В стороне от полицейского, подошедшего ко входной двери, были еще двое полицейских и соц.работница, стоявшие на дороге около полицейской машины.
      Вы просто представить себе не можете, как хорошо мне работалось до того момента, как я открыл дверь. Моя жизнь шла в гору, я стремился к этому, к крещению и к работе по уборке домов в порочном внешнем мире.
      Когда люди, на которых я работал, послали церкви плату за мои первые месяцы работы, я просто сиял. Я действительно верил, что помогаю создавать Рай на Земле.
      Не важно, как люди глазели на меня, я носил предписанную церковью одежду повсюду: шляпу, мешковатые брюки без карманов. Белую рубашку с длинными рукавами. Не важно, насколько жарко мне было, но я надевал коричневое пальто, когда выходил на улицу. Не важно, какие глупости люди говорили мне.
      "Как случилось, что ты стал носить рубашки с кнопками?" -- мог поинтересоваться кто-нибудь в магазине скобяных изделий.
      Просто я не Аманит.
      "Тебе приходится носить специальное секретное нательное белье?"
      Я думаю, что они имели в виду Мормонов.
      "Жить вне колонии -- против твоей религии?"
      Это больше похоже на Менонитов.
      "Я никогда раньше не встречал Гуттерита".
      Ты и сейчас его не встретил.
      Прекрасно было чувствовать, что ты не от мира сего, таинственный и набожный. Ты не прогибался под этот мир. Ты стоял за справедливость, будто воспаленный большой палец. Ты был единственным святым человеком, который удерживал Бога от разрушения всех Содомов и Гоморр, кипящих вокруг тебя в Торговом Центре Valley Plaza.
      Ты был спасителем для всех, знали они об этом или нет. В жаркий день в своем тяжелом пальто непонятного цвета, ты был мучеником, сжигаемым на костре.
      Еще восхитительнее было встретить кого-то, кто был одет, как и ты. Коричневые брюки или коричневое платье, все мы носили одинаковые неуклюжие коричневые башмаки-картофелины. Вы двое подходили друг к другу для небольшого тихого разговора. Было очень мало вещей, которые дозволялось говорить друг другу во внешнем мире. Можно было сказать только три или четыре фразы, поэтому мы начинали говорить не сразу и не спешили со словами. На людях можно было показываться только во время походов в магазин, и это только в том случае, если тебе доверяли деньги.
      Если ты встречал кого-то из церковного семейного округа, ты мог сказать:
      Посвяти служению всю свою жизнь.
      Ты мог сказать:
      Возблагодарим и восславим Господа за день трудов наших.
      Ты мог сказать:
      Пусть наши усилия помогут всем окружающим попасть в Рай.
      И ты мог сказать:
      Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу.
      Вот такое ограничение.
      Когда ты видел кого-то другого, праведного и вспотевшего в костюме церковного округа, ты прокручивал этот небольшой набор фраз в голове. Вы торопились встретиться, но касаться друг друга не дозволялось. Никаких обниманий. Никакого пожатия рук. Ты произносишь один разрешенный кусочек. Она произносит другой. Вы ходите туда-сюда, пока каждый из вас не скажет по две фразы. Затем вы кланяетесь и возвращаетесь каждый к своей работе.
      Это была лишь мельчайшая часть мельчайшей части всех тех правил, которые надо было держать в голове. Если ты рос в церковном семейном округе, половина твоих знаний касалась церковной доктрины и правил. Другая половина -- работы. Работа включала садоводство, этикет, заботу о тканях, чистку, плотницкие работы, шитье, уход за животными, арифметику, выведение пятен и способность справляться с трудностями.
      Правилами для нахождения во внешнем мире предписывалось писать старейшинам церковного округа письма с исповедью. Ты должен был воздерживаться от употребления сладостей. Питье и курение были под запретом. Внешний вид всегда должен быть опрятным и соответствующим правилам. Ты не мог баловаться развлечениями вроде радио и телевидения. Ты не мог вступать в сексуальные отношения.
      Лука, Глава Двадцатая, Стих Тридцать Пятый:
      "А сподобившиеся достигнуть того века ... ни женятся, ни замуж не выходят".
      Старейшины Правоверческой церкви говорили о целибате, как будто это запрет играть в бейсбол. Просто скажи нет. И было еще очень много правил. Не дай Бог ты когда-нибудь начнешь танцевать. Или есть сахар-рафинад. Или петь. Но самое главное правило звучало так:
      Если жители церковного семейного округа будут призваны Господом, радуйся. Когда апокалипсис станет неизбежен, празднуй. И все Правоверцы обязаны отправить себя к Богу. Аминь.
      И ты должен был этому следовать.
      Не важно, как далеко ты от них. Не важно, как долго ты работал за пределами семейного округа. Но поскольку просмотр телепередач был под большим запретом, должны были уйти годы, чтобы все члены церкви узнали об Отправке. Церковная доктрина называла это так. Отправка. Полет в Египет. Полет из Египта. В Библии люди все время перемещаются из одного места в другое.
      Ты мог не знать об этом годы, но в тот момент, когда ты об этом узнал, ты был обязан найти оружие, выпить какой-нибудь яд, утопиться, повеситься, вскрыть вены, выпрыгнуть.
      Ты должен был отправить себя в Рай.
      Вот поэтому трое полицейских и соц.работница пришли меня брать.
      Полицейский сказал: "Тебе будет непросто об этом услышать". И я понял, что все осталось позади.
      Это был апокалипсис, Отправка, несмотря на все мои труды и все деньги, которые я заработал для общего дела. Рай на Земле не собирался наступать.
      Не успел я все это осмыслить, как вошла соц.работница и сказала: "Мы знаем, на что ты запрограммирован. Мы готовы забрать тебя под наблюдение, чтобы предотвратить это".
      Когда церковный семейный округ провозгласил начало Отправки, было около 1500 членов церкви, направленных на работу в разные уголки страны. Через неделю их стало шестьсот. Через год -- четыреста.
      За прошедшее время даже пара социальных работников совершили самоубийства.
      Власти нашли меня и большинство других уцелевших по нашим исповедальным письмам, которые мы посылали в церковный семейный округ каждый месяц. Мы не знали, что пишем и отправляем свои заработки церковным старейшинам, которые были уже мертвы и в Раю. Мы не могли знать, что социальные службы читают наши ежемесячные подсчеты того, сколько раз мы клялись или имели нечистые мысли. И в этот момент не было ничего такого, что я мог бы рассказать соц.работнице и о чем бы она не знала.
      Прошло десять лет, но уцелевших членов церкви никогда не удавалось увидеть вместе. К уцелевшим, которые встречаются друг с другом, у меня не осталось ничего, кроме смятения и отвращения. Мы потерпели неудачу в последнем причастии. Мы стыдимся себя. Нам отвратительны все остальные. Уцелевшие, которые все еще носят церковную одежду, делают это, чтобы хвастаться своей болью. Холщовая одежда и пепел. Они не могли спастись. Они были слабыми. Исчезли все правила, и это не имеет никакого значения. Когда-нибудь мы все попадем спец.доставкой прямо в Ад.
      И я был слаб.
      Поэтому я поехал в центр города на заднем сидении полицейской машины. И, сидя рядом со мной, соц.работница сказала: "Ты был невинной жертвой ужасной тоталитарной секты, но мы поможем тебе подняться на ноги".
      Все больше и больше минут отделяло меня от того, что я должен был сделать.
      Соц.работница сказала: "Я понимаю, у тебя проблемы с мастурбацией. Ты хочешь поговорить об этом?"
      С каждой минутой мне было все труднее сделать то, что я обещал сделать при крещении. Застрелиться, вскрыть вены, задохнуться, истечь кровью, выпрыгнуть.
      Мир за окнами машины пролетал так быстро, что у меня закружилась голова.
      Соц.работница сказала: "Твоя жизнь до этого момента была жалким кошмаром, но все будет окей. Ты меня слушаешь? Будь терпелив, и все будет в порядке".
      Это случилось почти десять лет назад, а я все еще жду.
      Я придерживался в отношении нее презумпции невиновности.
      Перепрыгиваем вперед на десять лет, и мало что изменилось. Десять лет терапии, а я все еще на том же месте. Вряд ли здесь есть что праздновать.
      Мы по-прежнему вместе. Сегодня у нас еженедельная встреча номер пятьсот какая-то, и проходит она в синей гостевой ванной. Есть еще зеленая, белая, желтая и сиреневая ванные комнаты. Вот сколько денег люди получают. Соц.работница сидит на краешке ванны, опустив голые ступни в теплую воду. Ее туфли стоят на опущенной крышке унитаза возле бокала мартини с гранатовым сиропом, колотым льдом, первоклассным сахаром и белым ромом. После каждой пары вопросов она налегает на шариковую ручку, и при этом держит бокал за ножку. Ножка бокала и шариковая ручка пересекаются как китайские палочки.
      Она сказала, что последний ее бойфренд сошел со сцены.
      Не дай Бог она попросит помочь ей вымыться.
      Она берет напиток. Ставит бокал назад, пока я отвечаю. Пишет в желтом блокноте, лежащем на коленях, задает еще один вопрос, выпивает еще один бокал. Ее лицо блестит под слоем косметики.
      Ларри, Барри, Джерри, Терри, Гэри, все ее ушедшие бойфренды. Она говорит, что клиентов и бойфрендов она теряет примерно с одинаковой скоростью.
      На этой неделе количество опять снизилось, сто тридцать два уцелевших по всей стране, но темп самоубийств идет на спад.
      Согласно ежедневнику, я чищу строительный раствор между маленькими шестигранными синими плитками на полу. Там более триллиона миль раствора. Раствором из этой ванной комнаты можно было бы выложить путь от Земли до Луны десять раз, и весь он изгажен черной плесенью. Аммиак, в который я макаю зубную щетку и которым я все это чищу, в смеси с сигаретным дымом пахнет так, что я чувствую усталость и сильное сердцебиение.
      А может, я немножко не в себе. Аммиак. Дым. Фертилити Холлис звонит мне домой. Я не решаюсь поднять трубку, но я уверен, что это она.
      "Ты контактировал с какими-нибудь незнакомцами за последнее время?" -спрашивает соц.работница.
      Она спрашивает: "У тебя были телефонные звонки, которые ты мог бы расценить как угрозу?"
      Соц.работница произносит все это, не выпуская изо рта сигарету. Она похожа на собаку, сидящую, пьющую розовый мартини и лающую на тебя. Сигарета, глоток, вопрос; вдыхание, питье, разговор -- демонстрация всех основных применений для человеческого рта.
      Она никогда не курила, но все чаще и чаще она говорит мне, что не может смириться с мыслью о том, что доживет до старости.
      "Ну только если хоть какая-то маленькая часть моей жизни окажется удачной," -- говорит она новой сигарете, зажигая ее. Затем что-то невидимое начинает бип-бип-бип, и она нажимает кнопку на часах, чтобы остановить это. Она наклоняется, чтобы достать свою большую хозяйственную сумку с пола рядом с унитазом и вынимает пластиковую бутылочку.
      "Имипрамарин, -- говорит она. -- Извини, тебе я его предложить не могу".
      Когда программа удерживания только начиналась, всем уцелевшим пытались давать лекарства: Ксанакс, Прозак, Валиум, Имипрамарин. План провалился, потому что слишком многие клиенты пытались накапливать свои дозы за три, шесть, восемь недель, в зависимости от веса тела, а затем глотали весь запас, запивая его разбавленным скотчем.
      Ну а если лекарства не действовали на клиентов, их потребляли социальные работники.
      "Ты замечал за собой слежку, -- спрашивает соц.работница, -- кого-нибудь с пистолетом или с ножом, ночью или когда ты шел домой от автобусной остановки?"
      Я чищу стыки между плитками, делая их из черных коричневыми, а затем белыми, и спрашиваю, почему она задает такие вопросы.
      "Просто так," -- отвечает она.
      Нет, говорю, мне не угрожали.
      "Я пыталась до тебя дозвониться на этой неделе, но мне никто не ответил, -- говорит она. -- В чем дело?"
      Я говорю, что ни в чем.
      На самом деле, я не отвечаю на звонки, потому что не хочу разговаривать с Фертилити Холлис до того, как увижу ее вживую. По телефону она казалась такой сексуально озабоченной, что я не могу рисковать. Здесь я борюсь сам с собой. Я не хочу, чтобы она влюбилась в меня как в голос, но при этом бросила меня как реального человека. Лучше, если мы вообще никогда не будем общаться по телефону. Живой и дышащий жуткий, отвратный и уродливый я не мог соответствовать ее фантазии, поэтому у меня есть план, кошмарный план как заставить ее ненавидеть меня и в то же время влюбиться. Я не буду ее совращать. Не буду притягивать.
      "Когда ты уходишь из дома, -- спрашивает соц.работница, -- кто-нибудь имеет доступ к пище, которую ты ешь?"
      Завтра днем я снова встречусь с Фертилити Холлис в мавзолее, если она появится. И можно будет приступать к первой части моего плана.
      Соц.работница спрашивает: "Ты получал какие-нибудь угрозы или странные письма?"
      Она спрашивает: "Ты меня слушаешь?"
      Я спрашиваю, к чему все эти вопросы? Я говорю, что выпью эту бутылку аммиака, если она не ответит, что происходит.
      Соц.работница смотрит на часы. Она кладет ручку на блокнот, и я жду, пока она затянется сигаретой и выпустит дым.
      Если она действительно хочет помочь мне, говорю я и даю ей зубную щетку, то пусть начнет чистить.
      Она отрывается от бокала и берет зубную щетку. Водит вперед-назад по паре сантиметров строительного раствора на плиточной стене позади нее. Останавливается, смотрит, еще немножко трет. Опять смотрит.
      "О, боже, -- говорит она. -- Работает. Посмотри, как стало чисто". Соц.работница все еще сидит, погрузив ноги в небольшой слой воды в ванной, и поэтому ей приходится поворачиваться, чтобы лучше доставать до стены и чистить дальше. "Боже, я забыла, как замечательно доводить что-то до совершенства".
      Она не замечает, но я остановился. Я сижу на пятках и смотрю за ее яростной битвой с плесенью.
      "Слушай," -- говорит она, двигая щеткой в разных направлениях, чтобы достать до раствора вокруг каждой маленькой синей плиточки.
      "Может, все это и неправда, -- говорит она, -- но лучше, если ты будешь знать. Ситуация может начать становиться слегка опасной для тебя".
      Ей не положено говорить об этом мне, но некоторые из самоубийств уцелевших выглядят немножко подозрительно. С большинством самоубийств все в порядке. В большинстве своем это нормальные заурядные каждодневные обыкновенные самоубийства, говорит она, но были и несколько странных случаев. К примеру, правша застрелился, держа пистолет левой рукой. В другом случае, женщина повесилась на поясе от купального халата, но одна из ее рук была вывихнута, а на обоих запястьях обнаружены синяки.
      "И это не единственные случаи, -- говорит соц.работница, продолжая чистку. -- И у них есть сходство".
      Поначалу никто в программе не обращал на это внимания, говорит она. Самоубийства есть самоубийства, особенно среди этих людей. Клиенты убивают себя группами. Массовое бегство. Спустит курок один -- умрут двадцать. Лемминги.
      Желтый блокнот падает с ее коленей на пол, и она говорит: "Самоубийство -- штука очень заразная".
      Сходство всех этих новых ложных самоубийств в том, что они в основном случаются тогда, когда волна обычных самоубийств заканчивается.
      Я спрашиваю, что она имеет в виду под ложными самоубийствами.
      Я тайком пью ее мартини, и у него странный вкус жидкости для полоскания рта.
      "Убийства, -- говорит соц.работница. -- Возможно, кто-то убивает уцелевших и делает так, чтобы это было похоже на самоубийство".
      Когда волна настоящих самоубийств идет на спад, требуются убийства, чтобы все начало раскручиваться заново. После трех или четырех убийств, выглядящих как самоубийства, новые самоубийства кажутся очень свежими и привлекательными, и еще дюжина уцелевших подхватывает тенденцию и сводит счеты с жизнью.
      "Легко представить себе убийцу, одного человека или боевую группу членов церкви, которые следят за тем, чтобы все отправились в Рай вместе, -говорит соц.работница. -- Звучит глупо и параноидально, но вполне логично".
      Отправка.
      Ну и зачем же она задавала мне все эти вопросы?
      "Потому что сейчас все меньше и меньше уцелевших убивают себя, -говорит она. -- Волна обычных самоубийств спадает. Кто бы это ни был, но он будет продолжать убивать, чтобы снова поднять темп самоубийств. Похожие убийства случаются по всей стране". Она чистит цемент зубной щеткой. Опускает ее во флягу с аммиаком. В другой руке держит сигарету, и все чистит, чистит. "Кроме времени, когда это происходит, здесь нет настоящих сходств. Это мужчины. Женщины. Молодые. Старые. Тебе следует быть осторожным, потому что следующим можешь оказаться ты".
      Единственный новый человек, которого я встретил за многие месяцы, это Фертилити Холлис.
      Я спрашиваю у соц.работницы, просто потому что она женщина, и все такое. Как женщины хотят, чтобы мужчина выглядел? Что она ищет в сексуальном партнере?
      После себя она оставляет изогнутый след белого чистого строительного раствора.
      "И помни еще одну вещь, -- говорит соц.работница. -- У всего этого может быть вполне нормальное объяснение. Может, никто и не собирается убивать тебя. У тебя не должно быть абсолютно никаких причин для беспокойства". 38
      Часть моей работы -- садоводство, поэтому я опрыскиваю все ядом в два раза сильнее, чем рекомендуется для сорняков и настоящих растений. Затем я выпрямляю посадки искусственных шалфея и алтея розового. В этом сезоне я сам выгляжу как фальшивый сад. В прошлом году я устраивал искусственные Французские партеры. Перед этим был японский сад, весь из пластиковых растений. Моя работа состоит в том, чтобы выдергивать все цветы. Сортировать их и втыкать обратно в землю по новой схеме. Обслуживание -- легкая работенка. Блеклые цветы исправляются при помощи баллончиков с красной или желтой краской.
      Покрытие из мебельного лака или лака для волос защищает цветы от изнашивания по краям.
      Поддельные тысячелистники и пластиковые настурции нуждаются в поливке из шланга, чтобы смыть грязь. Пластиковым розам, нанизанным на отравленные мертвые скелеты настоящих розовых кустов, нужно немного запаха.
      Какие-то синие птицы разгуливают по лужайке с таким видом, будто они ищут потерянные контактные линзы.
      Чтобы опрыскать розы, я выливаю яд из распылителя и заливаю туда литр воды и половину пузырька Вечности от Калвина Кляйна. Я опрыскиваю поддельные маргаритки Шаста раствором ванили, взятой на кухне. Искусственные астры получают Белые Плечи. Для большинства других растений я использую цветочный освежитель воздуха. Искусственный лимонный тимьян я опрыскиваю мебельным лаком Лимонный Аромат.
      Часть моей стратегии ухаживания за Фертилити Холлис состоит в том, чтобы выглядеть как можно более уродливым, и для начала я должен испачкаться. Выглядеть неограненным. Сложно испачкаться, занимаясь садоводством и ни разу не прикасаясь к земле, но моя одежда пахнет ядом, а нос слегка обгорел на солнце. Вместе с проволочным каркасом пластиковой каллы, я зачерпываю горсть мертвой почвы и втираю себе в волосы. Загоняю грязь под ногти.
      Не дай Бог я попытаюсь лучше выглядеть ради Фертилити. Худшая стратегия, которую я мог выбрать, это самосовершенствование. Было бы большой ошибкой принарядиться, приложить все усилия, причесаться, может даже позаимствовать какую-нибудь шикарную одежду у человека, на которого я работаю, что-нибудь из 100-процентного хлопка и пастельных тонов, почистить зубы, побрызгаться тем, что они называют дезодорантом и пойти в Колумбийский Мемориальный Мавзолей во второй раз, все еще выглядя уродливо, но пытаясь показать, что я действительно старался выглядеть лучше.
      Поэтому вот он я. Лучше не будет. Бери или уходи.
      Как будто мне плевать, что она подумает.
      Выглядеть хорошо не входит в большой план. Я хочу выглядеть неиспользованным потенциалом. Я стремлюсь достичь естественности. Реалистичности. После всего этого я буду выглядеть как сырье. Не отчаянным и убогим, а зрелым и с хорошим потенциалом. Не жаждущим. Правда, я хочу выглядеть так, будто работа надо мной стоит усилий. Вымытым, но не приглаженным. Чистым, но не отполированным. Уверенным, но скромным.
      Я хочу выглядеть правдоподобно. Правда никогда не блестит и не сияет.
      Это пассивная агрессия в чистом виде.
      Идея в том, чтобы заставить мое уродство работать на меня. Установить низкую планку, для контраста с тем, что будет потом. До и После. Лягушка и принц.
      Среда, два часа дня. Согласно ежедневнику, я вращаю Восточный ковер в розовой гостинной, чтобы на нем не было следов износа. Всю мебель надо перетащить в другую комнату, в том числе и пианино. Свернуть ковер. Свернуть подкладку под ковром. Вакуумная чистка. Вымыть пол. Ковер четыре на пять метров. Затем взять подкладку и развернуть ее. Взять и развернуть ковер. Затащить мебель назад.
      Согласно ежедневнику, это не должно у меня занять более получаса.
      Вместо этого, я просто приглаживаю пути передвижения по ковру и развязываю узел на бахроме, который завязали люди, на которых я работаю. Я завязываю узел на противоположной стороне ковра, чтобы все выглядело так, будто ковер вращали. Я слегка сдвигаю всю мебель и кладу лед в маленькие ямки, оставленные на ковре. Когда лед растает, спутанные ворсинки снова распрямятся.
      Я счищаю блеск со своих ботинок. Глядя в зеркало туалетного столика женщины, на которую я работаю, я крашу ее тушью волосы у себя в носу, до тех пор пока мой нос не становится толстым. Затем я сажусь на автобус.
      Другая часть Программы Удерживания Уцелевших -- бесплатный проездной на автобус каждый месяц. Штамп на обратной стороне проездного говорит: Собственность Департамента Людских Ресурсов.
      Без права передачи другому лицу.
      Весь путь до мавзолея я говорю себе, что нечего даже и думать, придет Фертилити или нет.
      Куча полузабытых правоверческих молитв воскресают в моей памяти. Моя голова -- это просто склад старых молитв и ответствий.
      Позволь мне отдаться служению полностью и беспредельно.
      Пусть каждая работа будет для меня благодатью.
      В любом труде лежит мое спасение.
      Позволь моим усилиям не быть растраченными впустую.
      И пусть трудами своими я спасу мир.
      На самом деле я думаю: ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста, пусть сегодня днем там будет Фертилити Холлис.
      У входных дверей мавзолея слышатся обычные дешевенькие записи по-настоящему прекрасной музыки, и ты не чувствуешь себя таким одиноким. Одни и те же десять мелодий, только музыка и никакого пения. Их включают только по некоторым дням. В некоторых старых галереях в крыльях Искренности и Новой Надежды никогда не бывает музыки. Ее нигде не услышишь, если не будешь прислушиваться.
      Эта музыка -- фон, приспособление, как Прозак и Ксанакс, чтобы контролировать твои чувства. Музыка как аэрозоль из освежителя воздуха.
      Я иду по крылу Безмятежности и не вижу Фертилити. Я иду по Вере, Радости и Спокойствию, а ее все нет, и я краду несколько пластиковых роз с чьего-то склепа, чтобы хоть с пустыми руками не идти.
      Я чувствую ненависть, злость, страх и смирение, и там, возле Склепа 678 крыла Удовлетворенности, стоит Фертилити Холлис со своими рыжими волосами. Она ждала, пока я к ней подойду, в течение двухсот сорока секунд, и лишь затем она повернулась и сказала привет.
      Она не может быть той же самой женщиной, которая кричала в состоянии оргазма по телефону.
      Я говорю: Привет.
      У нее в руках букетик поддельных оранжевых цветов, довольно милых, но не таких, которые я украл бы. Ее сегодняшнее платье сделано из того же вида парчи, из которого делают шторы, белый рисунок на белом фоне, оно выглядит жестким и огнеупорным. Устойчивым к появлению пятен. Несминаемым. Скромная, как мать невесты, в плиссированной юбке и с длинными рукавами, она говорит: "Ты тоже скучаешь по нему?"
      ВсJ в ней говорит о муках.
      Я спрашиваю: По кому скучаю?
      "По Тревору," -- говорит она. Она босая на каменном полу.
      Да, точно, Тревор, говорю я себе. Мой тайный голубой друг. Я забыл.
      Я говорю: Да. Я тоже по нему скучаю.
      Ее волосы кажутся собранными на поле и прикрепленными к ее голове на просушку. "Он когда-нибудь рассказывал тебе о круизе, в который он взял меня?"
      Нет.
      "Это было полностью незаконно".
      Она переводит взгляд со Склепа Номер 678 вверх на потолок, где расположены маленькие динамики, из которых льется музыка. Рядом -намалеванные облака и ангелы.
      "Сначала он заставил меня брать уроки танцев вместе с ним. Мы выучили все бальные танцы, называемые Ча-Ча и Фокстрот. Румба и Свинг. Вальс. Вальс танцевать просто".
      Ангелы играют свою музыку над нами около минуты, говоря ей что-то, а Фертилити Холлис слушает.
      "Вот," -- говорит она и поворачивается ко мне. Она берет мои цветы и ее и кладет их к стене. Она спрашивает: "Ты ведь умеешь вальсировать, правда?"
      Неправда.
      "Я не могу поверить, что ты знал Тревора и не знаешь, как танцуют вальс," -- говорит она и качает головой.
      У нее в голове картинка, как мы с Тревором танцуем вместе. Смеемся вместе. Занимаемся анальным сексом. Для меня это помеха, а также мысль о том, что я убил ее брата.
      Она говорит: "Руки в стороны".
      И я делаю так.
      Она встает ко мне вплотную, лицом к лицу, и кладет одну руку на мою шею. Другая ее рука хватает мою руку и тянет ее далеко в сторону от нас. Она говорит: "Другую свою руку положи мне на застежку лифчика".
      Я делаю так.
      "Мне на спину! -- говорит она и выскальзывает в сторону. -- Положи руку в то место, где лифчик пересекается с позвоночником".
      Я делаю так.
      Что же касается ног, она показывает мне, как делать шаг вперед левой ногой, затем правой, потом поставить ступни вместе, в то время как она делает все то же в противоположном направлении.
      "Это называется коробочным шагом, -- говорит она. -- Теперь слушай музыку".
      Она считает: "Раз, два, три".
      Музыка идет: Раз. Два. Три.
      Мы считаем снова и снова, считаем каждый шаг и танцуем. Цветы на склепах по всем стенам глазеют на нас. Под ногами -- неровный мрамор. Мы танцуем. Свет проходит через витражи. Статуи вырезаны в нишах. Музыка, доносящаяся из динамиков, слабая; отражаясь от камней, она бродит туда-сюда потоками, ноты и аккорды окружают нас. И мы танцуем.
      "Что я помню насчет круиза, -- говорит Фертилити, и ее рука изгибается, потому что она длиннее моей руки. -- Я помню лица последних пассажиров, когда их спасательные шлюпки скользили мимо окон танцевального зала. Их спасательные жилеты с оранжевыми краями обрамляли их головы, так что головы казались отрезанными и положенными на оранжевые подушки. И они смотрели на нас с Тревором широко раскрытыми глазами, а мы остались в танцевальном зале корабля, когда корабль начинал тонуть".
      Она была на тонущем теплоходе?
      "На корабле, -- говорит Фертилити. -- Он назывался Океанская Экскурсия. Попробуй произнести это быстро три раза".
      И он тонул?
      "Это было чудесно, -- говорит она. -- Работница туркомпании предупредила, чтобы мы потом к ней не ходили плакаться. Это старый французский лайнер, предупредила работница, только сейчас его продали какой-то южноамериканской фирме. Яркий представитель стиля ар деко. Хлам. Небоскреб Крайслера, положенный на бок и плавающий туда-сюда вдоль атлантического побережья Южной Америки, набитый людьми ниже среднего класса из Аргентины, с их женами и детьми. Аргентинцы. Все светильники на стенах были из розового стекла, ограненные бриллиантовой огранкой "маркиз". Все на корабле было освещено розовым бриллиантовым светом, а на коврах имелись большие пятна и следы износа".
      Мы танцевали на месте, а затем начали поворачивать.
      Раз, два, три, коробочный шаг. Нерешительные шаги вперед-назад. Подъем пятки по-кубински, шаг-два-три, я поворачиваю вместе с Фертилити Холлис, согнувшейся в моих объятьях. Мы поворачиваем снова и снова, мы поворачиваем, поворачиваем, поворачиваем.
      И Фертилити рассказывает, как уплыли спасательные шлюпки. Все шлюпки уплыли, и корабль тащил шлюпочный такелаж сквозь спокойный карибский вечер. Шлюпки гребли изо всех сил в направлении заходящего солнца, толпа в оранжевых спасжилетах начинала оплакивать свои драгоценности и лекарства. Люди скрещивали пальцы.
      Фертилити и я раз, два три; вальс, два три, по мраморной галерее.
      По ее словам, Фертилити и Тревор вальсировали по наклоняющемуся паркету из красного дерева, по Версальскому танцевальному залу, наклоняющемуся по мере того, как корма затоплялась, а нос вздымался в вечерний воздух. Маленькие золоченые стулья танцзала сползали вниз, под статую греческой лунной богини, Дианы. Золотые парчовые шторы на всех окнах изогнулись. Они были последними пассажирами на борту морского корабля Океанская экскурсия.
      Корабль был все еще на плаву из-за розовых люстр -- "Обычных розовых люстр, -- говорит Фертилити, -- но на океанском лайнере они были подвешены жестко, как сосульки" -- люстры в Версальском танцзале сверкали, а стереосистема все еще наполняла корабль потрескивающей музыкой. Вальсы шли один за другим и растворялись друг в друге, в то время как Тревор и Фертилити поворачивали, поворачивали, поворачивали.
      Так же как Фертилити и я поворачиваем, поворачиваем, затем шаг на месте, скользим носок к носку по полу мавзолея.
      В трюме вОды Карибского моря заполнили Столовую Трианона, поднимая края сотни льняных скатертей.
      Корабль дрейфовал с выключенными двигателями.
      Теплая голубая вода простиралась до самого горизонта во всех направлениях.
      Даже под небольшим слоем воды клетчатый пол с паркетом из красного и орехового дерева казался далеким и недосягаемым. Один последний взгляд на Атлантиду, и соленая вода обволакивает статуи и мраморные колонны, а Тревор и Фертилити вальсируют мимо легенды о погибшей цивилизации, золоченых резных орнаментов и резных французских дворцовых столов. Кромка воды проходила по диагонали к парадным портретам королев, носящих короны, корабль кренился, и из ваз высыпались цветы: розы, орхидеи и ветки имбиря падали в воду, где плавали бутылки с шампанским, а Тревор и Фертилити вальсировали мимо них.