Она раскладывает на столе веером всJ те же казенные фотографии десятилетней давности. На меня взирают сотни мертвых людей, лежащих рядами, плечом к плечу, на земле. Их кожа покрыта черными пятнами от цианида. Они распухли так, что темная самодельная одежда на них смотрится обтягивающей. Прах к праху. Пыль к пыли. Полный процесс распада должен быть быстрым и простым, но это не так. Тела лежат там, окоченевшие и зловонные. Так соц.работница пытается вызвать у меня взрыв эмоций. Она говорит, что я подавляю свою печаль.
      Не хочу ли я взяться за работу и, как говорится, идентифицировать этих мертвых людей?
      А если где-то бродит убийца, говорит она, я могу помочь обнаружить человека, который должен быть изображен здесь, но его здесь нет.
      Спасибо, говорю я. Нет, спасибо. Безо всякого разглядывания я знаю, что не увижу мертвого Адама Брэнсона ни на одной из ее фотографий.
      Когда соц.работница хочет сесть, я прошу ее закрыть шторы. Там снаружи фургон местного отделения телесети, передающий все отснятое через кухонное окно на спутник. Грязная посуда в раковине, оставшаяся с завтрака, мы с соц.работницей, сидящие за кухонным столом с телефоном, все ее бумажные папки, разложенные на желто-белой клетчатой скатерти, джин-тоники у нас в руках в 10 часов утра.
      Голос диктора за кадром будет говорить, что последний уцелевший член последнего по времени американского культа смерти, Правоверцев, находится под наблюдением специалистов, установленным после трагической цепи самоубийств, когда один за другим уходили из жизни уцелевшие члены культа.
      Затем перерыв на рекламу.
      Соц.работница просматривает папки своих последних клиентов. Брэннон умер. Уокер умер. Филлипс умер. Все умерли. Все, кроме меня.
      Та девушка прошлой ночью, вторая уцелевшая из Правоверческого церковного округа, она наелась земли. Для этого даже есть специальное название. Это называется эзофагия. Это было популярно среди африканцев, привезенных в Америку в качестве рабов. Хотя "популярно" не совсем подходящее слово.
      Она встала на колени на заднем дворе дома, где проработала одиннадцать лет, напихала себе в рот землю из кадки с розой. Все это в отчете соц.работницы. Затем кто-то пишет, что произошел разрыв пищевода, затем перитонит, затем, в лучах восходящего солнца, она умерла.
      Умершая перед этим девушка сунула голову в духовку. Парень перед ней разрезал себе горло. Все в точности так, как учила церковь. Однажды греховность королей мира сего уничтожит нас, какая жалость, и армии мира поднимутся против нас, рыдая, и преданнейшие дети Божьи должны будут отправить себя к Господу самостоятельно.
      Отправка.
      Да, и еще все, кто не отправится к Господу в первых рядах, должны сделать это по мере своих возможностей.
      Поэтому последние десять лет, один за другим, мужчины и женщины, служанки, садовники и рабочие со всех концов страны кончали с собой. Несмотря на Программу Удерживания Уцелевших.
      Кроме меня.
      Я спрашиваю соц.работницу, не хочет ли она заправить кровати? Если мне еще раз придется поправлять уголки, как в больнице, я клянусь, что засуну голову в кухонный комбайн. Если она согласна, то я обещаю быть живым, когда она вернется.
      Она идет наверх. Я говорю: Спасибо.
      Когда соц.работница рассказала мне, что в Правоверческом семейном округе все умерли, и всJ кончено, первым делом я начал курить. Самое мудрое, что я когда-либо сделал, это то, что я начал курить. Когда соц.работница заехала, чтобы сказать "Проснись и пой. Последняя из уцелевших Правоверцев отправилась к праотцам этой ночью", я усадил себя на кухне и начал глушить свое стремление к самоубийству при помощи крепких напитков.
      Церковная доктрина говорит, что я должен убить себя. Но она не говорит, что это должна быть суетливая быстрая смерть.
      Газета все еще лежит перед входом. Посуда не вымыта. Люди, на которых я работаю, сбежали, чтобы не попадаться на глаза телекамерам. Это после того, как я годами перематывал их порнушку из проката и выводил их пятна. Он банкир. Она банкир. У них есть машины. У них есть этот миленький домик. У них есть я, чтобы заправить кровати и подстричь газон. По правде говоря, они, вероятно, уехали, чтобы не вернуться однажды домой и не обнаружить мое тело на кухонном полу.
      Четыре телефонных линии все еще мигают. Шоу Дона Вильямса. Барбара Уолтерс. Агент говорит найти карманное зеркальце и попрактиковаться в изображении искренности и невинности.
      На одной из ее бумажных папок написано мое имя. Самый верхний лист в папке -- основные сведения об известных лицах, переживших трагедию Правоверческой колонии.
      Агент говорит: товары с моим именем.
      Агент говорит: моя собственная религиозная программа.
      В папке задокументировано, что более чем две сотни лет американцы считали Правоверцев самыми набожными, самыми трудолюбивыми, скромными и чувствительными людьми на Земле.
      Агент говорит: Аванс в миллион долларов за историю моей жизни в твердом переплете.
      Еще один лист говорит, что десять лет назад местный шериф приехал к старейшинам Правоверческого церковного округа с ордером на обыск. По обвинению в жестоком обращении с детьми. Поступило чье-то сумасшедшее анонимное сообщение, что семьи церковного округа рожали детей и рожали детей и рожали детей. И никто из этих детей не был зарегистрирован: ни свидетельств о рождении, ни номеров социального страхования, ничего. Все эти дети рождались в церковном округе. Все эти дети заканчивали школы церковного округа. Никому из этих детей никогда не дозволялось жениться или иметь детей. Когда они достигали семнадцати лет, всех их крестили, как взрослых членов церкви, и затем отправляли за пределы округа.
      Все это стало, как говорится, достоянием общественности.
      Агент говорит: моя собственная видеокассета с упражнениями.
      Агент говорит: эксклюзивное фото для обложки журнала Люди.
      Кто-то передал эти сумасшедшие слухи в какую-то организацию по защите детей, и в результате шериф и два вагона с помощниками были отправлены в Правоверческий церковный округ в графстве Больстер, Небраска, чтобы пересчитать головы и убедиться, что все соответствует документам. Именно шериф вызвал ФБР.
      Агент говорит по телефону: ток-шоу по всей стране.
      ФБР выяснило, что дети, посылаемые Правоверцами за пределы округа, становились трудовыми миссионерами. В правительственном расследовании это было названо белым рабством. Люди с телевидения назвали это Сектой Детских Рабовладельцев.
      Эти дети, по достижении семнадцати лет, посылались Правоверческими надзирателями во внешний мир и определялись на работу в качестве подсобных рабочих или домашних слуг, а оплата производилась наличными. Постоянная работа, которая могла продолжаться годами.
      В газетах это было названо Церковью Рабского Труда.
      Церковный округ прикарманивал выручку, а внешний мир получал армию чистых и честных маленьких христианских горничных, садовников, посудомоек, маляров, которые выросли в вере, что единственный путь заработать себе душу -- это работа до самой смерти только за комнату и койку.
      Агент говорит мне: колонки сразу в нескольких газетах.
      Когда агенты ФБР приехали, чтобы произвести аресты, они обнаружили, что все население семейного округа заперлось в доме собраний. Вероятно, тот же человек, который рассказал сумасшедшую историю о детях-рабах как источнике дохода, вероятно, он же и сообщил жителям округа, что правительство собирается нападать. Все фермы графства Больстер были опустошены. Позже выяснилось, что каждая корова, каждая свинья, цыпленок, голубь, кошка и собака были убиты. Даже рыбок в аквариумах отравили. Все Правоверческие маленькие идеальные фермы с белыми домами и красными сараями были тихими, когда прибыла Национальная Гвардия. Все картофельные поля были тихими и опустошенными под синим, почти безоблачным небом.
      Агент говорит: моя собственная рождественская передача.
      Согласно тому отчету из глубины бумажной папки, лежащей на кухонном столе, в то время как соц.работница заправляет кровати на втором этаже, а я чувствую жар зажигалки, закуривая вторую сигарету, практика отправки трудовых миссионеров продолжалась более чем сотню лет. Правоверцы становились богаче, покупали больше земли и рожали больше детей. С каждым годом все больше детей исчезали из долины. Девочек увозили весной, а мальчиков -- осенью.
      Агент говорит: мой собственный аромат духов.
      Агент говорит: целый тираж Библий с моим автографом.
      Миссионеры были незаметны во внешнем мире. Церковь не беспокоилась об уплате налогов. В соответствии с церковной доктриной, чтобы достичь наибольшего величия, от тебя требовалось делать свою работу и надеяться, что проживешь достаточно долго и принесешь округу огромную прибыль. Остаток твоей жизни должен был быть тяжкой ношей. Заправка кроватей для других людей. Забота о чужих детях. Приготовление пищи для других людей.
      На веки вечные.
      Работа без конца.
      План состоял в том, чтобы шаг за шагом приближаться к Правоверческому раю, скупая весь мир по кусочку.
      Так было, пока фургоны ФБР не остановились в установленных законом девяноста метрах от дома собраний церковного округа. В воздухе, согласно официальному расследованию, витал запах бойни. Ни единого звука не доносилось из церкви.
      Агент говорит: воодушевляющие аудиокассеты.
      Агент говорит: Дворец Цезаря.
      А затем все в мире начали называть Правоверцев Ветхозаветным Культом Смерти.
      Сигаретный дым проходит рубеж, где мое горло в состоянии остановить его, и оседает толстым слоем у меня в груди. Папки соц.работницы документируют жизнь отставших. Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Шестьдесят Три, Бидди Петерсон, примерно двадцати девяти лет, убила себя, выпив чистящее средство через три дня после инцедента в в семейном округе.
      Удерживаемый Уцелевший Клиент Тендер Смитсон, возраст сорок пять лет, убил себя, выпрыгнув из окна здания, где он работал швейцаром.
      Агент говорит: моя собственная 1-976 горячая линия о спасении.
      Дым внутри меня горячий и плотный, и я чувствую себя так, как будто у меня есть душа.
      Агент говорит: мой собственный рекламный фильм.
      Люди, ушедшие из жизни, черные и раздувшиеся. Длинные ряды мертвых людей, которых ФБР выносила из дома собраний, они лежат там, черные от цианида, принятого на последнем причастии. Эти люди, не важно, что они там себе представляли о том, кто едет к ним по дороге, они предпочли умереть, но не выяснять, кто это.
      Они умерли вместе, всем скопом, держа друг друга за руки так крепко, что ФБР пришлось ломать их мертвые пальцы, чтобы расцепить их.
      Агент говорит: Знаменитость Суперзвезда.
      Согласно церковной доктрине, прямо сейчас, когда соц.работница ушла, я должен взять нож из раковины и перерезать трахею. Я должен вывалить свои кишки на кухонный пол.
      Агент говорит, что он ответит на звонки Шоу Дона Вильямса и Барбары Уолтерс.
      Среди умерших -- бумажная папка с надписанным моим именем. Я пишу в ней:
      Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Восемьдесят Четыре потерял всех, кого он когда-либо любил и всJ, что придавало его жизни смысл. Он устал и спит большую часть времени. Он начал пить и курить. У него нет аппетита. Он редко моется и неделями не бреется.
      Десять лет назад он был трудолюбивой солью земли. Он хотел всего лишь отправиться в Рай. Сегодня он сидит здесь, а всJ в мире, ради чего он работал, исчезло. Все его внутренние правила и самоконтроль исчезли.
      Нет никакого Ада. Нет никакого Рая.
      И его осеняет мысль, что теперь всJ возможно.
      Теперь он хочет всJ.
      Я закрываю папку и кладу ее назад в кучу.
      Просто между нами, спрашивает агент, есть ли какой-то шанс, что я убью себя в ближайшем будущем?
      Взирающие на меня сквозь джин-тоник впалые лица людей из прошлого. Все они мертвы на казенных фотографиях под моим бокалом. После моментов вроде этого, вся твоя жизнь превращается в соус.
      Я снова наполняю бокал.
      Я зажигаю еще одну сигарету.
      Действительно, в моей жизни больше нет точки отсчета. Я свободен. И к тому же я должен унаследовать двадцать тысяч акров в центральной Небраске.
      Ощущение такое же, как десять лет назад, когда я ехал в центр на полицейской машине. И я опять слаб. И, минута за минутой, я удаляюсь прочь от спасения в сторону будущего.
      Убить себя?
      Спасибо, говорю я. Нет, спасибо.
      Давайте не будем с этим спешить. 30
      Я уже запарился говорить полиции все утро, что я оставил соц.работницу живой, что она отчищала кирпичи вокруг камина в рабочем кабинете. Проблема в том, что дымоход не открывается, как надо, и дым идет внутрь помещения. Люди, на которых я работаю, жгут сырую древесину. Я говорю полиции, что я невиновен.
      Я никого не убивал.
      Согласно ежедневнику, вчера я должен был вычистить кирпичи.
      Вот так и прошел весь этот день.
      Сначала полиция наезжала на меня, почему я убил свою соц.работницу. Затем позвонил агент, чтобы пообещать мне весь мир. Фертилити, Фертилити, Фертилити в этой картине нет места. Скажем прямо, я не в восторге от того, как она зарабатывает на жизнь. Плюс, я не знаю, какие именно страдания ожидают меня в будущем.
      Поэтому я запираюсь в ванной и пытаюсь понять, что вообще происходит. Это зеленая ванная на первом этаже.
      Как следует из показаний, данных мною полиции, я обнаружил соц.работницу мертвой, лежащей вниз лицом на кирпичах перед камином в рабочем кабинете, на ней все еще были черные вонючие брюки, сползшие на задницу, когда она падала. Ее белая рубашка была выпущена, а рукава закатаны до локтя. В комнате было не продохнуть из-за смертельного хлоргаза, а губка была все еще зажата в ее мертвой белой руке.
      Перед этим я вылез через подвальное окно, которое мы оставляли открытым, чтобы я мог приходить и уходить незаметно для телевизионщиков, гоняющихся за мной с камерами, бумажными стаканчиками с кофе и профессиональным сочувствием, как будто им платят достаточно, чтобы они по-настоящему заботились. Как будто они не освещают подобные истории каждые два дня.
      Поэтому я заперся в ванной, а ко мне уже стучится полиция, чтобы узнать, не кончаю ли я с собой, и сказать, что человек, на которого я работаю, орет на них по спикерфону, требуя объяснить, как есть салат.
      Полиция спрашивает: мы с соц.работницей боролись?
      Посмотрите в моем ежедневнике вчерашний день, говорю я им. У нас не было на это времени.
      От начала работы и до восьми часов утра я должен был конопатить окна. Ежедневник лежит раскрытым на кухонном столе рядом со спикерфоном. Я должен был красить архитрав.
      С восьми до десяти я должен был счищать пятна масла с подъездной дорожки. С десяти и до обеда -- подстригать живую изгородь. С обеда и до трех -- подметать крыльцо. С трех до пяти -- менять воду у всех цветочных композиций. С пяти до семи -- чистить каминные кирпичи.
      Каждая минута моей жизни была расписана заранее, и я смертельно устал от этого.
      Ощущение такое, что я всего лишь очередное задание в ежедневнике Бога: итальянский Ренессанс вписан туда сразу после Темных Веков.
      Всему свое время.
      Для любой тенденции, причуды, стадии. Листаем, листаем, листаем.
      Екклесиаст, Глава Третья, Стихи с какого-то по какой-то.
      Информационный Век запланирован сразу после Индустриальной Революции. Затем -- Эра Постмодерна, затем -- Четыре Всадника Апокалипсиса. Голод. Сделано. Мор. Сделано. Война. Сделано. Смерть. Сделано. И все это среди больших событий, землетрясений, чередования приливов и отливов. Бог выделил мне эпизодическую роль. Затем, может через тридцать лет, а может через год, в ежедневнике Бога запланирован мой конец.
      Через дверь ванной полицейские спрашивают меня, бил ли я ее? Соц.работницу. Крал ли я когда-нибудь ее папки регистрации происшествий и ДСП? Все ее папки исчезли.
      Она пила -- вот что я говорю им. Она принимала психотропные препараты. Она мешала хлорную известь с аммиаком в закрытых непроветриваемых помещениях. Я не знаю, как она проводила свободное время, но она говорила о свиданиях с самыми разнообразными подонками.
      И эти папки у нее вчера были с собой.
      Последнее, что я ей сказал, было то, что невозможно вычистить кирпич без песка, но она была абсолютно уверена, что соляная кислота с этим справится. Один из ее бойфрендов клялся ей в этом.
      Когда я влез через подвальное окно сегодня утром, она лежала мертвой на полу, чувствовался запах хлоргаза, а соляная кислота была на половине кирпичной стены, и все осталось таким же грязным, как и всегда, только теперь соц.работница стала частью этого беспорядка.
      Под черными вонючими брюками, маленькими белыми носками и красными туфлями, ее икры гладкие и белые. Все, что было у ней красным, стало синим: губы, кожица у основания ногтей, края глаз.
      Правда в том, что я не убивал соц.работницу, но я рад, что кто-то это сделал.
      Она была единственным, что связывало меня с прошедшими десятью годами. Она была последней вещью, удерживающей меня в прошлом.
      Правда в том, что ты можешь становиться сиротой снова и снова и снова.
      Правда в том, что так и происходит.
      А секрет в том, что с каждым разом ты будешь чувствовать боль все меньше и меньше, до тех пор, пока не потеряешь способность что-либо чувствовать.
      Поверь мне.
      Когда я увидел, что она лежит там мертвая, после десяти лет наших еженедельных задушевных разговоров, моя первая мысль была такая: вот еще одна вещь, которую надо убрать.
      Полиция спрашивает через дверь ванной, почему я сделал клубничный дайкири, прежде чем позвонил им?
      Потому что у нас кончилась малина.
      Потому что, разве не понятно, для меня это не имело значения. Время к делу не относится.
      Думай об этом как о важном обучении без отрыва от работы. Думай о своей жизни, как о глупой шутке.
      Как ты назовешь соц.работницу, которая ненавидит свою работу и потеряла всех клиентов?
      Мертвячка.
      Как ты назовешь полицейского, упаковывающего ее в большой резиновый мешок?
      Мертвец.
      Как ты назовешь тележурналиста с камерой во дворе?
      Мертвец.
      Это не имеет значения. Шутка в том, что у нас у всех один и тот же конец.
      Агент ждет на первой линии, чтобы предложить то, что только кажется полностью новым будущим.
      Человек, на которого я работаю, кричит по спикерфону, что он на бизнес-ланче в каком-то ресторане и что он звонит из туалета по мобильнику, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата. Как будто это действительно важно.
      Эй, кричу я в ответ. Я тоже.
      Скрываюсь в туалете, я имею в виду.
      Это ужасная черная шутка, когда единственный человек, который знал все твои секреты, наконец-то мертв. Твои родители. Твой врач. Твой терапевт. Твоя социальная работница. За окном ванной светит солнце, пытаясь показать нам, что все мы глупы. Все, что тебе надо делать, это смотреть по сторонам.
      В церковном семейном округе нас учили не желать ничего. Сохранять умеренность и спокойствие. Вести скромный образ жизни и быть скромным в поведении. Говорить простым и тихим голосом.
      И посмотрите, чем обернулась их философия.
      Они мертвы. Я жив. Соц.работница мертва. Все мертвы.
      Я спокойно воспринимаю то, что происходит.
      У меня здесь в ванной есть лезвия для бритвы. Есть йод, который можно выпить. Есть таблетки снотворного, которые можно проглотить. У тебя есть выбор. Жить или умереть.
      Каждый вдох -- это выбор.
      Каждая минута -- это выбор.
      Быть или не быть.
      Каждый раз, когда ты не падаешь с лестницы, это твой выбор. Каждый раз, когда ты не разбиваешь свою машину, ты подтверждаешь свое желание жить дальше.
      Если я позволю агенту сделать меня знаменитым, это ведь не изменит ничего важного.
      Как ты назовешь Правоверца, который получает свое собственное ток-шоу?
      Мертвец.
      Как ты назовешь Правоверца, который ездит в лимузине и ест бифштекс?
      Мертвец.
      В каком бы направлении я ни пошел, мне действительно нечего терять.
      В соответствии с ежедневником, я должен жечь цинк в камине, чтобы прочистить дымоход от сажи.
      За окном ванной солнце глядит за тем, как полицейские вместе с соц.работницей, упакованной в резиновый мешок и привязанной к каталке, едут по подъездной дорожке в больницу с выключенными мигалками.
      После того, как я обнаружил ее, я еще долго стоял над ее телом, пил клубничный дайкири и просто смотрел на нее, синюю, лежащую вниз лицом. Не надо быть Фертилити Холлис, чтобы предсказать это задолго до того, как оно случилось. Ее черные волосы вылезали из-под красной банданы, повязанной на голове. Слюни капали с уголка ее мертвого рта на кирпичи. Все ее тело казалось покрытым мертвой кожей.
      С самого начала можно было предсказать, чем все закончится. Когда-нибудь это случится с каждым из нас.
      Я не собирался больше работать и вел себя соответственно. Настало время создавать проблемы.
      Поэтому я смешал еще один блендер дайкири, позвонил в полицию и сказал, чтобы они не спешили, никто отсюда никуда не денется.
      Затем я позвонил агенту. Правда в том, что всегда был кто-то, кто говорил, что мне надо делать. Церковь. Люди, на которых я работал. Соц.работница. И я не могу смириться с одиночеством. Для меня невыносима мысль о свободе.
      Агент сказал мне держаться и дать показания полиции. В ту секунду, когда я смогу уехать, он пришлет машину. Лимузин.
      Мои черно-белые объявления по всему городу все еще говорят людям.
      Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее -мой номер телефона.
      Что ж, все эти отчаявшиеся люди должны теперь полагаться на себя.
      Лимузин отвезет меня в аэропорт, сказал агент. Я отправлюсь самолетом в Нью-Йорк. Команда людей, которых я никогда не встречал, люди из Нью-Йорка, которые ничего обо мне не знали, уже писали мою автобиографию. Агент сказал, что первые шесть глав он перешлет мне по факсу в лимузин, чтобы я запечатлел свое детство в памяти, прежде чем давать интервью.
      Я сказал агенту, что уже знаю свое детство.
      Он мне ответил по телефону: "Эта версия лучше".
      Версия?
      "У нас есть еще более убойный вариант для фильма". Агент спрашивает: "Ну и кем бы ты хотел быть?"
      Я хочу быть собой.
      "Я имею в виду в фильме".
      Я прошу его подождать. Известность превращалась в ограничение свободы и еще большую предопределенность жизни: задание, следующее задание, следующее задание. Ощущение не очень приятное, но оно мне знакомо.
      Затем полицейские подъехали ко входной двери, зашли в кабинет, где лежала мертвая соц.работница, сделали снимки под разными углами и попросили оторваться от напитка, чтобы они могли задать вопросы о прошедшей ночи.
      А после этого я заперся в ванной, испытывая, как сказали бы учебники по психологии, непродолжительный экзистенциальный кризис.
      Человек, на которого я работаю, звонит из ресторанного туалета по поводу сердечек в пальмовом салате, и кажется, что мой день завершен.
      Жить или умереть?
      Я выхожу из ванной, прохожу мимо полиции и иду прямо к телефону. Я говорю человеку, на которого работаю, чтобы он взял вилку для салатов. Подцепил сердечко. Зубцы вниз. Поднял сердечко ко рту и высосал сок. Затем положил его в нагрудный карман своего двубортного Брукс-Бразерского пиджака в тонкую полоску.
      Он сказал: "Понял". И моя работа в этом доме закончена.
      Одной рукой я держу телефон, а другой показываю полицейским, чтобы они налили побольше рома в следующую порцию дайкири.
      Агент говорит, чтобы я не заботился о багаже. В Нью-Йорке есть стилист, который уже готовит гардероб годных для продажи, хлопчатобумажных, стилизованных под мешковину религиозных спортивных костюмов, которые они хотят, чтобы я рекламировал.
      Багаж напоминает мне о гостиницах напоминает мне о люстрах напоминает мне о происшествиях напоминает мне о Фертилити Холлис. Она -- единственная, кого я теряю. Только Фертилити знает обо мне всJ, даже если она знает немногое. Может, она знает мое будущее, но она не знает моего прошлого. Теперь никто не знает моего прошлого.
      Кроме, может быть, Адама.
      Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем я сам.
      Согласно моему плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут.
      Время продолжать жить.
      Время подтверждать свое желание жить дальше.
      В лимузине должны быть черные очки. Должно быть очевидно, что я путешествую инкогнито. Мне нужны сидения из черной кожи и затемненные окна, говорю я агенту. Мне нужны толпы в аэропорту, скандирующие мое имя. Мне нужно больше алкогольных коктейлей. Мне нужен личный фитнесс-тренер. Я хочу сбросить пять килограммов. Я хочу, чтобы мои волосы были гуще. Я хочу, чтобы мой нос выглядел меньше. Идеальные зубы. Подбородок с ямочкой. Высокие скулы. Мне нужен маникюр, и мне нужен загар.
      Я пытаюсь вспомнить все, что Фертилити не нравилось в моей внешности. 29
      Где-то над Небраской я вспоминаю, что забыл свою рыбку.
      И она должна быть голодна.
      Такова правоверческая традиция, что даже у трудовых миссионеров должен быть кто-то: кошка, собака, рыбка, чтобы было о ком заботиться. В большинстве случаев это была рыбка. Просто кто-то, кому нужно, чтобы ты проводил ночи дома. Кто-то, кто спасает тебя от одиночества.
      Рыбка -- это что-то, что заставляет жить на одном месте. Согласно доктрине церковной колонии, именно поэтому мужчина берет в жены женщину, а женщина рожает детей. Это что-то, вокруг чего должна вращаться твоя жизнь.
      Это сумасшествие, но ты отдаешь все свои эмоции этой крошечной золотой рыбке, даже после шестисот сорока золотых рыбок, и ты не можешь просто так позволить этой малявке умереть голодной смертью.
      Я говорю стюардессе, что мне надо вернуться, а она отбивается от моей руки, держащей ее за локоть.
      В самолете так много рядов людей, сидящих и летящих в одном направлении высоко над землей. Летящих в Нью-Йорк, который, по моим представлениям, должен быть чем-то вроде Рая.
      Слишком поздно, говорит стюардесса. Сэр. Самолет нельзя остановить. Сэр. Может, когда мы приземлимся, говорит она, может, я смогу кому-то позвонить. Сэр.
      Но там нет никого.
      Никто не поймет.
      Ни домовладелец.
      Ни полиция.
      Стюардесса вырывает свой локоть. Она бросает на меня взгляд и движется дальше по проходу.
      Все, кому я мог бы позвонить, мертвы.
      Поэтому я звоню единственному человеку, который может мне помочь. Я звоню последнему человеку, с которым хочу поговорить, и она берет трубку после первого гудка.
      Оператор спрашивает, возьмет ли она на себя расходы, и где-то в сотнях миль позади меня Фертилити говорит да.
      Я сказал привет, и она сказала привет. В ее голосе не было ни капли удивления.
      Она спросила: "Почему ты не пришел сегодня к склепу Тревора? У нас должно было быть свидание".
      Я забыл, говорю я. Вся моя жизнь -- это сплошная забывчивость. Это мое самое ценное профессиональное умение.
      Моя рыбка, говорю я. Она умрет, если никто ее не покормит. Может, она посчитает, что это неважно, но эта рыбка для меня -- весь мир. Сейчас рыбка -единственная, о ком я забочусь, и Фертилити должна пойти туда и покормить ее, или, еще лучше, взять ее к себе домой.
      "Да, -- говорит она. -- Конечно. Твоя рыбка".
      Да. И ее нужно кормить каждый день. Пища, которую она больше всего любит, находится за аквариумом на холодильнике, и я даю ей адрес.
      Она говорит: "Наслаждайся превращением в большого международного духовного лидера".
      Мы разговариваем, а самолет уносит меня все дальше и дальше на восток. Примерные главы моей автобиографии лежат на сидении рядом со мной, и это сплошной шок.
      Я спрашиваю: откуда она узнала?
      Она говорит: "Я знаю значительно больше, чем ты сообщаешь мне".
      Что, например? Я спрашиваю, что еще она знает?
      Фертилити говорит: "Чего ты боишься, чтобы я узнала?"
      Стюардесса заходит за занавеску и говорит: "Он беспокоится о золотой рыбке". Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна говорит: "Он что, умственно отсталый?"
      Как для экипажа самолета, так и для Фертилити, я говорю: Так случилось, что я последний уцелевший из почти полностью исчезнувшего религиозного культа.
      Фертилити говорит: "Ну и отлично".
      Я говорю: И я больше никогда ее не увижу.
      "Да, да, да".
      Я говорю: Люди ждут меня в Нью-Йорке завтра. Они планируют что-то большое.
      А Фертилити говорит: "Ну конечно планируют".
      Я говорю: Мне жаль, что я не смогу больше с ней танцевать.
      А Фертилити говорит: "Сможешь".
      Ну, раз она знает так много, спрашиваю я у нее, как зовут мою рыбку?
      "Номер шестьсот сорок один".
      Это чудо из чудес, она права.
      "Даже не пытайся держать что-то в секрете, -- говорит она. -- После того, что я вижу в снах каждую ночь, меня очень трудно удивить". 28
      После первых пятидесяти пролетов лестницы я уже не могу подолгу задерживать дыхание. Мои ступни летают вслед за мной. Сердце стучит по ребрам изнутри грудной клетки. Ротовая полость и язык распухли и склеились высохшей слюной.
      Сейчас я на одном из тех лестничных тренажеров, которые установил агент. Ты поднимаешься, поднимаешься до бесконечности и никогда не отрываешься от земли. Ты заперт в гостиничном номере. Это потный мистический опыт нашего времени, единственная разновидность индийских духовных исканий, которую мы можем запланировать в ежедневнике.
      Наша СуперЛестница в Рай.
      Около шестидесятого этажа футболка от пота растягивается до самых коленей. Такое чувство, что мои легкие -- это нейлоновые чулки, в которые пихают лестницу: натяжение, выступ, разрыв. В моих легких. Разрыв. Шина перед взрывом, вот какое ощущение в моих легких. Запах такой же, как от электрообогревателя или фена, сжигающего слой пыли, вот такие у меня сейчас горячие уши.
      Я занимаюсь этим, потому что агент говорит, что во мне лишних десять килограммов, и с ними он не сможет сделать меня знаменитым.
      Если твое тело -- это храм, ты можешь набрать очень много лишнего веса. Если твое тело -- это храм, то мое было настоящим объектом для устранения недостатков.