсем не рада перспективе получения выкидыша здесь, в кабинете, где она только что скрупулёзно агитировала эту иммигрантку за здоровые роды. Чиновница смутно чувствует какую-то нестыковку в своей нелёгкой работе и потому старается выпроводить эту странную steltje (парочку) как можно быстрей. При этом она советует Ааду обращаться с женой помягче – по крайней мере, не подымать тему аборта ещё недели две, пока риск самопроизвольного выкидыша («несущего опасность осложнений») достаточно велик.
      Проходит две недели. Аад, искоса поглядывая на законную фиктивную супругу, отмечает объективное улучшение её состояния. Он открывает рот – и говорит то, что давно собирался сказать. Рая (с трогательным послушанием наложницы фараона) безропотно идёт туда, сама знает куда.
      Вернувшись позже обычного, она ложится (с видом наказанной собаки) на надувной матрас.
      То есть самостоятельно наказует себя, при том явно понижая в статусе.
      – В чём дело? – встревоженно закуривает законный фиктивный супруг.
      – Пропущен срок, – виновато заикается Рая. – Дело в том, что в самом начале его определили неправильно: сейчас у меня на самом деле уже больше, чем двенадцать недель.
      Как легко догадается всякий, кроме Аада (несмотря на его, Аада, высокий IQ), срок беременности, и вот именно что с самого начала, был определён как раз правильно (причём самой Раей, с помощью тестера); отвлекающий манёвр в кабинете СПП был осуществлён с целью выиграть время.
      Но Аад не сдаётся. Он выясняет, что аборт делают не только на таком, но даже и на большем сроке – по медицинским показаниям. Правда, Рая, на его беду (так думает он), здорова, как стадо лошадей. Поэтому остаётся три пути:
      1. Подпольный аборт в любых условиях (Аад не спит ночь – и контраргументы либерального европейца побеждают).
      2. Фиктивные данные о нездоровье Раи (за ними надо ехать, как минимум, в какую-нибудь Португалию, а то и в Румынию – кстати, там же лучше всего и довести дело до конца, но – money, money, money).
      3. Есть такой волшебный кораблик-абортарий (Королевства Нидерландов), который, стоя на якоре в нейтральных водах (на расстоянии, как оговорено, не менее двенадцати миль от строгой и неприступной, неукоснительно католической Польши), делает для женщин, бегущим к нему по волнам, всё необходимое, что, по странному совпадению, запрещено польским законом.
      То есть делает, конечно, не сам кораблик, а несколько работающих на его борту бригад – гинекологов, хирургов, анестезиологов и медсестёр. Следовательно, Раису надо будет тащить в Польшу (снова – money, money, money), затем добраться до соответствующего порта, а уж затем – как именно? лодочкой? яхтой? – преодолеть эти двенадцать миль до чудо-кораблика – о, сплошные убытки! – а на самом кораблике, украшенном, как Аад с ужасом видел в рекламе, китайскими фонариками и гирляндами живых цветов, надо будет заказывать каюту, операционное вмешательство (с каждым днём беременности элиминация эмбриона, конечно, дорожает), – не забыть вперёд оплатить послеоперационный уход и контроль, а ведь там, на кораблике, надо ещё и питаться – о! можно себе представить (точней, нельзя), какие на том гинекологическом плавсредстве цены! А вдруг там ещё и очередь?! Money, money, money… must be funny… in the rich man’s world…

      Долго ли, коротко ли, но через полгода телефонный голос Аада говорил следующее: «Здравствуйте. Говорит автоответчик семьи ван дер Браак. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение для Аада, Раисы или Йооста».
      Я оценила посильное остроумие Аада. Но всё-таки я не смогла понять его расчёта: в корнелевской борьбе между долгом и сердцем – точнее сказать, в борьбе между жизнью и кошельком – победил, что не странно, кошелёк. Странно другое: видимо, Рая тотально зомбировала озабоченные (укреплением обороны) мозги Аада, если смогла провести и закрепить там мысль, что произведение ребёнка на свет обойдётся куда дешевле, чем его уничтожение в материнском чреве. 
      «Дешевле» (goedkoper) – это, конечно, магическое (даже парализующее) сочетание букв для автохтонов Низких Земель. На это словцо их можно ловить – ну просто как тупорылых карпов на хлебный мякиш. Так что зачарованный Аад словно упустил из виду двухэтапность процедуры, где непосредственно роды – от первых схваток до плодоизгнания – занимают максимально восемнадцать-двадцать часов, а вот пестование-воспитание (именно эту часть проекта Аад как-то и не учёл!) – восемнадцать-двадцать лет.
      Прикиньте. Причём это как минимум.
      И то – исключительно в странах Первого мира.
      А неизвестно, в какой по счёту мир может закинуть человека изобретательный рок.
      Но – кто старое помянет, тому… обвинения, шишки на голову и приключения на его глупую задницу. Как сказал известный режиссёр, счастье – это хорошее здоровье и плохая память.
      …Через четыре года они чинно-мирно шли из детского садика. Впереди семенил Йоост, с противным грохотом везя на верёвочке игрушечную машинку. Чуть сзади него, как-то отдельно ото всех, неторопливо шёл Аад с мечтательно-отрешённым выражением по-семейному располневшего лица, которое, как водится в таких случаях, приобрело черты туповатой барственной вальяжности. Рядом с ним – затравленно, вся настороже, клала-выкладывала большие свои стопы верная Рая, с заботою кошки глядя на сына и с озабоченностью – на супруга. На лице Раи, как всегда, была чётко позиционирована её сахарно-карамельная лучезарность, которая, засахарившись под воздействием времени, воздуха и перепадов температур, словно окаменела. 

      Вот, отпускаю шпильки по поводу чьего-то беспамятства, а сама забыла такой яркий период Раиной жизни, как токсикоз первой половины беременности. С присущей ей «положительной установкой» на всё сразу – установкой, при которой любые явления жизни всеми правдами – и, главным образом, неправдами – подгоняются под единственный ответ задачника («Всё будет хорошо!.. всё будет хорошо!..»), Раиса, конечно, подтащила под свой токсикоз «позитивную» идейную базу: оказывается, её организм, прежде чем принять святой венец материнства, очищает свою карму от грехов прошлого. В том числе от грехов предков вплоть до Адама. То есть: чем сильнее выворачивает, тем лучше!
      Грехами, в конкретном, сиюминутном выражении, были: гречневая каша, пельмени, солёные огурцы, халва, конфеты «Мишка на Севере», жареные семечки – всё то, что Рая с исступлённым упорством покупала в русском магазине «Озорные лапти» (особенность её токсикоза заключалась в том, что она была в состоянии потреблять только русские продукты; данный медицинский, а может, и политологический казус обеспечил бы соответствующему учёному, полагаю я, Нобелевскую медаль). Все эти продукты были словно бы предметным воплощением Раиных грехов, потому что именно они, едва поглощённые, тут же, прежним путём, выходили наружу. Процесс очищения кармы проходил у Раи круглые сутки, с очень короткими перерывами на сон – перерывами настолько короткими, что Аад, который ни разу не оскоромил своих дланей, дабы внести свой вклад в семейное хозяйство, по ночам орал на беременную жену: что, корова?! что, раковая сука?! Опять тебя выворачивает?! Я же должен спать!! Мне же утром на службу!! Когда же, боже мой, это кончится?!!
      И Рая снова перебралась на свою воздушную подстилку в кухне. Но на сей раз она дальновидно утеплила её разнообразным тряпьём, которое, в целях свивания ею гнезда, натаскали в хлопотливых клювах товарки по клубу «Русские Присоски».
      Днём она разговаривала по телефону, к которому у неё уже был полностью свободный доступ (не сразу Москва строилась); телефонная трубка торчала из её шуйцы победно, как жезл; десницею придерживала она на коленях металлическую миску с горячими свиными пельменями; у стоп Раисы жертвенно ждал своей минуты пластмассовый тазик. Рая говорила по телефону, скажем, – здравствуйте, ой, сейчас только пельмень съем! – запихивала пельмень «прямо в пельку» (как любовно именовала это отверстие её мамаша); далее абонент вынужден был прослушать целую гастроэнтерологическую увертюру к ожидаемой алиментарной сюите – увертюру, состоящую из звуков пережёвывания пищи, её заглатывания, многосложной отрыжки, мощных рвотных спазмов, стонов, непосредственного плеска чего-то жидкого (абонент, к счастью для себя, не видел, что почти не изменённые кусочки пельменей выскакивали при этом у Раи даже через ноздри), после чего Рая громко, основательно чихала – с завершающим всхлюпом и всхлипом – затем сморкалась, утирала нос-рот, глубоко вдыхала, говорила: о, проклятый! Ишь, назад выскочил! а вот сейчас запихну другой!.. Добренький день ещё раз, Валентина Ивановна! Ну, как вы там поживаете? – запихивала другой (это было хорошо слышно), и – сложная музыкальная фраза повторялась.

      Рождение ребёнка не изменило образа жизни, который вёл Аад. Имеем в виду: ни в малой степени не изменило его к худшему. Очевидно, таковым было его условие деторождения (причиной которого, деторождения то есть, стал, если подумать, совокупный комплекс социально-исторических обстоятельств, как то: коллапс Азиопской Империи, распад Варшавского блока, падение Берлинской стены, падение рубля и всех прочих местных валют Империи, грязевые потоки восточноевропейских миграционных лавин, граничащая со слабоумием толерантность кальвинистов древней Батавии – и, конечно, спекуляция грузинскими винами, производимая одной, отдельно взятой, кирхой – для камуфляжа чего её духовный руководитель находчиво соорудил нетривиальную филантропическую ширмочку.
      Красавчик Аад, вполне основательной фобией которого являлось интеллектуальное и духовное «опрощение» на сонных огородах Гименея (безграничных, монотонно расчерченных тыквенно-капустными грядками до самого горизонта), решил принять некоторые превентивные меры – с целью сохранения своей гармонично сбалансированной цельности.
      Выглядели эти меры так. После работы Аад рассеянно заходил домой (здоровая пища, имевшая сущностью тщательно просчитанные Раей калории, единицы весонаблюдателей и витамины, – снедь, принимавшая формы изысканных салатов, овощей, свежайшей зелени, рыбы или лёгкой дичи, – эта однозначно полезная, изобретательно декорированная снедь, восторженно ждущая своего съедения в компании невесомых, а затем янтарно-тяжёлых бокалов, крахмальных салфеток, курчавых живых цветов и зажжённых свечей, – вся эта снедь подвергалась небрежно-элегантному анатомированию серебряными, сверкающими счастьем среднего достатка вилками-ножами). После чего Аад ложился на диван перед телевизором и отдыхал двадцать пять минут. Затем, в спешном порядке, производил собственную эвакуацию из своего же семейного (словно заминированного) дома-крепости: в понедельник – брать частные уроки фортепьяно, во вторник – учиться итальянскому языку, в среду – плавать и продуманно нырять, в четверг – грамотно накачивать мышцы, в пятницу – в меру фривольно вальсировать, чарльстонничать и фокстротничать, в субботу – общаться с эсперантистами (затем снова гнать на велосипеде в бассейн, а после – на курсы бальных танцев), в воскресенье – записывать лекции по истории средневекового искусства (а затем снова, подпрыгивая, бодро шагать в фитнес-клуб). Вот вам и семь дней в неделю.
      А дома надо, соответственно, делать домашние задания. По всем предметам. Ну, разве что кроме плавания и ныряния.

      Утверждение, что муж и жена – одна сатана, на мой взгляд, не бесспорно. Это, скорей, предрассудок, даже вредное заблуждение, наподобие того, каким является то, будто Бойль – Мариотт – это одно лицо («одна сатана»), в то время как они, вот именно, муж и жена. С позиций же духовной и прочей энергии логичней было бы припомнить, применительно к супругам, как раз закон Ломоносова – Лавуазье, и тогда мы бы поняли, почему происходило так, что чем больше Аад впитывал знаний и умений, накопленных человечеством, тем меньше в Рае оставалось сил, чтобы сопротивляться своей обвальной деградации.
      Дорога в тысячу ли начинается с одного шага. Да хоть бы и в сто тысяч ли.
      Ещё будучи на сносях, с огнедышащим брюхом (таким, что Аад почти не врал, когда отказывался обнимать её, говоря, что у него руки коротки), похожая на предгрозовой баобаб, Рая перевезла Аада в другой (более «культурный и цивилизованный») город, на другую (более комфортабельную) квартиру.
      Но и в той, другой, квартире, оказалось «много дела для умелых рук»: Рая затеяла обширный косметический ремонт.
      С утра всё шло по графику: блинчики ждали Аада в магнетроне, кофейный аппарат французисто картавил и уютно булькал; Рая стояла уже высоко.
      Она высилась под самым потолком, словно пролетарская кариатида. На паркет, покрытый прозрачной плёнкой, обильно летели мелкие снежные брызги. «Gospodi! Оpiat’ zdes’ eta zhenscina s vedrom!», – Аад, на пути в ванную, проталкивал, сквозь части зевка, ритуальную свою шутку. (Он слышал, что у русских есть какой-то человек с ружьём, какая-то женщина с веслом – и приятель, переводчик, научил его сходной фразе.)
      В этот момент Рая обычно делала начальное движение, чтобы слезть со стремянки и подать Ааду блинчики, но токсикоз, на сей раз уже второй половины беременности, проявлял свою жестокую к ней ревность: тут же в глазах у Раи темнело, она в ужасе хваталась за верхнюю ступеньку стремянки, из Раиного зева начинал обильно выхлёстывать разноцветный фонтан: теперь она становилась похожей на полнотелую, позолоченную, красиво подсвеченную – влагоизвергающую нимфу – в далёком, не виденном Раей никогда Петергофе. «Ну вот, опять! ты опять! – справедливо констатировал Аад. (При этом он держал жужжащую электробритву возле самого уха, словно желая заглушить исходящие от жены звуки.) – Мне же завтракать надо! Вот – теперь у меня! – из-за тебя!! – весь аппетит пропал!!.»
      В это время, как правило, звонил телефон. Киевская родительница точно чувствовала, что именно сейчас, в этом сложном раунде, ей надлежит сыграть роль рефери. А ты каким дезодорантом пользуешься? Польский никогда не бери, это ж барахло! А волосы ты каждый день укладываешь? А полоскание для рта ты уже купила? А позы ты интересные хоть знаешь? Муж из-за твоей беременности ни в коем случае не должен страдать, ты это запомни!..
      На каждый вопрос родительницы Рая незамедлительно откликалась рвотным спазмом.

      Вернёмся однако к Ломоносову – Лавуазье. Их закон трудно было бы подвергнуть сомнению уже при первом визите в семью ван дер Брааков. 
      Аад, как правило, заводил за столом «культурный разговор» – например, занудливо меня спрашивая, смотрела ли я то-то и то-то (называя несколько популярных в текущем сезоне кинематографических помоев)? Нет, я на такие фильмы не хожу, – и с удовольствием сосредотачивалась на котлетах по-киевски. Так и я ведь не хожу! – радостно откликался Аад (в чём был вполне искренен), – вот Раечка меня только затаскивает… Сажает с собой рядышком… Да, Раечка?.. Ужасно. Выбегаю из зала уже через две минуты… Такой отстой! – После этого он, с гадливой улыбочкой, приобнимал жену за широкую, ещё больше раздавшуюся после родов спину, и заканчивал. – Зато нашей Раечке такое кино – нра-а-а-авится… Да, Раечка?.. Да, пусик?..
      Создавшуюся неловкость гость ловко заедал котлетой, запивал прекрасным грузинским вином.
      А Рая… Рая сидела с тем неописуемым выражением, какое бывает у одного из давно живущих вместе супругов, когда второй, в простоте душевной, сообщает обедающим гостям, что тот, первый-де, храпит, сопит и пукает во сне. Как из бочки! – обводя взглядом жующую аудиторию, поясняет скрупулёзный рассказчик.
      Самое занимательное, что, даже при этом неописуемом выражении, фирменная Раина улыбочка не сползала с её лица всё равно.
      Это был такой – широкоформатный, карамельно-жемчужный – и всё равно – оскал… Словно посмертная маска непоколебимой, пуленепробиваемой позитивности… Застывшая эманация нервно-паралитического жизнелюбия…

      Но не будем зацикливаться на быте. Существовало же у Раи и социальное лицо, верно? Тем более, что не стал бы ведь Аад, в самом деле, держать жену на своём иждивении. С какой это стати?
      То есть: коли Рая не околела с голоду и даже растила сына, это значит, что она где-то работала. Где же?
      Увы. Работала она в той же самой кирхе, которая когда-то приютила её самое[ ]. Правда, физически Рая находилась в другом районе города, а именно: в филиале.
      Это было здание, втиснутое между секс-шопом и магазином религиозной литературы. Ещё за квартал можно было разглядеть крупную вывеску над дверями, которая выламывалась из общего ряда бесспорной пикантностью нездешних буквиц. Надпись была такая:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

      Но и здесь, как и в знаменитом романе уже упомянутого нами Оруэлла, смысл надписи следовало понимать прямо противоположно.
      В это здание, с котомками в руках, сползались существа, рождённые людьми, от людей, – и людьми же превращённые в хлам. Конкретней говоря, это были представители того самого, временно пригретого кирхой контингента, чей срок пребывания в ней истёк. Скорее всего, истекал он по той причине, что пересмотр дела в Министерстве юстиции заканчивался снова отрицательно (при последней апелляции из возможных), – итак, из Министерства приходил окончательный отказ, а партнёров для вступления в счастливый брак эти несчастные обрести для себя не смогли. Они не находили даже партнёров для сожительства – однополого, двуполого, обоеполого, бесполого – сколько их бывает в природе? – не находили, и всё тут.
      И теперь этим недотёпам следовало дать пинка под зад. То есть: полновесного депортационного пинка.
      Таков был второй этап в технологическом цикле камуфляжа винной спекуляции. Но если первый этап (приём убогих – с распростёртыми объятиями) происходил непосредственно в теле церкви, то этап пинка под зад был от церкви – с целомудренной дальновидностью – отделён. И вот в этом самом филиале, имеющем функцией праведное христианское воздаяние, то есть низвержение грешников прямиком в ад, восседала Рая.
      Я видела, как к ней пришёл человек, – за десять минут до закрытия конторы. Точней говоря, он влетел – и рухнул на стул бездыханный. Он прибыл из какого-то лагеря, куда после филантропической кирхи, чудом, снова сумел приткнуться – теперь он пришёл к Рае, а до того ехал сюда полдня, с другого конца страны, со множеством пересадок, на последние центы, причём в пути случилась авария. Ему надо было спросить Раю о каком-то порядковом номере для своего ребёнка, выяснить какую-то категорию, или какую-то сумму – или просто забрать какую-то справку – этот вопрос, как он сказал, решался в полминуты.
      И Рая не возражала. Она не возражала, что вопрос этот мог бы решиться в полминуты. Но она резко возражала против решения данного вопроса прямо сейчас. Она назначила посетителю новый визит через две недели. Тому предшествовали: долгая возня с настольным календарём, озабоченное хмыканье, пожёвывание губами, насупливание бровей, задумчивые носовые звуки. Но к тому времени будет уже поздно! – взвыл полураздавленный проситель. Ничего не знаю, – додавила его Рая. Но у Вас же ещё десять минут рабочего времени, ну пожалуйста! – прохрипел ходок. Ничего не знаю, – уютно, по-советски, пропела Раиса. И подняла лицо: чтобы клиенту лучше была видна её улыбка.
      Видела я и харьковскую девушку, которая пришла к ней и молвила: а не могли бы вы меня здесь с хорошим мужчинкой познакомить? – А зачем тебе это? – искренне полюбопытствовала Рая. (И правильно сделала. Где вы это видели, чтобы кошка съедала мышь, с нею не наигравшись?) А мне замуж надо, – сжато изложила свою программу харьковчанка. Вот поезжай домой, там и выходи, – прищурилась, улыбаясь, Рая.

      Вообще-то доигралась Раиса. Бралась учиться – да где тут? То мальчик болеет, то на работе завал. Стали докатываться до работы слухи, что Аад уже поговаривает Раисе: ты кто? – ты никто! (То есть творчески переосмысляет минималистский диалог Улисса и Полифема.)
      В итоге…
 
       Рая (после работы, одна). Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что на работу – всё равно. Да, что домой, что на работу!.. что на работу! На работе лучше… А о жизни и думать не хочется. И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду… (Берёт хозяйственную сумку, идёт домой.)
 
      Однако утверждать, что Аад «не понимал своего счастья», то есть не мог по достоинству оценить всех удобств совместного своего бытования с Раисой – значило бы недооценить житейский и, скажем так, философский разум самого Аада. С нашей стороны это было бы серьёзной методологической ошибкой, поскольку оба упомянутые вида ума работали у Аада, скажем так, incooperation, и, как говаривал классик, скорее челюстью своей поднял бы солнце муравей, чем было бы возможным вообразить, будто Аад, в конкретном его воплощении, упадёт, не постлавши прежде на жёсткую землю американский водный матрас с встроенным электронным подогревом. Но как же Аад в этом случае так вляпался со своей идиотской женитьбой? А ничего он не вляпался.
      Его нарциссический, то есть обострённый, инстинкт самосохранения – во время первого же свидания с Раисой – внятно нашептал Ааду, что надо бы ему держаться поближе к этой мамочке (как Рая, уже в супружестве, научила себя называть) – к этой мамуле с широкой, по-крестьянски сильной спиной, надёжными плечами – и работящими, большими, как лопаты, руками. Инстинкт нашептал Ааду также, что, оставаясь в холостяках и будучи заваленным по макушку забытыми (а хоть бы и презентованными) женскими трусиками, он годам к сорока пяти пропадёт, захиреет (язва желудка, холецистит, остеохондроз, гипертония, брюшко) – и всё это на фоне разнообразных женских истерик, ложных и подлинных беременностей и непрерывной угрозы венерических неудобств – а там и коньки склеить недолго.
      Аад никогда не планировал обзаводиться конкубиной, это было бы, разумеется, артефактом в системе его мировоззренческих построений, но, чтобы цвели (и даже плодоносили) все цветы, необходимо было какую-либо кухарку и домработницу, в надёжном тылу, всё же иметь – в общем, ничего оригинального.
      На клевретах подобного «модуса вивенди» и мир стоит, хотя по мне, конечно, эстетически верней, если бы он, этот мир, сверзился в тартарары.
      Однако, вплоть до появления Раи в кафе «Engels», Аад совершенно не представлял, каким образом разрешить подобную контрадикцию. У него не создавалось в этом вопросе, так сказать, прецедентов. Но, когда наконец возникла Раиса… А вы что – и впрямь поверили, будто он, ценой собственного счастья, решил осчастливить королеву Беатрикс?
      Трусость Аада являлась другим его неоспоримым достоинством. Эта была натуральная, природная трусость очень редкого, очень высокого качества, вдобавок формально структурированная кальвинистскими принципами – и доведённая до своего логического совершенства социальным статусом университетского преподавателя.
      Кстати сказать, в шаблонной системе подмен, взятой на вооружение изворотливым, хотя и не оригинально лгущим себе человечьим мозгом, эта густопсовая трусость именуется, конечно, не иначе как «трезвость», «здравомыслие», «взвешенность суждений и поступков» и даже – «философский склад ума». 
      В силу этого ценнейшего своего качества, Аад, желая быть удобно-захомутанным, – самостоятельно, то есть активно, в хомут не лез. Но будучи стреноженным работящей, железобетонно-стойкой, крайне неприхотливой и вдобавок бездомной (зависимой) Раисой, он, с облегчением, разыграл гамбит.

      Уже через пару месяцев совместной жизни – то есть ещё в тот период, когда сегрегированная Рая упрочивала новую свою жизнь на плавательном надувном матрасе и не имела права подходить к телефону, Аад уже понял, что он недостаточно хорошо знает русскую литературу. После некоторых колебаний, он признал для себя, что, во время смотрин в кафе «Еngels», методологически крайне неверным с его стороны было ограничение золотых эталонов (русской женщины) только Наташей Ростовой, её конфиденткой Соней, Соней-проституткой и Настасьей Филипповной. Он с горечью осознал, что упустил из виду множество других канонизированных женских персонажей. Теперь же, через несколько месяцев, он, поумневший, глядел на Раю – и, сверяя свои впечатления с книгой (коей являлся сборник переводов на нидерландский русской классической поэзии), самодовольно отмечал: ну да –
 
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные –
 
      но! но при этом! – ах, дамы и господа! но при этом! – 
 
И голод, и холод выносит,
Всегда терпелива, ровна…
Я видывал, как она косит:
Что взмах – то готова копна!
 
      Именно, – Аад с удовлетворением поглядывал на снующую по кухне Раю, – именно, что так! Absoluut! 
 
В ней ясно и крепко сознанье,
Что всё их спасенье – в труде,
И труд ей несет воздаянье:
Семейство не бьётся в нужде…
 
      Woоооw! – мысленно восхищался Аад, – как это классик так ловко сформулировал то, о чём Аад, глядя на эту женщину, мог только смутно догадываться?.. На то он, впрочем, и классик…
 
Всегда у них тёплая хата,
Хлеб выпечен, вкусен квасок,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
 
      Неплохие перспективы!.. Совсем даже неплохие!.. Раечка, а что такое «kvasok»? Понятно… А это не очень калорийно? Так-так-так… А исходные продукты – биологически доброкачественны? А-а-а. Ну, тогда хорошо… 
 
Идёт эта баба к обедне
Пред всею семьёй впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребёнок у ней на груди…
 
      Да уж… Насчёт стула – это поэт… да… – Аад самодовольно хмыкнул. – В самую точку. Рая на этот самый стульчик не то что ребёнка, она и его, Аада, поудобней пристроит…
      И, что самое главное… что самое главное… Классики-то описывали двух совершенно разных женщин… можно сказать, представительниц антагонистических социальных слоёв… А он, Аад, заполучил это чудо гибридизации и генной инженерии – в одном – именно, что в одном, да вдобавок бесплатном, – флаконе!
      После года таких приятных размышлений, то есть после двенадцати месяцев их приятного, неторопливого пережёвывания, Аад и снял с Раи свой мораторий на телефон.
      А затем, step by step, Аад ввёл аболицию на неприкосновенность своего ложа – и на свой довольно-таки естественный (в случае с Раей) целибат.

Выписка из дневника первого свидетеля

      «Сегодня в Академии балета, где я преподаю такой шарлатанский предмет, как всеобщая история, меня спросили, что такое гаррота. Объясняя, мне пришлось, для пущей наглядности, сжать своё горло – и, внезапно, я отдала себе отчёт, что при этом слове вспоминаю, в первую очередь, не ту казнь удушением, которая производилось в Испании при помощи хитроумных приспособлений инквизиторской инженерии (вплоть до 1974-го года), – а ту, которой всякий раз подвергалась я сама, – во время своих злосчастных визитов в семейство ван дер Брааков.
      Самое странное в этих посещениях – для меня (возможно, именно как для профессионального историка) – заключалось в том, что Рая делала вид, будто ничего не помнит. „Невозмутимость“ – этот девиз был начертан на её штопанном-перештопанном знамени зверски изнасилованной оптимистки.
      За чаем она мне обычно излагала баллады про алые розы своего семейного счастья – розы, которые сыпались на неё отовсюду – с неба, с потолков, с крыш, с фонарных столбов, – ещё в тот период, который она называла не иначе, как романтическое жениховство Аада. Она рассказывала мне про серенады, которые он якобы распевал под стенами их церковного бомжатника, про мольбы, которые адресовал самому Небу, про слёзы на его глазах, когда он просил её руки, про…
      И это всё рассказывалось мне, несчастному свидетелю их воистину казуистического бракосочетания, имевшего место быть всего три года назад…
      В связи с этой странной трактовкой исторических фактов (если не сказать – с их изощрённой подтасовкой), – в связи с этим, я бы сказала, беспрецедентным ревизионизмом реваншистского толка, у меня – как отстранённого исследователя истории – возникает несколько версий:
      1. Существует такой психологический феномен, известный науке как параллакс Френкеля – Закса: когда индивид сильно врёт, он уже и сам верит, что он не врёт, – то есть даже не верит, что врёт.
      2. Возможно, Раиса надеялась, что память, по каким-то таинственным причинам, вроде укуса мухи цеце, выветрилась у всех индивидов из её, Раиного, окружения – и не осталось этой памяти, даже в размере каких-нибудь пяти жалких килобайт, ни у кого, в частности – у её визави. То есть Раиса предполагала самое оптимистичное: а вдруг у меня (то есть у свидетеля, угнетённого её же позором, – у свидетеля, располагающего, кстати, и ещё одним свидетелем) – да завелась наконец хвороба Альцгеймера?!