- Но это живой пух, - сказал Гущин, - а он жирен и тяжел, как нам объяснил академик Таусен.
      - Академик Таусен вам объяснил правильно, но так как мы будем собирать пух примерно каждые два месяца, то он не успеет пропитаться жиром и отяжелеть.
      - Простите... - обратился Гущин к Таусену. - Если уж начали задавать вам вопросы... Что это за лекарство вы нам давали, которое почти моментально залечило все ушибы и ссадины? И как быстро зажили раны Ганса и Отто!
      - Наверное, витамин Е плюс... - заметил Рашков.
      - Ну да, - подтвердил Таусен, - плюс еще другие витамины и гормоны из печени трески.
      - А почему, - спросил Гущин, - здесь печень играет такую важную роль?
      - В печени, - объяснил Рашков, - резерв витаминов. В ней их накапливается громадное количество. Кроме того, она великий дезинфектор организма: она обезвреживает яды, разрушает их или переводит в эфирные соединения. Наконец, печень накапливает большие количества гормонов и других биологически активных веществ. Так что здоровая печень - весьма животворный орган, потому и вытяжка из нее обладает целительными свойствами.
      Таусен задумался и замолчал. И все молчали, глядя на его серьезное, сухое, почти без морщин лицо, на живые синие теплые глаза под выцветшими бровями. О чем он думает? О своем сложном и трудном прошлом, о тех долгих годах, когда он был оторван от мира без намерения когда-нибудь вернуться? Или о том новом и необычайном, что ему еще предстоит узнать?
      Глава 19
      Бывший покойник
      - Ну-ка, бывшая моя вдова, - обратился Миронов к своей жене, напряженно следившей за беседой, - ты слушать-то слушай, а потчевать не забывай!
      Таусен поднял брови:
      - Оказывается, я совсем плохо знаю русский язык. Я думал... или это опять какое-нибудь поморское выражение... Вдова - ведь это жена покойника?
      - Совершенно верно, - сказал Миронов.
      - А вы говорите: "бывшая моя вдова". Выходит, что вы бывший покойник?
      - Выходит так, - подтвердил Миронов.
      - Но ведь это невозможно! - сказал Таусен. - Или вы так странно шутите?
      - Товарищ Миронов не шутит, - вмешался Рашков. - Он действительно умер в госпитале во время Великой Отечественной войны.
      - Тысяча восемьсот двенадцатого года? - уже окончательно растерявшись, спросил Таусен.
      - Вот что значит оторваться от жизни! - заметил Гущин. - Великой Отечественной войной у нас называется война тысяча девятьсот сорок первого сорок пятого годов против немецких фашистов.
      - Но как же наш уважаемый хозяин мог умереть, если он жив? - все более изумлялся Таусен.
      - Пожалуй, правильнее будет, если вы спросите наоборот, - заметил Рашков, - как он мог остаться в живых, если он умер?
      - Ну, пожалуй так, - согласился Таусен.
      - В одном из боев, - сказал Рашков, - товарищ Миронов получил несколько тяжелых осколочных ранений. Тогда же он лишился левой руки... Да, да, прибавил он, перехватив удивленный взгляд Таусена, - у нас теперь делают такие протезы, которыми и работать можно, и вообще, кто о них не знает, не различит... Да, бой был горячий! Сергея Петровича подобрали не сразу, он попал в госпиталь только через два часа после ранения - в очень тяжелом состоянии, без сознания. Во время операции потерял много крови. Врачи безуспешно боролись за его жизнь. Сердце остановилось, дыхание прекратилось. Рефлексов не было. Миронов умер. По заключению хирурга, смерть последовала от шока и большой потери крови. Произошло это...
      - Могу сказать точно, - подхватил Миронов, - третьего марта тысяча девятьсот сорок четвертого года в девятнадцать часов сорок одну минуту.
      Наступило молчание. Жена Миронова пристально посмотрела на мужа; худое лицо его было сосредоточенно, на него легла тень воспоминаний о тяжком времени.
      Таусен выпрямился:
      - Я читал в свое время о подобных вещах, но чтобы дело дошло до оживления умерших...
      - Дошло! - подтвердил Рашков. - Через три с половиной минуты после смерти Миронова ему начали делать искусственное дыхание и артериовенозное нагнетание крови. Когда человек умирает, а тем более, когда он умер, ему бесполезно вливать кровь в вену - она не дойдет до сердца. Врачи пришли к выводу, что в таких случаях надо вводить кровь в артерию по направлению к сердцу... Через минуту сердце начало биться, а через три минуты восстановилось дыхание. Еще через час появились первые признаки сознания. Но состояние оставалось тяжелым. Постепенно, однако, дело наладилось. Мало того: у Сергея Петровича скоро началось воспаление легких, но его организм и с этим справился!
      - А чем объясняется такая последовательность? - спросил Гущин. - Сперва сердце начало биться, потом появилось дыхание, а сознание - в последнюю очередь и только через час?
      - Дельный вопрос, - сказал Таусен.
      - И даже принципиальный, - подтвердил Рашков. - Сейчас объясню: дело в том, что не все органы нашего тела, если можно так выразиться, "живучи" в одинаковой мере. Менее всего живуч головной мозг, особенно его кора, которая и служит органом сознания. Поэтому при умирании сознание исчезает раньше всего. Потом умирают те мозговые центры, которые управляют дыханием. А сердце может жить значительно дольше. Еще две тысячи лет назад древнегреческие ученые вырезали сердце у живой черепахи, и оно билось в течение многих часов. Довольно давно делали такие опыты с сердцем лягушек. В прошлом столетии уже производили эксперименты с сердцами теплокровных животных - для этого нужно было пропускать через них кровь, нагретую до тридцати восьми - тридцати девяти градусов и снабженную кислородом. Позже ученые с успехом заменили кровь физиологическим - проще говоря, солевым - раствором. А когда стали прибавлять к этому раствору немного сахара, сердце билось сильнее и дольше.
      Такие же опыты делали и с вырезанной кишкой кролика.
      Кусок кишки помещали в физиологический раствор, и он жил, извивался, как в живом теле. Изолированный желудок, печень, если через них пропускать физиологический раствор, выполняли ту же сложную работу, которую они делают в живом организме.
      Ленинградский профессор Кравков лучше всех разработал методику опытов с изолированным ухом кролика. Оно удобно потому, что почти лишено мяса и, значит, живет вне тела уже не часы, а многие дни, если же его высушить и потом осторожно отмочить, то и несколько месяцев.
      - Так почему же, - спросил Гущин, - можно оживлять умерших только через несколько минут после смерти, а позже нельзя?
      - Давайте условимся, - возразил Рашков, - выражаться с научной точностью. Умершего человека, то есть такого, в организме которого уже наступили посмертные необратимые изменения, никакая наука не воскресит. Речь идет только о так называемой клинической смерти, то есть такой, когда еще можно вернуть к жизни центральную нервную систему. Без нее невозможно ни дыхание, ни сердцебиение в живом организме, никакая другая его жизнедеятельность.
      А центральную нервную систему, как правило, можно оживить лишь через пять-шесть минут. Такие опыты давно уже делались, например, с отрезанными собачьими головами. Впервые опубликовал сообщение о таком опыте еще лет шестьдесят назад один французский ученый - Броун-Секар. Он писал, что пропустил свежую кровь через сосуды отрезанной головы собаки, потом громко произнес кличку, которую собака носила при жизни, и голова отозвалась, как умела - повернула глаза. Этому факту не поверили многие ученые - настолько это казалось неправдоподобным. А позже не раз повторяли этот опыт. Через отрезанную голову собаки пропускали ее собственную кровь, и голова жила несколько часов: двигала глазами, отделяла слюну, когда в рот вводили сухари или кислоту. Особенно удались эти опыты нашим соотечественникам - докторам Брюханенко и Чечулину и бельгийскому ученому Геймансу. Все это доказывает, что когда внешние признаки смерти уже наступили, организм в течение нескольких минут еще не мертв, в нем только происходит процесс умирания, и если нет непоправимых разрушений, его можно оживить или, выражаясь научным языком, восстановить его жизненные функции.
      Для многих присутствующих объяснения Рашкова были новостью, и неудивительно, что все с таким вниманием и интересом слушали.
      Странно было, что столь же напряженно слушает его Таусен, которому все эти факты из истории физиологии были давно известны.
      Когда Рашков кончил объяснения, он обратил к Таусену извиняющийся взгляд. Но тот понял его и поспешил возразить:
      - Нет, нет, Николай Фомич, я слушал вас даже с увлечением, и я сожалею о тех годах, которые так бесполезно провел в добровольном заточении, а мог провести у вас, среди советских людей. Вы так радушно меня приняли!
      --------------------------------------------------------------------------
      ----
      В эту вторую ночь в колхозе "Победа" Таусену плохо спалось: он лежал с открытыми глазами и думал, думал. Он был один в комнате. За окном стояла беззвездная осенняя ночь. Какое-то едва уловимое поскрипывание по временам возникало неизвестно где, и, властно перекрывая его, звучал сверчок, равномерно, как тиканье часов. Его однотонная домовитая музыка не мешала думать.
      Перед Таусеном проходила его жизнь.
      Уютное беззаботное детство. Тихая Христиания. Годы научной работы. Мария его друг и помощник, ее доброе энергичное лицо... Сын... Кто знает, как сложилась бы его жизнь, если б он не потерял их? И - буря, налетевшая на мир, буря, от которой он ушел, спрятался на острове...
      "Мария, - думал Таусен, - если бы это было теперь... Она могла бы жить... Надо узнать, как они победили рак..."
      И вдруг эти два молодых человека появилась на острове, и за какую-нибудь неделю все переменилось, вся жизнь сместилась, и вот он здесь, среди людей. И он уже не тот, каким был в течение десятилетия... И совсем новая, большая жизнь раскрывается перед ним. Новая жизнь? Но ведь ему семьдесят лет. Ну так что же! Он меньше всего хочет теперь думать о смерти. В этой стране, куда он вступил вчера вечером, смерть побеждают так, как еще нигде и никогда не побеждали.
      В соседней комнате тоже не спал Гущин. Он крепко уснул с вечера, но потом внезапно проснулся. Он слышал ровное дыхание спавших с ним в одной комнате Цветкова и Кнуда и старался не шевелиться, чтобы не разбудить их. В его памяти теснилось пережитое за последние две недели: поездка на Север, необычайная прелесть ночи на дрифтере, неожиданный свирепый, бешеный шторм, внезапное пробуждение на острове - в этом странном, неправдоподобном мирке, с талантливым ученым-чудаком. (А ведь Рашков верно предсказал!) И эти саамы! Невероятная судьба Таусена, его нелепое отшельничество. Как-то воспримет он новую жизнь?!
      Пожалуй, Юрий был вчера прав: материала хватит на целый роман. Разве это не благодарнейшая тема для романа - душевный перелом, который назревает в Таусене при его столкновении с новым для него миром?! Почему бы Гущину не написать и в самом деле этот роман? Ему необходимо ближе приглядеться к Таусену.
      Напрасно боится Гущин пошевелиться - его друг Юрий тоже не спит, а Кнуд после всех впечатлений за день так крепко уснул, что вряд ли даже гром его разбудит.
      Цветков вспоминает, как ужасно было на острове чувствовать полную оторванность от жизни. А потом - внезапный вихрь событий: борьба гигантских зверей, охота на тигров, неожиданное появление Петрова, и вот они на Большой земле... Сегодня или завтра он увидит мать и товарищей по лаборатории и вернется к работе.
      Длинны на Севере осенние ночи! Еще и рассвет как следует не наступил, а часовая стрелка уже отметила начало утра. Заскрипели двери, кто-то двинул громко стулом, послышался энергичный, деловой голос Миронова. А за закрытым окном раздалось мычание коровьего стада. Много лет не слышал Таусен коровьего мычания, и в это утро он наслаждался этими негармоничными звуками, как отрадной музыкой.
      На острове Таусен привык вести размеренную жизнь и вставать рано. Но события последних дней совсем выбили его из колеи. Он взглянул на свои старые карманные часы, лежавшие на тумбочке у кровати. Давно уж он не вставал так поздно!
      - Ну, дорогой Таусен, сегодня мы с вами прощаемся, - сказал Рашков за завтраком.
      - Как? - насторожился Таусен.
      - Сейчас после завтрака я улетаю.
      - А я так привязался к вам! - вдруг с какой-то странной для него самого горячностью воскликнул Таусен.
      - Мы и не расстанемся надолго, коллега, - ответил своим густым, веселым баском Рашков. - Но сегодня вы, пожалуй, сами не согласитесь со мной улететь. Я слышал, вам собираются показать здесь много интересного. На побережье, и очень близко, есть кое-какие предприятия, связанные с моей работой. Я поручил моему другу, Юрию Михайловичу (Цветков весь вспыхнул: это впервые Рашков назвал его своим другом), проследить там кое-какие результаты...
      Он еще ничего не поручал Цветкову, сама эта фраза была поручением, и Цветков безмолвно принял его с гордой радостью - ему хорошо были известны размах и смелость работ, которыми руководил Рашков.
      Четким, военным шагом вошел Миронов, одетый по-дорожному.
      - Я готов!
      Таусен, Гущин, Цветков и Кнуд быстро оделись. Миронов открыл дверь, пропустил всех на крыльцо и вышел последним. Порыв резкого ветра заставил всех поежиться.
      Тучи плыли низко, в воздухе на ветру заплясали очень редкие мелкие снежинки; совсем не такая была погода, как в тот недавний день, когда москвичи впервые прибыли сюда.
      Ребятишки с портфеликами и сумками бежали в школу, но, увидев гостей, как по команде остановились у крыльца. С веселым любопытством разглядывали они незнакомых людей. Колхозники выходили из домов и направлялись все в одну сторону - к морю. За домами простиралась бесконечная даль тундры.
      - Так что же это все-таки за предприятия, с которыми вы хотите меня познакомить и какую там проводит мой коллега Рашков работу? - обратился Таусен к Цветкову.
      Но не успел тот ответить, как к крыльцу бесшумно подкатила оригинальная машина. Это был изящный лимузин обтекаемой формы на легком гусеничном ходу. Дверца машины открылась, и оттуда выглянуло румяное девичье лицо шофера.
      Кнуд шагнул по направлению к машине и, слегка запинаясь, произнес:
      - Здрав-ствуй-те, то-варищ.
      Помолчал и добавил:
      - По-едем?
      Девушка сдвинула брови, внимательно взглянула на приземистого скуластого подростка и протянула ему руку:
      - Здравствуй, товарищ. Поедем!
      Таусен изумленно смотрел на Кнуда: когда и как он успел выучить русские слова?
      --------------------------------------------------------------------------
      ----
      Гости мягко покачивались на упругих кожаных подушках в просторном и удобном кузове машины. В окно Таусен видел мелькавшие колхозные дома, и скоро машина вынеслась на простор тундры.
      Но где же шоссе?
      Нет, машина неслась прямо по бугристому пространству. Похрустывал взламываемый ледок, взлетали брызги воды и грязи.
      Таусен инстинктивно ухватился за поручень, но быстрый ход машины был все так же плавен, пружинили подушки сиденья, и, отвернувшись от окна, можно было подумать, что едешь по автостраде.
      Вдруг машина, до того мчавшаяся по прямой, стала обходить невидимое препятствие. Таусен увидел ограждение: на низких колышках нескончаемо тянулась над землей проволока, а за ней по земле стлалась какая-то зелень.
      - Что же это такое? Зачем проволока?
      Вместо ответа Миронов обратился к шоферу:
      - Клава, давай медленнее.
      Машина резко сбавила ход.
      - Да это же стелющиеся яблони! - воскликнул Таусен, разглядывая их глазами знатока. - Тут растения получше моих! О, я вижу труды селекционеров!
      А машина уже опять шла полным ходом, и Таусен безуспешно силился понять, сколько же насаждений в этом необъятном саду.
      Он подумал: "А я еще с такой гордостью показывал молодым людям мой сад!"
      Но вот опять ход машины замедлился.
      - Взгляните-ко на наши груши, - сказал Миронов.
      - Где же они?
      Не было ничего похожего на древесные стволы. Таусен видел только высокие зеленые стебли, напоминавшие подсолнечник.
      - А вы приглядитесь-ко получше, - предложил Миронов.
      Машина остановилась.
      - Действительно, груши! - воскликнул Таусен.
      Груши были еще незрелы ("Очевидно, уж не успеют дозреть!"), но они вполне сформировались. Таусен сорвал одну, надкусил: твердая, кислая, но с грушевым запахом и знакомым привкусом.
      - Неужели же вы об этом не знали? - спросил он Гущина.
      - Ну, как не знали!
      - А вы меня ввели в заблуждение, когда я думал поразить вас своими успехами в садоводстве.
      Гущин улыбнулся, а Цветков пояснил:
      - Мы не хотели вас разочаровывать. Мы тогда не были уверены, что вы так скоро сможете наглядно убедиться в достижениях наших селекционеров.
      - Я ценю вашу деликатность, молодые люди, - сказал Таусен. - Это замечательный экземпляр однолетней груши. А какое это имеет практическое значение?
      - Нам это очень нужно, - объяснял Миронов, обращаясь одновременно к Таусену и Кнуду, который слушал с таким напряжением, словно пытался понять незнакомый язык, - стелющиеся деревья еще жди, пока вырастут, а тут в первый же год плоды получаются.
      Таусен хотел еще раз вернуться, пройтись по саду, но Миронов уговорил ехать дальше: "А то до вечера не успеем всего осмотреть".
      Машина тронулась и помчалась. Впереди блеснула водная гладь.
      Рев и мычание доносились оттуда.
      Таусену сначала показалось, что это море. Но это было не море, а озеро. Правда, море было рядом и соединялось с озером недлинным узким каналом. Опять выглянуло солнце, тучи начали рассеиваться. На поверхности озера показались огромные животные.
      Когда подъехали ближе, стало ясно, что это тюлени. Но какие!
      Чувствуя солнечное тепло, животные стали выбираться на берег. Они поднимались на передних лапах и подтягивались вперед всем туловищем, потом ложились на грудь, горбили спину. В их движениях была своеобразная, тяжеловатая грация. Выбрав местечко на белом, сверкавшем на солнце песке, тюлень блаженно успокаивался, растянувшись, как человек, который собирается загорать.
      Животных было так много, что озеро буквально кишело ими. Они ничуть не испугались приближения машины. Те, которые вылезли на берег, как по команде повернули головы и смотрели то на машину, то на людей.
      Таусен выскочил первым, когда девушка-шофер еще тормозила. Он легко спрыгнул с подножки и с большим волнением устремился к животным.
      Они были действительно огромны и превосходили по величине даже тех, которых он вывел там, на острове.
      - Ведь вы видели моих гигантов, - упавшим голосом сказал Таусен, обращаясь к Цветкову и Гущину, - почему же вы ни одним словом не обмолвились? Впрочем, вы уже ответили мне на такой вопрос... Какую деликатность вы проявили! Как вы щадили мою самонадеянность! Но как... как это достигнуто? Можно ли в таком огромном количестве делать операции с пересадкой тканей?
      - У нас это делается проще, - сказал Цветков.
      Ему было неловко, что приходится говорить с таким крупным ученым языком учителя, объясняющего ученику. Но нельзя же было не ответить на вопрос Таусена!
      - Рашков разработал совсем другой способ воздействия на гипофиз, продолжал он. - Железа облучается пучком ультрафиолетовых лучей...
      - Позвольте! - перебил его Таусен. - Так, значит, у вас нашли способ давать узкий, направленный пучок - то, чего еще никто не умел... по крайней мере, насколько я знаю, десять лет назад...
      - Да, - кивнул Цветков, - это достигнуто у нас.
      - А правда, академик, - сказал Миронов, - большое дело сделали наши ученые со зверем? Кожа-то величиной со слона! Ведь еще до войны сколько зверя истребили! Техника-то лова улучшается. Гренландского кита почти вовсе выбили! А теперь, может, и кита будут увеличивать. Моржа в море мало, только в далеких местах сохранился. Морской коровы совсем нет. Морскую выдру только в заповеднике найдешь. Я читал: до войны по всем странам зверя били больше миллиона в год. А теперь, наверно, и того больше. Туша тюленя весит сколько? Ну, сто килограммов. А эти - тонн по девять! Одного такого убьешь - все равно, что сотню простых уложишь. И у нас скоро будет много таких питомников.
      Заметив огорченный вид Таусена, Цветков тронул его за рукав:
      - Да вы не расстраивайтесь! Работы на ваш век хватит! Еще столько надо сделать!..
      --------------------------------------------------------------------------
      ----
      - Куда же мы теперь? - спросил Таусен.
      - Я ведь должен выполнить поручение Рашкова, - уклончиво ответил Цветков. - Отсюда это совсем уже недалеко.
      Гущин незаметно наблюдал за Таусеном и старался разгадать, что с ним происходит. Ученый сидел прямой, строгий. Его лицо было задумчиво.
      Да, судьба Таусена действительно могла быть темой для поучительного романа. Интерес к душевному перелому, который переживал Таусен, и удерживал здесь Гущина, как ни хотелось ему скорее повидаться с Леной.
      - Приехали! - раздался из шоферской кабины голос Миронова.
      Машина остановилась. Перед ними невдалеке от берега протянулось длинное одноэтажное кирпичное здание.
      - Это рыбозавод, - сказал Цветков.
      Таусен рассеянно кивнул головой.
      В директорском кабинете их встретила немолодая высокая женщина с черными глазами и гладко зачесанными седыми волосами. Она поднялась из-за письменного стола и протянула руку прежде всех Таусену.
      - Ну, я рада вас видеть у нас... - Она замялась, не найдя сразу обращения, и добавила: - Таусен.
      - Откуда вы знаете? - с недоумением спросил академик.
      - Что же тут удивительного? - улыбнулся Цветков. - Мы ведь предупредили о нашем приезде. Позвольте вам представить Софью Ефимовну Липкину, старшего научного сотрудника завода.
      - А сейчас я за директора, - пожаловалась Софья Ефимовна. - Иван Федотыч в командировке, и я вот... с канцелярией вожусь. Ску-ука!
      Она певуче протянула это слово.
      - Значит, страдает ваша диссертация? - участливо спросил Цветков.
      Софья Ефимовна оживилась:
      - Да нет, двигается.
      - Вот Николай Фомич мне и поручил, - сказал Цветков, - посмотреть, как это у вас теперь получается.
      - Софья Ефимовна - ученица Николая Фомича? - спросил Таусен.
      - Да, - ответил Цветков, - хотя когда вы познакомитесь с темой ее докторской диссертации, то убедитесь, что слово "ученица" вообще-то к ней неприменимо. Скорей учительница многих и многих.
      - Слушайте, - шутливо возмутилась Липкина, - да вы разговариваете обо мне как будто в моем отсутствии! - И она быстро спросила: - Вас сейчас покормить?
      Все молчали, глядя на Таусена.
      - Что касается меня, то я вполне сыт после завтрака, - сказал он.
      - Мне кажется, мы все сыты и гостеприимного хозяина не обидели! - кивнул Гущин на Миронова.
      - Тогда разрешите: я хочу провести вас по нашему хозяйству.
      Легкой походкой она подошла к двери и раскрыла ее, пропуская посетителей.
      Они вошли в огромное, очень длинное помещение, в котором тянулись в несколько рядов садки. Около каждого стояла женщина. Не переставая работать, женщины оглянулись на вошедших. Работа их состояла в том, что каждая выхватывала из садка справа от себя крупную рыбину и, держа ее на весу, правой рукой вкалывала в нее иглу шприца, а затем опускала рыбу в садок слева и бралась за следующую. Подсобные работницы быстро наполняли шприцы и принимали использованные. Работа шла очень быстро.
      Таусен долго смотрел, потом сказал:
      - Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело...
      - Еще бы вы не поняли, коллега! - отозвалась Софья Ефимовна. - Ну, конечно, вы видите массовые гипофизарные инъекции.
      - Насколько я помню, - сказал Таусен после долгой паузы, - первые опыты искусственного оплодотворения икры осетровых рыб, успешное выведение и выращивание мальков были произведены именно у вас, в России...
      - Вы совершенно правы, - заметила Липкина. - Был такой рыбовод Овсянников. Овсянников еще в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году вместе со своим сотрудником Пельцамом добился на Волге искусственного оплодотворения стерляди. Они вывели мальков и вырастили их до годовалого возраста. Овсянников получил в свое время медаль первой степени от Парижского общества акклиматизации. В тысяча восемьсот семьдесят первом году он удачно повторил свой опыт, а еще через два года Пельцам начал разводить стерлядей. Тогда и в других странах стали, по их примеру, разводить севрюгу и другие породы. Ведь осетровые - одни из самых ценных рыб, а в неволе они размножались плохо. Запасы их давно уже стали истощаться. Но, впрочем, мы успешно применяем гипофизарные инъекции не только к осетровым, но и к разным другим породам.
      - Я еще припоминаю, - сказал Таусен, - что метод гипофизарных инъекций почти одновременно был предложен лет пятнадцать назад одним из советских ученых и кем-то и Бразилии. Рыбам впрыскивают гормон передней доли гипофиза? обратился он к Софье Ефимовне.
      - Да, - ответила она.
      Они стояли недалеко от входа. Работницы, не обращая на них внимания, продолжали свое дело. Из больших окон падали широкие полосы света. В них поблескивали то рыбья чешуя, то стекло шприца.
      - Уже тогда было установлено на практике, - говорил Таусен, - что этот гормон повышает выделение икры и молок и способствует наилучшему оплодотворению. Но ведь многочисленные опыты показали, что это дело имеет лишь лабораторный интерес. Помнится, тот бразилец уверял, что инъекция гипофиза вряд ли найдет практическое применение. Но, судя по тому, что я вижу, он ошибся.
      - Безусловно, - сказал Гущин. - Никто так не ошибается в своих предсказаниях, как пророки ограниченности человеческого знания.
      - Мне знакомо это изречение, которое вы привели, - сказал Таусен, - но не помню, откуда оно.
      - Из Тимирязева, - ответил Гущин.
      - Из его книги "Исторический метод в биологии", - уточнил Цветков и добавил: - Особенно, конечно, это относится к практическому применению научных достижений в нашей стране.
      - Тимирязев - великий русский ученый... и революционер... - задумчиво произнес Таусен.
      - Коммунист! - вставил Гущин.
      - Да... я чтил его как биолога и недостаточно обращал внимания на идейную сторону его жизни и творчества. А теперь я начинаю понимать, что она не менее существенна... Наверно, потому-то каждая правильная идея у вас как бы попадает в какой-то множительный аппарат и приобретает гигантский творческий размах.
      - А какие рыбы относятся к осетровым? - вдруг спросил Гущин. - Я знаю осетра, стерлядь...
      - Еще белуга, севрюга, калуга, - перечислила Софья Ефимовна.
      - Я не думаю, - медленно сказал Таусен, - чтобы этот рыбозавод был у вас одним из немногих.
      - Это доказывает, - подтвердил Цветков, - что вы уже уловили характер наших масштабов. Да, таких питомников у нас много, в разных областях страны, и из них непрерывным потоком идет пополнение в наши реки, озера и моря.
      После осмотра завода Липкина пригласила гостей обедать. И тут спохватились, что нет Кнуда. Его нашли в цехе, где он успел подружиться с работницами.
      За обедом Цветков, покосившись, в сторону Таусена, обратился к Софье Ефимовне:
      - Ну, как здоровье вашей сестры?
      - Я как раз вчера получила от нее письмо, - ответила Липкина. - Она вернулась с курорта. Врачи нашли, что она вполне здорова, и она начала работать.
      - Ваша сестра, очевидно, была серьезно больна? - участливо осведомился Таусен.
      - Да, - просто ответила Софья Ефимовна, - у нее был рак пищевода.
      Таусен даже встал со стула:
      - Был? Но как же так...
      Кнуд с изумлением и даже испугом смотрел на Таусена, не понимая, что происходит.
      Софья Ефимовна засмеялась:
      - Очень просто: его вырезали.
      Таусен сел, но по-прежнему не принимался за еду.
      - Кто вырезал?
      - Луковников, - сказала Софья Ефимовна. - Да будете вы, наконец, кушать? Уха остынет.
      Но Таусену было не до еды.
      - О Луковникове я, конечно, слышал, - тихо сказал он, - такой знаменитый хирург... Но разве рак пищевода оперируют?
      - Вполне.
      - О, если бы знать раньше! - взволнованно сказал Таусен, но усилием воли взял себя в руки и начал есть.
      - У нас уже лет пять широко практикуются операции рака пищевода, - говорил Цветков. - Теперь эта область не считается недоступной для хирургического вмешательства. Прежде боялись внести инфекцию в грудную полость при таких операциях, но теперь хорошо разработана техника шва и, кроме того, применяют пенициллин, так что эту опасность можно считать устраненной.
      - А давно сделали вашей сестре операцию? - спросил Таусен, с некоторым недоверием глядя на Липкину.
      - Отлично понимаю ваш вопрос, - сказал Цветков. - Вы хотите знать, может ли быть рецидив? Не может. Конечно, тут дело не ограничивается одним хирургическим вмешательством. Одновременно производится общее лечение.
      - Какое же, какое? - настаивал Таусен.
      - Если вы не будете обедать... - с притворной угрозой в голосе начала Софья Ефимовна.
      - Буду, буду!
      И он принялся за отличную янтарную уху.
      - Видите ли, - рассказывал Цветков, - сейчас наши физиологи уже окончательно установили, что один из гормонов, а именно мужской, мешает в живом организме одним тканям разрастаться за счет других. Косвенное подтверждение этому находят в том, что женщины гораздо чаще болеют раком, чем мужчины. Этот гормон вводят больным в определенных дозах. Но внутреннее лечение состоит не только в этом, - оно комбинированное. Больному вводят такие микроорганизмы, которые уничтожают раковую опухоль, гарантируя в то же время невозможность метастаза.
      - А как именно действуют эти микроорганизмы? - спросил Таусен. Установлена уже вирусная природа раковых заболеваний?
      - Этот вопрос пока окончательно не решен, - ответил Цветков.
      - Но позволь, - вмешался Гущин, - если бы рак происходил от каких-нибудь бактерий, то он, скажем, передавался бы путем заражения. А ведь это не установлено.
      - Не установлено, - согласился Цветков. - Однако ведь те же туберкулезные бациллы попадают в организм множества людей, а заболевают далеко не все. Надо еще, чтобы было предрасположение. Ну, чтобы организм был истощен и ослаблен. Или наследственность... Тут еще не все вполне ясно. Например, возможно, что вирус нарушает нормальную выработку мужского гормона... Может быть, наследственность способствует такому нарушению...