Чак Паланик
      Уцелевший
      Перевод Тимофеев Иван Константинович
      Аннотация:
      Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Восемьдесят Четыре потерял всех, кого он когда-либо любил и всJ, что придавало его жизни смысл. Он устал, и спит большую часть времени. Он начал пить и курить. У него нет аппетита. Он редко моется и неделями не бреется. Десять лет назад он был трудолюбивой солью земли. Он хотел всего лишь отправиться в Рай. Сегодня он сидит здесь, а всJ в мире, ради чего он работал, исчезло. Все его внутренние правила и самоконтроль исчезли. Нет никакого Ада. Нет никакого Рая. И его осеняет мысль, что теперь всJ возможно. Теперь он хочет всJ.
      Для Майка Кифи и Майка Смита
      Для Шона Гранта, и Хэйди Уиден, и Мэтта Паланика
      Агент в этой книге -- это не Эдвард Хибберт, который представляет меня со всем своим юмором, энергией и опытом.
      Никто в этой книге не умен так, как мой редактор Джерри Ховард.
      Нет на свете более упорного и заботливого человека, чем Луис Розенталь.
      Эта книжка не появилась бы без помощи клуба "Ночные писатели", собирающегося у Сьюзи по вторникам.
      Ну что, поехали?
      47
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Возможно, эта штука работает. Я не знаю. Слышите ли вы меня, я не знаю.
      Но если вы слышите меня -- слушайте. И если вы прослушаете эту запись, то узнаете историю о том, как все пошло неправильно. Перед вами бортовой самописец рейса 2039. Черный ящик. Его так называют, несмотря на то, что он оранжевый. Внутри -- моток проволоки, на которой сделана постоянная запись обо всJм, что осталось позади. Вы обнаружили рассказ о том, как все произошло.
      Продолжайте слушать.
      Вы можете нагреть эту проволоку до белого каления, и она все равно поведает вам ту же самую историю.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      И если вы слушаете, то наверняка сами уже знаете, что пассажиры вернулись домой невредимыми. Пассажиров я высадил на островах Новые Гебриды. Затем, когда мы снова поднялись в воздух, пилот выпрыгнул с парашютом. Не знаю, куда. Куда-то в воду. То, что вы назвали бы океаном.
      Я продолжаю говорить это, и это правда: я не убийца.
      Я здесь один, на этой высоте.
      Летучий Голландец.
      И если вы слушаете это, вы должны знать, что я один на борту Рейса 2039, и у меня тут куча маленьких, детского размера, бутылочек -- в основном, с поддельной водкой и джином, расставленных напротив кресел пилотов, на приборных панелях. Еще в салоне есть маленькие подносики с недоеденными цыплятами по-киевски и с беф-строгановом, но из-за кондиционера их запах не чувствуется. Журналы, которые все еще открыты на тех страницах, которые читали пассажиры. Все кресла пусты, так что можно подумать, что все просто вышли в туалет. Из пластиковых стереонаушников доносятся слабые звуки музыкальных записей.
      Здесь, над облаками, в Боинге 747-400 у меня есть две сотни оставленных шоколадных пирожных и музыкальный салон на втором этаже. Я могу подняться туда по винтовой лестнице и смешать себе в баре еще один маленький коктейль.
      Не дай Бог я начну утомлять вас всеми этими деталями, но самолет будет лететь на автопилоте до тех пор, пока не закончится топливо. Произойдет вспышка, как сказал пилот. Будут сгорать один двигатель за другим, сказал он. Он просто хотел, чтобы я знал, чего ожидать. Затем он начал грузить меня кучей деталей относительно реактивных двигателей, эффекта Вентури, набора высоты путем увеличения изогнутости крыла при помощи закрылков. Сказал о том, что после сгорания всех четырех двигателей самолет превратится в 140-тонный планер. И когда автопилот установит прямую траекторию движения, планер начнет, как это назвали бы пилоты, контролируемый спуск.
      Такой спуск -- хоть какая-то перемена в моей жизни, сказал я пилоту. Вы просто представить себе не можете, через что я прошел за последний год.
      Пилот был одет в самую обыкновенную униформу непонятного цвета, которая выглядела так, будто ее придумал не дизайнер, а инженер. Несмотря ни на что, он оказался очень полезен. Более полезен, чем можно ожидать от человека, которому приставили пистолет к голове и спрашивают, сколько горючего осталось и на какое расстояние его хватит. Пилот рассказал мне, как вернуть самолет назад на прежнюю высоту после того, как он выпрыгнет с парашютом над океаном. И еще он рассказал мне о бортовом самописце.
      Четыре двигателя пронумерованы с первого по четвертый слева направо.
      Последним этапом контролируемого спуска будет крутое пикирование в направлении земли. Пилот назвал это конечной фазой спуска, когда вы приближаетесь к земле со скоростью 9,8 метра в секунду. Это он назвал конечной скоростью, то есть объекты с одинаковой массой движутся с одинаковой скоростью. Затем он разжевал все это, добавив массу деталей по поводу законов Ньютона и Пизанской башни.
      Он сказал: "Только ты меня не цитируй, а то я уже давно не сдавал тесты".
      Он сказал, что APU, вспомогательный источник питания будет продолжать вырабатывать электричество до момента, когда самолет упадет на землю.
      У тебя будет кондиционированный воздух и стерео-музыка, сказал он, до тех пор, пока ты будешь в состоянии что-то чувствовать.
      Последний раз я чувствовал что-то очень-очень давно, сказал я ему. Около года тому назад. Основной задачей для меня было выставить его из самолета, чтобы наконец разрядить пистолет.
      Я сжимал этот пистолет так долго, что уже ничего не чувствую.
      Когда ты планируешь угон самолета самостоятельно, ты всегда забываешь, что когда-то в пути может захотеться сходить в туалет, и на это время заложники останутся без контроля.
      Перед тем, как мы совершили посадку в Порте Вила, я бегал по салону с пистолетом, пытаясь накормить пассажиров и экипаж. Не желаете ли свежих напитков? Кому дать подушку? Что вы предпочитаете, спрашивал я их, цыпленка или говядину? С кофеином или без?
      Бытовое обслуживание -- единственная сфера, в которой у меня превосходные навыки. Проблема лишь в том, что заниматься раздачей пищи мне приходилось, естественно, одной рукой, потому что в другой я держал пистолет.
      Когда мы совершили посадку, и пассажиры вместе с командой выходили из самолета, я стоял в дверях кабины пилотов и говорил, что мне очень жаль. Извините за доставленные неудобства. Желаю вам безопасного и приятного путешествия, и спасибо, что вы воспользовались услугами компании Бла-Бла-Авиалинии.
      Когда в самолете остались только пилот и я, мы снова совершили взлет.
      Пилот, перед тем как выпрыгнуть, объяснил мне, что при сгорании двигателя сигнализация сообщит: Согрел Двигатель Номер Один, или три, или еще какой-нибудь, один за одним. Как только не останется двигателей, полет можно будет продолжить только если не давать носу самолета опуститься вниз. Тянешь штурвал на себя. Так регулируются рули высоты в хвосте. Ты теряешь скорость, но сохраняешь высоту. Как будто у тебя есть выбор -- скорость или высота; но на самом деле ты все равно уткнешься в землю.
      Достаточно, говорю я ему, я не собираюсь получать эту, как ее там, лицензию пилота. Я просто хочу в туалет, и чтобы никому не было до этого дела. Я просто хочу, чтобы он убрался.
      Затем мы снизили скорость до 175 узлов. Не хочу утомлять вас деталями, но мы спустились на высоту 3000 метров и открыли наружную дверь. Затем пилот выпрыгнул. И перед тем, как закрыть дверь, я встал в дверном проеме и отлил.
      Никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо.
      Если Сэр Исаак Ньютон был прав, у пилота не возникло никаких проблем со спуском вниз.
      И вот теперь я лечу на запад на автопилоте со скоростью 730 км/ч, с настоящей воздушной скоростью и на нормальной высоте. Солнце висит на одном и том же месте все время. Время остановилось. Я лечу над облаками на крейсерской высоте 12 км над Тихим океаном, лечу навстречу катастрофе, навстречу Австралии, к завершению истории моей жизни, точно на юго-запад, до тех пор, пока не сгорят все двигатели.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Еще раз повторю: вы слушаете запись бортового самописца Рейса 2039.
      Да, вот еще что. Пилот сказал, что на этой высоте и при такой скорости, при условии, что самолет пуст, топлива хватит на шесть, может быть, на семь часов.
      Поэтому я постараюсь рассказывать быстрее.
      Бортовой самописец в кабине пилотов запишет каждое мое слово. И мой рассказ не разлетится на миллионы кровавых кусочков, и не сгорит вместе с сотнями тонн обломков. Когда самолет разобьется, люди отыщут бортовой самописец. И мой рассказ уцелеет.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Как раз перед тем, как пилот выпрыгнул, когда дверь была втянута внутрь, когда военные корабли следили за нами, засекая при помощи радаров, когда двигатели ревели, выбрасывая потоки воздуха, пилот, стоя в дверном проеме, крикнул: "Зачем тебе такая поганая смерть?"
      Я крикнул в ответ, чтобы он слушал запись.
      "Тогда помни, -- крикнул он, -- у тебя всего несколько часов. Помни, что ты не знаешь, когда конкретно закончится топливо. Вполне возможно, что ты умрешь, рассказав только половину истории своей жизни".
      Я крикнул: Ты мне еще что-нибудь хочешь сказать?
      И еще: Скажи мне о чем-нибудь, что я не знаю.
      И пилот прыгнул. Я отлил, а затем толкнул дверь на место. В кабине я нажал на тормоз и потянул штурвал так, чтобы набрать нужную высоту. Осталось только нажать кнопку и включить автопилот. Вот что произошло до нынешнего момента.
      И если вы слушаете это, запись черного ящика Рейса 2039, вы можете посмотреть, где самолет завершил свое падение и что от него осталось. Вы поймете, что я не пилот, как только увидите воронку, наполненную всем этим дерьмом. Если вы слушаете это, вы знаете, что я мертв.
      И у меня всего несколько часов, чтобы рассказать вам мою историю.
      Я полагаю, есть шанс, что я расскажу все именно так, как оно было.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Небо синее и чистое во всех направлениях. Солнце всеобъемлющее, обжигающее, и оно прямо передо мной. Мы над облаками, и этот день навеки прекрасен.
      Так что давайте начнем с самого начала.
      Рейс 2039, здесь записано то, что произошло на самом деле.
      И.
      Да, кстати, сейчас я чувствую себя потрясающе.
      И.
      Я уже потерял десять минут.
      И.
      Действие. 46
      При моем образе жизни достаточно трудно обвалять в сухарях телячью отбивную котлету. В другие вечера это может быть что-то другое -- рыба или курица. В тот самый момент, когда одна моя рука испачкана сырым яйцом, а в другой я держу мясо, кто-нибудь звонит мне и требует помочь.
      Так бывает каждый вечер в моей нынешней жизни.
      Сегодня девушка звонит мне из вибрирующего ночного клуба. Единственное слово, которое я могу разобрать, -- "позади".
      Она говорит: "Жопа".
      Она говорит что-то, что могло бы быть словами "не его" или "ничего". Проблема в том, что я не могу начать заполнять бланки, когда я один, на кухне, и кричу, чтобы меня услышали где-то там, сквозь танцевальные ритмы. По голосу, она очень молодая и усталая. Я спрашиваю, доверяет ли она мне. Она устала или страдает? Я спрашиваю: если есть всего один путь, чтобы остановить ее страдания, пойдет ли она по нему?
      Моя золотая рыбка взволнованно плавает кругами в аквариуме на холодильнике, поэтому я подхожу к ней и бросаю в воду таблетку Валиума.
      Я кричу девушке: достаточно ли она настрадалась?
      Я кричу: Я не собираюсь стоять здесь и слушать ее объяснения.
      Стоять здесь и пытаться исправить ее жизнь -- пустая трата времени. Люди не хотят, чтобы их жизни исправляли. Никто не хочет решения своих проблем. Своих драм. Своих тревог. Не хотят начинать жизнь заново. Не хотят упорядочивать жизнь. Ведь что они получат взамен? Всего лишь огромную пугающую неизвестность.
      Большинство людей, которые звонят мне, уже знают, чего они хотят. Некоторые хотят умереть, но просто ждут моего разрешения. Некоторые хотят умереть и нуждаются в поддержке. В небольшом толчке. У некоторых людей, склонных к самоубийству, почти не осталось чувства юмора. Одно неверное слово, и через неделю от них останется лишь некролог. Большинство звонящих людей я почти не слушаю. Жить им или умереть, я определяю по тону их голоса.
      Разговор с девушкой из ночного клуба заходит в тупик, поэтому я говорю ей: Убей себя.
      Она говорит: "Что?"
      Убей себя.
      Она говорит: "Что?"
      Барбитураты и алкоголь, голову -- в сухой мешок для мусора.
      Она говорит: "Что?"
      Невозможно хорошо обвалять в сухарях телячью отбивную котлету, пользуясь только одной рукой, поэтому я говорю ей: сейчас или никогда. Либо нажми на курок, либо не нажимай. Я с ней в этот момент. Она не умрет в одиночестве, но я не могу ждать всю ночь.
      Она начинает рыдать так громко, что это становится похоже на звуки дискотеки. Поэтому я кладу трубку.
      В то время, как я пытаюсь обвалять котлету в сухарях, эти люди хотят, чтобы я исправил всю их жизнь.
      Телефонная трубка в одной руке, а другой я пытаюсь достать панировочные сухари. Нет ничего сложнее. Ты обмакиваешь котлету в сырое яйцо. Стряхиваешь. Обваливаешь в сухарях. Проблема в том, что мне не удается сделать это правильно. Иногда котлета остается голой. А иногда слой сухарей такой толстый, что нельзя понять, что под ним.
      Это было очень весело. Люди просто звонят тебе на грани самоубийства. Женщины звонят. А я здесь один со своей золотой рыбкой, один в грязной кухне, пытаюсь обвалять в сухарях свиную отбивную или что-нибудь еще. На мне семейные трусы, и я слушаю чьи-то мольбы. Даю советы и наказываю.
      Позвонил парень. Я только задремал, а тут его звонок. Эти звонки продолжаются всю ночь, если я не отключаю телефон. Какой-нибудь неудачник звонит среди ночи, когда бары уже закрыты, чтобы сказать, что он сидит, скрестив ноги, на полу своей квартиры. Он не может спать из-за этих ужасных кошмаров. В своих снах он видит, как падают самолеты, наполненные людьми. Все настолько реально, и никто не может ему помочь. Он не может спать. Ему неоткуда ждать помощи. Он говорит, что приставил к подбородку винтовку и хочет, чтобы я назвал хоть одну причину, по которой ему не следовало бы нажимать на курок.
      Он не может жить. Он знает будущее, но не в состоянии спасти кого-либо.
      Эти жертвы, они звонят. Эти хронические страдальцы. Они звонят. Они убивают мою собственную маленькую скуку. Это лучше, чем телевидение.
      Я говорю ему: Давай же. Я только наполовину проснулся. Три часа ночи, а мне завтра на работу. Я говорю ему: торопись, пока я снова не заснул. Жми на курок.
      Я говорю, что этот мир не настолько прекрасен, чтобы оставаться в нем и страдать. Зачем ему этот мир?
      Большую часть времени я убираюсь в чужом доме. Полный рабочий день раб, по совметительству -- бог.
      Опыт подсказывает мне убирать трубку подальше от уха, когда я слышу маленький щелчок спускового механизма. Взрыв, всего лишь взрыв, и где-то там мой собеседник падает на пол. Я -- последний человек, с кем он разговаривал, и я засыпаю еще до того, как утихает звон в ушах.
      На следующей неделе надо найти некролог, 15 сантиметров газетной колонки о вещах, не имеющих значения. Некролог нужен, иначе ты не не будешь уверен, случилось ли это, или это был только сон.
      Я не жду, что ты поймешь.
      Это просто еще один вид развлечений. Когда ты имеешь такую власть -- это кайф. Из некролога я узнал, что парня звали Тревор Холлис, и что чувствовал он себя превосходно. Признавать это убийством или нет, зависит только от степени твоей религиозности. Я не могу сказать, что вмешательство в критические ситуации было моей собственной идеей.
      Правда в том, что это ужасный мир, и я прекратил страдания того парня.
      Идея появилась, когда в газете поместили объявление о настоящей горячей линии помощи в кризисных ситуациях. Номер телефона, напечатанный там, случайно оказался моим. Это была опечатка. Никто не обратил внимания на исправление, сделанное на следующий день, и люди просто начали звонить мне днем и ночью со своими проблемами.
      Пожалуйста, не думай, что я намерен спасать их жизни. Быть или не быть -- это не мое решение. И не думай, что с женщинами я говорю как-то по-другому. С ранимыми женщинами. С эмоциональными калеками.
      Однажды я чуть было не устроился работать в McDonald's, и я пошел туда только для того, чтобы видеть молоденьких девушек. Негритянок, испанок, белых, китаянок. В приглашении на работу было сказано о том, что в McDonald's работают люди различных рас и этнических групп. Это девушки, девушки, девушки. И еще в приглашении было сказано, что если у тебя одно из следующих заболеваний:
      Гепатит А
      Сальмонелла
      Шигелла
      Стафилококк
      Гардия
      или Кампилобактер, то тебе откажут в приеме на работу. Если ты встречаешь девушек на улице, у тебя нет гарантий, что у них нет таких заболеваний. Ты не можешь быть настолько внимательным. Хотя девушка может прийти устраиваться в McDonald's и сказать, что она чистая. И еще очень велик шанс, что она молодая. Очень молодая. Совсем юная. Юная и такая же глупая, как и я.
      Восемнадцати-, девятнадцати-, двадцатилетние девушки; я хочу с ними только поговорить. Студентки колледжей. Старшеклассницы. Эмансипированные подростки.
      То же самое и с суицидальными девушками, звонящими мне. Большинство из них так молоды. С мокрыми от дождя волосами, они звонят мне из телефонов-автоматов, чтобы просить о спасении. Целыми днями рыдают в одиночестве на кровати, а затем звонят мне. Мессия. Звонят мне. Спаситель. Они шмыгают носом, задыхаются, и рассказывают мне все, о чем я прошу, в самых мелких подробностях.
      Иногда так приятно слушать их в темноте. Девушка мне доверяет. Телефонная трубка в одной руке, и я представляю, что другая моя рука -- это она.
      Я совсем не хочу жениться. Я восхищаюсь парнями, которые решаются сделать татуировку.
      Как только газета стала печатать правильный номер, звонки начали иссякать. Толпы людей, которые звонили мне поначалу, либо уже были мертвы, либо положили на меня. Ни одного нового звонка. И в McDonald's меня не примут. Поэтому я изготовил пачку больших объявлений.
      Выделяющихся объявлений. Их должно быть легко прочесть ночью, когда кто-нибудь плачет, выпив или обкурившись наркоты. У моих объявлений белый фон и черные буквы, гласящие:
      Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее -мой номер телефона.
      Или вот такой текст:
      Если Ты Молодая Сексуально Безответственная Девушка, Имеющая Проблемы с Алкоголем, Мы Поможем Тебе. Звони -- и дальше мой номер телефона.
      Последуй моему совету. Не пиши объявлений второго вида. Если ты напишешь их, к тебе придет кто-нибудь из полиции. Они могут вычислить тебя по телефонному номеру и внести в список потенциальных преступников. После этого перед каждым телефонным звонком ты будешь слышать щелк ... щелк ... щелк ... звуки подслушивающего устройства.
      Последуй моему совету.
      Если ты расклеишь объявления первого вида, тебе будут звонить люди, желающие исповедаться в грехах, пожаловаться, спросить совета, найти поддержку.
      У девушек, с которыми ты знакомишься, жизнь всегда хуже некуда. Гарем женщин, находящихся на грани, будут хватать свои телефоны и просить тебя перезвонить им. Пожалуйста. Перезвони. Пожалуйста.
      Назови меня сексуальным хищником, но когда я думаю о хищниках, мне представляются львы, тигры, большие кошки, акулы. Это не очень-то похоже на отношения хищника и жертвы. Это не отношения падальщика, стервятника, или смеющейся гиены с трупом. Это не отношения паразита и носителя.
      Мы ничтожны вместе.
      Это противоположность "преступлений без жертвы". [в США "преступлениями без жертвы" называются наркомания, алкоголизм, азартные игры -- прим. ИКТ]
      Главное -- расклеить объявления возле телефонов-автоматов. В грязных телефонных будках возле больших мостов. Рядом с барами, где люди, которым некуда идти, засиживаются до закрытия.
      И сразу начнутся звонки.
      Тебе понадобится один из тех микрофонов, при использовании которых кажется, будто ты говоришь откуда-то издалека. Люди будут звонить тебе со своими проблемами и услышат, как ты спускаешь воду в туалете. Они услышат рев миксера и поймут, что они тебе пофигу.
      В те дни мне были нужны беспроводные телефонные наушники с микрофоном. Что-то типа плеера Walkman, но говорящего о человеческих страданиях. Жить или умереть. Секс или смерть. Так можно освободить руки и решать чужие судьбы каждый час, когда люди звонят поговорить об их одном ужасном преступлении. Ты отпускаешь им грехи. Ты выносишь им приговор. Ты даешь парням, находящимся на грани, телефоны таких же девушек.
      Будто в молитвах, ты слышишь жалобы и просьбы. Помоги мне. Услышь меня. Веди меня. Прости меня.
      Телефон опять зазвонил. Тонкий покров из панировочных сухарей на телячьей котлете уже практически невозможно привести в порядок, а на линии новая рыдающая девушка. Я с ходу спрашиваю, доверяет ли она мне. Я спрашиваю, расскажет ли она мне все.
      Моя золотая рыбка и я, мы оба плаваем рядом.
      Котлета кажется выкопанной из кошачьего туалета.
      Чтобы успокоить эту девушку, чтобы заставить ее слушать, я рассказываю ей историю о моей рыбке. Это рыбка номер шестьсот сорок один за всю мою жизнь. Родители купили мне первую рыбку, чтобы научить меня любить и заботиться о каком-то другом живом и дышащем создании Господа. Шестьсот сорок рыбок спустя я знаю лишь одно: все, что ты любишь, умрет. Когда ты в первый раз встречаешь кого-то особенного, ты можешь быть уверен, что однажды он умрет и окажется в земле. 45
      В ночь перед тем, как я покинул дом, мой старший брат рассказал мне все о том, что он знал о внешнем мире.
      Во внешнем мире, сказал он, женщины могут менять цвет своих волос. И глаз. И губ.
      Мы стояли на заднем крыльце, в свете кухонного окна. Мой брат Адам срезал мои волосы так же, как он срезает пшеницу; сжимал в руке пучок волос и срезал их прямой бритвой примерно на середине. Он зажал мой подбородок между большим и указательным пальцами, чтобы я смотрел прямо на него. Его коричневые глаза быстро двигались взад-вперед между моими бакенбардами.
      Чтобы убрать бакенбарды, он подрезал одну, затем вторую, затем снова первую, снова, и снова, до тех пор, пока от них ничего не осталось.
      Мои семь младших братьев сидели по краям крыльца и смотрели в темноту, выискивая чертей, о которых рассказывал Адам.
      Во внешнем мире, сказал он, люди держат птиц у себя дома. Он это видел.
      Адам побывал за пределами церковного семейного округа всего лишь однажды, когда он и его жена должны были зарегистрировать свой брак у официальных властей.
      Во внешнем мире, сказал он, в дома к людям приходят духи, которых они называют телевидение.
      И еще духи разговаривают с людьми через то, что они называют радио.
      Люди используют штуки, называемые телефонами, потому что они ненавидят быть вместе, но очень боятся оставаться одни.
      Он продолжал срезать мои волосы, но не делал прическу, а как будто стриг дерево. Вокруг нас, на ограждениях крыльца, скапливались волосы, похожие не на срезанные волосы, а на собранный урожай.
      В церковном семейном округе мы относили мешки со срезанными волосами в сад, чтобы отпугивать оленей. Адам сказал мне, что безотходность жизни -один из даров Господа, который ты теряешь, покидая церковную колонию. А самый дорогой из даров Господа, который ты теряешь -- это тишина.
      Во внешнем мире, сказал он мне, нет настоящей тишины. Не фальшивой тишины, когда ты затыкаешь свои уши и не слышишь ничего, кроме сердца, а истинной, вселенской тишины.
      В ту неделю, когда они поженились, он и Бидди Глисон уехали их церковного семейного округа на автобусе, сопровождаемые церковным старейшиной. На протяжении всей поездки внутри автобуса было шумно. На дороге ревели автомобили. Люди внешнего мира говорили что-то глупое с каждым своим дыханием, а когда они не говорили, пустоту заполняли радиоприемники с копированными голосами, исполняющими одни и те же песни снова и снова.
      Адам сказал, что еще один дар Божий, который утрачивается во внешнем мире, -- это темнота. Можешь закрыть глаза и залезть в чулан, но все равно темноты там не будет. В церковном семейном округе темнота по ночам всеобъемлющая. А среди нее, в вышине, -- большие звезды. Можно увидеть на Луне неровность горных цепей, тонкие линии рек, гладь океанов.
      В ночь, когда нет Луны или звезд, ты не видишь ничего, но можешь представить все что угодно.
      По крайней мере, я так помню.
      Моя мать на кухне гладила и укладывала вещи, которые мне было дозволено взять с собой. Мой отец был не знаю где. Я их больше никогда не видел.
      Забавно, но люди всегда меня спрашивают, плакала ли мать. Плакал ли мой отец и обнимал ли он меня, перед тем как я уехал. И люди всегда бывают поражены, когда я говорю нет. Никто не плакал и не обнимался.
      Никто не плакал и не обнимался, когда мы, к примеру, продавали свинью. Никто не плакал и не обнимался, перед тем как зарезать цыпленка или сорвать яблоко.
      Никто не страдал бессонницей из-за размышлений, была ли пшеница, которую они выращивали, по-настоящему счастлива превратиться в хлеб.
      Мой брат просто срезал мои волосы. Моя мать закончила гладить и принялась шить. Она была беременна. Я помню, что она всегда была беременна, мои сестры сидели вокруг нее, их юбки лежали на скамьях и на полу, и они все вместе шили.
      Люди всегда спрашивают, был ли я напуган, или возбужден, или еще что-то.
      Согласно доктрине церкви, только первенец, Адам, мог жениться и состариться в церковном округе. Все остальные по достижении семнадцати лет -я, мои семь братьев и пять сестер -- должны были покинуть округ и работать. Мой отец живет здесь, потому что он был первенцем в своей семье. Моя мать живет здесь, потому что старейшины церкви выбрали ее для моего отца.
      Люди всегда бывают разочарованы, если я им говорю правду о том, что никто из нас не жил в угнетении. Никто не возмущался церковными порядками. Мы просто жили. Никого из нас не подвергали психологическим пыткам.
      Такова была глубина нашей веры. Можете назвать ее и глубокой, и мелкой. Не было ничего, что могло бы испугать нас. Люди, выросшие в церковном семейном округе, думали именно так. Что бы ни произошло в мире -- на все воля Божья. Задача, которую нужно выполнить. А плач и веселье просто делали тебя бесполезным. Любая эмоция считалась нездоровой. Нетерпение или сожаление были особенно глупы. Роскошь.
      Такова была наша вера. Ничто не известно. Можно ожидать чего угодно.
      Внешний мир, сказал Адам, заключил сделку с дьяволом, который придает движение автомобилям и переносит самолеты по небу. Дьявол течет по электрическим проводам, чтобы сделать людей ленивыми. Люди кладут посуду в шкаф грязной, и шкаф моет ее. Вода в трубах уносит мусор и дерьмо, перекладывая эту проблему на кого-то другого. Адам зажал мой подбородок между большим и указательным пальцами и наклонился, чтобы посмотреть мне прямо в лицо. Он рассказал о том, как во внешнем мире люди смотрят в зеркала.
      Прямо напротив него, на автобусе, сказал он, висели зеркала, и все хотели посмотреть, как они выглядят. Позорище.
      Я помню, что это была моя последняя стрижка за долгое-долгое время. Но я действительно не помню, почему моя голова была колючим соломенным полем, на котором остались лишь короткие волосинки.
      Во внешнем мире, сказал Адам, все расчеты производятся внутри машин.
      А пищу людям скармливают официантки.
      В тот единственный раз, когда мой брат и его жена выезжали за пределы округа в сопровождении старейшины, они останавливались на одну ночь в гостинице в центре Робинсвилля, штат Небраска. Они так и не смогли заснуть. На следующий день автобус привез их домой, чтобы они оставались там до конца жизни.
      Гостиница, сказал мне брат, это большой дом, где множество народу живут, едят и спят, но никто из них друг друга не знает. Он сказал, что таковы большинство семей во внешнем мире.
      Церкви во внешнем мире, сказал он мне, были всего лишь небольшими магазинами, которые продавали людям ложь, изготовленную на далеких фабриках гигантских религий.
      Он сказал намного больше, я всего не запомнил.
      Та стрижка была сделана шестнадцать лет назад.
      Мой отец произвел на свет Адама, меня и всех своих четырнадцать детей к тому возрасту, в котором я сейчас.
      В ту ночь, когда я покинул дом, мне было семнадцать лет.
      Сейчас я выгляжу так же, как выглядел мой отец, когда я его видел в последний раз.
      Смотреть на Адама -- все равно что смотреть в зеркало. Он был старше меня всего лишь на три минуты и тридцать секунд, но в Правоверческом церковном округе нет такого понятия как близнецы.
      В последнюю ночь, когда я видел Адама Брэнсона, я думал, что мой старший брат -- очень добрый и очень мудрый человек.
      Вот каким глупцом я был. 44
      Часть моей работы -- просмотреть меню сегодняшней вечеринки. Это значит проехать на автобусе из большого дома, где я работаю, в другой большой дом и спросить какого-то чудаковатого повара, чем он собирается сегодня всех кормить. Те, на кого я работаю, не любят сюрпризов, поэтому часть моей работы -- сообщать хозяевам заранее, не предложат ли им вечером съесть что-то сложное вроде омаров или артишоков. Если в меню есть что-то угрожающее, я должен научить их, как это едят правильно.
      Вот чем я зарабатываю на жизнь.
      Когда я убираюсь в доме, мужчина и женщина, которые живут там, никогда не бывают рядом. Такая у них работа. Узнать что-то о них я могу лишь тогда, когда чищу вещи, которые им принадлежат. Когда подбираю что-то за ними. Разгребаю их маленькие беспорядки, день за днем. Перематываю их видеокассеты:
      Все Услуги Анального Эскорта
      Гигантские буфера Воительницы Леты. Приключения маленькой Золушки.
      Ко времени, когда автобус доставляет меня сюда, люди, на которых я работаю, уезжают на работу в центр города. Ко времени, когда они приезжают домой, я возвращающсь в центр в арендованную квартиру-студию, которая была крошечным гостиничным номером, пока кто-то не поставил туда плиту и холодильник, чтобы поднять арендную плату. Туалет все еще в коридоре.
      Со своими работодателями я общаюсь исключительно по спикерфону. Это такая пластиковая коробочка, прикрученная к кухонному столу, которая кричит на меня, чтобы я работал лучше.
      Иезекииль, Глава Девятнадцатая, Стих Седьмой:
      "... и опустела земля и все селения ее от рыкания его ..." и так далее, так далее, так далее. Ты не можешь держать у себя всю Библию в голове. У тебя не останется там места даже чтобы запомнить свое имя.
      О доме, в котором я убираюсь последние шесть лет, можно только мечтать: просторный, в фешенебельной части города. Сравните это с тем, где я живу. Все квартиры-студии рядом с моей такие же, как и теплое туалетное сиденье. Кто-то был на нем за секунду до тебя, и кто-то появится там сразу, как только ты встанешь.
      В той части города, куда я езжу на работу каждое утро, стены домов разрисованы. Перед входной дверью множество комнат, куда никто никогда не заходит. Кухни, в которых никто не готовит. Ванные, которые никогда не бывают грязными. Чтобы проверить меня, хозяева оставляют там деньги -- возьму ли я. Это всегда не меньше пятидесяти долларов, как будто случайно упавших за комод. Одежда, которой они владеют, кажется созданной настоящими творцами.
      Рядом со спикерфоном -- толстый ежедневник, который они нагружают массой заданий для меня. Они хотят, чтобы моя жизнь была расписана на десять лет вперед, задание за заданием. По их воле, все в твоей жизни превращается в пункт ежедневника. Что-то, что нужно выполнить. И ты замечаешь, что твоя жизнь становится размеренной.
      Кратчайшее расстояние между двумя точками -- это временнАя линия, график, карта твоего времени, маршрут на всю оставшуюся жизнь.
      Ничто не указывает тебе прямую дорогу от нынешнего момента до смерти лучше, чем список.
      "Я должен иметь возможность посмотреть в ежедневник, -- кричит на меня спикерфон, -- и в точности узнать, где ты будешь ровно через пять лет. И я хочу, чтобы ты был точен".
      Но если заглянуть в будущее, ты в любом случае будешь разочарован. Как мало ты сделал по сравнению с тем, чего ждал от жизни. Краткое содержание твоего будущего.
      Суббота, два часа пополудни, согласно ежедневнику, я должен сварить пять омаров, чтобы хозяева попрактиковались в их поедании. Вот сколько денег они получают.
      Я могу себе позволить есть телятину только если я украду ее и привезу в автобусе на коленях домой.
      Секрет варки омаров прост. Сначала заполняешь кастрюлю холодной водой и кладешь щепотку соли. Можешь использовать в равных долях воду и вермут или водку. Можешь добавить немного морских водорослей для лучшего вкуса. Таковы основы, которым обучают в курсе домоводства.
      Большинство других вещей я узнаю из беспорядка, который оставляют после себя эти люди.
      Просто спроси у меня, как удалить пятна крови с мехового пальто.
      Нет, правда, давай.
      Спрашивай.
      Секрет -- кукурузная мука, которой нужно почистить мех против шерсти. Только держи язык за зубами.
      Чтобы удалить кровь с клавиш пианино, почисти их порошком талька или сухим молоком.
      Это не самое важное умение, но чтобы удалить пятна крови с обоев, смешай кукурузный крахмал с холодной водой. Точно так же кровь удаляется с матрасов и кушеток. Фокус в том, чтобы забыть, как быстро подобные вещи могут случаться. Самоубийства. Несчастные случаи. Преступления в состоянии аффекта.
      Только сконцентрируйся на пятне, и от него не останется даже воспоминания. Практикуйся, и у тебя отлично получится. Если это можно так назвать.
      Не обращай внимания на ощущение, что единственный твой настоящий талант -- это сокрытие правды. У тебя есть Богом данная ловкость на совершение ужасного греха. Ты об этом просил. Ты имеешь естественное право не соглашаться. Счастливый дар.
      Если это можно так назвать.
      Даже после шестнадцати лет убирания в чужих домах я хочу думать, что мир становится все лучше и лучше, однако в действительности я знаю, что это не так. Хочется, чтобы что-то улучшалось в людях, но этого не происходит. Хочется думать, что есть что-то, что и ты можешь внести в процесс улучшения.
      Уборка в одном и том же доме каждый день приводит к улучшению только моих способностей отрицать ложь.
      Не дай Бог я когда-нибудь встречусь с тем, на кого я работаю.
      Только не подумай, что мне не нравятся мои работодатели. Социальная работница предлагала мне кучу гораздо худших вакансий. Я не испытываю к ним отвращения. Я не люблю их, но и не испытываю отвращения. Я работал на типов и похуже.
      Просто спроси у меня, как удалить пятна мочи со шторы или со скатерти.
      Спроси, как быстро скрыть пулевые отверстия в стене гостиной. Ответ: зубная паста. Для отверстий большего калибра добавь к пасте в равных долях крахмал и соль.
      Называй меня голосом опыта.
      Вот на этих пяти омарах они должны научиться хитроумным приемам по вскрыванию спинки. Точнее, щитков. Внутри должны быть мозг или сердце, которые и являются вашей целью. Весь фокус в том, чтобы положить омаров в воду и поставить на огонь. На медленный огонь. Пусть вода достигает ста градусов в течение как минимум тридцати минут. Предполагается, что так омары должны умереть без боли.
      Ежедневник говорит мне не расслабляться, полировать медь наилучшим образом, при помощи половинки лимона, окунутой в соль.
      Эти омары, на которых мы должны практиковаться, называются Гигантами, потому что каждый из них весит около килограмма. Омары, которые меньше 300 граммов, называются Цыплятами. Омары без одной клешни называются отходами. Те экземпляры, которые я достаю из холодильника, завернуты во влажные морские водоросли. Они должны будут вариться около получаса. Вот чему еще учат в курсе домоводства.
      Одна из двух больших передних клешней, самая большая клешня, с рядом чего-то похожего на коренные зубы, называется Давящей. Меньшая клешня, с рядом резцов, называется Режущей. Меньшие боковые ноги называются Ходильными Ногами. Под хвостом пять рядов маленьких лапок, называемых Плавничками. Еще из курса домоводства. Если передний ряд плавничков мягкий и пушистый, омар женского пола. Если передний ряд твердый и грубый, омар мужского пола.
      Если омар женского пола, обрати внимание на костистую пустоту в форме сердца между двумя задними ходильными ногами. Это то место, где самка хранит живую сперму, если за последние два года у нее был секс.
      Спикерфон звонит в тот самый момент, когда я ставлю омаров -- трех самцов и двух самок без спермы -- в кастрюле на плиту.
      Спикерфон звонит, пока я включаю плиту.
      Спикерфон звонит, пока я мою руки.
      Спикерфон звонит, пока я готовлю себе чашечку кофе и добавляю туда сливки и сахар.
      Спикерфон звонит, пока я беру горсть водорослей из упаковки и бросаю их поверх омаров в кастрюлю. Один омар поднимает клешню из последних сил. Давящие клешни, режущие клешни, -- все они скреплены резиной.
      Спикерфон звонит, пока я снова мою и сушу руки.
      Спикерфон звонит, и я отвечаю.
      Дом Гастонов, говорю я.
      "Резиденция Гастонов!" -- кричит на меня спикерфон. "Скажи это: Резиденция Гастонов! Скажи так, как мы тебя учили!"
      В курсе домоводства нас учили, что дом следует называть резиденцией только на эстампах и гравюрах. Мы сталкивались с этим миллион раз.
      Я выпиваю чашечку кофе и поигрываю с ручкой, регулирующей силу огня под омарами. Спикерфон продолжает орать: "Есть там кто? АллJ! У нас что, связь оборвалась?"
      Семейная пара, на которую я работаю, на одной вечеринке оказалась единственной, кто не знал, как пользоваться чашей для ополаскивания пальцев. С тех пор они увлеклись изучением этикета. Они все еще говорят, что это бессмысленно, бесполезно, но хотят знать все до мельчайших подробностей.
      Спикерфон продолжает орать: "Ответь мне! ЧертРасскажи о сегодняшней вечеринке! С каким чудом кулинарии нам придется сражаться? Мы целый день нервничаем!"
      Я ищу в шкафу над плитой приспособления для поедания омаров: щипцы, заостренные палочки, фартук.
      Благодаря моим урокам, эти люди знают все приемлемые способы размещения столового серебра. Это я научил их пить чай со льдом, оставляя ложку в стакане. Это сложно, но вы должны держать ложку между средним и указательным пальцами, прижав ее к стенке стакана напротив своего рта. Будьте осторожны, не попадите в глаз. Мало кто знает этот способ. [В республиках бывшего Советского Союза -- все знают!!! И ничего в этом сложного нет -- прим. ИКТ] Обычно люди вынимают мокрую ложку и ищут, куда бы ее положить так, чтобы не испачкать скатерть. Или просто кладут ее куда-нибудь и оставляют чайное пятно.
      Как только спикерфон замолкает, тогда и только тогда я начинаю говорить.
      Я спрашиваю у спикерфона: Вы слушаете?
      Я говорю спикерфону: Представьте себе тарелку.
      Сегодня, говорю я, в час подадут суфле со шпинатом. В четыре часа -блюда из свеклы. Мясное блюдо с миндальной крошкой собираются подавать на вторую половину тарелки в девять часов. Чтобы съесть его, гостям придется использовать нож. И еще в мясе будут кости.
      Это лучшее место работы, которое у меня когда-либо было -- никаких детей, никаких кошек, никаких вощеных полов -- поэтому я не хочу потерять его. Если бы мне было все равно, я бы давал человеку, на которого работаю, самые идиотские рекомендации, которые только смог бы придумать. Например: Шербет необходимо слизывать языком из тарелки, подобно собаке.
      Или: Возьмите отбивную из ягненка в зубы и энергично трясите головой из стороны в сторону.
      И что самое ужасное, они наверняка так и сделают. Я никогда не давал им неправильных советов, поэтому они мне доверяют.
      За исключением обучения их этикету, самая сложная задача для меня -подстраиваться под их ожидания.
      Спроси меня, как заделать дыры, проколотые в длинных ночных рубашках, смокингах и шляпах. Мой секрет: немножко прозрачного лака для ногтей внутри прокола.
      Никто не научит тебя всем навыкам, которые потребуются в домоводстве, но через какое-то время ты сам научишься. В церковном округе, где я вырос, нас учили делать свечи, которые не капают: для этого их надо поместить в сильно соленую воду и поставить в холодильник до готовности. Вот такие там были советы. Зажигать свечи надо было при помощи не сваренной палочки спагетти. Шестнадцать лет я убирался в домах у людей, и никто никогда не просил меня зажигать свечи при помощи спагетти.
      Не важно, чему нас учили в курсе домоводства. Все это не особенно-то нужно во внешнем мире.
      Например, никто тебя не научит тому, что зеленый увлажняющий крем поможет скрыть красноту кожи. А каждый джентельмен, который хоть раз шел под руку с дамой, имеющей бриллиантовое кольцо, должен знать, что кровоостанавливающий карандаш остановит кровь. Намажьте глубокую рану Супер Клеем, и можете идти на премьеру фильма, улыбаться, фотографироваться, у вас не будет швов или шрама.
      Всегда держи поблизости красную тряпку, чтобы вытирать кровь, и тебе никогда не придется замачивать одежду с пятнами.
      Ежедневник говорит, что в данный момент я затачиваю нож для мяса.
      Да, и насчет сегодняшнего обеда. Я продолжаю инструктировать своего работодателя по поводу того, что ему предстоит.
      Очень важно не паниковать. Да, им придется иметь дело с омаром.
      Солонка будет только одна. Сюрприз будет подан после жаркого. В качестве сюрприза собираются подать сквоба. [сквоб -- откормленный голубь -прим. ИКТ] Это такая птица. Если и есть что-то более сложное в поеданиии, чем омар, так это сквоб. Все эти маленькие косточки, которые нужно вынимать. Причем одежда для этого препарирования должна быть соответствующая. Другое вино после апперитива: шерри к супу, белое вино к омару, красное к жаркому, другое красное -- к тяжкому сальному испытанию, называемому сквоб. К тому времени стол будет покрыт пятнами -- архипелагами маленьких островков из приправ, соусов и вина, пролитого на белую скатерть.
      Так проходит мой рабочий день. Даже на этом хорошем месте работы никто не хочет знать, где должен сидеть почетный гость-мужчина.
      Тот изящный обед, о котором рассказывали учителя в курсе домоводства, свежие цветы и чашечка кофе после великолепного дня размеренной и элегантной жизни -- что ж, всем это совершенно пофигу.
      Сегодня, в какой-то момент между супом и жарким, все, кто сидит за столом, должны будут калечить больших мертвых омаров. Тридцать четыре капитана индустрии, тридцать четыре удачливых монстра, тридцать четыре прославленных дикаря в черных галстуках будут притворяться, что они знают, как надо есть.
      А после омаров лакеи принесут горячие чаши для ополаскивания пальцев с плавающими в них лимонными дольками, и эти тридцать четыре прыщавых вскрытых трупа завершат трапезу тем, что измажут рукава до локтей, и каждая улыбающаяся сальная физиономия будет высасывать мясо из какой-нибудь впадины в грудной клетке.
      После семнадцати лет каждодневной работы в частных домах больше всего я осведомлен о набитых рожах, кукурузе под белым соусом, черных глазах, вывернутых плечах, разбитых яйцах, ударах по голени, поцарапанных роговых оболочках, шинкованном луке, укусах всех видов, пятнах от никотина, сексуальных смазках, выбитых зубах, растрескавшихся губах, взбитых сливках, вывихнутых руках, разрывах влагалища, ветчине со специями, сигаретных ожогах, разбитых ананасах, грыжах, прерванных беременностях, пятнах, оставляемых животными, разрезанных кокосовых орехах, выбитых глазах, растяжениях и этикетках на эластичной одежде.
      Дамы, у которых ты работаешь, проплакав несколько часов, используют синий или сиреневый карандаш, чтобы сделать свой кроваво-красный взгляд белее. В другой раз кто-то выбьет зуб изо рта ее мужа; сохрани этот зуб в стакане молока до тех пор, пока хозяин не сходит к зубному. Кроме того, смешай оксид цинка с гвоздичным маслом до состояния белой пасты. Промой образовавшуюся дырку и залепи ее пастой, которая очень быстро затвердеет.
      Для устранения следов слJз на подушке действуй так же, как и со следами пота. Раствори пять таблеток аспирина в воде и три пятно, пока оно не сойдет. Даже если там следы туши, проблема будет решена.
      Если это можно назвать решением.
      Если ты чистишь пятно, рыбу, дом, тебе хочется думать, что ты улучшаешь мир, но на самом деле ты всего лишь позволяшь вещам становиться хуже. Ты думаешь, что если работать лучше и быстрее, то, возможно, удастся устранить хаос. Но в один прекрасный день, меняя во внутреннем дворике лампочку, которая прослужила пять лет, ты понимаешь, что за всю оставшуюся жизнь сможешь поменять не более десяти таких лампочек.
      Время уходит. Силы твои уже не такие, как раньше. Ты начинаешь замедляться.
      Ты начинаешь сдавать позиции.
      В этом году на моей спине появились волосы, а нос продолжал расти. С каждым днем мое лицо становится все больше похоже на рыло.
      Работая в этих богатых домах, я понял, что лучший способ удаления крови из багажника машины -- не задавать вопросов.
      Спикерфон говорит: "Эй!"
      Лучший способ сохранить нормальное место работы -- просто делать то, что от тебя хотят.
      Спикерфон говорит: "Эй!"
      Чтобы удалить губную помаду с воротника, потри его белым уксусом.
      Для сложных белковых пятен, типа спермы, попробуй холодную соленую воду, а затем смывай как обычно.
      Это очень ценные советы, основанные на собственном опыте. Записывай, если хочешь.
      Чтобы собрать осколки разбитого окна в спальне, или стакана, чтобы подобрать самые крошечные осколки, используй кусок хлеба.
      Останови меня, если ты уже все это знаешь.
      Спикерфон говорит: "Эй!"
      Был там. Делал это.
      Еще в курсе домоводства нас учили правильно отвечать на свадебные приглашения. Приглашать священника. Выгравировывать монограммы на серебре. В Правоверческой церковной школе нам рассказывали, как мир будет великолепной элегантной маленькой сценой для демонстрации превосходных манер, и как мы будем режиссерами на этой сцене. Учителя рисовали нам картину обеда, на котором все уже знают, как есть омара.
      А это не так.
      И ты теряешься в море мелких деталей повседневности, выполняя одну и ту же работу раз за разом.
      Чистишь камин.
      Стрижешь газон.
      Переворачиваешь бутылки в винном погребе.
      Стрижешь газон, снова.
      Полируешь серебро.
      Повтор.
      Да, вот еще что: я бы хотел доказать, что знаю нечто лучшее. Я могу не только прикидываться. Мир может быть намного лучше, чем сейчас. Надо только спросить.
      Нет, правда, давай. Спроси меня.
      Как нужно есть артишоки?
      Как нужно есть спаржу?
      Спроси.
      Как нужно есть омара?
      Омары в кастрюле выглядят уже достаточно мертвыми, поэтому я достаю одного. Я говорю спикерфону: Для начала, открутите большие передние клешни.
      Остальных омаров я кладу в холодильник, чтобы мои работодатели потренировались в их разборке. Спикерфону я говорю: Делайте пометки.
      Я разламываю клешни и съедаю мясо внутри них.
      Затем сгибайте омара до тех пор, пока его хвост не отломится от туловища. Отломайте кончик хвоста, тельсон, и при помощи вилки для морепродуктов вытолкните мясо из хвоста. Удалите кишку, которая идет вдоль всего хвоста. Если кишка пустая, значит омар ничего не ел за последнее время. Толстая черная кишка все еще полна экскрементами.
      Я ем хвостовое мясо.
      Вилка для морепродуктов, говорю я с набитым ртом, это маленькая детская вилочка с тремя зубчиками.
      Затем отделяете спинные щитки от туловища и едите зеленую пищеварительную железу, называемую томэлли. Съедаете кровь с медным привкусом, которая застыла в белый комок. Едите недозревшие яйца цвета кораллов.
      Я съедаю их все.
      У омаров открытая кровеносная система, то есть кровь просто булькает у них внутри, омывая различные органы.
      Легкие -- губчатые и жесткие, но вы можете их есть, говорю я спикерфону и облизываю пальцы. Желудок -- это такой жесткий мешок, похожий на те зубы, которые в глубине рта. Не ешьте желудок.
      Я копаюсь в трупике. Я высасываю небольшое количество мяса из каждой ходильной ноги. Я откусываю маленькие створки жабер. Узлы мозга не трогаю.
      Останавливаюсь.
      Продолжать невозможно.
      Спикерфон кричит: "Окей, что теперь? Это всJ? Осталось что-нибудь съедобное?"
      Я не отвечаю, потому что, согласно ежедневнику, уже три часа. В три часа я должен копаться в саду. В четыре -- перестраивать цветники. В пять тридцать я выдерну шалфей и заменю его на голландский ирис, розы, львиный зев, папоротники и травяное покрытие.
      Спикерфон кричит: "Что там случилось? Ответь мне! Что не так?"
      Я сверяюсь с графиком, и он говорит, что я должен быть рад, я работаю продуктивно. Я упорно тружусь. Здесь все черным по белому. Я выполняю то, что от меня требуют.
      Спикерфон кричит: "Что нам делать дальше?"
      Сегодня один из тех дней, когда солнце действительно хочет тебя поджарить.
      Спикерфон кричит: "Надо еще что-то делать?"
      Я не обращаю внимания на спикерфон, потому что делать больше нечего. Почти нечего.
      И, может быть, это всего лишь игра света, но после того, как я съел почти всего омара, я заметил, что его сердце бьется. 43
      Согласно ежедневнику, я учусь балансировке. Я на вершине лестницы, и в руках у меня куча искусственных цветов: роз, маргариток, дельфиниумов. Я пытаюсь не упасть, мои ноги в ботинках напряжены. Я собираю очередной полиэстровый букет, а все некрологи прошлой недели лежат в кармане рубашки.
      Человек, которого я убил неделю назад, должен быть где-то здесь. То, что от него осталось. Он держал ружье у подбородка, сидя один в пустой квартире, и спрашивал у меня по телефону причину, по которой ему не следовало бы нажимать на курок. Я уверен, что найду его. Тревора Холлиса.
      Ушел, Но Не Забыт.
      Покойся с Миром.
      Отозван на Небеса.
      А может, он меня найдет. Я всегда на это надеюсь.
      Находясь на вершине лестницы, я должен быть на шесть, семь, девять метров выше пола галереи, в которой я хочу обнаружить очередной искусственный цветок. Очки сползли на кончик носа. Ручка записывает слова в блокнот. Образец номер 786, пишу я, красная роза, изготовлена примерно сто лет назад.
      Надеюсь, что никого кроме мертвецов здесь нет.
      Часть моей работы состоит в том, что я должен высаживать свежие цветы вокруг дома. Я должен рвать цветы в саду, за которым ухаживаю.
      Ты должен понять, что я не кладбищенский вор.
      Лепестки и чашелистики розы сделаны из красного целлулоида. Впервые изготовленный в 1863 году, целлулоид является наиболее старым и наименее устойчивым видом пластмассы. Я пишу в блокноте: листья розы из окрашенного в зеленый цвет целлулоида.
      Я останавливаюсь и снимаю очки. В глубине галереи, очень далеко, какой-то маленький черный контур на фоне большого витража. Там кто-то есть. На витраже изображена картина типа Содома, или Иерихона, или храма Соломона, уничтожаемого ветхозаветным огнем, беззвучным и сверкающим. Перемешанные красные и оранжевые языки пламени вокруг падающих каменных блоков, столбов, бордюров, и на фоне всего этого идет фигура в маленьком черном платье, становясь все больше и больше по мере приближения.
      И я надеюсь, что она мертва. Мое тайное желание -- завести роман с этой мертвой девушкой. С мертвой девушкой. С любой мертвой девушкой. Я не из тех, кого можно назвать привередливыми.
      Я вру людям, что исследую изменение искусственных цветов в процессе Индустриальной Революции. Пишу диссертацию по специальности "природный дизайн". А возраст у меня такой, потому что я аспирант.
      У девушки длинные рыжие волосы. Такие в наше время носят только по какой-нибудь древней религиозной традиции. С высоты лестницы я смотрю на тонкие маленькие ручки и ножки девушки, и мне начинает уже казаться, что когда-нибудь я стану педофилом.
      Эту розу, не самый древний образец в моем исследовании, я собираюсь изучить как можно точнее. Женский половой орган, Пестик, включая Рыльце, Столбик, и Завязь. Мужские половые органы, Тычинки, включая проволочную Нить и крошечный стеклянный Пыльник на конце.
      Часть моей работы состоит в выращивании живых цветов в саду, но я не могу. Я не могу выращивать сорняки.
      Я лгу себе, что я здесь, чтобы собирать цветы, свежие цветы для дома. Я краду искусственные цветы, чтобы втыкать их в саду. Люди, на которых я работаю, смотрят на сад только из окна, поэтому я выкладываю искусственное травяное покрытие, папоротники или плющ, а затем втыкаю искусственные цветы по сезонам. Все выглядит просто превосходно, если не присматриваться.
      Эти цветы смотрятся такими живыми. Такими естественными. Такими спокойными.
      Лучшее место для поиска цветочных луковиц -- в Дампстере за мавзолеем. Выброшенные пластмассовые горшки с луковицами гиацинтов, тюльпанов, тигровых и звездообразных лилий, нарциссов и шафрана, которые можно принести домой и вернуть к жизни.
      Образец номер 786, пишу я, был найден в вазе Склепа 2387, в самом высоком ряде склепов, в нижней южной галерее, на седьмом этаже крыла Безмятежности. Расположение на девятиметровой высоте от пола галереи, пишу я, могло послужить причиной почти идеальной сохранности этой розы, найденной в одном из старейших склепов одного из первоначальных крыльев Колумбийского Мемориального Мавзолея.
      Затем я краду розу.
      Людям, которые видят меня за этим занятием, я говорю другое.
      Официальная версия моего нахождения здесь -- сбор лучших образцов искусственных цветов, датируемых серединой девятнадцатого века. В каждом из шести главных крыльев -- крыле Безмятежности, крыле Удовлетворенности, Вечности, Спокойствия, Гармонии и Новой Надежды -- от пяти до восемнадцати этажей. Бетонные ячейки в стенах имеют глубину три метра, то есть там может поместиться гроб любой длины. Воздух в галереях не циркулирует. Посетителей мало. Если и приходят, то ненадолго. Температура и влажность одинаково низкие круглый год.
      Старейшие образцы берут свое начало из Викторианского языка цветов. Согласно изданной в 1840 году книге Мадам де ла Тур Le langage des fleurs, фиолетовая сирень символизирует смерть. Белая сирень рода Syringa символизирует первую любовь.
      Герань символизирует аристократизм.
      Лютик -- ребячество.
      Поскольку большинство искусственных цветов были сделаны для украшения шляп, в мавзолее можно обнаружить лучшие образцы, какие только могут быть.
      Вот что я говорю людям. Моя официальная версия правды.
      Если в течение дня люди видят меня с блокнотом и ручкой, то обычно я на вершине лестницы, краду какой-нибудь пучок поддельных анютиных глазок, оставленных в склепе в верхней части стены. Я прижимаю палец к губам и шепчу им сверху: это для коллежда.
      Я провожу исследование.
      Иногда я бываю здесь поздно ночью. Когда все уйдут. Я брожу тут один после полуночи и мечтаю о том, что однажды ночью обнаружу открытый склеп, а возле него -- высохший труп, кожа на лице сморщилась, а одежда жесткая, пропитанная вытекающими изнутри жидкостями. Я наткнусь на этот труп в какой-нибудь тусклой галерее, и тишину будет нарушать лишь гудение единственной лампы дневного света. Лампа моргнет несколько раз, после чего оставит меня в темноте, навечно, с этим дохлым монстром.
      Глаза трупа должны превратиться в черные дыры, и он будет искать вслепую, оставляя на мраморных стенах следы гниющей плоти и обнажая кости каждой из рук. Уставший рот он будет держать открытым, вместо носа -- две черные дырки, свободная рубашка висит на обнаженных ключицах.
      Я ищу имена из некрологов. Здесь навечно вырезаны имена людей, последовавших моему совету.
      Давай же. Убей себя.
      Любимый Сын. Нежная Дочь. Преданный Друг.
      Жми на курок.
      Благородная душа.
      Вот он я. Время для отмщения. Я вызываю вас.
      Придите и возьмите меня.
      Я хочу, чтобы меня преследовали плотоядные зомби.
      Я хочу проходить мимо мраморных плит, закрывающих склепы, и слышать, как кто-то скребется и борется внутри. Я прижимаюсь ухом к мрамору и жду всю ночь. Вот зачем я здесь на самом деле.
      У образца номер 786, пишу я в блокноте, главный стебель из проволоки толщиной 30, покрыт зеленым хлопком. Стебель каждого листа толщиной 20.
      Нет, я не сумасшедший, я просто хочу получить доказательства, что смерть -- это еще не конец. Даже если обезумевшие зомби схватят меня в темном зале однажды ночью, даже если они разорвут меня на части, все равно это будет не абсолютный конец. Все равно будет какое-то утешение.
      Если я найду доказательства какой-то жизни после смерти, я умру с радостью. Поэтому я жду. Поэтому я наблюдаю. Слушаю. Прикладываюсь ухом к каждому холодному склепу. Пишу: Никакой активности в Склепе 7896.
      Никакой активности в Склепе 7897.
      Никакой активности в Склепе 7898.
      Я пишу: Образец номер 45, белая бакелитовая роза. Старейший синтетический материал бакелит был создан в 1907 году, когда химик нагрел смесь фенола и формальдегида. На Викторианском языке цветов белая роза означает тишину.
      Тот день, когда я встретил девушку, был лучшим днем для поиска новых цветов. Это день после Дня Поминовения [День поминовения -- день памяти погибших в войнах, 30 мая -- прим. ИКТ], когда толпы схлынули и вернутся только через год. Никого нет, поэтому когда я впервые увидел эту девушку, я понадеялся, что она мертва.
      В день после Дня Поминовения уборщик приходит и бросает в мусорное ведро все свежие цветы. Худшая разновидность свежих цветов, которую флористы называют "Кладбищенские цветы".
      Я иногда встречаю уборщика, но мы никогда не разговаривали. Он носит синий рабочий комбинезон. Однажды он увидел, как я приложился ухом к склепу. Свет его фонаря попал на меня, но уборщик отвернулся. Взяв ботинок в руку, я стучал на языке Морзе: Привет. Я спрашивал: Меня кто-нибудь слышит?
      Проблема с кладбищенскими цветами состоит в том, что они хорошо выглядят всего один день. На следующий день они начинают гнить. Глядя на почерневшие и увядшие цветы, торчащие из бронзовых ваз, прикрепленных к каждому склепу, легко себе представить, что происходит с Любимыми, лежащими внутри.
      На следующий день после Дня Поминовения уборщик выбрасывает их. Увядшие цветы.
      Среди того, что осталось, новый урожай поддельных шелковых пионов, пропитанных темно-пурпурной краской, чтобы сделать их почти черными. В этом году пластмассовым орхидеям придают искусственный аромат. Длинные сине-белые виноградные лозы из искусственного шелка; они стоят сил, затраченных на их кражу.
      Среди старейших образцов цветы, сделанные из шифона, органзы, вельвета, бархатного жоржета, крепдешина и широких сатиновых лент. В моих руках нагромождение львиного зева, душистого горошка и шалфея. Алтей розовый, ялапы, незабудки. Поддельные и красивые, но жесткие и грубо сделанные. В этом году новые цветы покрывают прозрачными пластмассовыми капельками росы.
      В этом году эта девушка пришла сюда с опозданием на один день с самым обыкновенным набором полиэстровых тюльпанов и анемонов, классических викторианских цветов горя и смерти, болезни и запустения. Я смотрю на нее с лестницы. В дальнем конце западной галереи, на шестом этаже Удовлетворенности, делающий пометки в маленьком полевом журнале -- это я.
      Передо мной цветок -- Образец 237, послевоенная хризантема из искусственного шелка. Послевоенная -- потому что во время Второй Мировой Войны не было ни шелка, ни искусственного шелка, ни проволоки, чтобы делать цветы. Цветы военного времени были из гофрированной или рисовой бумаги, и даже при постоянных 10оС в Колумбийском Мемориальном Мавзолее все эти цветы превратились в пыль.
      Передо мной Склеп номер 678, Тревор Холлис, двадцать четыре года, у него остались мать, отец и сестра. Покойся с миром. Любимый сын. Вечная тебе память. Моя последняя жертва. Я нашел его.
      Склеп номер 678 в верхнем ряду на стене галереи. Единственный способ посмотреть поближе -- подняться по лестнице или на подъемнике для гробов. И даже с вершины лестницы, на две ступеньки выше нее, я вижу в девушке что-то необычное. Что-то европейское. Она не получает ежедневного объема пищи и солнечного света, рекомендованного, чтобы быть красивой по любому североамериканскому стандарту. В ее ободранных белых руках и ногах есть что-то воскообразное. Как будто она жила за колючей проволокой. И у меня вновь появляется надежда, что она, возможно, мертва. Чувство такое, будто я смотрю старый фильм про вампиров и зомби, выходящих из могил в поисках человеческой плоти. Я надеюсь, что передо мной голодный мертвец. Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста.
      В ответ на мою страстную мольбу должна появиться мертвая девушка. Я хочу приложиться ухом к ее груди и ничего не услышать. Пусть даже меня скушают зомби, зациклившиеся на мысли, что я всего лишь плоть и кровь, кости и кожа. Демон, или ангел, или злой дух -- мне просто нужно, чтобы что-нибудь себя проявило. Вурдалачек, или привиденьице, или длинноногое чудище -- я просто хочу, чтобы кто-то схватил меня за ногу.
      Отсюда, с высоты шестого ряда склепов, ее черное платье смотрится выглаженным до блеска. Кажется, будто ее тонкие белые руки и ноги покрыты новым, менее качественным видом человеческой кожи. Даже с этой высоты ее лицо выглядит самым обыденным.
      Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Первый: [на самом деле второй -- прим. ИКТ]
      "О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье..."
      Несмотря на то, что снаружи все залито солнечным светом, внутри все холодное на ощупь. Свет проходит через витраж. Запах дождя, впитавшегося в цементные стены. Ощущение такое, что все сделано из полированного мрамора. Какой-то звук: капли прошедшего когда-то дождя скользят по перебруску, капли дождя из выломанных окон в крыше, капли дождя внутри непроданных склепов.
      Вихри воздуха вместе с грязью и перхотью и волосами блуждают по этажу. Люди называют их экскрементами призраков.
      Девушка смотрит вверх и непременно видит меня, а затем она бесшумно проходит по мраморному полу в своих черных войлочных туфлях.
      Здесь можно запросто потеряться. Коридоры пересекаются под странными углами. Чтобы найти нужный склеп, понадобится карта. Галереи сменяются галереями, и они настолько длинны, что резной диван или мраморная статуя, стоящие в другом конце, могут оказаться чем-то, что вы и представить себе не можете. Повсюду пастельные мягкие мраморные тени, поэтому если вы потерялись, не паникуйте.
      Девушка подходит к лестнице, и я вынужден оставаться наверху, на пол-пути между ней и ангелами, нарисованными на потолке. На полированной мраморной стене, состоящей из досок склепов, я отражаюсь в полный рост среди эпитафий.
      Этот Камень Установлен В Честь.
      Установлен На Этом Месте.
      Установлен В Дань Уважения.
      Все это относится и ко мне.
      Мои заледеневшие пальцы сжимают ручку. Образец Номер 98 -- розовая камелия из китайского шелка. Чистый розовый цвет доказывает, что шелк был прокипячен в мыльной воде, чтобы удалить весь серицин. Главный стебель из проволоки, покрытой зеленым полипропиленом, типичным для кустов того периода. Камелия должна означать непревзойденное превосходство.
      Простое круглое лицо-маска девушки смотрит на меня снизу лестницы. Как узнать, человек она или привидение, я не знаю. На ней такое платье, что я не могу увидеть, поднимается ли грудь при вдохе. Воздух слишком теплый, чтобы ощутить ее дыхание.
      Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Второй: [третий -- прим. ИКТ]
      Живот твой -- круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое -- ворох пшеницы, обставленный лилиями".
      В Библии куча всего о сексе и еде.
      Здесь, вместе с Образцом Номер 136, маленькими ракушками, раскрашенными в розовый цвет, чтобы было похоже на бутоны роз, а также с Образцом Номер 78, бакелитовым нарциссом, я хочу быть схвачен ее холодными, мертвыми руками, и услышать, что жизнь не имеет абсолютного конца. Моя жизнь -- это не какая-то низкосортная частица компостной кучи, которая сгниет завтра и от которой останется лишь имя в некрологе.
      Среди этих километров мраморных стен, за которыми покоятся люди, возникает ощущение, что мы в переполненном здании, населенном тысячами человек, и в то же время мы одни. Между ее вопросом и моим ответом мог пройти год.
      Я дышу на высеченные даты, ограничившие короткую жизнь Тревора Холлиса. Эпитафия гласит:
      Для Всего Мира Он Был Неудачником,
      Но Для Меня Он Был Всем Миром.
      Тревор Холлис, решайся на худшее. Я вызываю тебя. Приди и отомсти мне.
      Ее голова запрокинута назад, девушка улыбается мне, стоящему над ней. На фоне серого камня ее рыжие волосы горят ярким пламенем. Она говорит мне: "Ты принес цветы".
      Мои руки разжимаются, и цветы -- фиалки, маргаритки, георгины -- падают вокруг нее.
      Она ловит гортензию и говорит: "Никто не приходил сюда с самых похорон".
      Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Третий:
      "Два сосца твои, как два козленка, двойни серны".
      Ее рот с очень тонкими, красными-красными губами кажется прорезанным при помощи ножа. Она говорит: "Привет, я Фертилити".
      Она подает цветок мне наверх и держит его в воздухе, как будто я не был вне пределов досягаемости. Она спрашивает: "Ну и откуда ты знаешь моего брата Тревора?" 42
      Ее звали Фертилити Холлис. Это ее полное имя, я не шучу, и именно о ней я действительно хотел поговорить на следующий день с социальной работницей.
      На этом этапе наблюдения за мной я должен разговаривать с социальной работницей по одному часу каждую неделю. Взамен я получаю жилье. Программа дает мне право получать субсидии на жилье. Бесплатный государственный сыр, сухое молоко, мед и масло. Бесплатное предоставление рабочего места. Это всего лишь часть льгот из Федеральной Программы Удерживания Уцелевших. Моя маленькая квартира-конура и избыток сыра. Моя дерьмовенькая работенка, откуда я могу таскать мясо домой на автобусе. Достаточно для того, чтобы сводить концы с концами.
      Тебе не дают ничего первоклассного, тебе не дают дерьмовую парковку, но раз в неделю один час ты общаешься с социальной работницей. Моя подъезжает по вторникам к дому, где я работаю, на своей одноцветной служебной машине, вместе со своим профессиональным состраданием, папками регистрации происшествий и журналом, в который она записывает, сколько миль она проехала от одного клиента до другого. На этой неделе у нее двадцать четыре клиента. На прошлой было двадцать шесть.
      Каждый вторник она приезжает, чтобы слушать.
      Каждую неделю я спрашиваю у нее, сколько уцелевших осталось по всей стране.
      Она на кухне, поглощает дайкири и маисовые чипсы. Ее туфли отброшены в сторону, а большая хозяйственная сумка, набитая клиентскими папками, лежит на кухонном столе между нами. Она достает доску с зажимом и пролистывает бланки форм еженедельного обследования клиентов, чтобы положить мой сверху. Она проводит пальцем по колонке с цифрами и говорит: "Сто пятьдесят семь уцелевших. По всей стране".
      Она вписывает дату и проверяет время по наручным часам, чтобы записать его в мою еженедельную регистрационную форму. Она поворачивает ко мне доску, чтобы я прочел и поставил внизу подпись. Это доказательство того, что она была здесь. Так мы общались. Делились. Она давала мне ручку. Мы открывали наши сердца. Услышь меня, излечи меня, спаси меня, поверь мне. Если после ее ухода я перережу себе горло -- это будет не ее вина.
      Когда я ставил подпись, она спросила: "А ты знал женщину на этой же улице, которая работала в большом серо-коричневом доме?"
      Нет. Да. Окей, я знаю, о ком она говорит.
      "Большая женщина. Длинные светлые волосы заплетены в косу. Настоящая Брунхильда, -- говорит соц.работница. -- В общем, она ушла от нас два дня назад. Повесилась на шнуре удлинителя". Соц.работница смотрит на свои ногти, сначала сжав, затем раскрыв ладонь. Она снова лезет в свою большую хозяйственную сумку и достает бутылочку ярко-красного лака для ногтей. "Ну, -- говорит она, -- Бог простит. Мне она никогда не нравилась".
      Я отдаю доску назад и спрашиваю. Кто-нибудь еще?
      "Садовник," -- отвечает она. Она начинает взбалтывать маленькую бутылочку, с ярко красным содержимым и высокой белой крышечкой, возле своего уха. Другой рукой она пролистывает бланки, чтобы найти нужный. Она показывает мне доску, чтобы я увидел еженедельную регистрационную форму Клиента Номер 134 с огромным красным штампом ВЫПИСАН. И дата.
      Штамп остался из какой-то больничной программы для лежачих больных. Когда-то ВЫПИСАН означало, что клиента выписывали из больницы. Теперь оно означает, что клиент мертв. Никто не захотел заказывать специальный штамп с надписью МЕРТВ. Соц.работница сказала мне об этом несколько лет назад, когда самоубийства возобновились. Прах к праху. Пыль к пыли. Круговорот веществ в природе.
      "Этот парень напился какого-то гербицида," -- говорит она. Ее руки пытаются открутить крышку бутылочки. Крутят. Крутят, пока костящки пальцев не становятся белыми. Она говорит: "Эти люди пойдут на все, чтобы выставить меня некомпетентной".
      Она стучит бутылочкой об край стола, а затем опять пытается открыть ее. "Слушай, -- говорит она и подает мне бутылочку через стол, -- ты не поможешь мне открыть ее?"
      Я открываю бутылочку, никаких проблем, и отдаю ее назад.
      "Ну и что, ты знал тех двух?" -- говорит она.
      Вообще-то, нет. Я их не знал. Я знаю, кем они были здесь, но я не знал их раньше. Я не знал их с рождения, но последние несколько лет они жили по соседству. Они все еще носили старую церковную форму. Мужчина носил подтяжки, мешковатые штаны, рубашку с длинным рукавом, застегнутую на все кнопки даже в самый жаркий летний день. Женщина носила платье непонятного цвета с мелкими сборками, которое, как я помню, наши женщины должны были носить. На голове у нее всегда был капор. Мужчина всегда носил широкополую шляпу, соломенную летом, черную войлочную зимой.
      Да. Окей. Они были где-то поблизости. Это такая большая потеря.
      "Когда ты видел их, -- говорит соц.работница, проводя маленькой кисточкой по каждому ногтю, красным по красному, -- ты был расстроен? Встреча с людьми из твоей старой церкви заставляла тебя грустить? Ты плакал? Может быть, видя, что люди продолжают одеваться так же, как тогда, когда вы были частью церкви, ты приходил в ярость?"
      Спикерфон звонит.
      "Ты вспоминал своих родителей?"
      Спикерфон звонит.
      "Ты разозлился, когда узнал, что случилось с твоей семьей?"
      Спикерфон звонит.
      "Ты помнишь, как все было до самоубийств?"
      Спикерфон звонит.
      Соц.работница спрашивает: "Ну так ты ответишь на звонок?"
      Минуточку. Сначала я сверюсь с ежедневником. Я показываю ей толстую книжку, чтобы она увидела список того, что я должен сделать сегодня. Люди, на которых я работаю, пытаются мне дозвониться, чтобы подловить меня. И не дай Бог я отвечу на звонок в тот момент, когда я должен чистить бассейн на улице.
      Спикерфон звонит.
      Согласно ежедневнику, в этот момент я должен пропаривать портьеры в синей гостевой комнате. Что бы это ни значило.
      Соц.работница хрустит маисовыми чипсами, так что я отглядываюсь на нее, чтобы она затихла.
      Спикерфон звонит, и я отвечаю.
      Спикерфон кричит: "Ну так что насчет сегодняшнего банкета?"
      Успокойтесь, говорю я. Все просто до безобразия. Лосось без костей. Что-то типа резаной моркови. Тушеный эндивий.
      "А это еще что?"
      Жареные листья, говорю я. Их едят маленькой вилочкой, которая лежит самой левой. Зубцами вниз. Вы уже знаете, что такое тушеный эндивий. Я знаю, что вы знаете, что такое тушеный эндивий. Он у вас был в прошлом году на рождественской вечеринке. Вам понравился тушеный эндивий. Сделайте только три укуса, говорю я спикерфону. Обещаю, что вам понравится.
      Спикерфон говорит: "Не могли бы вы удалить пятна с облицовки камина?"
      Согласно моему ежедневнику, я не должен этим заниматься до завтрашнего дня.
      "О, -- говорит спикерфон. -- Мы забыли".
      Да. Точно. Вы забыли.
      Дешевки.
      Если вы назовете меня воспитанным человеком, обслуживающим воспитанных людей, вы дважды ошибетесь в оценке.
      "Есть еще что-то, о чем нам нужно знать?"
      День матери.
      "О, черт. Бля. Дерьмо! -- говорит спикерфон. -- Ты посылал что-нибудь заранее? У нас есть прикрытие?"
      Конечно. Я послал каждой из их матерей прекрасную композицию из цветов, цветочник пришлет им счет.
      "Что ты написал в открытке?"
      Я написал:
      Моей Дорогой Мамочке, Которую Я Нежно Люблю И Никогда Не Забываю. Ни У Одного Любящего Сына/Дочери Никогда Не Было Мамочки, Которая Любила Бы Его/Ее Больше, Чем Ты. С Глубочайшей Любовью. Затем соответствующая подпись.
      Затем P.S.: Засохший цветок так же мил, как и свежий.
      "Звучит неплохо. До следующего года они о нас не вспомнят, -- говорит спикерфон. -- Не забудь полить все растения на террасе. В ежедневнике об этом написано".
      Затем они отключаются. Им незачем напоминать мне, что и когда делать. Они просто хотят, чтобы их слово было последним.
      Моя спина не вспотела.
      Соц.работница подносит свои свежие красные ногти ко рту и дует, чтобы они высохли. Между долгими выдохами она спрашивает: "Твоя семья?"
      Она дует на ногти.
      Она спрашивает: "Твоя мать?"
      Она дует на ногти.
      "Ты помнишь свою мать?"
      Она дует на ногти.
      "Ты считаешь, она что-нибудь чувствовала?"
      Она дует на ногти.
      "Я имею в виду, когда она убивала себя".
      Матфей, Глава Двадцать Четвертая, Стих Тринадцатый:
      "Претерпевший же до конца спасется".
      Согласно ежедневнику, я должен чистить фильтр кондиционера. Я должен смахивать пыль в зеленой гостиной. Полировать медные дверные ручки. Перерабатывать старые газеты.
      Час близится к концу, а я так и не заговорил о Фертилити Холлис. О том, как мы повстречались в мавзолее. Мы бродили там около часа, и она рассказывала мне о разных движениях художников в двадцатом веке, о том, как они изображали распятого Христа. В старейшем крыле мавзолея, крыле Удовлетворенности, Иисус изможденный и романтичный, с женственными большими влажными глазами и длинными ресницами. В крыле, построенном в 1930е годы, Иисус -- Социальный Реалист с огромными супермэнскими мускулами. В сороковых, в крыле Безмятежности, Иисус становится абстрактным нагромождением плоскостей и кубов. Иисус пятидесятых -- изысканная композиция из фруктов, голландский модерновый скелет. Иисус шестидесятых сделан из сплавного леса.
      В семидесятых крыльев не строили, а в крыле восьмидесятых нет Иисуса, только простой светский полированный мрамор и медь, которую можно найти в универмаге.
      Фертилити говорила об искусстве, и мы блуждали по Удовлетворенности, Безмятежности, Миру, Радости, Спасению, Экстазу и Очарованию.
      Она сказала, что ее зовут Фертилити Холлис.
      Я сказал ей называть себя Тендером Брэнсоном. У меня нет ничего более похожего на настоящее имя, чем это.
      Каждую неделю с того момента она собиралась приходить к склепу брата. Именно там она обещала быть в следующую среду.
      Соц.работница спросила: "Прошло десять лет. Почему ты ни разу не захотел открыться и поделиться со мной чувствами по поводу твоей умершей семьи?"
      Мне очень жаль, отвечаю я, но мне действительно пора возвращаться к работе. Я говорю, что наш час закончился. 41
      Пока еще не слишком поздно, пока мы не приблизились слишком близко к моей авиакатастрофе, мне нужно сказать насчет моего имени. Тендер Брэнсон. Это не совсем имя. Скорее, это звание. Все равно, что в других культурах ребенка бы назвали Лейтенант Смит или Епископ Джонс. Или Губернатор Браун. Или Доктор Мур. Или Шериф Петерсон.
      Единственными именами в Правоверческой культуре были фамилии. Фамилия шла от мужа. Фамилия была способом застолбить собственность. Фамилия была ярлыком.
      Моя фамилия -- Брэнсон.
      Мое звание -- Тендер Брэнсон. Это низшее звание.
      Однажды соц.работница спросила меня, была ли фамилия чем-то вроде передаточной надписи или проклятия, когда сыновей и дочерей продавали на работу во внешний мир.
      С тех пор, как случились самоубийства, у людей во внешнем мире такое же мрачное представление о Правоверческой культуре, какое у моего брата Адама было о них.
      Во внешнем мире, говорил мне брат, люди такие же безрассудные, как звери, и предаются блуду с незнакомцами на улицах.
      В наши дни люди из внешнего мира спрашивают меня, были ли различия в цене при продаже детей с разными фамилиями. Обладание какой-то фамилией снижало цену трудового контракта?
      Эти люди часто спрашивают, брюхатили ли Правоверческие отцы своих дочерей, чтобы увеличить цену. Они спрашивают, кастрировали ли тех Правоверческих детей, которым не позволялось жениться. Имея в виду меня. Они спрашивают, мастурбировали ли сыновья Правоверцев, или трахали животных на ферме, или совокуплялись друг с другом, имея в виду меня.
      Делал ли я. Был ли я.
      Незнакомцы спрашивают у меня прямо в лицо, девственник ли я.
      Я не знаю. Я забыл. Или это все не ваше дело.
      Кстати, мой брат Адам Брэнсон был старше меня на три минуты и тридцать секунд, но по Правоверческим стандартам это все равно что годы.
      Для доктрины Правоверцев не существовало занявших второе место.
      В каждой семье первенца называли Адам, и именно Адам Брэнсон должен был наследовать нашу землю в церковном семейном округе.
      Все сыновья после Адама получали имя Тендер. В семье Брэнсонов я стал одним из как минимум восьми Тендеров Брэнсонов, которых родители сделали трудовыми миссионерами.
      Все дочери, с первой по последнюю, получали имя Бидди.
      Тендеры -- это работники, которые занимаются обслуживанием. [англ. tender именно это и означает -- прим. ИКТ]
      Бидди исполняют ваши распоряжения.
      Есть хорошее предположение, что оба этих слова слэнговые, что это сокращения длинных традиционных имен, но я не знаю, каких именно.
      Я знаю, что если церковные старейшины избрали Бидди Брэнсон в качестве жены для Адама из другой семьи, ее имя, то есть на самом деле звание, менялось на Ода.
      Если она выходит замуж за Адама Мэкстона, то Бидди Брэнсон становится Одой Мэкстон.
      Родителей того Адама Мэкстона тоже звали Адам и Ода Мэкстон до тех пор, пока у их недавно женившегося сына и его жены не появлялся ребенок. После этого к обоим членам старшей супружеской пары следовало обращаться Старейшина Мэкстон.
      В большинстве семей к моменту, когда у первого сына родится первый ребенок, мать умирала, потому как рожала детей одного за другим.
      Практически все церковные старейшины были мужчинами. Мужчина мог стать старейшиной в тридцать пять лет, если очень поторопится.
      Это было не сложно.
      Не было ничего похожего на внешний мир и его систему родителей, дедушек, бабушек, прадедушек, прабабушек, теть и дядь, племянниц и племянников, у которых у всех есть собственные личные имена.
      В Правоверческой культуре твое имя говорило всем о твоей принадлежности. Тендер или Бидди, Адам или Ода. Или Старейшина. Твое имя говорило о том, как пройдет твоя жизнь.
      Люди спрашивают, был ли я когда-нибудь в ярости от того, что меня лишили права на собственность и права создать семью только из-за того, что мой брат был на три с половиной минуты впереди меня. И я научился отвечать им да. Именно это люди во внешнем мире хотят услышать. Но это неправда. Я никогда не был в ярости.
      Это все равно что злиться из-за того, что ты родился с более длинными пальцами, чем нужно для того, чтобы играть на скрипке.
      Это все равно что хотеть, чтобы твои родители были более высокими, худыми, сильными и счастливыми. Это такие детали из прошлого, которые ты не в силах изменить.
      Правда в том, что Адам был первенцем. Возможно, он завидовал мне, потому что я должен был уехать и увидеть внешний мир. Когда я собирал вещи в дорогу, Адам готовился к свадьбе с Бидди Глисон, которую он почти не знал.
      В совете церковных старейшин хранились сложные схемы, где было сказано, кто на чьей бидди женился, так что люди, которых во внешнем мире назвали бы двоюродными братом и сестрой, никогда не могли пожениться. Как только каждое поколение Адамов достигало семнадцати лет, церковные старейшины встречались, чтобы назначить им жен из семей, как можно более далеких от их родословной. В каждом поколении был сезон свадеб. В церковном семейном округе было почти сорок семей, и в каждом поколении почти в каждой семье совершались небольшие свадебные празднества. Для тендера или бидди сезон свадеб был чем-то, за чем можно только подглядывать.
      Если тебя звали бидди, у тебя было что-то, о чем можно мечтать.
      Если тебя звали тендер, ты не мечтал. 40
      В эту ночь мне звонят так же, как всегда. Полнолуние. Люди готовы умереть из-за плохих оценок в школе. Из-за семейных неурядиц. Из-за проблем с бойфрендами. Из-за маленьких дрянных работенок. В это самое время я пытаюсь поджарить две украденных бараньих отбивных.
      Люди звонят издалека, и оператор спрашивает, возьму ли я на себя расходы за этот телефонный крик о помощи от Джона Доу.
      В эту ночь я пробую новый способ поедания лосося en croute, сексуальный поворот запястья, маленький эффектный жест для людей, на которых я работаю, чтобы поразить остальных гостей на их следующем званом обеде. Маленький светский трюк. Эквивалент бальных танцев в этикете. Я работаю над небольшим эффектным приемом подношения ко рту лука со сливками. Я уже почти достиг совершенства в беспроигрышной технике избавления от излишка сливок, когда зазвонил телефон. Опять.
      Звонит парень, чтобы сказать, что он провалил экзамен по алгебре.
      Просто ради практики я говорю: Убей себя.
      Женщина звонит и говорит, что ее дети плохо себя ведут.
      Не теряя темпа, я говорю ей: Убей себя.
      Мужчина звонит, чтобы сказать, что у него не заводится машина.
      Убей себя.
      Женщина звонит, чтобы спросить, во сколько начинается последний киносеанс.
      Убей себя.
      Она спрашивает: "Это 555-13-27? Это кинотеатр Мурхаус?"
      Я говорю: Убей себя. Убей себя. Убей себя.
      Девушка звонит и спрашивает: "А умирать очень больно?"
      Ну, дорогая моя, говорю я ей, да, но продолжать жить еще больнее.
      "Я просто интересуюсь, -- говорит она. -- На прошлой неделе мой брат совершил самоубийство".
      Это должна быть Фертилити Холлис. Я спрашиваю, сколько лет было ее брату? Я делаю голос ниже, изменяю его настолько, что, надеюсь, она не узнает меня.
      "Двадцать четыре," -- говорит она безо всякого плача и подобных вещей. В ее голосе нет даже грусти.
      Ее голос заставляет меня думать о ее губах думать о ее дыхании думать о ее груди.
      Первое к Коринфянам, Глава Шестая, Стих Восемнадцатый:
      "Бегайте блуда ... блудник грешит против собственного тела".
      Моим новым, низким голосом я прошу ее рассказать о том, что она чувствует.
      "Мудрость состоит в умении выбрать момент, -- говорит она. -- Я не могу решиться. Весна почти закончилась, а я действительно ненавижу свою работу. У договора аренды квартиры скоро закончится срок. Штрафы за неправильную парковку через неделю будут просрочены. Если я когда-нибудь соберусь сделать это, то сейчас самое подходящее время, чтобы убить себя".
      Есть много прекрасных причин, чтобы жить, говорю я и при этом надеюсь, что она не попросит предоставить ей список. Я спрашиваю, нет ли кого-то еще, кто разделяет ее печаль по брату? Может, старый друг ее брата, который помог бы ей пережить эту трагедию?
      "Вообще-то нет".
      Я спрашиваю, приходит ли кто-то еще на могилу ее брата?
      "Нет".
      Я спрашиваю: что, вообще никто? Никто даже не кладет цветы на его могилу? Никто из старых друзей?
      "Нет".
      Ясно, что я произвел большое впечатление.
      "Нет, -- говорит она. -- Хотя постойте. Был там один очень таинственный парень".
      Здорово. Я таинственный.
      Я спрашиваю, что она имеет в виду под таинственным?
      "Ты помнишь тех фанатиков, которые все поубивали себя? -- говорит она. -Это было примерно семь или восемь лет назад. Весь их город, все они пошли в церковь и выпили яд, и ФБР нашло их с руками, прижатыми к полу, мертвыми. Этот парень напомнил мне о них. Не столько его дурацкая одежда, сколько прическа, как будто он сам стриг себе волосы, закрыв глаза".
      Это случилось десять лет назад, и единственное мое желание -- повесить трубку.
      Вторая книга Паралипоменон, Глава Двадцать Первая, Стих Девятнадцатый:
      "... выпали внутренности его ..."
      "АлJ, -- говорит она. -- Ты еще там?"
      Да, говорю я. Что еще?
      "ВсJ, -- говорит она. -- Он просто пришел к склепу моего брата с большим букетом цветов".
      Вот видишь, говорю я. Именно такой любящий человек ей нужен в этой кризисной ситуации.
      "Я так не думаю," -- говорит она.
      Я спрашиваю, замужем ли она.
      "Нет".
      А встречается с кем-нибудь?
      "Нет".
      Тогда узнай этого парня получше, говорю я ей. Пусть ваша общая потеря сведет вас вместе. Роман будет для нее большим шагом вперед.
      "Я так не думаю, -- говорит она. -- Во-первых, ты просто не видел того парня. Я имею в виду, мне всегда было интересно, а не гомосек ли мой брат, и тот таинственный парень с цветами только подтверждает мои подозрения. Кроме того, он не достаточно привлекателен".
      Плач Иеремии, Глава Вторая, Стих Одиннадцатый:
      "... волнуется во мне внутренность моя, изливается на землю печень моя ..."
      Я говорю: Может, ему нужно получше подстричься. Ты можешь ему в этом помочь. Переделай его.
      "Я так не думаю, -- говорит она. -- Этот парень поразительно уродлив. У него эта ужасная стрижка и большие бакенбарды, спускающиеся почти до рта. Это не тот случай, когда парни используют волосы на лице с той же целью, с которой женщины используют макияж, ну ты знаешь, чтобы скрыть двойной подбородок или неправильные скулы. В этом парне нет ничего такого, над чем можно было бы работать. Кроме того, он подозрителен".
      Первое к Коринфянам, Глава Одиннадцатая, Стих Четырнадцатый:
      "Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?"
      Я говорю, что у нее нет доказательств, что он голубой.
      "Какие тебе нужны доказательства?"
      Я говорю: спроси его. Она ведь собирается увидеться с ним снова?
      "Ну, -- говорит она, -- Я сказала ему, что встречусь с ним у склепа на следующей неделе, но я не знаю. Я не имела это в виду. Скорее, я сказала это, чтобы просто отделаться от него. Он был такой убогий и жалкий. Он ходил за мной по всему мавзолею целый час".
      Но она просто обязана встретиться с ним, говорю я. Она обещала. Пусть она подумает о бедном мертвом Треворе, ее брате. Что бы Тревор подумал, если бы узнал, что она бросила единственного его друга?
      Она спросила: "Откуда ты узнал его имя?"
      Чье имя?
      "Моего брата, Тревора. Ты назвал его имя".
      Должно быть, она сказала его первой, говорю я. Всего лишь минуту назад она произнесла его. Тревор. Двадцать четыре. Совершил самоубийство неделю назад. Гомосексуалист. Возможно. У него был тайный любовник, который отчаянно нуждается в том, чтобы поплакаться на ее плече.
      "Ты все это запомнил? Ты хорошо умеешь слушать, -- говорит она. -- Я потрясена. А как ты выглядишь?"
      Урод, говорю я. Отвратительный. Уродливые волосы. Отвратительное прошлое. Она на меня даже смотреть не захочет.
      Я спрашиваю о друге ее брата, или любовнике, или вдовце, собирается ли она с ним встретиться на следующей неделе, как обещала?
      "Я не знаю, -- говорит она. Возможно. Я встречусь с уродом на следующей неделе, если ты сделаешь кое-что для меня прямо сейчас".
      Но помни, говорю я ей. У тебя есть шанс внести разнообразие в чье-то одиночество. Это превосходный шанс дать любовь и поддержку мужчине, который отчаянно нуждается в твоей любви.
      "Да пошла бы эта любовь, -- говорит она, и ее голос понижается, становится похож на мой. -- Скажи что-нибудь, чтобы я оторвалась".
      Я не понимаю, что она имеет в виду.
      "Ты знаешь, что я имею в виду," -- говорит она.
      Бытие, Глава Третья, Стих Двенадцатый:
      "... жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел".
      Слушай, говорю я. Я здесь не один. Вокруг меня заботливые добровольцы, тратящие свое время.
      "Сделай это, -- говорит она. -- Оближи мои сиськи".
      Я говорю, что она злоупотребляет моей по-настоящему заботливой природой. Я говорю ей, что повешу трубку прямо сейчас.
      Она говорит: "Целуй все мое тело".
      Я говорю: Я вешаю трубку.
      "Жестче, -- говорит она. -- Делай это жестче. О, жестче, дай мне оторваться, -- она смеется и говорит, -- Лижи меня. Лижи меня. Лижи меня. Лижи. Меня".
      Я говорю: Я вешаю трубку. Но я этого не делаю.
      Фертилити говорит: "Ты знаешь, что хочешь меня. Скажи, что бы ты хотел, чтобы я сделала. Ты знаешь, что ты хочешь. Скажи, чтобы я сделала что-то ужасное".
      И пока я вешаю трубку, Фертилити Холлис прерывисто и с завываниями стонет, словно порно-королева в момент оргазма.
      Я повесил трубку.
      Первое к Тимофею, Глава Пятая, Стих Пятнадцатый:
      "Ибо некоторые уже совратились вслед сатаны".
      Я чувствую себя использованной дешевкой, грязной и оскорбленной. Грязной, использованной и выброшенной.
      Телефон звонит. Это она. Это должна быть она, поэтому я не снимаю трубку.
      Телефон звонит всю ночь, а я сижу, чувствуя себя обманутым, и не смею ответить. 39
      Около десяти лет назад я впервые пообщался один на один с социальной работницей. Это живой человек, у нее есть имя и офис, и я не хочу, чтобы у нее были проблемы. У нее куча своих собственных проблем. Она получила диплом специалиста по социальной работе. Ей тридцать пять лет, и она не может завести себе бойфренда. Десять лет назад ей было двадцать пять, она только что закончила колледж и задолбалась собирать всех клиентов, переданных ей в рамках новенькой федеральной Программы Удерживания Уцелевших.
      Случилось так, что к двери дома, в котором я тогда работал, подошел полицейский. Десять лет назад мне было двадцать три, и это было мое первое и единственное место работы, потому что я все еще работал на износ. Я не знал ничего лучшего. Газон вокруг дома всегда был влажным и темно-зеленым, ровно подстриженным, и казался таким мягким и идеальным, будто зеленая норковая шуба. Внутри дома ничего и никогда не выглядело обесцененным. Когда тебе двадцать три, тебе кажется, что ты можешь поддерживать все на таком уровне вечно.
      В стороне от полицейского, подошедшего ко входной двери, были еще двое полицейских и соц.работница, стоявшие на дороге около полицейской машины.
      Вы просто представить себе не можете, как хорошо мне работалось до того момента, как я открыл дверь. Моя жизнь шла в гору, я стремился к этому, к крещению и к работе по уборке домов в порочном внешнем мире.
      Когда люди, на которых я работал, послали церкви плату за мои первые месяцы работы, я просто сиял. Я действительно верил, что помогаю создавать Рай на Земле.
      Не важно, как люди глазели на меня, я носил предписанную церковью одежду повсюду: шляпу, мешковатые брюки без карманов. Белую рубашку с длинными рукавами. Не важно, насколько жарко мне было, но я надевал коричневое пальто, когда выходил на улицу. Не важно, какие глупости люди говорили мне.
      "Как случилось, что ты стал носить рубашки с кнопками?" -- мог поинтересоваться кто-нибудь в магазине скобяных изделий.
      Просто я не Аманит.
      "Тебе приходится носить специальное секретное нательное белье?"
      Я думаю, что они имели в виду Мормонов.
      "Жить вне колонии -- против твоей религии?"
      Это больше похоже на Менонитов.
      "Я никогда раньше не встречал Гуттерита".
      Ты и сейчас его не встретил.
      Прекрасно было чувствовать, что ты не от мира сего, таинственный и набожный. Ты не прогибался под этот мир. Ты стоял за справедливость, будто воспаленный большой палец. Ты был единственным святым человеком, который удерживал Бога от разрушения всех Содомов и Гоморр, кипящих вокруг тебя в Торговом Центре Valley Plaza.
      Ты был спасителем для всех, знали они об этом или нет. В жаркий день в своем тяжелом пальто непонятного цвета, ты был мучеником, сжигаемым на костре.
      Еще восхитительнее было встретить кого-то, кто был одет, как и ты. Коричневые брюки или коричневое платье, все мы носили одинаковые неуклюжие коричневые башмаки-картофелины. Вы двое подходили друг к другу для небольшого тихого разговора. Было очень мало вещей, которые дозволялось говорить друг другу во внешнем мире. Можно было сказать только три или четыре фразы, поэтому мы начинали говорить не сразу и не спешили со словами. На людях можно было показываться только во время походов в магазин, и это только в том случае, если тебе доверяли деньги.
      Если ты встречал кого-то из церковного семейного округа, ты мог сказать:
      Посвяти служению всю свою жизнь.
      Ты мог сказать:
      Возблагодарим и восславим Господа за день трудов наших.
      Ты мог сказать:
      Пусть наши усилия помогут всем окружающим попасть в Рай.
      И ты мог сказать:
      Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу.
      Вот такое ограничение.
      Когда ты видел кого-то другого, праведного и вспотевшего в костюме церковного округа, ты прокручивал этот небольшой набор фраз в голове. Вы торопились встретиться, но касаться друг друга не дозволялось. Никаких обниманий. Никакого пожатия рук. Ты произносишь один разрешенный кусочек. Она произносит другой. Вы ходите туда-сюда, пока каждый из вас не скажет по две фразы. Затем вы кланяетесь и возвращаетесь каждый к своей работе.
      Это была лишь мельчайшая часть мельчайшей части всех тех правил, которые надо было держать в голове. Если ты рос в церковном семейном округе, половина твоих знаний касалась церковной доктрины и правил. Другая половина -- работы. Работа включала садоводство, этикет, заботу о тканях, чистку, плотницкие работы, шитье, уход за животными, арифметику, выведение пятен и способность справляться с трудностями.
      Правилами для нахождения во внешнем мире предписывалось писать старейшинам церковного округа письма с исповедью. Ты должен был воздерживаться от употребления сладостей. Питье и курение были под запретом. Внешний вид всегда должен быть опрятным и соответствующим правилам. Ты не мог баловаться развлечениями вроде радио и телевидения. Ты не мог вступать в сексуальные отношения.
      Лука, Глава Двадцатая, Стих Тридцать Пятый:
      "А сподобившиеся достигнуть того века ... ни женятся, ни замуж не выходят".
      Старейшины Правоверческой церкви говорили о целибате, как будто это запрет играть в бейсбол. Просто скажи нет. И было еще очень много правил. Не дай Бог ты когда-нибудь начнешь танцевать. Или есть сахар-рафинад. Или петь. Но самое главное правило звучало так:
      Если жители церковного семейного округа будут призваны Господом, радуйся. Когда апокалипсис станет неизбежен, празднуй. И все Правоверцы обязаны отправить себя к Богу. Аминь.
      И ты должен был этому следовать.
      Не важно, как далеко ты от них. Не важно, как долго ты работал за пределами семейного округа. Но поскольку просмотр телепередач был под большим запретом, должны были уйти годы, чтобы все члены церкви узнали об Отправке. Церковная доктрина называла это так. Отправка. Полет в Египет. Полет из Египта. В Библии люди все время перемещаются из одного места в другое.
      Ты мог не знать об этом годы, но в тот момент, когда ты об этом узнал, ты был обязан найти оружие, выпить какой-нибудь яд, утопиться, повеситься, вскрыть вены, выпрыгнуть.
      Ты должен был отправить себя в Рай.
      Вот поэтому трое полицейских и соц.работница пришли меня брать.
      Полицейский сказал: "Тебе будет непросто об этом услышать". И я понял, что все осталось позади.
      Это был апокалипсис, Отправка, несмотря на все мои труды и все деньги, которые я заработал для общего дела. Рай на Земле не собирался наступать.
      Не успел я все это осмыслить, как вошла соц.работница и сказала: "Мы знаем, на что ты запрограммирован. Мы готовы забрать тебя под наблюдение, чтобы предотвратить это".
      Когда церковный семейный округ провозгласил начало Отправки, было около 1500 членов церкви, направленных на работу в разные уголки страны. Через неделю их стало шестьсот. Через год -- четыреста.
      За прошедшее время даже пара социальных работников совершили самоубийства.
      Власти нашли меня и большинство других уцелевших по нашим исповедальным письмам, которые мы посылали в церковный семейный округ каждый месяц. Мы не знали, что пишем и отправляем свои заработки церковным старейшинам, которые были уже мертвы и в Раю. Мы не могли знать, что социальные службы читают наши ежемесячные подсчеты того, сколько раз мы клялись или имели нечистые мысли. И в этот момент не было ничего такого, что я мог бы рассказать соц.работнице и о чем бы она не знала.
      Прошло десять лет, но уцелевших членов церкви никогда не удавалось увидеть вместе. К уцелевшим, которые встречаются друг с другом, у меня не осталось ничего, кроме смятения и отвращения. Мы потерпели неудачу в последнем причастии. Мы стыдимся себя. Нам отвратительны все остальные. Уцелевшие, которые все еще носят церковную одежду, делают это, чтобы хвастаться своей болью. Холщовая одежда и пепел. Они не могли спастись. Они были слабыми. Исчезли все правила, и это не имеет никакого значения. Когда-нибудь мы все попадем спец.доставкой прямо в Ад.
      И я был слаб.
      Поэтому я поехал в центр города на заднем сидении полицейской машины. И, сидя рядом со мной, соц.работница сказала: "Ты был невинной жертвой ужасной тоталитарной секты, но мы поможем тебе подняться на ноги".
      Все больше и больше минут отделяло меня от того, что я должен был сделать.
      Соц.работница сказала: "Я понимаю, у тебя проблемы с мастурбацией. Ты хочешь поговорить об этом?"
      С каждой минутой мне было все труднее сделать то, что я обещал сделать при крещении. Застрелиться, вскрыть вены, задохнуться, истечь кровью, выпрыгнуть.
      Мир за окнами машины пролетал так быстро, что у меня закружилась голова.
      Соц.работница сказала: "Твоя жизнь до этого момента была жалким кошмаром, но все будет окей. Ты меня слушаешь? Будь терпелив, и все будет в порядке".
      Это случилось почти десять лет назад, а я все еще жду.
      Я придерживался в отношении нее презумпции невиновности.
      Перепрыгиваем вперед на десять лет, и мало что изменилось. Десять лет терапии, а я все еще на том же месте. Вряд ли здесь есть что праздновать.
      Мы по-прежнему вместе. Сегодня у нас еженедельная встреча номер пятьсот какая-то, и проходит она в синей гостевой ванной. Есть еще зеленая, белая, желтая и сиреневая ванные комнаты. Вот сколько денег люди получают. Соц.работница сидит на краешке ванны, опустив голые ступни в теплую воду. Ее туфли стоят на опущенной крышке унитаза возле бокала мартини с гранатовым сиропом, колотым льдом, первоклассным сахаром и белым ромом. После каждой пары вопросов она налегает на шариковую ручку, и при этом держит бокал за ножку. Ножка бокала и шариковая ручка пересекаются как китайские палочки.
      Она сказала, что последний ее бойфренд сошел со сцены.
      Не дай Бог она попросит помочь ей вымыться.
      Она берет напиток. Ставит бокал назад, пока я отвечаю. Пишет в желтом блокноте, лежащем на коленях, задает еще один вопрос, выпивает еще один бокал. Ее лицо блестит под слоем косметики.
      Ларри, Барри, Джерри, Терри, Гэри, все ее ушедшие бойфренды. Она говорит, что клиентов и бойфрендов она теряет примерно с одинаковой скоростью.
      На этой неделе количество опять снизилось, сто тридцать два уцелевших по всей стране, но темп самоубийств идет на спад.
      Согласно ежедневнику, я чищу строительный раствор между маленькими шестигранными синими плитками на полу. Там более триллиона миль раствора. Раствором из этой ванной комнаты можно было бы выложить путь от Земли до Луны десять раз, и весь он изгажен черной плесенью. Аммиак, в который я макаю зубную щетку и которым я все это чищу, в смеси с сигаретным дымом пахнет так, что я чувствую усталость и сильное сердцебиение.
      А может, я немножко не в себе. Аммиак. Дым. Фертилити Холлис звонит мне домой. Я не решаюсь поднять трубку, но я уверен, что это она.
      "Ты контактировал с какими-нибудь незнакомцами за последнее время?" -спрашивает соц.работница.
      Она спрашивает: "У тебя были телефонные звонки, которые ты мог бы расценить как угрозу?"
      Соц.работница произносит все это, не выпуская изо рта сигарету. Она похожа на собаку, сидящую, пьющую розовый мартини и лающую на тебя. Сигарета, глоток, вопрос; вдыхание, питье, разговор -- демонстрация всех основных применений для человеческого рта.
      Она никогда не курила, но все чаще и чаще она говорит мне, что не может смириться с мыслью о том, что доживет до старости.
      "Ну только если хоть какая-то маленькая часть моей жизни окажется удачной," -- говорит она новой сигарете, зажигая ее. Затем что-то невидимое начинает бип-бип-бип, и она нажимает кнопку на часах, чтобы остановить это. Она наклоняется, чтобы достать свою большую хозяйственную сумку с пола рядом с унитазом и вынимает пластиковую бутылочку.
      "Имипрамарин, -- говорит она. -- Извини, тебе я его предложить не могу".
      Когда программа удерживания только начиналась, всем уцелевшим пытались давать лекарства: Ксанакс, Прозак, Валиум, Имипрамарин. План провалился, потому что слишком многие клиенты пытались накапливать свои дозы за три, шесть, восемь недель, в зависимости от веса тела, а затем глотали весь запас, запивая его разбавленным скотчем.
      Ну а если лекарства не действовали на клиентов, их потребляли социальные работники.
      "Ты замечал за собой слежку, -- спрашивает соц.работница, -- кого-нибудь с пистолетом или с ножом, ночью или когда ты шел домой от автобусной остановки?"
      Я чищу стыки между плитками, делая их из черных коричневыми, а затем белыми, и спрашиваю, почему она задает такие вопросы.
      "Просто так," -- отвечает она.
      Нет, говорю, мне не угрожали.
      "Я пыталась до тебя дозвониться на этой неделе, но мне никто не ответил, -- говорит она. -- В чем дело?"
      Я говорю, что ни в чем.
      На самом деле, я не отвечаю на звонки, потому что не хочу разговаривать с Фертилити Холлис до того, как увижу ее вживую. По телефону она казалась такой сексуально озабоченной, что я не могу рисковать. Здесь я борюсь сам с собой. Я не хочу, чтобы она влюбилась в меня как в голос, но при этом бросила меня как реального человека. Лучше, если мы вообще никогда не будем общаться по телефону. Живой и дышащий жуткий, отвратный и уродливый я не мог соответствовать ее фантазии, поэтому у меня есть план, кошмарный план как заставить ее ненавидеть меня и в то же время влюбиться. Я не буду ее совращать. Не буду притягивать.
      "Когда ты уходишь из дома, -- спрашивает соц.работница, -- кто-нибудь имеет доступ к пище, которую ты ешь?"
      Завтра днем я снова встречусь с Фертилити Холлис в мавзолее, если она появится. И можно будет приступать к первой части моего плана.
      Соц.работница спрашивает: "Ты получал какие-нибудь угрозы или странные письма?"
      Она спрашивает: "Ты меня слушаешь?"
      Я спрашиваю, к чему все эти вопросы? Я говорю, что выпью эту бутылку аммиака, если она не ответит, что происходит.
      Соц.работница смотрит на часы. Она кладет ручку на блокнот, и я жду, пока она затянется сигаретой и выпустит дым.
      Если она действительно хочет помочь мне, говорю я и даю ей зубную щетку, то пусть начнет чистить.
      Она отрывается от бокала и берет зубную щетку. Водит вперед-назад по паре сантиметров строительного раствора на плиточной стене позади нее. Останавливается, смотрит, еще немножко трет. Опять смотрит.
      "О, боже, -- говорит она. -- Работает. Посмотри, как стало чисто". Соц.работница все еще сидит, погрузив ноги в небольшой слой воды в ванной, и поэтому ей приходится поворачиваться, чтобы лучше доставать до стены и чистить дальше. "Боже, я забыла, как замечательно доводить что-то до совершенства".
      Она не замечает, но я остановился. Я сижу на пятках и смотрю за ее яростной битвой с плесенью.
      "Слушай," -- говорит она, двигая щеткой в разных направлениях, чтобы достать до раствора вокруг каждой маленькой синей плиточки.
      "Может, все это и неправда, -- говорит она, -- но лучше, если ты будешь знать. Ситуация может начать становиться слегка опасной для тебя".
      Ей не положено говорить об этом мне, но некоторые из самоубийств уцелевших выглядят немножко подозрительно. С большинством самоубийств все в порядке. В большинстве своем это нормальные заурядные каждодневные обыкновенные самоубийства, говорит она, но были и несколько странных случаев. К примеру, правша застрелился, держа пистолет левой рукой. В другом случае, женщина повесилась на поясе от купального халата, но одна из ее рук была вывихнута, а на обоих запястьях обнаружены синяки.
      "И это не единственные случаи, -- говорит соц.работница, продолжая чистку. -- И у них есть сходство".
      Поначалу никто в программе не обращал на это внимания, говорит она. Самоубийства есть самоубийства, особенно среди этих людей. Клиенты убивают себя группами. Массовое бегство. Спустит курок один -- умрут двадцать. Лемминги.
      Желтый блокнот падает с ее коленей на пол, и она говорит: "Самоубийство -- штука очень заразная".
      Сходство всех этих новых ложных самоубийств в том, что они в основном случаются тогда, когда волна обычных самоубийств заканчивается.
      Я спрашиваю, что она имеет в виду под ложными самоубийствами.
      Я тайком пью ее мартини, и у него странный вкус жидкости для полоскания рта.
      "Убийства, -- говорит соц.работница. -- Возможно, кто-то убивает уцелевших и делает так, чтобы это было похоже на самоубийство".
      Когда волна настоящих самоубийств идет на спад, требуются убийства, чтобы все начало раскручиваться заново. После трех или четырех убийств, выглядящих как самоубийства, новые самоубийства кажутся очень свежими и привлекательными, и еще дюжина уцелевших подхватывает тенденцию и сводит счеты с жизнью.
      "Легко представить себе убийцу, одного человека или боевую группу членов церкви, которые следят за тем, чтобы все отправились в Рай вместе, -говорит соц.работница. -- Звучит глупо и параноидально, но вполне логично".
      Отправка.
      Ну и зачем же она задавала мне все эти вопросы?
      "Потому что сейчас все меньше и меньше уцелевших убивают себя, -говорит она. -- Волна обычных самоубийств спадает. Кто бы это ни был, но он будет продолжать убивать, чтобы снова поднять темп самоубийств. Похожие убийства случаются по всей стране". Она чистит цемент зубной щеткой. Опускает ее во флягу с аммиаком. В другой руке держит сигарету, и все чистит, чистит. "Кроме времени, когда это происходит, здесь нет настоящих сходств. Это мужчины. Женщины. Молодые. Старые. Тебе следует быть осторожным, потому что следующим можешь оказаться ты".
      Единственный новый человек, которого я встретил за многие месяцы, это Фертилити Холлис.
      Я спрашиваю у соц.работницы, просто потому что она женщина, и все такое. Как женщины хотят, чтобы мужчина выглядел? Что она ищет в сексуальном партнере?
      После себя она оставляет изогнутый след белого чистого строительного раствора.
      "И помни еще одну вещь, -- говорит соц.работница. -- У всего этого может быть вполне нормальное объяснение. Может, никто и не собирается убивать тебя. У тебя не должно быть абсолютно никаких причин для беспокойства". 38
      Часть моей работы -- садоводство, поэтому я опрыскиваю все ядом в два раза сильнее, чем рекомендуется для сорняков и настоящих растений. Затем я выпрямляю посадки искусственных шалфея и алтея розового. В этом сезоне я сам выгляжу как фальшивый сад. В прошлом году я устраивал искусственные Французские партеры. Перед этим был японский сад, весь из пластиковых растений. Моя работа состоит в том, чтобы выдергивать все цветы. Сортировать их и втыкать обратно в землю по новой схеме. Обслуживание -- легкая работенка. Блеклые цветы исправляются при помощи баллончиков с красной или желтой краской.
      Покрытие из мебельного лака или лака для волос защищает цветы от изнашивания по краям.
      Поддельные тысячелистники и пластиковые настурции нуждаются в поливке из шланга, чтобы смыть грязь. Пластиковым розам, нанизанным на отравленные мертвые скелеты настоящих розовых кустов, нужно немного запаха.
      Какие-то синие птицы разгуливают по лужайке с таким видом, будто они ищут потерянные контактные линзы.
      Чтобы опрыскать розы, я выливаю яд из распылителя и заливаю туда литр воды и половину пузырька Вечности от Калвина Кляйна. Я опрыскиваю поддельные маргаритки Шаста раствором ванили, взятой на кухне. Искусственные астры получают Белые Плечи. Для большинства других растений я использую цветочный освежитель воздуха. Искусственный лимонный тимьян я опрыскиваю мебельным лаком Лимонный Аромат.
      Часть моей стратегии ухаживания за Фертилити Холлис состоит в том, чтобы выглядеть как можно более уродливым, и для начала я должен испачкаться. Выглядеть неограненным. Сложно испачкаться, занимаясь садоводством и ни разу не прикасаясь к земле, но моя одежда пахнет ядом, а нос слегка обгорел на солнце. Вместе с проволочным каркасом пластиковой каллы, я зачерпываю горсть мертвой почвы и втираю себе в волосы. Загоняю грязь под ногти.
      Не дай Бог я попытаюсь лучше выглядеть ради Фертилити. Худшая стратегия, которую я мог выбрать, это самосовершенствование. Было бы большой ошибкой принарядиться, приложить все усилия, причесаться, может даже позаимствовать какую-нибудь шикарную одежду у человека, на которого я работаю, что-нибудь из 100-процентного хлопка и пастельных тонов, почистить зубы, побрызгаться тем, что они называют дезодорантом и пойти в Колумбийский Мемориальный Мавзолей во второй раз, все еще выглядя уродливо, но пытаясь показать, что я действительно старался выглядеть лучше.
      Поэтому вот он я. Лучше не будет. Бери или уходи.
      Как будто мне плевать, что она подумает.
      Выглядеть хорошо не входит в большой план. Я хочу выглядеть неиспользованным потенциалом. Я стремлюсь достичь естественности. Реалистичности. После всего этого я буду выглядеть как сырье. Не отчаянным и убогим, а зрелым и с хорошим потенциалом. Не жаждущим. Правда, я хочу выглядеть так, будто работа надо мной стоит усилий. Вымытым, но не приглаженным. Чистым, но не отполированным. Уверенным, но скромным.
      Я хочу выглядеть правдоподобно. Правда никогда не блестит и не сияет.
      Это пассивная агрессия в чистом виде.
      Идея в том, чтобы заставить мое уродство работать на меня. Установить низкую планку, для контраста с тем, что будет потом. До и После. Лягушка и принц.
      Среда, два часа дня. Согласно ежедневнику, я вращаю Восточный ковер в розовой гостинной, чтобы на нем не было следов износа. Всю мебель надо перетащить в другую комнату, в том числе и пианино. Свернуть ковер. Свернуть подкладку под ковром. Вакуумная чистка. Вымыть пол. Ковер четыре на пять метров. Затем взять подкладку и развернуть ее. Взять и развернуть ковер. Затащить мебель назад.
      Согласно ежедневнику, это не должно у меня занять более получаса.
      Вместо этого, я просто приглаживаю пути передвижения по ковру и развязываю узел на бахроме, который завязали люди, на которых я работаю. Я завязываю узел на противоположной стороне ковра, чтобы все выглядело так, будто ковер вращали. Я слегка сдвигаю всю мебель и кладу лед в маленькие ямки, оставленные на ковре. Когда лед растает, спутанные ворсинки снова распрямятся.
      Я счищаю блеск со своих ботинок. Глядя в зеркало туалетного столика женщины, на которую я работаю, я крашу ее тушью волосы у себя в носу, до тех пор пока мой нос не становится толстым. Затем я сажусь на автобус.
      Другая часть Программы Удерживания Уцелевших -- бесплатный проездной на автобус каждый месяц. Штамп на обратной стороне проездного говорит: Собственность Департамента Людских Ресурсов.
      Без права передачи другому лицу.
      Весь путь до мавзолея я говорю себе, что нечего даже и думать, придет Фертилити или нет.
      Куча полузабытых правоверческих молитв воскресают в моей памяти. Моя голова -- это просто склад старых молитв и ответствий.
      Позволь мне отдаться служению полностью и беспредельно.
      Пусть каждая работа будет для меня благодатью.
      В любом труде лежит мое спасение.
      Позволь моим усилиям не быть растраченными впустую.
      И пусть трудами своими я спасу мир.
      На самом деле я думаю: ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста, пусть сегодня днем там будет Фертилити Холлис.
      У входных дверей мавзолея слышатся обычные дешевенькие записи по-настоящему прекрасной музыки, и ты не чувствуешь себя таким одиноким. Одни и те же десять мелодий, только музыка и никакого пения. Их включают только по некоторым дням. В некоторых старых галереях в крыльях Искренности и Новой Надежды никогда не бывает музыки. Ее нигде не услышишь, если не будешь прислушиваться.
      Эта музыка -- фон, приспособление, как Прозак и Ксанакс, чтобы контролировать твои чувства. Музыка как аэрозоль из освежителя воздуха.
      Я иду по крылу Безмятежности и не вижу Фертилити. Я иду по Вере, Радости и Спокойствию, а ее все нет, и я краду несколько пластиковых роз с чьего-то склепа, чтобы хоть с пустыми руками не идти.
      Я чувствую ненависть, злость, страх и смирение, и там, возле Склепа 678 крыла Удовлетворенности, стоит Фертилити Холлис со своими рыжими волосами. Она ждала, пока я к ней подойду, в течение двухсот сорока секунд, и лишь затем она повернулась и сказала привет.
      Она не может быть той же самой женщиной, которая кричала в состоянии оргазма по телефону.
      Я говорю: Привет.
      У нее в руках букетик поддельных оранжевых цветов, довольно милых, но не таких, которые я украл бы. Ее сегодняшнее платье сделано из того же вида парчи, из которого делают шторы, белый рисунок на белом фоне, оно выглядит жестким и огнеупорным. Устойчивым к появлению пятен. Несминаемым. Скромная, как мать невесты, в плиссированной юбке и с длинными рукавами, она говорит: "Ты тоже скучаешь по нему?"
      ВсJ в ней говорит о муках.
      Я спрашиваю: По кому скучаю?
      "По Тревору," -- говорит она. Она босая на каменном полу.
      Да, точно, Тревор, говорю я себе. Мой тайный голубой друг. Я забыл.
      Я говорю: Да. Я тоже по нему скучаю.
      Ее волосы кажутся собранными на поле и прикрепленными к ее голове на просушку. "Он когда-нибудь рассказывал тебе о круизе, в который он взял меня?"
      Нет.
      "Это было полностью незаконно".
      Она переводит взгляд со Склепа Номер 678 вверх на потолок, где расположены маленькие динамики, из которых льется музыка. Рядом -намалеванные облака и ангелы.
      "Сначала он заставил меня брать уроки танцев вместе с ним. Мы выучили все бальные танцы, называемые Ча-Ча и Фокстрот. Румба и Свинг. Вальс. Вальс танцевать просто".
      Ангелы играют свою музыку над нами около минуты, говоря ей что-то, а Фертилити Холлис слушает.
      "Вот," -- говорит она и поворачивается ко мне. Она берет мои цветы и ее и кладет их к стене. Она спрашивает: "Ты ведь умеешь вальсировать, правда?"
      Неправда.
      "Я не могу поверить, что ты знал Тревора и не знаешь, как танцуют вальс," -- говорит она и качает головой.
      У нее в голове картинка, как мы с Тревором танцуем вместе. Смеемся вместе. Занимаемся анальным сексом. Для меня это помеха, а также мысль о том, что я убил ее брата.
      Она говорит: "Руки в стороны".
      И я делаю так.
      Она встает ко мне вплотную, лицом к лицу, и кладет одну руку на мою шею. Другая ее рука хватает мою руку и тянет ее далеко в сторону от нас. Она говорит: "Другую свою руку положи мне на застежку лифчика".
      Я делаю так.
      "Мне на спину! -- говорит она и выскальзывает в сторону. -- Положи руку в то место, где лифчик пересекается с позвоночником".
      Я делаю так.
      Что же касается ног, она показывает мне, как делать шаг вперед левой ногой, затем правой, потом поставить ступни вместе, в то время как она делает все то же в противоположном направлении.
      "Это называется коробочным шагом, -- говорит она. -- Теперь слушай музыку".
      Она считает: "Раз, два, три".
      Музыка идет: Раз. Два. Три.
      Мы считаем снова и снова, считаем каждый шаг и танцуем. Цветы на склепах по всем стенам глазеют на нас. Под ногами -- неровный мрамор. Мы танцуем. Свет проходит через витражи. Статуи вырезаны в нишах. Музыка, доносящаяся из динамиков, слабая; отражаясь от камней, она бродит туда-сюда потоками, ноты и аккорды окружают нас. И мы танцуем.
      "Что я помню насчет круиза, -- говорит Фертилити, и ее рука изгибается, потому что она длиннее моей руки. -- Я помню лица последних пассажиров, когда их спасательные шлюпки скользили мимо окон танцевального зала. Их спасательные жилеты с оранжевыми краями обрамляли их головы, так что головы казались отрезанными и положенными на оранжевые подушки. И они смотрели на нас с Тревором широко раскрытыми глазами, а мы остались в танцевальном зале корабля, когда корабль начинал тонуть".
      Она была на тонущем теплоходе?
      "На корабле, -- говорит Фертилити. -- Он назывался Океанская Экскурсия. Попробуй произнести это быстро три раза".
      И он тонул?
      "Это было чудесно, -- говорит она. -- Работница туркомпании предупредила, чтобы мы потом к ней не ходили плакаться. Это старый французский лайнер, предупредила работница, только сейчас его продали какой-то южноамериканской фирме. Яркий представитель стиля ар деко. Хлам. Небоскреб Крайслера, положенный на бок и плавающий туда-сюда вдоль атлантического побережья Южной Америки, набитый людьми ниже среднего класса из Аргентины, с их женами и детьми. Аргентинцы. Все светильники на стенах были из розового стекла, ограненные бриллиантовой огранкой "маркиз". Все на корабле было освещено розовым бриллиантовым светом, а на коврах имелись большие пятна и следы износа".
      Мы танцевали на месте, а затем начали поворачивать.
      Раз, два, три, коробочный шаг. Нерешительные шаги вперед-назад. Подъем пятки по-кубински, шаг-два-три, я поворачиваю вместе с Фертилити Холлис, согнувшейся в моих объятьях. Мы поворачиваем снова и снова, мы поворачиваем, поворачиваем, поворачиваем.
      И Фертилити рассказывает, как уплыли спасательные шлюпки. Все шлюпки уплыли, и корабль тащил шлюпочный такелаж сквозь спокойный карибский вечер. Шлюпки гребли изо всех сил в направлении заходящего солнца, толпа в оранжевых спасжилетах начинала оплакивать свои драгоценности и лекарства. Люди скрещивали пальцы.
      Фертилити и я раз, два три; вальс, два три, по мраморной галерее.
      По ее словам, Фертилити и Тревор вальсировали по наклоняющемуся паркету из красного дерева, по Версальскому танцевальному залу, наклоняющемуся по мере того, как корма затоплялась, а нос вздымался в вечерний воздух. Маленькие золоченые стулья танцзала сползали вниз, под статую греческой лунной богини, Дианы. Золотые парчовые шторы на всех окнах изогнулись. Они были последними пассажирами на борту морского корабля Океанская экскурсия.
      Корабль был все еще на плаву из-за розовых люстр -- "Обычных розовых люстр, -- говорит Фертилити, -- но на океанском лайнере они были подвешены жестко, как сосульки" -- люстры в Версальском танцзале сверкали, а стереосистема все еще наполняла корабль потрескивающей музыкой. Вальсы шли один за другим и растворялись друг в друге, в то время как Тревор и Фертилити поворачивали, поворачивали, поворачивали.
      Так же как Фертилити и я поворачиваем, поворачиваем, затем шаг на месте, скользим носок к носку по полу мавзолея.
      В трюме вОды Карибского моря заполнили Столовую Трианона, поднимая края сотни льняных скатертей.
      Корабль дрейфовал с выключенными двигателями.
      Теплая голубая вода простиралась до самого горизонта во всех направлениях.
      Даже под небольшим слоем воды клетчатый пол с паркетом из красного и орехового дерева казался далеким и недосягаемым. Один последний взгляд на Атлантиду, и соленая вода обволакивает статуи и мраморные колонны, а Тревор и Фертилити вальсируют мимо легенды о погибшей цивилизации, золоченых резных орнаментов и резных французских дворцовых столов. Кромка воды проходила по диагонали к парадным портретам королев, носящих короны, корабль кренился, и из ваз высыпались цветы: розы, орхидеи и ветки имбиря падали в воду, где плавали бутылки с шампанским, а Тревор и Фертилити вальсировали мимо них.
      Металлический скелет корабля, переборки под деревянной облицовкой и гобеленами, дрожали и стонали.
      Я спосил, собиралась ли она утопиться.
      "Не будь глупым, -- говорит Фертилити, а ее голова лежит у меня на груди, вдыхая мой запах яда. -- Тревор никогда не ошибался. В этом вся его беда".
      Не ошибался насчет чего?
      Тревор Холлис видел сны, сказала она мне. Он мог увидеть самолет, собирающийся разбиться. Тревор сообщал авиакомпании, но никто ему не верил. Затем самолет разбивался, и ФБР забирала его для допроса. Всегда было легче поверить, что он террорист, а не экстрасенс. Сны продолжались, поэтому он не мог спать. Он не решался открыть газету или включить телевизор, потому что он мог увидеть репортаж о том, как две сотни людей погибли в авиакатастрофе, о которой он знал, но не мог остановить.
      Он не мог никого спасти.
      "Наша мама убила себя, потому что у нее были такие же сны, -- говорит Фертилити. -- Самоубийство -- это наша старая семейная традиция".
      Все еще танцуем, говорю я себе. По крайней мере, у нас есть хоть что-то общее.
      "Он знал, что корабль затонет только наполовину. Должен был прорваться какой-то клапан, и вода должна была заполнить машинное отделение и несколько залов на нижних палубах, -- говорит Фертилити. -- Он знал из снов, что у нас будет целый корабль на двоих на много часов. У нас будет вся эта пища и вино. Затем кто-нибудь прибудет, чтобы нас спасти".
      Продолжая танцевать, я спрашиваю: Так вот почему он убил себя?
      В ответ мне лишь музыка.
      "Ты просто представить себе не можешь, как красиво все это было. Затопленные танцзалы с роялями под водой и с резной мебелью, плавающей вокруг, -- говорит Фертилити у меня на груди. -- Это мое самое приятное воспоминание, за всю жизнь".
      Мы танцуем мимо статуй чьей-то другой религии. Для меня они всего лишь высеченные из камня возвеличенные ничтожества.
      "Вода Атлантики была такой чистой. Она стекала по главной лестнице, -говорит она. -- Мы сняли обувь и продолжали танцевать".
      Танцуя и считая от одного до трех, я спрашиваю, видит ли она такие же сны.
      "Немножко, -- отвечает она. -- Не слишком много. Но с каждым днем все больше и больше. Больше, чем я хотела бы".
      Я спрашиваю, собирается ли она убить себя, так же, как и ее брат.
      "Нет," -- отвечает Фертилити. Она поднимает голову и улыбается мне.
      Мы танцуем, раз, два, три.
      Она говорит: "Я ни за что не буду в себя стрелять. Может, таблеток наглотаюсь".
      Дома у меня куча бесплатных антидепрессантов, снотворного, улучшителей настроения, успокающего и МАО-ингибиторов в блюде для сладостей за рыбкой на холодильнике.
      Мы танцуем, раз, два, три.
      Она говорит: "Шучу".
      Мы танцуем.
      Она снова кладет голову мне на грудь и говорит: "Все зависит от того, насколько ужасными станут мои сны". 37
      Той ночью я снова начал отвечать на звонки. После того, как я сексуально возбуждаюсь, я должен пойти в центр города и украсть что-нибудь. Не столько ради денег, сколько ради того, чтобы отвлечься. Это нормально. Соц.работница говорит, что это нормально. Это выход сексуальной энергии, говорит она мне. Это совершенно естественно. Ты находишь то, что хочешь. Ты следуешь за ним. Ты хватаешь его и делаешь своим собственным. После этого ты это выбрасываешь.
      Тому, что я начал воровать, больше всего поспособствовала соц.работница.
      Соц.работница называла меня классическим образцом клептомана. Она перечисляла научные труды. Мое воровство, сказала она, было для того, чтобы никто не украл мой член (Фенишель, 1945). Я воровал из-за внутреннего импульса, который я не мог контролировать (Гольдман, 1991). Я воровал из-за ухудшения настроения (МакЭлрой и др., 1991). Не имеет значения, что: ботинки, маскировочную ленту или теннисную ракетку.
      Меня волнует лишь то, что теперь воровство не приносит мне прежнего чувства восторга.
      Может, это из-за того, что я встретил Фертилити.
      Или, может быть, я встретил Фертилити, потому что мне наскучила моя сексуально-преступная жизнь.
      Кроме того, я не занимаюсь воровством в классическом, формальном смысле этого слова. Вместо кражи товаров с прилавка, я брожу по центру до тех пор, пока не найду чей-нибудь оброненный чек.
      Ты приносишь чек в магазин, где он был выдан. Ты обследуешь магазин до тех пор, пока не находишь вешь, указанную в чеке. Ты носишь вещь по магазину какое-то время, а затем используешь чек, чтобы вернуть вещь и получить деньги. Конечно, это срабатывает только в больших магазинах. Лучше всего, если на чеке указано наименование товара. Не используй старые и грязные чеки. Не используй один и тот же чек дважды. Старайся не обманывать один и тот же магазин дважды.
      Это так же похоже на настоящую кражу из магазинов, как мастурбация на секс.
      Ну и конечно, в магазинах знают об этих проделках.
      Другой вид жульничества -- шоппинг с большим стаканом содовой, в который можно бросать маленькие вещи. Или еще способ: купить дешевую банку с краской, приподнять крышку и бросить внутрь что-нибудь дорогое. Металл не позволяет службе охраны просветить банку при помощи рентгеновских лучей.
      Сегодня днем, вместо того, чтобы искать чек, я просто брожу и пытаюсь продумать следующую часть моего плана, как захватить Фертилити и сделать ее своей. Обладать ей. Может быть, выбросить ее. Мне нужно сыграть на ее ужасных снах. Для этого можно использовать наши танцы.
      Фертилити и я танцевали почти до вечера. Когда музыка менялась, она учила меня основам Ча-Ча, перекрестному шагу Ча-Ча и женскому повороту под рукой Ча-Ча. Она показала мне основы Фокстрота.
      Она сказала, что то, чем она зарабатывает на жизнь, отвратительно. Это хуже, чем что-либо, что я могу себе представить.
      А когда я спросил, Что?
      Она засмеялась.
      Бродя по центру, я нашел товарный чек на цветной телевизор. Должно было быть ощущение выигрыша в лотерею, но я бросил чек в помойку.
      Возможно, в танцах мне больше всего нравились правила. В мире, где все движется, есть твердые деспотичные правила. Фокстрот -- это два медленных шага и два быстрых. Ча-Ча -- это два медленных и три быстрых. Хореография, дисциплина, не предмет для обсуждений.
      Это хорошие старомодные правила. То, как танцевать коробочным шагом, не будет меняться каждую неделю.
      Для соц.работницы, когда мы начали общаться десять лет назад, я не был клептоманом. Первоначально у меня была маниакальная одержимость. Она только что получила диплом и все еще искала ответы в учебниках. Маниакально одержимые, сказала она мне, либо постоянно проверяют, в порядке ли их вещи, либо чистят их (Рахман Годсон, 1980). По ее словам, я относился ко второму типу.
      Правда, мне нравилось чистить, но всю жизнь меня учили повиноваться. И я лишь пытался сделать так, чтобы ее вшивые диагнозы выглядели правильными. Соц.работница говорила мне симптомы, а я прилагал все усилия, чтобы обнаружить эти симптомы в себе и позволить ей вылечить меня.
      После маниакальной одержимости у меня был посттравматический стресс.
      Затем агорафобия.
      Затем панический страх.
      Я иду по тротуару, делая один медленный и два быстрых вальсовых шага. Считаю про себя раз, два, три. Куда бы ты не посмотрел, среди голубей на тротуаре всегда валяются товарные чеки. Бродя по центру, я поднимаю другой чек. Он на товар стоимостью сто семьдесят три доллара. Я выбрасываю его.
      Примерно через три месяца, после того как я впервые познакомился с соц.работницей, она обнаружила у меня раздвоение личности, потому что я не хотел рассказывать ей о своем детстве.
      Затем у меня было шизотипическое расстройство личности, потому что я не хотел ходить в ее еженедельную лечебную группу.
      Затем, поскольку она посчитала, что из этого может получиться хорошее исследование, у меня был Синдром Коро -- это когда ты убежден, что твой член становится все меньше и меньше, и когда он исчезнет, ты умрешь (Фабиан, 1991; Ценг и др., 1992).
      Затем она переключила меня на Синдром Дхат, при котором ты сходишь с ума из-за веры, что потеряешь всю свою сперму во время влажных снов и мочеиспускания (Чадда Ахуджа, 1990). Это основано на старом индуистском веровании, что требуется сорок капель крови, чтобы создать каплю костного мозга, и сорок капель костного мозга, чтобы создать каплю спермы (Ахтар, 1988). Она сказала: не удивительно, что я был таким уставшим все время.
      Сперма заставляет меня думать о сексе заставляет меня думать о наказании заставляет меня думать о смерти заставляет меня думать о Фертилити Холлис. У нас был, как бы сказала соц.работница, Свободный Союз.
      На каждой нашей встрече она обнаруживала у меня новую проблему, которая у меня просто обязана была быть, и давала мне книжку, чтобы я мог выучить симптомы. Через неделю эта проблема у меня уже была.
      Одну неделю -- страсть к поджигательству. Одну неделю -- нарушение половой самоидентификации.
      Она сказала мне, что я эксгибиционист, поэтому через неделю я охотился за ней при свете луны.
      Она сказала, что у меня расстройство внимания, поэтому я постоянно менял тему разговора. Я страдал клаустрофобией, поэтому нам приходилось встречаться во внутреннем дворике.
      Бродя по центру, мои ноги делали два медленных, три быстрых, два медленных шага Ча-Ча. У меня в голове те же десять песен, которые мы слушали пол-дня. Я пропускаю еще один чек, можно сказать, пяти-долларовую банкноту на тротуаре, прохожу мимо нее шагом Ча-Ча.
      Книга, которую соц.работница давала мне, называлась Диагностическое и Статистическое Пособие по Расстройствам Психики. Мы называли его ДСП для краткости. Она давала мне читать много своих старых учебников, и внутри были цветные фотографии моделей, которым платили, чтобы они выглядели счастливыми, держа голых младенцев или гуляя по пляжу в лучах заката, взявшись за руки. Для сцен страдания моделям платили за то, чтобы они вкалывали себе в руку запрещенные препараты или падали в одиночестве на стол, заваленный бутылками. В итоге соц.работница стала бросать ДСП на пол, и на какой странице он раскроется, такую болезнь я и попытаюсь изобразить через неделю.
      И мы были вполне счастливы, занимаясь этим. Какое-то время. Она чувствовала, что делает успехи с каждой неделей. У меня был сценарий, говоривший, как мне играть. Это не было скучно, она придумывала мне очень много фальшивых предметов для беспокойства, и в итоге я не беспокоился ни о чем в реальности. Каждый вторник соц.работница ставила мне диагноз, и это было моим новым заданием.
      В первый год нашего знакомства у меня не было достаточно свободного времени, чтобы думать о самоубийстве.
      Мы проходили тест Стэнфорд-Байнет, чтобы вычислить степень старения моего мозга. Тест Векстера. Миннесотский Многофазный Вопросник. Многоосевой Клинический Вопросник Миллона. Вопросник Бека по Депрессиям.
      Соц.работница выяснила обо мне все, кроме правды.
      Я просто не хотел, чтобы меня исследовали.
      В чем бы ни состояли мои настоящие проблемы, я не хотел, чтобы они были излечены. Ни один из маленьких секретов внутри меня не хотел быть обнаруженным и объясненным. О мифах. О моем детстве. О химии. Я думал: а что останется? Поэтому никакие из моих реальных недовольств и страхов никогда не появлялись на свет дня. Я не хотел избавляться ни от какой тоски. Я бы никогда не стал говорить о своей мертвой семье. Изливать свою печаль, как сказала бы она. Объяснять ее. Оставлять ее позади.
      Соц.работница вылечила меня от сотни синдромов, из них ни одного настоящего, после чего объявила меня нормальным. Она была так рада и горда. Она выпустила меня на свет дня, вылеченным. Ты исцелен. Иди вперед. Иди. Чудо современной психологии.
      Восстань.
      Доктор Франкенштейн и ее монстр.
      Это было достаточно опрометчиво для ее двадцати пяти лет.
      Единственным побочным действием оказалась моя склонность к воровству. Чувствовать себя клептоманом было очень приятно, поэтому я не мог от этого отказаться. До сегодняшнего дня.
      Гуляя по центру сегодня, десять лет спустя, я поднимаю еще один чек. Я выбрасываю его. После десяти лет избавления меня от недугов соц.работница не могла больше с ними возиться, поэтому я должен был танцевать Ча-Ча с какой-нибудь девушкой, чтобы даже моя хроническая склонность к воровству исчезла. Мой единственный настоящий психоз, в котором я так и не признался соц.работнице, вылечен незнакомкой.
      А мы всего лишь танцевали. Фертилити говорила о своем брате и о том, как ФБР прослушивала его телефон, так что всякий раз, когда она говорила с ним, она слышала щелк... щелк... щелк... государственного магнитофона на заднем плане. Даже перед тем, как Тревор убил себя. Она знала, что он это сделает; это было в первом ее сне о будущем. Фертилити и я потанцевали еще немного. Затем ей надо было уходить. Затем она пообещала, что на следующей неделе, в следующую среду, в то же время, на том же месте, она будет там.
      Сегодня, от фонаря к фонарю, я иду шагом фокстрот. В мозгу у меня звучит вальс. Память о Фертилити Холлис осталась у меня в руках и лежит на моей груди. Так я возвращаюсь домой. Наверху телефон уже трезвонит изо всех сил. Возможно, это шизики, параноики, педофилы.
      Был там, хочу сказать я им. Делал это.
      Может, это Фертилити Холлис хочет поговорить о том, как она танцевала со мной сегодня. Готова рассказать мне второе впечатление обо мне.
      Может, она расскажет мне по секрету, чем же таким ужасным она зарабатывает деньги.
      Весь путь от двери лестничной клетки я бегу, чтобы ответить на звонок.
      АлJ.
      Дверь квартиры все еще открыта за моей спиной. Рыбку надо покормить. Шторы до сих пор открыты, а снаружи уже почти темно. Кто угодно может видеть, что у меня тут.
      Мужчина на другом конце линии говорит: "Посвяти служению всю свою жизнь".
      Я автоматически отвечаю: Возблагодарим и восславим Господа за день трудов наших.
      Он говорит: "Пусть наши усилия помогут всем окружающим попасть в Рай".
      Я спрашиваю: Кто это?
      А он говорит: "Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу".
      И вешает трубку. &&
      36
      Существует способ полировки хрома при помощи газировки. Чтобы отчистить рукоятки столовых приборов, сделанные из слоновой кости, протри их подсоленным лимонным соком. Чтобы убрать блеск с костюма, смочи ткань слабым раствором аммиака, а затем прогладь через мокрую тряпку.
      Секрет приготовления превосходного тушеного мяса по-бургундски заключается в добавлении небольшого количества апельсиновой кожуры.
      Чтобы удалить пятна от вишни, смочи их зрелым помидором, а затем смывай как обычно.
      Главное -- не паниковать.
      Чтобы на брюках держалась стрелка, выверни их наизнанку и проведи куском мыла по внутренней стороне стрелки. Затем выверни обратно и гладь, как обычно.
      Фокус в том, чтобы оставаться занятым.
      Несмотря на то, что звонил убийца, я делаю все, как обычно.
      Секрет в том, чтобы не позволять воображению свести тебя с ума.
      Всю ночь я чищу, я не могу заснуть. Чтобы вычистить духовку, я нагреваю в ней кастрюлю с аммиаком. Другой способ сделать долговечную стрелку на брюках -- смочить тряпку, через которую их гладишь, разбавленным уксусом. Я вычищаю сегодняшнюю грязь из-под каждого ногтя. Если бы я не открыл окно, я бы задохнулся от запаха нагретого аммиака.
      Вот, мне нужно всего лишь забыть об этом.
      Соц.работница куда-то пропала. Каждые десять минут я звоню соц.работнице в ее офис, но слышу лишь ее сообщение. Впервые за десять лет я звоню ей, и это все, что я слышу. "Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала".
      Я говорю, что сумасшедший психопат, о котором она мне говорила, вот, он звонил.
      Всю ночь я названиваю ей в офис каждые десять минут.
      Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.
      Она должна предоставить мне какую-нибудь защиту.
      И ее автоответчик продолжает отключать меня. Поэтому я звоню снова.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Мне нужна вооруженная круглосуточная полицейская охрана.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Кто-то может быть в коридоре, когда мне потребуется сходить в туалет.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Убийца, о котором она мне говорила, знает, кто я. Он звонил. Он знает, где я живу. У него мой телефонный номер.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Позвони мне. Позвони мне. Позвони мне.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Если утром обнаружится, что я совершил самоубийство, знай, что это убийство.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Если я кончу свои дни от рук какого-то убийцы, который запихнет мою голову в духовку, то это будет лишь потому, что она никогда не прослушивает записи автоответчика.
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Слушай, говорю я аппарату. Это серьезно. Это не параноидальный бред. Она ведь уже вылечила меня от него, так?
      Пожалуйста, оставьте сообщение.
      Это не шизоидные фантазии. У меня нет галлюцинаций. Поверь мне.
      Пожалуйста, оставьте сообщение. Затем ее кассета для сообщений заканчивается.
      Всю ночь я не сплю и слушаю, придвинув холодильник ко входной двери. Мне нужно в туалет, но не так сильно, чтобы рисковать жизнью. Люди проходят по коридору, но никто не останавливается. Никто не касается моей дверной ручки всю ночь. Телефон просто звонит и звонит, и я отвечаю в надежде, что это соц.работница, но это никогда не бывает она. Это обычный парад человеческого ничтожества. Беременные разведенные. Хронические страдальцы. Жертвы обстоятельств. Им приходится быстро выкладывать свои признания, пока я не повесил трубку. Мне нужно, чтобы линия оставалась свободной.
      Каждый телефонный звонок наполняет меня радостью и ужасом, поскольку это может быть соц.работница или убийца.
      Нападение или спасение.
      Положительная и отрицательная мотивация для ответа на звонок.
      Посреди моей паники, Фертилити звонит, чтобы сказать: "Привет, снова я. Я думала о тебе всю неделю. Я хотела спросить: это что, против правил, чтобы мы встречались? Я действительно хочу встретиться с тобой".
      Все еще прислушиваясь к шагам, ожидая, что тень накроет полоску света под входной дверью, я поднимаю штору, чтобы посмотреть, нет ли кого на пожарной лестнице. Я спрашиваю: что насчет ее друга? Разве она не должна была с ним снова встретиться сегодня?
      "А, он, -- говорит Фертилити. -- Да, я видела его сегодня". И?
      "Он пахнет женскими духами и лаком для волос, -- говорит Фертилити. -Мне не кажется, что мой брат хоть раз видел его".
      Духи и лак для волос были для опрыскивания роз, но я не мог сказать ей об этом.
      "И еще у него ногти были выкрашены красным лаком".
      Это красная краска, которой я подновляю розы.
      "И он ужасный танцор".
      В этот момент я позабыл о своем возможном убийстве.
      "А его зубы отвратительные, не гнилые, но изогнутые и маленькие".
      Ты мог бы вонзить мне нож в сердце, но было бы слишком поздно.
      "И у него эти грубые маленькие обезьяньи руки".
      В этот момент убийство было бы дыханием весны.
      "Это должно означать, что член у него маленький, как сосиска".
      Если Фертилити продолжит говорить, у моей соц.работницы завтра утром будет одним клиентом меньше.
      "И хоть он и не страдает ожирением, -- говорит Фертилити, -- хоть он и не кит, но он слишком толстый для меня".
      На случай, если снаружи притаился снайпер, я открываю шторы и встаю своим грубым жирным телом возле окна. Пожалуйста, кто-нибудь с винтовкой с оптическим прицелом. Застрелите меня прямо здесь. Прямо в мое большое жирное сердце. Прямо в мою маленькую сосиску.
      "Он совсем не похож на тебя," -- говорит Фертилити.
      О, я думаю, она будет удивлена, насколько мы похожи.
      "Ты такой загадочный".
      Я спрашиваю, если бы она могла изменить одну вещь в том парне из мавзолея, что бы это было?
      "Только чтобы он перестал приставать ко мне, -- говорит она, -- я бы убила его".
      Что ж, она не одинока в этом. Давай же. Возьми номерок и встань в очередь.
      "Забудь о нем, -- говорит она, и ее голос становится глубже. -- Я звоню, потому что хочу, чтобы ты оторвался. Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала. Заставь меня сделать что-то ужасное".
      Вот он шанс.
      Это следующая часть моего большого плана.
      Это из разряда вещей, за которые я отправлюсь в Ад, но я говорю ей. Тот парень, который тебе не понравился. Я хочу, чтобы ты перепихнулась с ним, а затем рассказала бы мне, на что это похоже.
      Она говорит: "Ни за что. Никогда".
      Тогда я кладу трубку.
      Она говорит: "Подожди. Что если я позвоню тебе и совру? Я могу просто все выдумать. Ты и не узнаешь".
      Нет, говорю я, я узнаю. Я мог сказать.
      "Я ни за что не хочу спать с этим выродком".
      А что если она просто поцелует его?
      Фертилити говорит: "Нет".
      А что если она выберется с ним куда-нибудь на денек? Они могли бы куда-нибудь поехать на выходные. Уведи его из мавзолея, и, возможно, он будет выглядеть лучше. Съезди с ним на пикник. Сделай что-нибудь смешное.
      Фертилити говорит: "А ты со мной поедешь?"
      Определенно. 35
      Солнце будит меня, скрючившегося возле плиты с ножом для мяса в руке. В моем состоянии мысль о том, чтобы быть убитым, выглядит не так уж плохо. Спина болит. Кажется, будто глаза раскрыты при помощи бритвы. Я одеваюсь и иду на работу.
      Я сижу на заднем сидении автобуса, чтобы никто не мог сесть позади меня с ножом, ядовитой стрелкой или удавкой из фортепианнной струны.
      Возле дома, где я работаю, на подъездной дорожке стоит обычная машина соц.работницы. На лужайке какие-то простые красноватые птицы бродят по траве. Небо синее, как и следовало ожидать. Ничего не выглядит необычным.
      Соц.работница, стоя на четвереньках, так упорно отчищает плитку на кухне при помощи хлорной извести и аммиака, что воздух вокруг нее переполнен токсинами, и у меня выступают слезы.
      "Я надеюсь, ты не будешь возражать, -- говорит она, продолжая чистить. -Это было в твоем ежедневнике, а я приехала слишком рано".
      Хлорная известь плюс аммиак равно смертельному хлоргазу.
      Слезы стекают у меня по щекам, я спрашиваю, получила ли она мои сообщения.
      Соц.работница дышит в основном через сигарету. Должно быть, пары -ничто для нее.
      "Нет, я взяла больничный, -- говорит она. -- Вся эта чистка так захватывает. И еще я приготовила кофе и испекла булочки. Почему бы тебе просто не отдохнуть?"
      Я спрашиваю, разве она не хочет услышать обо всех моих проблемах? Сделать заметки? Убийца звонил мне прошлой ночью. Я не спал всю ночь. Он выбрал меня следующей жертвой. Ради бога, пусть она перестанет тереть пол, встанет и позвонит в полицию ради моего блага.
      "Не волнуйся, -- говорит она. Она опускает щетку в ведро с водой. -- Темп самоубийств вчера сделал большой скачок. Вот почему я не должен звонить туда сегодня утром".
      Если она будет чистить пол так, он никогда уже не станет чистым. Если ты хоть раз счистишь глянцевое покрытие с винилового пола при помощи окислителя вроде хлорной извести, тебя выебут. Если сделать это, пол будет пористым, и все будет оставлять на нем пятна. Не дай Бог я попытаюсь объяснить ей все это. Она думает, что отлично справляется.
      Я спрашиваю: Ну и как же высокий темп самоубийств спасет меня?
      "Не понимаешь? Мы потеряли еще одиннадцать клиентов за прошедшую ночь. Девять предыдущей ночью. Двенадцать ночью раньше. Это какой-то оползень," -говорит она.
      Ну и?
      "При тех цифрах, которые сейчас каждую ночь, если убийца и существует, ему не нужно никого убивать".
      Она начинает петь. Может, начинает действовать смертельный хлоргаз. Начистившись, она начинает пританцовывать под свою песню. Она говорит: "Это не совсем здесь уместно, но поздравляю".
      Я последний Правоверец.
      "Ты почти последний уцелевший".
      Я спрашиваю, сколько их еще.
      "В этом городе -- один, -- говорит она. -- По стране -- всего пять".
      Давай поиграем, как в старые добрые времена, говорю я ей. Давай достанем старое Диагностическое и Статистическое Пособие по Расстройствам Психики и найдем, как бы мне еще сойти с ума. Ну давай же. В память о прошлом. Доставай книжку.
      Соц.работница вздыхает и смотрит на мое отражение с лицом, мокрым от слез, в ее луже грязной воды на полу. "Слушай, -- говорит она. -- У меня тут есть настоящая работа. Кроме того, ДСП потерялось. Я не видела его пару дней".
      Она водит щеткой туда-сюда и говорит: "Но я о нем не жалею".
      Окей, это были непростые десять лет. Почти всех ее клиентов больше нет. Она перенервничала. Перегорела. Нет, сгорела. Кремирована. Она смотрит на себя, как на неудачницу.
      Она страдает от того, что называется Приобретенной Неспособностью Помочь.
      "Кроме того, -- говорит она, упорно отчищая последние участки, где винил все еще не поврежден, -- я не могу всегда держать тебя за руку. Если ты собираешься убить себя, я не смогу тебя остановить, и это не моя вина. Согласно моим записям, ты очень счастлив и уравновешен. Ты прошел тесты. Эмпирическое свидетельство, чтобы доказать это".
      Из-за этих паров я втягиваю свои слезы носом.
      Она говорит: "Убьешь ты себя или не убьешь, но прекрати мучить меня. Я пытаюсь разобраться в своей собственной жизни".
      Она говорит: "Ежедневно в Америке люди совершают самоубийства. Ситуация не становится хуже из-за того, что ты знаешь большинство из них".
      Она говорит: "Ты не считаешь, что пора выпорхнуть из-под родительского крыла?" 34
      Ходили слухи, что тебе надо будет ладонью сжать лягушку до смерти. Что надо будет съесть живого дождевого червя. Чтобы доказать, что ты можешь повиноваться так же, как Авраам, когда он пытался убить своего сына, чтобы обрадовать Бога, ты должен будешь отрубить себе мизинец топором.
      Это были слухи.
      Еще говорили, что ты должен будешь отрубить мизинец кому-то другому.
      Ты никогда не видел никого после крещения, поэтому ты не мог знать, есть ли у них мизинец. Ты не мог спросить у них, приходилось ли им сжимать лягушку.
      Сразу после крещения тебя сажали в грузовик и увозили из округа. Ты никогда больше не видел округ. Грузовик направлялся в порочный внешний мир, где тебя уже ждало первое назначение на работу. Большой внешний мир со всеми его восхитительными новыми грехами, и чем лучше ты показал себя на тестах, тем лучшую работу тебе давали.
      Ты мог вычислить, какими будут некоторые тесты.
      Церковные старейшины говорили тебе прямо в лицо, если ты был слишком тощим или слишком жирным для своего роста. Они тратили целый год перед крещением, чтобы сделать тебя совершенным. Ты освобождался от работы по дому, чтобы проводить на специальных занятиях весь день. Этикет, забота о тканях, остальное вы знаете. Если ты был жирным, тебя сажали на диету, а если слишком тощим, то ты просто ел.
      Целый год перед крещением каждое дерево, каждый друг, всJ, что ты видел, имело вокруг себя ореол, говоривший, что ты больше никогда этого не увидишь.
      Из того, чему тебя учили, ты знал о том, какими будут большинство тестов.
      Кроме того, был слух, что случится много того, о чем мы не знаем.
      Мы знали по слухам, что в какой-то момент крещения нам скажут раздеться. Кто-то из церковных старейшин положит на тебя руку и скажет кашлянуть. Другой введет палец в твой анус.
      Третий старейшина будет следить за тобой и записывать в карточку, насколько успешно ты справился.
      Ты не знал, как надо себя готовить к обследованию простаты.
      Все мы знали, что крещение проходит в подвале дома собраний. Дочери проходят крещение весной, в присутствии только церковных женщин. Сыновья проходят его осенью, и присутствуют только мужчины, чтобы сказать тебе встать на весы голым и взвеситься, или чтобы попросить тебя вспомнить главу и стих из Библии.
      Иов, Глава Четырнадцатая, Стих Пятый:
      "Если дни ему определены, и число месяцев его у Тебя; если Ты положил ему предел, которого он не перейдет".
      И ты должен был произнести это вслух голым.
      Псалом 101, Псалмы Давида, Стих Второй: [на самом деле 100-й псалом -прим. ИКТ]
      "Буду размышлять о пути непорочном ... буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего".
      Ты должен был знать, как изготовить лучшие тряпки от пыли (пропитать их раствором скипидара, а затем повесить сушиться). Ты должен был вычислить, на какую глубину нужно закапывать двухметровый столб, чтобы он выдерживал створку ворот шириной в полтора метра. Другой церковный старейшина завязал бы тебе глаза и дал бы пощупать образцы тканей, и ты должен был сказать, какая из них хлопок, или шерсть, или смесь разных сортов хлопка.
      Ты должен был опознавать домашние растения. Пятна. Насекомых. Устанавливать маленькие приборы. Писать приглашения изящным почерком.
      Мы узнавали о содержании тестов из того, чему нас учили в школе. Другие части приходили от сыновей, которые не слишком хорошо себя показали. Иногда отец мог сообщить тебе закрытую информацию, чтобы ты мог получить оценку немножко повыше и получить лучшее назначение на работу, вместо того чтобы всю жизнь пребывать в нищете. Твои друзья скажут друг другу, ну а затем все будут знать.
      Никто не хотел позорить свою семью. И никто не хотел всю свою жизнь удалять асбест.
      Церковные старейшины говорили тебе встать в одном месте, и ты должен был прочесть схему, висевшую в дальнем углу зала собраний.
      Церковные старейшины могли дать тебе иглу и засечь, сколько времени тебе потребуется, чтобы пришить кнопку.
      К какому виду работ в порочном внешнем мире нас готовят, мы узнавали из страшилок и вдохновляющих речей церковных старейшин. Чтобы мы работали упорнее, они рассказывали нам о замечательной работе в садах, больших, чем мы можем себе представить. Некоторые рабочие места были во дворцах, настолько огромных, что можно забыть о том, что ты в здании. Эти сады назывались парками развлечений. Дворцы, гостиницы.
      А чтобы мы учились упорнее, они говорили нам о работах, где надо было годами чистить выгребные ямы, сжигать отбросы, распылять яды. Удалять асбест. Эти работы были настолько ужасны, что, как нам говорили, мы были бы рады встретить смерть на пол-пути.
      Существовали работы, настолько скучные, что ты бы совершил членовредительство, только чтобы не работать.
      Так что ты запоминал каждую минуту из последнего года пребывания в церковном семейном округе.
      Екклесиаст, Глава Десятая, Стих Восемнадцатый:
      "От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом".
      Плач Иеремии, Глава Пятая, Стих Пятый:
      "Нас погоняют в шею, мы работаем -- и не имеем отдыха".
      Чтобы бекон не сворачивался, подержи его несколько минут в холодильнике, перед тем как жарить.
      Протри поверхность мясного хлеба кубиком льда, и он не переломится при запекании.
      Чтобы шнурки выглядели свежими, погладь их, положив между листами вощеной бумаги.
      Мы были постоянно заняты обучением. Надо было запомнить миллион фактов. Мы держали в памяти половину Ветхого Завета.
      Мы думали, что все это обучение делает нас умными.
      Но единственная его цель была сделать нас глупыми.
      Изучая все эти мелочи, у нас никогда не было времени, чтобы думать. Никто из нас никогда не задумывался, что значит всю жизнь убирать за каким-то незнакомцем. Весь день мыть посуду. Кормить чьих-то детей. Стричь газон. Весь день. Красить дома. Год за годом. Гладить простыни.
      Во веки веков.
      Работать без конца.
      Все мы были так озабочены сдачей тестов, что никогда не думали, что будет после ночи крещения.
      Все мы беспокоились о наших худших страхах -- сжимании лягушек, поедании червей, ядов, асбеста, -- и мы никогда не предполагали, насколько скучной будет жизнь, если нам удастся получить хорошую работу.
      Мыть посуду, вечно.
      Полировать серебро, вечно.
      Стричь газон.
      Повтор.
      В ночь перед крещением мой брат Адам отвел меня на заднее крыльцо нашего семейного дома и сделал мне стрижку. В любой другой семье церковного семейного округа, где был семнадцатилетний сын, ему делали точно такую же стрижку.
      В порочном внешнем мире это называют стандартизацией.
      Брат сказал мне не улыбаться, стоять прямо и отвечать на любые вопросы отчетливо.
      Во внешнем мире это называется маркетингом.
      Моя мать собирала в сумку вещи, которые я должен был взять с собой. В ту ночь мы все лишь притворялись, что спали.
      В порочном внешнем мире, сказал мне брат, были грехи, которые церковь не знала, как запретить. Я не мог ждать.
      Следующей ночью было наше крещение, и мы делали все, чего и ожидали. И ничего больше. Как раз тогда, когда ты уже готов отрубить свой мизинец и мизинец своего соседа, ничего не происходило. После того, как тебя осматривали, ощупывали, взвешивали и экзаменовали по Библии и домоводству, тебе говорили одеваться.
      Ты брал сумку с вещами и шел от дома собраний в грузовик, который ждал снаружи.
      Грузовик уезжал в порочный внешний мир, в ночь, и никто, кого ты знал, больше тебя не увидит.
      Ты никогда не знал, насколько высоко тебя оценили.
      Даже если бы ты знал, что отлично справился, эта радость не продлилась бы долго.
      Тебя ждало назначение на работу.
      И не дай Бог тебе когда-нибудь станет скучно и ты захочешь большего.
      В соответствии с церковной доктриной, всю оставшуюся жизнь ты будешь делать одну и ту же работу. То же одиночество. Ничто не меняется. Изо дня в день. Это был успех. Вот какой был приз.
      Стричь газон.
      И стричь газон.
      И стричь газон.
      Повтор. 33
      В автобусе, на пути к нашей третьей встрече, Фертилити и я сидим перед каким-то парнем и подслушиваем шутку.
      Температура -- двадцать семь, тридцать два градуса, слишком жарко для июня где бы то ни было, окна автобуса открыты, и от выхлопных газов я чувствую себя немножко дурно. Виниловые сиденья такие горячие, как в Аду. Это Фертилити предложила поехать в центр на автобусе. В тот день она сказала мне: В центр. Сейчас полдень, поэтому только безработные, и те, кто работает ночью, и сумасшедшие с Синдромом Тауретта едут куда-либо.
      Это наша первая встреча после того, как она не будет спать со мной, и даже не поцелует меня, ни за что, никогда.
      Кто сидит сзади нас, я не могу даже представить. Непримечательный вид, просто парень в рубашке. Светлые волосы. Если бы вы надавили на меня, то я сказал бы: урод. Я не помню. Автобус ходит мимо мавзолея каждые пятнадцать минут, и мы только что сели. Мы встретились возле Склепа 678, как и всегда.
      Я помню эту шутку. Это старая шутка. За окнами автобуса проносятся городские дома, машины, припаркованные вдоль тротуара, заборы, обозначающие границы владений, и шутник наклоняет голову в нашу с Фертилити сторону и шепчет. "Что труднее, чем провести верблюда через игольное ушко?"
      Все эти шутки уже в прошлом. Не важно, насколько они смешные, но их нигде не слышно.
      Ни Фертилити, ни я ничего не отвечаем.
      А шутник шепчет: "Застраховать жизнь члена Правоверческой церкви".
      Правда в том, что никто не смеялся над этими шутками, кроме меня, а я смеялся лишь для того, чтобы выглядеть правдоподобно. Я смеялся, чтобы не выглядеть неправдоподобно. Главное, о чем я беспокоюсь, когда выхожу на улицу -- это чтобы люди не подумали, что я уцелевший. От церковного костюма я избавился много лет назад. Не дай Бог я буду выглядеть так же, как один из тех сумасшедших идиотов на Среднем Западе, которые убили себя, потому что их Бог позвал их домой.
      Моя мать, мой отец, мой брат Адам, мои сестры, другие мои братья, все они мертвы и закопаны в землю, а я жив и смеюсь над ними. Я все еще должен жить в этом мире и общаться с людьми.
      Поэтому я смеюсь.
      Я смеюсь, потому что я должен делать что-то, производить какой-то шум, кричать, вопить, плакать, клясться, стонать. Это все просто разные пути выхода чувств.
      Сегодня утром эти шутки повсюду, и приходится делать что-то, чтобы не начать плакать. Никто не смеется громче меня.
      Шутник шепчет: "Почему Правоверец перешел через дорогу?"
      Может, он даже говорит не с Фертилити и не со мной.
      "Потому что не нашлось ни одной машины, которая бы сшибла его".
      Позади всех нас -- рев автобуса, толкаемого вперед по дороге двигателем, расположенным сзади и выпускающим дым отвратительного цвета.
      Все эти шутки сегодня из-за газеты. Оттуда, где я сижу, я могу видеть заголовок ниже сгиба на титульных листах газет у пяти людей, закрывшихся сегодняшним утренним номером. Он гласит:
      "Уцелевших Членов Культа Все Меньше"
      В статье говорится, что близится к концу трагедия массового самоубийства членов Правоверческой церкви, начавшаяся десять лет назад. В статье говорится о последних выживших членах Правоверческой церкви, культа, базировавшегося в центре Небраски и совершившего самоубийство перед лицом расследования ФБР и всеобщего внимания. Короче, газета сообщает, что известно лишь шесть все еще живых членов церкви. Имена не называются, но я должен быть одним из последней половины дюжины.
      Продолжение статьи должно быть на странице А9, но суть понятна. Если читать между строк, то там говорится: Гора с плеч свалилась.
      Они не написали ничего о подозрительных смертях, выглядящих, как убийства. Там нет ничего об убийце, который, вероятно, охотится за этими шестью оставшимися уцелевшими.
      У меня за спиной шутник шепчет: "Как ты назовешь Правоверца со светлыми волосами?"
      Про себя я отвечаю ему: Мертвец. Я слышал все эти шутки.
      "Как ты назовешь Правоверца с рыжими волосами?"
      Мертвец.
      "С каштановыми волосами?"
      Мертвец.
      Парень шепчет: "В чем разница между Правоверцем и трупом?"
      Пара часов, и не будет никакой разницы.
      Парень шепчет: "Что кричит Правоверец, когда мимо проезжает катафалк?"
      Такси!
      Парень шепчет: "Как можно вычислить Правоверца в переполненном автобусе?"
      Кто-то тянет за шнур звонка, чтобы сойти на следующей остановке.
      Фертилити поворачивается назад и говорит: "Заткнись". Она говорит достаточно громко, чтобы люди оторвались от своих газет: "Ты шутишь насчет самоубийств, о мертвых людях, которых тоже кто-то любил. Просто заткнись".
      Она сказала это действительно громко. Ее серые, но отливающие серебром глаза горели так, что я уже подумал, а не из Правоверцев ли Фертилити. Или она все еще раздражена из-за смерти брата. Ее реакция была чрезмерной.
      Автобус подъезжает к тротуару, шутник встает и идет по проходу. Так же, как в церкви, мы сидим на скамейках, между которыми есть проход. Парень ждет у двери, чтобы сойти. У него мешковатые брюки из коричневой шерсти, которые в такую жару носят только уцелевшие. Подтяжки от церковного костюма образуют на его спине крест. Коричневый шерстяной пиджак перекинут через руку. Он шаркает по проходу автобуса, останавливается, чтобы пропустить других людей, поворачивается и прикасается к полю соломенной фермерской шляпы. В нем что-то близкое, но это было так давно. Его запах -- это пот, и шерсть, и солома с фермы.
      Откуда я его знаю, я не помню. Его голос я помню. Его голос, только его голос, у меня за спиной, в телефонной трубке.
      Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу
      Его лицо -- это лицо, которое я вижу в зеркале.
      Не размышляя, я громко произношу его имя.
      Адам. Адам Брэнсон.
      Шутник говорит: "Мы раньше встречались?"
      Но я говорю: Нет.
      Автобус проезжает пару шагов, увозя нас от него, и он говорит: "Разве мы не росли вместе?"
      И я говорю: Нет.
      Стоя возле двери автобуса, он кричит: "Разве ты не мой брат?"
      И я кричу: Нет.
      И он уходит.
      Лука, Глава Двадцать Вторая, Стих Тридцать Четвертый:
      "... ты трижды отречешься, что не знаешь Меня".
      Автобус возвращается в поток машин.
      Единственное, что можно сказать о том парне -- урод. Отвратительный. Жирный, как бочка. Неудачник. Образец жалкого человека. Жертва. Мой брат, старше меня на три минуты. Правоверец.
      Согласно языку тела, если верить учебникам по психологии, Фертилити разозлилась на меня из-за этого смеха. Ее ноги скрещены у коленей и лодыжек. Она смотрит в окно так, как будто ей пофигу, где мы находимся.
      Согласно ежедневнику, в этот момент я должен натирать воском пол в столовой. Надо почистить желоба. Надо смыть пятно на подъездной дорожке к дому. Я должен чистить белую спаржу для сегодняшнего обеда.
      Я не должен терять чувство времени из-за прекрасной и сердитой Фертилити Холлис, даже если я убил ее брата и даже если она раскрывает свою тайную страсть моему голосу по телефону ночью, но не может выносить меня как живого человека.
      Но не важно, что я должен сейчас делать. Что должен делать любой уцелевший. Все говорят, что мы выросли верящими, и мы испорченные, злые и грязные.
      Мы едем в центр в автобусе, наполненном горячим и плотным воздухом, смешанным с ярким солнечным светом и выхлопами бензина. Мимо проносятся цветы, выращенные на земле, розы, которые должны иметь запах, красные, желтые, оранжевые, все время раскрытые, но безо всякого эффекта. Шесть рядов машин движутся без остановки, как на конвейере.
      Что бы мы ни делали, это будет неправильно, потому что мы все еще живы.
      Ощущение такое, что ты бессилен. Ощущение такое, что происходит отправка.
      Это не похоже на путешествие. Нас взяли в обработку. Это больше похоже на простое ожидание. Это лишь вопрос времени.
      Я не могу ничего сделать правильно, а мой брат пришел, чтобы убить меня.
      Здания центра города начинают громоздиться вдоль тротуара. Движение замедляется. Фертилити поднимает руку, чтобы дернуть за шнур, динь, и автобус останавливается, чтобы выпустить нас возле универмага. Искусственные мужчины и женщины выставлены в витринах и демонстрируют одежду. Улыбаются. Смеются. Изображают, что хорошо проводят время. Мне знакомо это чувство.
      На мне одеты только брюки и клетчатая рубашка, но они принадлежат человеку, на которого я работаю. Все утро я провел наверху, пробуя разные варианты одежды и спускаясь вниз, чтобы спросить у соц.работницы, пылесосящей абажуры, что она думает.
      Над дверями универмага большие часы, и Фертилити смотрит вверх. Она говорит мне: "Поспеши. Мы должны быть там к двум часам".
      Она берет мою руку в свою удивительно холодную руку, холодную и сухую даже на жаре, мы толкаем дверь и заходим на первый этаж с кондиционированным воздухом, где товары разложены на прилавках и в стеклянных запертых шкафах.
      "Мы должны подняться на пятый этаж," -- говорит Фертилити, ее рука обхватывает меня и тянет. Мы поднимаемся на эскалаторах. Второй этаж, Товары для мужчин. Третий этаж, для детей. Четвертый этаж, для юных леди. Пятый этаж, для женщин.
      Какая-то музыкальная запись звучит из отдушин в потолке. Это Ча-Ча. Два медленных шага и три быстрых. Скрещенный шаг и поворот женщины под рукой. Фертилити учила меня.
      Это совсем не то, что я ожидал от сегодняшнего дня. Одежда висит на стойках, на вешалках. Продавцы ходят среди людей, одетых действительно хорошо, и спрашивают, могут ли им помочь. Ничего подобного я никогда раньше не видел.
      Я спрашиваю, она что, хочет танцевать здесь?
      "Подожди минуту, -- говорит Фертилити. -- Просто подожди".
      Сначала мы чувствуем запах дыма.
      "Отойдем сюда," -- говорит Фертилити и тянет меня в лес длинных платьев, выставленных на продажу.
      Потом происходит вот что: сигнализация начинает звонить, люди спускаются по эскалаторам так же, как по обычным лестницам, потому что эскалаторы остановились. Люди идут вниз по эскалатору, работавшему на подъем, и это выглядит так же предосудительно, как и нарушение закона. Продавщица складывает свои записи в сумку с молнией и смотрит в другой конец этажа, где какие-то люди стоят возле лифтов, смотрят на цифры над дверями и держат большие блестящие сумки с ручками, наполненные покупками.
      Сигнализация все еще звонит. Дым достаточно густой, чтобы мы видели, как он клубится возле ламп на потолке.
      "Не используйте лифты, -- кричит продавщица. -- Когда пожар, лифты не работают. Вам придется спуститься по лестнице".
      Она мчится к ним через лабиринт одежды на стойках, сумка с молнией зажата в руке, и она ведет это стадо к двери с надписью ВЫХОД.
      Остались только Фертилити и я. Лампы вспыхивают и вырубаются.
      В темноте, дыме, мы окружены со всех сторон сатином, натыкаемся на резанный бархат, ощущаем холод шелка, гладкость элегантного хлопка, звонит сигнализация, все эти платья, шероховатость шерсти, холод руки Фертилити на моей руке, и она говорит: "Не волнуйся".
      Маленькие зеленые таблички светят нам сквозь мрак, говоря ВЫХОД.
      Сигнализация звонит.
      "Просто оставайся спокоен," -- говорит Фертилити.
      Сигнализация звонит.
      "Сейчас в любую минуту," -- говорит Фертилити.
      Яркие оранжевые вспышки в темноте в другом конце этажа окрашивают все в странные оттенки оранжевого на черном. Платья и брюки между нами и тем местом -- это висящие черные призраки людей с руками и ногами, врывающиеся в огонь.
      Призраки тысяч людей сгорают и падают на наших глазах. Сигнализация звонит так громко, что ты кожей чувствуешь этот звон, и лишь холодная рука Фертилити удерживает меня здесь.
      "Теперь в любую секунду," -- говорит она.
      Жар приближается достаточно близко, чтобы почувствовать его. Дым достаточно плотный, чтобы ощутить на вкус. Не более чем в шести метрах пугающие призраки женщин, сделанные из одежды на вешалках, начинают тлеть и падать на пол. Становится тяжело дышать, и я не могу держать глаза открытыми.
      А сигнализация звонит.
      Мне кажется, будто одежду на мне высушили и выгладили.
      Так близко подошел огонь.
      Фертилити говорит: "Разве это не здорово? Разве тебе это не нравится?"
      Я поднимаю руку ко рту, и это создает прохладное дуновение между моим лицом и вешалкой с искусственным шелком, пылающей рядом с нами.
      Сейчас самое время сказать о тканях. Выдерните несколько нитей из одежды и подержите их над огнем. Если они не горят, это шерсть. Если они горят медленно, то это хлопок. Если они пылают так же, как одежда рядом с нами, то ткань синтетическая. Полиэстер. Искусственный шелк. Нейлон.
      Фертилити говорит: "Вот оно, сейчас". Затем наступает холод, прежде чем я успеваю подумать, почему сейчас. Оно мокрое. Вода льется с потолка. Оранжевые легкие вспышки, слабее, слабее, всJ. Дым вымывается из воздуха.
      Один за другим включаются прожекторы, чтобы показать, что все оставшееся -- это белые и черные тени. Запись музыки Ча-Ча снова включается.
      "Я видела, как все это произойдет, во сне, -- говорит Фертилити. -- Ни единого мгновения мы не были в опасности".
      Это то же самое, как их с Тревором океанский лайнер, затонувший лишь наполовину.
      "На следующей неделе, -- говорит Фертилити, -- взорвется частная пекарня. Хочешь пойти посмотреть? Я видела, что погибнут как минимум три или четыре человека".
      Мои волосы, ее волосы, моя одежда, ее одежда, на нас нет и следа огня.
      Даниил, Глава Третья, Стих Двадцать Седьмой:
      " ... огонь не имел силы, и волосы на голове не опалены, и одежды их не изменились, и даже запаха огня не было от них".
      Был там, думаю я. Сделал это.
      "Поспешим, -- говорит она. -- Пожарные поднимутся сюда через несколько минут". Она берет мою руку в свою и говорит: "Пусть это Ча-Ча не пропадает даром".
      Раз, два, ча, ча, ча. Мы танцуем, три, четыре, ча, ча, ча.
      Разруха, спаленные рукава и брючины от одежды разбросаны по полу вокруг нас, потолок провис, вода все еще льется, все вымокло, мы танцуем раз, два, ча, ча, ча.
      Вот такими нас и находят. 32
      На следующей неделе должна взорваться бензоколонка. А еще из зоомагазина улетят все канарейки, сотни канареек. Фертилити предвидела все это в одном сне за другим. В каком-то отеле в этот момент течет труба. Неделями вода стекала внутри стен, размывая штукатурку, вызывая гниение дерева и ржавение металла, и в 15:04 в следующий вторник гигантская хрустальная люстра в центре вестибюля упадет.
      В ее сне был скрежет свинцовых не помню уже чего, затем брызги штукатурки. Какая-то скоба оторвет головку проржавевшего болта. В сне Фертилити головка болта приземляется, шлепается на ковер рядом со стариком, несущим багаж. Он поднимает ее и вертит в ладони, глядя на ржавчину и на блестящую сталь в месте разлома.
      Женщина, везущая свой багаж на тележке, останавливается рядом с мужчиной и спрашивает, ждет ли он очереди.
      Старик отвечает: "Нет".
      Женщина говорит: "Спасибо".
      Портье за стойкой звенит в колокольчик и объявляет: "Следующий, пожалуйста!"
      Коридорный делает шаг вперед.
      В этот момент люстра падает.
      Вот так все происходит в снах у Фертилити, и в каждом сне она видит новые детали. На женщине красный костюм, пиджак и юбка с золотым ремешком от Кристиан Диор. У старика синие глаза. На его руке, держащей головку болта, золотое обручальное кольцо. У коридорного проколото ухо, но он свою серьгу снял.
      За стойкой портье, говорит Фертилити, стоят массивные французские часы эпохи барокко в вычурном корпусе из позолоченного свинца с ракушками и дельфинами, поддерживающими циферблат. Время 15:04.
      Фертилити рассказывает мне все это с закрытыми глазами. Вспоминает или выдумывает, я не знаю.
      Первое к Фессалоникийцам, Глава Пятая, Стих Двадцатый:
      "Пророчества не унижайте".
      Люстра вспыхнет в момент падения, поэтому все, кто будет стоять внизу, посмотрят вверх. Что будет после этого, она не знает. Она всегда просыпается. Сны всегда заканчиваются тогда, в тот момент, когда люстра падает или самолет разбивается. Или поезд сходит с рельс. Или молния ударяет. Или земля трясется.
      Она начала вести календарь предстоящих катастроф. Она показывает его мне. Я показываю ей ежедневник, который заполняют мои работодатели. На следующей неделе будут взрыв пекарни, канарейки, пожар на бензоколонке, люстра в гостинице. Фертилити говорит, чтобы я взял корзину для пикников. Мы положим туда еду и отлично проведем день, наблюдая за всем этим.
      На следующей неделе у меня стрижка газонов, дважды. Полировка медного каминного набора. Проверка дат на продуктах в холодильнике. Переворачивание консервированных продуктов в кладовой. Покупка людям, на которых я работаю, подарков с годовщиной свадьбы друг для друга.
      Я говорю: Конечно. ВсJ, что она пожелает.
      Это было сразу после того, как пожарные обнаружили нас танцующими Ча-Ча по полу выгоревшего пятого этажа, и на нас ни единого следа огня. После того, как они записали наши показания и заставили нас подписать страховку, избавляющую их от ответственности, они вывели нас на улицу. Когда мы вышли наружу, я спросил у Фертилити: Почему?
      Почему она не позвонила никому, чтобы предупредить о пожаре?
      "Потому что никто не любит плохие новости, -- говорит она и пожимает плечами. -- Тревор сообщал людям обо всех своих снах, и это лишь создавало ему проблемы".
      Никто не хотел верить, что это потрясающий талант, сказала она. Они обвиняли Тревора в том, что он террорист или поджигатель.
      Пироманьяк, согласно Статистическому Пособию по Расстройствам Психики.
      В прошлые века его обвинили бы в колдовстве.
      Поэтому Тревор убил себя.
      С маленькой помощью вашего покорного слуги.
      "Вот почему я больше никогда ни о чем не сообщаю, -- говорит Фертилити. -- Может, если бы приют для сирот должен был сгореть, я бы сообщила, но эти люди убили моего брата, поэтому зачем я буду оказывать им такую честь?"
      Чтобы спасти человеческие жизни, я могу рассказать Фертилити правду, я убил ее брата, но я этого не делаю. Мы сидим на автобусной остановке и не разговариваем до тех пор, пока вдали не показывается ее автобус. Она пишет мне свой номер телефона на товарном чеке, который она подобрала с земли. Отличный чек на триста с лишним долларов, если я пойду с ним в магазин и сжульничаю по обычному сценарию. Фертилити говорит, чтобы я выбрал катастрофу и позвонил ей. Автобус увозит ее куда-то -- на работу, на обед, спать.
      Согласно ежедневнику, я чищу плинтусы. Прямо сейчас я подстригаю живую изгородь. Я стригу газон. Я чиню автомобили. Я должен был гладить, но я знаю, что соц.работница уже делает это за меня.
      Согласно Статистическому Пособию по Расстройствам Психики, я должен пойти в магазин и украсть что-то. Я должен выплеснуть накопившуюся сексуальную энергию.
      Согласно указаниям Фертилити, я должен упаковать обед, чтобы мы могли поесть, наблюдая, как какие-то люди погибнут. Я могу представить, как мы сидим на бархатном месте для влюбленных в вестибюле гостиницы, попиваем чай днем во вторник и наблюдаем за всем из первого ряда.
      Согласно Библии, я должен... не знаю, что.
      Согласно доктрине Правоверческой церкви, я должен быть мертв.
      Ничего из вышеперечисленного не занимает мое воображение, поэтому я просто брожу по центру. Возле частной пекарни запах хлеба, а через пять дней, по словам Фертилити, взрыв. В глубине зоомагазина сотни канареек порхают из конца в конец воняющей переполненной клетки. Через неделю все они будут свободны. Что потом? Я хочу сказать им: оставайтесь в клетке. Есть вещи лучше, чем свобода. И есть вещи хуже, чем прожить длинную скучную жизнь в чьем-то доме, а затем умереть и отправиться в канареечный рай.
      На заправке, которая, по словам Фертилити, взорвется, служащие качают бензин, вполне счастливые, не несчастные, молодые, не подозревающие, что через неделю они будут мертвы или потеряют работу, в зависимости от того, чья будет смена.
      Довольно быстро темнеет.
      Стоя возле гостиницы, я смотрю через большие стеклянные окна вестибюля на люстру, которая унесет много жизней. Женщина с мопсом на поводке. Семья: мать, отец, три маленьких ребенка. Часы за стойкой говорят, что до 15:04 следующего вторника еще очень много времени. Там будет безопасно стоять дни напролет, но в одну очень длинную секунду все изменится.
      Ты мог бы пройти мимо швейцаров в золотых ливреях и сообщить менеджеру, что его люстра собирается упасть.
      Все, кого он любит, умрут.
      Даже он умрет, когда-нибудь.
      Бог вернется, чтобы судить нас.
      Все его грехи не будут давать ему покоя в Аду.
      Ты можешь рассказать людям правду, но они ни за что не поверят тебе, пока событие не случится. Пока не станет слишком поздно. Тем временем, правда их разозлит и принесет тебе массу неприятностей.
      Поэтому ты просто идешь домой.
      Пора начинать готовить обед. Надо выгладить рубашку к завтрашнему дню. Почистить ботинки. Ты должен вымыть посуду. Новые рецепты для мастера.
      Там будет что-то, названное Свадебным Супом, на приготовление которого уйдет два килограма костного мозга. В этом году органическая пища очень популярна. Люди, на которых я работаю, хотят, чтобы мясо было прямо с ножа мясника. Почки. Печень. Раздутые свиные мочевые пузыри. Промежуточный желудок коровы, фаршированный водяным крессом и сладким укропом, похожим на коровью жвачку. Они хотят, чтобы животные были наполнены другими самыми невероятными животными, куры фаршированы кроликом. Карп фарширован ветчиной. Гусь фарширован лососем.
      Так много вещей, ради доведения которых до совершенства я должен вернуться домой.
      При жарке бифштекса ты покрываешь его полосками жира какого-нибудь другого животного, чтобы защитить от пригорания. Именно этим я занимался, когда телефон зазвонил.
      Конечно же это Фертилити.
      "Ты был прав по поводу того урода," -- говорит она.
      Я спрашиваю: Ты о чем?
      "Тот парень, бойфренд Тревора, -- говорит она. -- Он действительно нуждается в том, чтобы кто-то выводил его погулять, как ты и хотел, а один из тех сектантов был в автобусе с нами. Они, должно быть, братья-близнецы. Они настолько похожи".
      Я говорю, может, она ошибается. Большинство из тех сектантов мертвы. Они были сумасшедшими, глупыми, и почти все они мертвы. Я читал в газете. Все, во что они верили, оказалось неправдой.
      "Парень в автобусе спросил, знакомы ли они, и бойфренд Тревора сказал, что нет".
      Ну, значит, они не знакомы, говорю я. Ты бы узнала своего собственного брата.
      Фертилити говорит: "Это грустная часть. Он узнал того парня. Он даже назвал имя -- Брэд, или Тим, или что-то в этом роде".
      Адам.
      Я говорю: Ну и что же в этом грустного?
      "Потому что это было таким наигранным, трогательным отречением, -говорит она. -- Очевидно, что он пытается изображать из себя нормального счастливого человека. Он был таким грустным, что я даже дала ему свой телефонный номер. Я так ему сочувствую. Я имею в виду, что хочу помочь ему смириться со своим прошлым. Кроме того, -- говорит Фертилити, -- у меня есть чувство, что он ввяжется в какое-то ужасное дерьмо".
      В какое, например, спрашиваю я. Что она имеет в виду под дерьмом?
      "Страдания, -- говорит она. -- Все еще достаточно неопределенно. Несчастья. Боль. Массовые убийства. Не спрашивай, откуда я знаю. Это длинная история".
      Ее сны. Бензоколонка, канарейки, люстра в гостинице, и вот теперь я.
      "Слушай, -- говорит она. -- Нам все же нужно договориться о встрече, но не прямо сейчас".
      Почему?
      "Моя дьявольская работа приподносит мне маленький сюрприз прямо сейчас, поэтому если кто-нибудь по имени Доктор Амброуз позвонит и спросит, не знаешь ли ты Гвен, скажи, что не знаешь меня. Скажи, что мы никогда не встречались, окей?"
      Гвен?
      Я спрашиваю: Кто такой Доктор Амброуз?
      "Это просто его имя, -- говорит Фертилити. Говорит Гвен. -- Он не настоящий доктор, я так не думаю. Он скорее мой антрепренJр. Это не то, чем я хотела бы заниматься, но у меня с ним контракт".
      Я спрашиваю, чем же она таким занимается по контракту?
      "Здесь ничего незаконного. У меня всJ под контролем. В значительной степени".
      Что?
      И она рассказывает мне, и начинают орать сигнализации и сирены.
      Я чувствую, что становлюсь все меньше и меньше.
      Сигнализации, мигалки и сирены окружают меня.
      Я чувствую, что я все меньше и меньше.
      Здесь, в кабине Рейса 2039, первый из четырех двигателей только что сгорел. Там, где мы сейчас, это начало конца. 31
      Часть работы по предотвращению моего самоубийства состоит в том, что соц.работница смешивает мне еще один джин-тоник. Это в тот момент, когда я говорю по межгороду. Продюсер Шоу Дона Уильямса ждет на второй линии. Все линии мигают. Кто-то от Барбары Уолтерс ждет на линии три. Сейчас для меня главное найти кого-нибудь, кто отвечал бы на звонки. Посуда, оставшаяся после завтрака, свалена в раковину и сама себя не вымоет.
      Самое главное -- связаться с хорошим агентом.
      Постели на втором этаже все еще не заправлены.
      Сад надо перекрашивать.
      По телефону один из лучших агентов беспокоится: а что если я не единственный уцелевший. Должно быть именно так, как я говорю. Соц.работница не заехала бы на утренний джин-тоник, если бы прошедшей ночью не случилось еще одно самоубийство. Прямо здесь, на кухонном столе, передо мной лежат все остальные папки регистрации происшествий.
      Короче, вся государственная Программа Удерживания Уцелевших провалилась. Теперь надо предотвращать самоубийство соц.работницы, смешивающей мне джин-тоник.
      Просто чтобы убедиться, что я в нее не влюбился, соц.работница сверлит меня взглядом. Просто чтобы она не крутилась под ногами, я прошу ее порезать лимон. Сбегать за сигаретами. Смешай мне напиток, говорю я, или я убью себя. Я клянусь. Я пойду в ванную и вскрою себе все вены бритвой.
      Соц.работница приносит еще один джин-тоник туда, где мы сидим за кухонным столом, и спрашивает, не хочу ли я помочь в идентификации нескольких тел. Это должно помочь мне покончить с прошлым. Несмотря ни на что, говорит она, это мои люди, моя плоть и кровь. Родные и родственники.
      Она раскладывает на столе веером всJ те же казенные фотографии десятилетней давности. На меня взирают сотни мертвых людей, лежащих рядами, плечом к плечу, на земле. Их кожа покрыта черными пятнами от цианида. Они распухли так, что темная самодельная одежда на них смотрится обтягивающей. Прах к праху. Пыль к пыли. Полный процесс распада должен быть быстрым и простым, но это не так. Тела лежат там, окоченевшие и зловонные. Так соц.работница пытается вызвать у меня взрыв эмоций. Она говорит, что я подавляю свою печаль.
      Не хочу ли я взяться за работу и, как говорится, идентифицировать этих мертвых людей?
      А если где-то бродит убийца, говорит она, я могу помочь обнаружить человека, который должен быть изображен здесь, но его здесь нет.
      Спасибо, говорю я. Нет, спасибо. Безо всякого разглядывания я знаю, что не увижу мертвого Адама Брэнсона ни на одной из ее фотографий.
      Когда соц.работница хочет сесть, я прошу ее закрыть шторы. Там снаружи фургон местного отделения телесети, передающий все отснятое через кухонное окно на спутник. Грязная посуда в раковине, оставшаяся с завтрака, мы с соц.работницей, сидящие за кухонным столом с телефоном, все ее бумажные папки, разложенные на желто-белой клетчатой скатерти, джин-тоники у нас в руках в 10 часов утра.
      Голос диктора за кадром будет говорить, что последний уцелевший член последнего по времени американского культа смерти, Правоверцев, находится под наблюдением специалистов, установленным после трагической цепи самоубийств, когда один за другим уходили из жизни уцелевшие члены культа.
      Затем перерыв на рекламу.
      Соц.работница просматривает папки своих последних клиентов. Брэннон умер. Уокер умер. Филлипс умер. Все умерли. Все, кроме меня.
      Та девушка прошлой ночью, вторая уцелевшая из Правоверческого церковного округа, она наелась земли. Для этого даже есть специальное название. Это называется эзофагия. Это было популярно среди африканцев, привезенных в Америку в качестве рабов. Хотя "популярно" не совсем подходящее слово.
      Она встала на колени на заднем дворе дома, где проработала одиннадцать лет, напихала себе в рот землю из кадки с розой. Все это в отчете соц.работницы. Затем кто-то пишет, что произошел разрыв пищевода, затем перитонит, затем, в лучах восходящего солнца, она умерла.
      Умершая перед этим девушка сунула голову в духовку. Парень перед ней разрезал себе горло. Все в точности так, как учила церковь. Однажды греховность королей мира сего уничтожит нас, какая жалость, и армии мира поднимутся против нас, рыдая, и преданнейшие дети Божьи должны будут отправить себя к Господу самостоятельно.
      Отправка.
      Да, и еще все, кто не отправится к Господу в первых рядах, должны сделать это по мере своих возможностей.
      Поэтому последние десять лет, один за другим, мужчины и женщины, служанки, садовники и рабочие со всех концов страны кончали с собой. Несмотря на Программу Удерживания Уцелевших.
      Кроме меня.
      Я спрашиваю соц.работницу, не хочет ли она заправить кровати? Если мне еще раз придется поправлять уголки, как в больнице, я клянусь, что засуну голову в кухонный комбайн. Если она согласна, то я обещаю быть живым, когда она вернется.
      Она идет наверх. Я говорю: Спасибо.
      Когда соц.работница рассказала мне, что в Правоверческом семейном округе все умерли, и всJ кончено, первым делом я начал курить. Самое мудрое, что я когда-либо сделал, это то, что я начал курить. Когда соц.работница заехала, чтобы сказать "Проснись и пой. Последняя из уцелевших Правоверцев отправилась к праотцам этой ночью", я усадил себя на кухне и начал глушить свое стремление к самоубийству при помощи крепких напитков.
      Церковная доктрина говорит, что я должен убить себя. Но она не говорит, что это должна быть суетливая быстрая смерть.
      Газета все еще лежит перед входом. Посуда не вымыта. Люди, на которых я работаю, сбежали, чтобы не попадаться на глаза телекамерам. Это после того, как я годами перематывал их порнушку из проката и выводил их пятна. Он банкир. Она банкир. У них есть машины. У них есть этот миленький домик. У них есть я, чтобы заправить кровати и подстричь газон. По правде говоря, они, вероятно, уехали, чтобы не вернуться однажды домой и не обнаружить мое тело на кухонном полу.
      Четыре телефонных линии все еще мигают. Шоу Дона Вильямса. Барбара Уолтерс. Агент говорит найти карманное зеркальце и попрактиковаться в изображении искренности и невинности.
      На одной из ее бумажных папок написано мое имя. Самый верхний лист в папке -- основные сведения об известных лицах, переживших трагедию Правоверческой колонии.
      Агент говорит: товары с моим именем.
      Агент говорит: моя собственная религиозная программа.
      В папке задокументировано, что более чем две сотни лет американцы считали Правоверцев самыми набожными, самыми трудолюбивыми, скромными и чувствительными людьми на Земле.
      Агент говорит: Аванс в миллион долларов за историю моей жизни в твердом переплете.
      Еще один лист говорит, что десять лет назад местный шериф приехал к старейшинам Правоверческого церковного округа с ордером на обыск. По обвинению в жестоком обращении с детьми. Поступило чье-то сумасшедшее анонимное сообщение, что семьи церковного округа рожали детей и рожали детей и рожали детей. И никто из этих детей не был зарегистрирован: ни свидетельств о рождении, ни номеров социального страхования, ничего. Все эти дети рождались в церковном округе. Все эти дети заканчивали школы церковного округа. Никому из этих детей никогда не дозволялось жениться или иметь детей. Когда они достигали семнадцати лет, всех их крестили, как взрослых членов церкви, и затем отправляли за пределы округа.
      Все это стало, как говорится, достоянием общественности.
      Агент говорит: моя собственная видеокассета с упражнениями.
      Агент говорит: эксклюзивное фото для обложки журнала Люди.
      Кто-то передал эти сумасшедшие слухи в какую-то организацию по защите детей, и в результате шериф и два вагона с помощниками были отправлены в Правоверческий церковный округ в графстве Больстер, Небраска, чтобы пересчитать головы и убедиться, что все соответствует документам. Именно шериф вызвал ФБР.
      Агент говорит по телефону: ток-шоу по всей стране.
      ФБР выяснило, что дети, посылаемые Правоверцами за пределы округа, становились трудовыми миссионерами. В правительственном расследовании это было названо белым рабством. Люди с телевидения назвали это Сектой Детских Рабовладельцев.
      Эти дети, по достижении семнадцати лет, посылались Правоверческими надзирателями во внешний мир и определялись на работу в качестве подсобных рабочих или домашних слуг, а оплата производилась наличными. Постоянная работа, которая могла продолжаться годами.
      В газетах это было названо Церковью Рабского Труда.
      Церковный округ прикарманивал выручку, а внешний мир получал армию чистых и честных маленьких христианских горничных, садовников, посудомоек, маляров, которые выросли в вере, что единственный путь заработать себе душу -- это работа до самой смерти только за комнату и койку.
      Агент говорит мне: колонки сразу в нескольких газетах.
      Когда агенты ФБР приехали, чтобы произвести аресты, они обнаружили, что все население семейного округа заперлось в доме собраний. Вероятно, тот же человек, который рассказал сумасшедшую историю о детях-рабах как источнике дохода, вероятно, он же и сообщил жителям округа, что правительство собирается нападать. Все фермы графства Больстер были опустошены. Позже выяснилось, что каждая корова, каждая свинья, цыпленок, голубь, кошка и собака были убиты. Даже рыбок в аквариумах отравили. Все Правоверческие маленькие идеальные фермы с белыми домами и красными сараями были тихими, когда прибыла Национальная Гвардия. Все картофельные поля были тихими и опустошенными под синим, почти безоблачным небом.
      Агент говорит: моя собственная рождественская передача.
      Согласно тому отчету из глубины бумажной папки, лежащей на кухонном столе, в то время как соц.работница заправляет кровати на втором этаже, а я чувствую жар зажигалки, закуривая вторую сигарету, практика отправки трудовых миссионеров продолжалась более чем сотню лет. Правоверцы становились богаче, покупали больше земли и рожали больше детей. С каждым годом все больше детей исчезали из долины. Девочек увозили весной, а мальчиков -- осенью.
      Агент говорит: мой собственный аромат духов.
      Агент говорит: целый тираж Библий с моим автографом.
      Миссионеры были незаметны во внешнем мире. Церковь не беспокоилась об уплате налогов. В соответствии с церковной доктриной, чтобы достичь наибольшего величия, от тебя требовалось делать свою работу и надеяться, что проживешь достаточно долго и принесешь округу огромную прибыль. Остаток твоей жизни должен был быть тяжкой ношей. Заправка кроватей для других людей. Забота о чужих детях. Приготовление пищи для других людей.
      На веки вечные.
      Работа без конца.
      План состоял в том, чтобы шаг за шагом приближаться к Правоверческому раю, скупая весь мир по кусочку.
      Так было, пока фургоны ФБР не остановились в установленных законом девяноста метрах от дома собраний церковного округа. В воздухе, согласно официальному расследованию, витал запах бойни. Ни единого звука не доносилось из церкви.
      Агент говорит: воодушевляющие аудиокассеты.
      Агент говорит: Дворец Цезаря.
      А затем все в мире начали называть Правоверцев Ветхозаветным Культом Смерти.
      Сигаретный дым проходит рубеж, где мое горло в состоянии остановить его, и оседает толстым слоем у меня в груди. Папки соц.работницы документируют жизнь отставших. Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Шестьдесят Три, Бидди Петерсон, примерно двадцати девяти лет, убила себя, выпив чистящее средство через три дня после инцедента в в семейном округе.
      Удерживаемый Уцелевший Клиент Тендер Смитсон, возраст сорок пять лет, убил себя, выпрыгнув из окна здания, где он работал швейцаром.
      Агент говорит: моя собственная 1-976 горячая линия о спасении.
      Дым внутри меня горячий и плотный, и я чувствую себя так, как будто у меня есть душа.
      Агент говорит: мой собственный рекламный фильм.
      Люди, ушедшие из жизни, черные и раздувшиеся. Длинные ряды мертвых людей, которых ФБР выносила из дома собраний, они лежат там, черные от цианида, принятого на последнем причастии. Эти люди, не важно, что они там себе представляли о том, кто едет к ним по дороге, они предпочли умереть, но не выяснять, кто это.
      Они умерли вместе, всем скопом, держа друг друга за руки так крепко, что ФБР пришлось ломать их мертвые пальцы, чтобы расцепить их.
      Агент говорит: Знаменитость Суперзвезда.
      Согласно церковной доктрине, прямо сейчас, когда соц.работница ушла, я должен взять нож из раковины и перерезать трахею. Я должен вывалить свои кишки на кухонный пол.
      Агент говорит, что он ответит на звонки Шоу Дона Вильямса и Барбары Уолтерс.
      Среди умерших -- бумажная папка с надписанным моим именем. Я пишу в ней:
      Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Восемьдесят Четыре потерял всех, кого он когда-либо любил и всJ, что придавало его жизни смысл. Он устал и спит большую часть времени. Он начал пить и курить. У него нет аппетита. Он редко моется и неделями не бреется.
      Десять лет назад он был трудолюбивой солью земли. Он хотел всего лишь отправиться в Рай. Сегодня он сидит здесь, а всJ в мире, ради чего он работал, исчезло. Все его внутренние правила и самоконтроль исчезли.
      Нет никакого Ада. Нет никакого Рая.
      И его осеняет мысль, что теперь всJ возможно.
      Теперь он хочет всJ.
      Я закрываю папку и кладу ее назад в кучу.
      Просто между нами, спрашивает агент, есть ли какой-то шанс, что я убью себя в ближайшем будущем?
      Взирающие на меня сквозь джин-тоник впалые лица людей из прошлого. Все они мертвы на казенных фотографиях под моим бокалом. После моментов вроде этого, вся твоя жизнь превращается в соус.
      Я снова наполняю бокал.
      Я зажигаю еще одну сигарету.
      Действительно, в моей жизни больше нет точки отсчета. Я свободен. И к тому же я должен унаследовать двадцать тысяч акров в центральной Небраске.
      Ощущение такое же, как десять лет назад, когда я ехал в центр на полицейской машине. И я опять слаб. И, минута за минутой, я удаляюсь прочь от спасения в сторону будущего.
      Убить себя?
      Спасибо, говорю я. Нет, спасибо.
      Давайте не будем с этим спешить. 30
      Я уже запарился говорить полиции все утро, что я оставил соц.работницу живой, что она отчищала кирпичи вокруг камина в рабочем кабинете. Проблема в том, что дымоход не открывается, как надо, и дым идет внутрь помещения. Люди, на которых я работаю, жгут сырую древесину. Я говорю полиции, что я невиновен.
      Я никого не убивал.
      Согласно ежедневнику, вчера я должен был вычистить кирпичи.
      Вот так и прошел весь этот день.
      Сначала полиция наезжала на меня, почему я убил свою соц.работницу. Затем позвонил агент, чтобы пообещать мне весь мир. Фертилити, Фертилити, Фертилити в этой картине нет места. Скажем прямо, я не в восторге от того, как она зарабатывает на жизнь. Плюс, я не знаю, какие именно страдания ожидают меня в будущем.
      Поэтому я запираюсь в ванной и пытаюсь понять, что вообще происходит. Это зеленая ванная на первом этаже.
      Как следует из показаний, данных мною полиции, я обнаружил соц.работницу мертвой, лежащей вниз лицом на кирпичах перед камином в рабочем кабинете, на ней все еще были черные вонючие брюки, сползшие на задницу, когда она падала. Ее белая рубашка была выпущена, а рукава закатаны до локтя. В комнате было не продохнуть из-за смертельного хлоргаза, а губка была все еще зажата в ее мертвой белой руке.
      Перед этим я вылез через подвальное окно, которое мы оставляли открытым, чтобы я мог приходить и уходить незаметно для телевизионщиков, гоняющихся за мной с камерами, бумажными стаканчиками с кофе и профессиональным сочувствием, как будто им платят достаточно, чтобы они по-настоящему заботились. Как будто они не освещают подобные истории каждые два дня.
      Поэтому я заперся в ванной, а ко мне уже стучится полиция, чтобы узнать, не кончаю ли я с собой, и сказать, что человек, на которого я работаю, орет на них по спикерфону, требуя объяснить, как есть салат.
      Полиция спрашивает: мы с соц.работницей боролись?
      Посмотрите в моем ежедневнике вчерашний день, говорю я им. У нас не было на это времени.
      От начала работы и до восьми часов утра я должен был конопатить окна. Ежедневник лежит раскрытым на кухонном столе рядом со спикерфоном. Я должен был красить архитрав.
      С восьми до десяти я должен был счищать пятна масла с подъездной дорожки. С десяти и до обеда -- подстригать живую изгородь. С обеда и до трех -- подметать крыльцо. С трех до пяти -- менять воду у всех цветочных композиций. С пяти до семи -- чистить каминные кирпичи.
      Каждая минута моей жизни была расписана заранее, и я смертельно устал от этого.
      Ощущение такое, что я всего лишь очередное задание в ежедневнике Бога: итальянский Ренессанс вписан туда сразу после Темных Веков.
      Всему свое время.
      Для любой тенденции, причуды, стадии. Листаем, листаем, листаем.
      Екклесиаст, Глава Третья, Стихи с какого-то по какой-то.
      Информационный Век запланирован сразу после Индустриальной Революции. Затем -- Эра Постмодерна, затем -- Четыре Всадника Апокалипсиса. Голод. Сделано. Мор. Сделано. Война. Сделано. Смерть. Сделано. И все это среди больших событий, землетрясений, чередования приливов и отливов. Бог выделил мне эпизодическую роль. Затем, может через тридцать лет, а может через год, в ежедневнике Бога запланирован мой конец.
      Через дверь ванной полицейские спрашивают меня, бил ли я ее? Соц.работницу. Крал ли я когда-нибудь ее папки регистрации происшествий и ДСП? Все ее папки исчезли.
      Она пила -- вот что я говорю им. Она принимала психотропные препараты. Она мешала хлорную известь с аммиаком в закрытых непроветриваемых помещениях. Я не знаю, как она проводила свободное время, но она говорила о свиданиях с самыми разнообразными подонками.
      И эти папки у нее вчера были с собой.
      Последнее, что я ей сказал, было то, что невозможно вычистить кирпич без песка, но она была абсолютно уверена, что соляная кислота с этим справится. Один из ее бойфрендов клялся ей в этом.
      Когда я влез через подвальное окно сегодня утром, она лежала мертвой на полу, чувствовался запах хлоргаза, а соляная кислота была на половине кирпичной стены, и все осталось таким же грязным, как и всегда, только теперь соц.работница стала частью этого беспорядка.
      Под черными вонючими брюками, маленькими белыми носками и красными туфлями, ее икры гладкие и белые. Все, что было у ней красным, стало синим: губы, кожица у основания ногтей, края глаз.
      Правда в том, что я не убивал соц.работницу, но я рад, что кто-то это сделал.
      Она была единственным, что связывало меня с прошедшими десятью годами. Она была последней вещью, удерживающей меня в прошлом.
      Правда в том, что ты можешь становиться сиротой снова и снова и снова.
      Правда в том, что так и происходит.
      А секрет в том, что с каждым разом ты будешь чувствовать боль все меньше и меньше, до тех пор, пока не потеряешь способность что-либо чувствовать.
      Поверь мне.
      Когда я увидел, что она лежит там мертвая, после десяти лет наших еженедельных задушевных разговоров, моя первая мысль была такая: вот еще одна вещь, которую надо убрать.
      Полиция спрашивает через дверь ванной, почему я сделал клубничный дайкири, прежде чем позвонил им?
      Потому что у нас кончилась малина.
      Потому что, разве не понятно, для меня это не имело значения. Время к делу не относится.
      Думай об этом как о важном обучении без отрыва от работы. Думай о своей жизни, как о глупой шутке.
      Как ты назовешь соц.работницу, которая ненавидит свою работу и потеряла всех клиентов?
      Мертвячка.
      Как ты назовешь полицейского, упаковывающего ее в большой резиновый мешок?
      Мертвец.
      Как ты назовешь тележурналиста с камерой во дворе?
      Мертвец.
      Это не имеет значения. Шутка в том, что у нас у всех один и тот же конец.
      Агент ждет на первой линии, чтобы предложить то, что только кажется полностью новым будущим.
      Человек, на которого я работаю, кричит по спикерфону, что он на бизнес-ланче в каком-то ресторане и что он звонит из туалета по мобильнику, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата. Как будто это действительно важно.
      Эй, кричу я в ответ. Я тоже.
      Скрываюсь в туалете, я имею в виду.
      Это ужасная черная шутка, когда единственный человек, который знал все твои секреты, наконец-то мертв. Твои родители. Твой врач. Твой терапевт. Твоя социальная работница. За окном ванной светит солнце, пытаясь показать нам, что все мы глупы. Все, что тебе надо делать, это смотреть по сторонам.
      В церковном семейном округе нас учили не желать ничего. Сохранять умеренность и спокойствие. Вести скромный образ жизни и быть скромным в поведении. Говорить простым и тихим голосом.
      И посмотрите, чем обернулась их философия.
      Они мертвы. Я жив. Соц.работница мертва. Все мертвы.
      Я спокойно воспринимаю то, что происходит.
      У меня здесь в ванной есть лезвия для бритвы. Есть йод, который можно выпить. Есть таблетки снотворного, которые можно проглотить. У тебя есть выбор. Жить или умереть.
      Каждый вдох -- это выбор.
      Каждая минута -- это выбор.
      Быть или не быть.
      Каждый раз, когда ты не падаешь с лестницы, это твой выбор. Каждый раз, когда ты не разбиваешь свою машину, ты подтверждаешь свое желание жить дальше.
      Если я позволю агенту сделать меня знаменитым, это ведь не изменит ничего важного.
      Как ты назовешь Правоверца, который получает свое собственное ток-шоу?
      Мертвец.
      Как ты назовешь Правоверца, который ездит в лимузине и ест бифштекс?
      Мертвец.
      В каком бы направлении я ни пошел, мне действительно нечего терять.
      В соответствии с ежедневником, я должен жечь цинк в камине, чтобы прочистить дымоход от сажи.
      За окном ванной солнце глядит за тем, как полицейские вместе с соц.работницей, упакованной в резиновый мешок и привязанной к каталке, едут по подъездной дорожке в больницу с выключенными мигалками.
      После того, как я обнаружил ее, я еще долго стоял над ее телом, пил клубничный дайкири и просто смотрел на нее, синюю, лежащую вниз лицом. Не надо быть Фертилити Холлис, чтобы предсказать это задолго до того, как оно случилось. Ее черные волосы вылезали из-под красной банданы, повязанной на голове. Слюни капали с уголка ее мертвого рта на кирпичи. Все ее тело казалось покрытым мертвой кожей.
      С самого начала можно было предсказать, чем все закончится. Когда-нибудь это случится с каждым из нас.
      Я не собирался больше работать и вел себя соответственно. Настало время создавать проблемы.
      Поэтому я смешал еще один блендер дайкири, позвонил в полицию и сказал, чтобы они не спешили, никто отсюда никуда не денется.
      Затем я позвонил агенту. Правда в том, что всегда был кто-то, кто говорил, что мне надо делать. Церковь. Люди, на которых я работал. Соц.работница. И я не могу смириться с одиночеством. Для меня невыносима мысль о свободе.
      Агент сказал мне держаться и дать показания полиции. В ту секунду, когда я смогу уехать, он пришлет машину. Лимузин.
      Мои черно-белые объявления по всему городу все еще говорят людям.
      Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее -мой номер телефона.
      Что ж, все эти отчаявшиеся люди должны теперь полагаться на себя.
      Лимузин отвезет меня в аэропорт, сказал агент. Я отправлюсь самолетом в Нью-Йорк. Команда людей, которых я никогда не встречал, люди из Нью-Йорка, которые ничего обо мне не знали, уже писали мою автобиографию. Агент сказал, что первые шесть глав он перешлет мне по факсу в лимузин, чтобы я запечатлел свое детство в памяти, прежде чем давать интервью.
      Я сказал агенту, что уже знаю свое детство.
      Он мне ответил по телефону: "Эта версия лучше".
      Версия?
      "У нас есть еще более убойный вариант для фильма". Агент спрашивает: "Ну и кем бы ты хотел быть?"
      Я хочу быть собой.
      "Я имею в виду в фильме".
      Я прошу его подождать. Известность превращалась в ограничение свободы и еще большую предопределенность жизни: задание, следующее задание, следующее задание. Ощущение не очень приятное, но оно мне знакомо.
      Затем полицейские подъехали ко входной двери, зашли в кабинет, где лежала мертвая соц.работница, сделали снимки под разными углами и попросили оторваться от напитка, чтобы они могли задать вопросы о прошедшей ночи.
      А после этого я заперся в ванной, испытывая, как сказали бы учебники по психологии, непродолжительный экзистенциальный кризис.
      Человек, на которого я работаю, звонит из ресторанного туалета по поводу сердечек в пальмовом салате, и кажется, что мой день завершен.
      Жить или умереть?
      Я выхожу из ванной, прохожу мимо полиции и иду прямо к телефону. Я говорю человеку, на которого работаю, чтобы он взял вилку для салатов. Подцепил сердечко. Зубцы вниз. Поднял сердечко ко рту и высосал сок. Затем положил его в нагрудный карман своего двубортного Брукс-Бразерского пиджака в тонкую полоску.
      Он сказал: "Понял". И моя работа в этом доме закончена.
      Одной рукой я держу телефон, а другой показываю полицейским, чтобы они налили побольше рома в следующую порцию дайкири.
      Агент говорит, чтобы я не заботился о багаже. В Нью-Йорке есть стилист, который уже готовит гардероб годных для продажи, хлопчатобумажных, стилизованных под мешковину религиозных спортивных костюмов, которые они хотят, чтобы я рекламировал.
      Багаж напоминает мне о гостиницах напоминает мне о люстрах напоминает мне о происшествиях напоминает мне о Фертилити Холлис. Она -- единственная, кого я теряю. Только Фертилити знает обо мне всJ, даже если она знает немногое. Может, она знает мое будущее, но она не знает моего прошлого. Теперь никто не знает моего прошлого.
      Кроме, может быть, Адама.
      Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем я сам.
      Согласно моему плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут.
      Время продолжать жить.
      Время подтверждать свое желание жить дальше.
      В лимузине должны быть черные очки. Должно быть очевидно, что я путешествую инкогнито. Мне нужны сидения из черной кожи и затемненные окна, говорю я агенту. Мне нужны толпы в аэропорту, скандирующие мое имя. Мне нужно больше алкогольных коктейлей. Мне нужен личный фитнесс-тренер. Я хочу сбросить пять килограммов. Я хочу, чтобы мои волосы были гуще. Я хочу, чтобы мой нос выглядел меньше. Идеальные зубы. Подбородок с ямочкой. Высокие скулы. Мне нужен маникюр, и мне нужен загар.
      Я пытаюсь вспомнить все, что Фертилити не нравилось в моей внешности. 29
      Где-то над Небраской я вспоминаю, что забыл свою рыбку.
      И она должна быть голодна.
      Такова правоверческая традиция, что даже у трудовых миссионеров должен быть кто-то: кошка, собака, рыбка, чтобы было о ком заботиться. В большинстве случаев это была рыбка. Просто кто-то, кому нужно, чтобы ты проводил ночи дома. Кто-то, кто спасает тебя от одиночества.
      Рыбка -- это что-то, что заставляет жить на одном месте. Согласно доктрине церковной колонии, именно поэтому мужчина берет в жены женщину, а женщина рожает детей. Это что-то, вокруг чего должна вращаться твоя жизнь.
      Это сумасшествие, но ты отдаешь все свои эмоции этой крошечной золотой рыбке, даже после шестисот сорока золотых рыбок, и ты не можешь просто так позволить этой малявке умереть голодной смертью.
      Я говорю стюардессе, что мне надо вернуться, а она отбивается от моей руки, держащей ее за локоть.
      В самолете так много рядов людей, сидящих и летящих в одном направлении высоко над землей. Летящих в Нью-Йорк, который, по моим представлениям, должен быть чем-то вроде Рая.
      Слишком поздно, говорит стюардесса. Сэр. Самолет нельзя остановить. Сэр. Может, когда мы приземлимся, говорит она, может, я смогу кому-то позвонить. Сэр.
      Но там нет никого.
      Никто не поймет.
      Ни домовладелец.
      Ни полиция.
      Стюардесса вырывает свой локоть. Она бросает на меня взгляд и движется дальше по проходу.
      Все, кому я мог бы позвонить, мертвы.
      Поэтому я звоню единственному человеку, который может мне помочь. Я звоню последнему человеку, с которым хочу поговорить, и она берет трубку после первого гудка.
      Оператор спрашивает, возьмет ли она на себя расходы, и где-то в сотнях миль позади меня Фертилити говорит да.
      Я сказал привет, и она сказала привет. В ее голосе не было ни капли удивления.
      Она спросила: "Почему ты не пришел сегодня к склепу Тревора? У нас должно было быть свидание".
      Я забыл, говорю я. Вся моя жизнь -- это сплошная забывчивость. Это мое самое ценное профессиональное умение.
      Моя рыбка, говорю я. Она умрет, если никто ее не покормит. Может, она посчитает, что это неважно, но эта рыбка для меня -- весь мир. Сейчас рыбка -единственная, о ком я забочусь, и Фертилити должна пойти туда и покормить ее, или, еще лучше, взять ее к себе домой.
      "Да, -- говорит она. -- Конечно. Твоя рыбка".
      Да. И ее нужно кормить каждый день. Пища, которую она больше всего любит, находится за аквариумом на холодильнике, и я даю ей адрес.
      Она говорит: "Наслаждайся превращением в большого международного духовного лидера".
      Мы разговариваем, а самолет уносит меня все дальше и дальше на восток. Примерные главы моей автобиографии лежат на сидении рядом со мной, и это сплошной шок.
      Я спрашиваю: откуда она узнала?
      Она говорит: "Я знаю значительно больше, чем ты сообщаешь мне".
      Что, например? Я спрашиваю, что еще она знает?
      Фертилити говорит: "Чего ты боишься, чтобы я узнала?"
      Стюардесса заходит за занавеску и говорит: "Он беспокоится о золотой рыбке". Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна говорит: "Он что, умственно отсталый?"
      Как для экипажа самолета, так и для Фертилити, я говорю: Так случилось, что я последний уцелевший из почти полностью исчезнувшего религиозного культа.
      Фертилити говорит: "Ну и отлично".
      Я говорю: И я больше никогда ее не увижу.
      "Да, да, да".
      Я говорю: Люди ждут меня в Нью-Йорке завтра. Они планируют что-то большое.
      А Фертилити говорит: "Ну конечно планируют".
      Я говорю: Мне жаль, что я не смогу больше с ней танцевать.
      А Фертилити говорит: "Сможешь".
      Ну, раз она знает так много, спрашиваю я у нее, как зовут мою рыбку?
      "Номер шестьсот сорок один".
      Это чудо из чудес, она права.
      "Даже не пытайся держать что-то в секрете, -- говорит она. -- После того, что я вижу в снах каждую ночь, меня очень трудно удивить". 28
      После первых пятидесяти пролетов лестницы я уже не могу подолгу задерживать дыхание. Мои ступни летают вслед за мной. Сердце стучит по ребрам изнутри грудной клетки. Ротовая полость и язык распухли и склеились высохшей слюной.
      Сейчас я на одном из тех лестничных тренажеров, которые установил агент. Ты поднимаешься, поднимаешься до бесконечности и никогда не отрываешься от земли. Ты заперт в гостиничном номере. Это потный мистический опыт нашего времени, единственная разновидность индийских духовных исканий, которую мы можем запланировать в ежедневнике.
      Наша СуперЛестница в Рай.
      Около шестидесятого этажа футболка от пота растягивается до самых коленей. Такое чувство, что мои легкие -- это нейлоновые чулки, в которые пихают лестницу: натяжение, выступ, разрыв. В моих легких. Разрыв. Шина перед взрывом, вот какое ощущение в моих легких. Запах такой же, как от электрообогревателя или фена, сжигающего слой пыли, вот такие у меня сейчас горячие уши.
      Я занимаюсь этим, потому что агент говорит, что во мне лишних десять килограммов, и с ними он не сможет сделать меня знаменитым.
      Если твое тело -- это храм, ты можешь набрать очень много лишнего веса. Если твое тело -- это храм, то мое было настоящим объектом для устранения недостатков.
      Так или иначе, я должен был это предвидеть.
      Поскольку каждое поколение заново открывает для себя Христа, агент создает мне соответствующий образ. Агент говорит, что никто не станет поклоняться человеку с отвислым животом. В наши дни люди не станут заполнять стадионы, чтобы слушать проповеди некрасивого человека.
      Поэтому я иду в никуда со скоростью семьсот калорий в час.
      На восьмидесятом этаже мой мочевой пузырь ощущается где-то между ногами. Когда ты снимаешь пластиковую обертку с чего-то, разогретого в микроволновке, пар тут же обжигает тебе пальцы -- сейчас у меня такое же горячее дыхание.
      Ты идешь вверх и вверх и вверх и не приходишь никуда. Это иллюзия прогресса. Хочется думать о своем спасении.
      Люди забывают о том, что путь в никуда тоже начинается с первого шага.
      Это не похоже на приход духа великого койота, но на восемьдесят первом этаже эти случайные мысли из воздуха просто возникают у тебя в голове. Глупости, которые агент говорил мне, теперь они обретают смысл. Чувство такое, как будто ты чистишь что-то парами аммиака, а сразу после этого счищаешь кожицу с цыпленка, приготовленного на гриле, все глупости этого мира, кофе без кофеина, безалкогольное пиво, СуперЛестница, производит хорошее впечатление, не потому, что ты становишься умнее, а потому что маленькая часть твоего мозга ушла в отпуск. Это разновидность ложной мудрости. Разновидность просветления от китайской еды, когда ты знаешь, что через десять минут после того, как твоя голова очистится, ты забудешь все это.
      Те пластиковые пакетики в самолете с одной порцией медовых орешков вместо настоящей еды -- такими маленькими мне сейчас кажутся мои легкие. После восьмидесяти пяти этажей воздух кажется таким разреженным. Твои руки болтаются от усталости, твои ноги с каждым шагом ступают все тяжелее. В этот момент все твои мысли очень глубоки.
      Как пузыри в кастрюле, перед тем как вода начнет кипеть, эти новые озарения просто возникают.
      На девяностом этаже каждая мысль -- это прозрение.
      Парадигмы разлетаются направо и налево.
      ВсJ обыденное превращается в мощные метафоры.
      Глубинное значение всего написано у тебя на лице.
      И всJ это так многозначительно.
      Все это так глубоко.
      Так реально.
      Все, что агент говорил мне, обретает совершенный смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в тюрьме, и никто бы его не видел, не оплакивал и не пытал, были бы мы спасены?
      Со всем должным уважением.
      Согласно словам агента, важнейший фактор, влияющий на твою святость, это количество публикаций в прессе.
      На сотом этаже все становится ясно, вся вселенная, и это не просто действие эндорфинов. А после сотого этажа ты попадаешь в мистическое царство.
      Так же, как дерево, падающее в лесу, когда никто не слышит этого. Ты понимаешь, что если бы никто не засвидетельствовал агонию Христа, разве были бы мы спасены?
      Ключ к спасению в том, как много внимания ты к себе привлекаешь. Насколько возвышенный образ ты создаешь. Твоя работа на публику. Твоя подверженность внешним воздействиям. Узнаваемость твоего имени. Твоя свита из журналистов.
      Звонок.
      К сотому этажу твои волосы полностью намокают от пота. Скучная механика твоего тела теперь абсолютно ясна: твои легкие засасывают воздух, чтобы наполнить им кровь, твое сердце качает кровь к мышцам, твои подколенные сухожилия укорачиваются, чтобы тянуть ноги за тобой, твои квадрицепсы сжимаются, чтобы поднимать колени перед тобой. Кровь доставляет воздух и пищу для сожжения внутри мито-чего-то в центре каждой клетки твоих мышц.
      Скелет -- это всего лишь приспособление, удерживающее твои ткани над полом. Твой пот -- это всего лишь способ охлаждения.
      Откровения приходят к тебе со всех сторон.
      К сто пятому этажу ты не можешь поверить, что ты раб этого тела, этого большого ребенка. Ты должен держать его накормленным, и укладывать в кровать, и вести его в ванную. Ты не можешь поверить, что мы не изобрели ничего лучше. Что-нибудь не такое убогое. Не отнимающее так много времени.
      Ты осознаешь, что люди принимают наркотики, потому что это единственное настоящее личное приключение, оставленное им их ограниченным-по-времени, законно-упорядоченным, имущественно-разделенным миром.
      Только наркотики и смерть позволяют увидеть что-то новое, причем смерть чрезмерно контролируется.
      Ты осознаешь, что нет смысла делать что-то, если никто не смотрит.
      Тебе интересно: если бы люди, производившие распятие, устроили забастовку, им бы изменили график работы?
      Ты осознаешь, что агент был прав. Ты никогда не видел распятия, где Иисус не был бы почти полностью голым. Ты никогда не видел толстого Иисуса. Или Иисуса с волосатым телом. На всех распятиях, которые ты видел, у Иисуса не было ни рубашки, ни джинсов от известного дизайнера, ни мужского одеколона.
      Жизнь идет так, как сказал агент. Ты осознаешь, что если никто не смотрит, ты бы мог остаться дома. Поиграть с собой. Посмотреть телевизор.
      Возле сто десятого этажа ты осознаешь, что если тебя нет на видеокассете, или еще лучше в прямом эфире по спутниковому каналу на глазах у всего мира, то ты не существуешь.
      Ты то самое дерево, падающее в лесу, которое всем похую.
      Не важно, делаешь ли ты что-то. Если никто не замечает, твоя жизнь равна одному большому нулю. Ноль. Ничто.
      Хочешь верь, хочешь не верь, но это те самые большие истины, которые роятся внутри тебя.
      Ты осознаешь, что из-за неуверенности в будущем сложно порвать с прошлым. Мы не можем порвать с нашим представлением о том, кто мы есть. Все те взрослые, играющие в археологов на дворовых распродажах, разыскивающих артефакты детства, настольные игры, Мир Сладостей, Головоломка, они напуганы. Мусор становится священными реликвиями. День Чудес, Хула-Хуп. Мы тоскуем о том, что просто выкинули на помойку, потому что мы боимся развиваться. Вырастать, меняться, терять вес, открывать себя заново. Приспосабливаться.
      Это как раз то, что агент говорил мне, когда я шел по ЧудоЛестнице. Он кричал на меня: "Приспосабливайся!"
      Все ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями и волосами. Мои родинки и желтые ногти на ногах. И я осознаю, что увяз в этом теле, а оно уже начало разрушаться. Мой позвоночник кажется выкованным из раскаленного железа. Мои тонкие и мокрые руки болтаются с двух сторон.
      Поскольку изменения происходят постоянно, тебе интересны люди, которые жаждут смерти, ведь это единственный способ избавиться от чего-то по-настоящему до конца.
      Агент кричит: не важно, как здорово ты выглядишь, твое тело -- это всего лишь предмет одежды, который ты носишь, чтобы получить Большой Приз.
      Твоя рука должна суметь удержать Нобелевскую Премию.
      Твои губы нужны лишь для того, чтобы ты мог посылать воздушные поцелуи аудитории своих ток-шоу.
      И поэтому ты должен отлично выглядеть.
      Где-то возле сто пятнадцатого этажа тебя распирает смех. Ты все равно собираешься от него избавиться. От своего тела. Ты уже от него избавляешься. Время быть уверенным во всем.
      Поэтому, когда агент приносит тебе анаболические стероиды, ты говоришь да. Ты говоришь да сеансам загорания спина-к-спине. Электролиз? Да. Протезирование зубов? Да. Абразивное удаление дефектов кожи? Да. Химическое отшелушивание? Да. По словам агента, чтобы стать знаменитым, нужно все время отвечать да. 27
      Пока машина едет из аэропорта, агент показывает мне свое лекарство от рака. Оно называется ХимиоСолв. Оно должно рассасывать опухоль, говорит он и открывает свой дипломат, чтобы достать коричневую аптечную бутылочку с темными капсулами внутри.
      Мы перепрыгнем немного назад во времени, от того момента, когда я познакомился с лестничным тренажером, к моменту, когда я впервые лицом к лицу встретился с агентом, в ту ночь, когда он встретил меня в аэропорту Нью-Йорка. Это было до того, как он сказал мне, что я еще слишком толстый, чтобы быть знаменитым. До того, как я стал изделием, запущенным в производство. Когда мой самолет приземлился в Нью-Йорке, снаружи было темно. Ничего особенно захватывающего. Ночь с такой же луной, какая была у нас дома, а агент -- обычный человек, стоящий у трапа в очках и с каштановыми волосами с косым пробором.
      Мы пожимаем друг другу руки. Машина подъезжает к бордюру, и мы садимся сзади. Он берется за складку каждой брючины, чтобы приподнять ее, когда заходит в машину. Он выглядит так, будто сделан по спецзаказу.
      Он выглядит бессмертным и несокрушимым. При встрече с ним я чувствую такую же вину, как при покупке чего-то, что невозможно переработать.
      "А вот еще одно лекарство от рака, которое называется Онкологик," -говорит он и передает мне, сидящему рядом с ним на заднем сидении, другую коричневую бутылочку. Это отличная машина, потому что все ее мягкие внутренности покрыты черной кожей. Сидеть мягче, чем в самолете.
      Во второй бутылочке еще больше темных капсул, а снаружи наклеена самая обычная аптечная этикетка. Агент достает еще одну бутылочку.
      "Это одно из наших лекарств против СПИДа, -- говорит он. -- Самое популярное из наших лекарств". Он достает бутылочку за бутылочкой. "А вот и наше лучшее средство от туберкулеза, устойчивого к антибиотикам. Это от цирроза печени. Это от Альцгеймера. Комплексное от неврита. Комплексное от миеломы. Комплексное от склероза. Риновирус," -- говорит он и трясет каждую, чтобы таблетки внутри погремели, а затем передает их мне.
      ВиралСепт, написано на одной бутылочке.
      МалигНон, написано на другой.
      ЦеребралСпас.
      Колеркаин.
      Глупые слова.
      Все это коричневые пластиковые бутылочки одного размера с белыми крышечками и этикетками из одной и той же аптеки.
      Агент приехал, одетый в серый шертяной костюм средней тяжести, и в руках у него был только дипломат. Два карих глаза смотрят сквозь очки. Рот. Чистые ногти. Ничего примечательного, кроме того, что он мне говорит.
      "Назови любую болезнь, -- говорит он. -- У нас уже есть готовое лекарство против нее". Он берет еще две пригоршни коричневых бутылочек из дипломата и трясет их. "Я взял с собой это, чтобы показать тебе результаты моей работы".
      Каждую секунду машина, в которой мы сидим, скользит все дальше и дальше сквозь темноту в направлении Нью-Йорк Сити. От нас не отстают другие машины. От нас не отстает Луна. Я говорю, что удивлен, как все эти болезни все еще могут существовать в мире.
      "Как жаль, -- говорит агент, -- что медицинские технологии настолько отстают от маркетинговой стороны дела. Я имею в виду, что мы годами поддерживаем торговлю, платим за то, чтобы врачи бесплатно пили кофе, обеспечиваем рекламу в журналах и полное продвижение товаров, но у них все та же песня. RD отстает от нас на годы. Подопытные обезьяны все еще дохнут, как мухи". [RD -- вероятно, имеется в виду research development, т.е. исследования и развитие -- прим. ИКТ]
      Два ряда идеальных зубов кажутся вставленными в его рот ювелиром.
      Таблетки от СПИДа выглядят так же, как таблетки от рака, и так же, как таблетки от диабета. Я спрашиваю: Что, все эти вещи на самом деле не изобретены?
      "Давай не будем употреблять это слово, "изобретены", -- говорит агент. -Все это звучит как-то натянуто".
      Но они реальны?
      "Конечно же реальны, -- говорит он и забирает первые две бутылочки из моих рук. -- Они защищены копирайтом. Мы владеем правами на пятнадцать тысяч зарегистрированных имен продуктов, которые находятся в стадии разработки. И ты в их числе".
      Он говорит: "Это моя работа".
      Он разрабатывает лекарство от рака?
      "Наша организация занимается общим концептуальным агрессивным маркетингом и пиаром, -- говорит он. -- Наша работа -- создать концепцию. Ты патентуешь лекарство. Ты защищаешь имя копирайтом. Как только кто-то создаст продукт, он приходит к нам, иногда по своей воле, иногда нет".
      Я спрашиваю: Почему иногда нет?
      "Фокус в том, что мы регистрируем все мыслимые комбинации слов -греческих слов, латинских, английских, каких угодно. Мы получаем законное право на все мыслимые слова, которые фармацевтическая компания может использовать, чтобы дать название новому продукту. Для одного диабета у нас зарегистрировано сто сорок названий," -- говорит он. Он дает мне несколько скрепленных степлером листов из своего дипломата.
      ГлюкоМед, читаю я.
      Инсулиниз.
      ПанкреЭйд. Гемазин. Глюкодан. Грауденаз. Я переворачиваю страницу, бутылочки соскальзывают с моих коленей и катятся по полу машины, гремя таблетками.
      "Если производитель лекарств, победивший диабет, захочет использовать комбинацию слов, хотя бы отдаленно напоминающую нашу, ему придется выкупать у нас право на нее".
      Значит, все эти таблетки, говорю я, обычный сахар. Я открываю одну из бутылочек, вытряхиваю себе на ладонь таблетку, темно-красную и блестящую. Я лижу ее, и это оказывается шоколад, покрытый глазурью. В других бутылочках -желатиновые капсулы с сахарной пудрой.
      "Экспериментальные образцы, -- говорит он. -- Прототипы".
      Он говорит: "Моя работа состоит в том, чтобы упорядочить каждый шаг в твоей карьере. Мы распишем твои достижения на пятнадцать лет вперед".
      Он говорит: "Я говорю тебе все это, чтобы ты мог расслабиться".
      Но ведь трагедия в Правоверческом церковном округе случилась всего десять лет назад.
      И я кладу таблетку, оранжевый Гериамазон, себе в рот.
      "Мы вели тебя, -- говорит он. -- Как только число уцелевших правоверцев стало меньше сотни, мы начали раскручивать кампанию. Весь этот обратный отсчет в прессе за последние шесть месяцев -- это наша работа. Потребовалась тонкая настройка. Поначалу в этом не было ничего особенного, работа состояла в том чтобы найти-и-заменить, занести данные в форму, короче, все течет, все изменяется, но все это теперь в мусорной корзине. Нам было нужно только лишь живое тело и имя уцелевшего. Вот тут-то и появляешься ты".
      Из другой бутылочки я вытряхиваю две дюжины Иназанов и держу их под языком, пока не растает черная глазурь. Шоколад растворяется.
      Агент достает еще какие-то распечатки и дает их мне.
      Качество Форда, читаю я.
      Ртутный Экстаз.
      Виньетка Доджа.
      Он говорит: "Мы владеем защищенными копирайтом названиями машин, которые еще не спроектированы, программ, которые еще не написаны, чудодейственных лекарств от эпидемий, которые еще не разразились, любого продукта, который можно только себе представить".
      Мои коренные зубы хрустят сладкими синими Доннадонами, и это передозировка.
      Агент смотрит на меня и вздыхает. "Достаточно лишних калорий, -- говорит он. -- Наша первая большая задача -- переделать тебя так, чтобы ты подходил для кампании". Он спрашивает: "Это твой настоящий цвет волос?"
      Я растворяю миллион миллиграмов Джозадона у себя во рту.
      "Скажем прямо, -- говорит агент, -- ты весишь на десять килограммов больше, чем нам требуется".
      Фальшивые таблетки я еще могу понять. Но я не понимаю, как можно было спланировать кампанию до того, как все случилось. Не мог же он спланировать все это до Отправки.
      Агент снимает очки и складывает их. Он кладет их в дипломат, забирает у меня списки будущих чудо-продуктов, лекарств и машин, и кладет их в дипломат. Он вырывает у меня таблеточные бутылочки, и все они тихие и пустые.
      "Правда в том, -- говорит он, -- что никогда не происходит ничего нового".
      Он говорит: "Все это мы уже проходили".
      Он говорит: "Слушай".
      В 1653 году, говорит он, Русская православная церковь изменила несколько старых ритуалов. Просто несколько изменений в литургии. Всего лишь слова. Формулировки. По-русски, слава Богу. Изменения были представлены епископом Никоном как следование западным обычаям, которые становились популярны при русском дворе того времени. И этот епископ начал отлучать от церкви всех, кто восставал против изменений.
      Шаря рукой в темноте возле моих ступней, он собирает остальные бутылочки из-под таблеток.
      По словам агента, монахи, которые не хотели изменять порядок службы, убегали в отдаленные монастыри. Российские власти преследовали их. К 1665 году небольшие группы монахов начали сжигать себя. Эти групповые самоубийства в северной Европе и западной Сибири продолжались все 1670е годы. В 1687 году около двух тысяч семисот монахов, окруженных в монастыре, заперлись и сожгли себя. В 1688 году еще полторы тысячи "староверов" сожгли себя живьем в запертом монастыре. К концу семнадцатого века примерно двадцать тысяч монахов совершили самоубийство, но так и не подчинились властям.
      Он захлопывает дипломат и ставит его перед собой.
      "Эти русские монахи продолжали убивать себя до 1897 года, -- говорит он. -- Тебе это ничего не напоминает?"
      Самсон из Ветхого Завета, говорит агент. Еврейские солдаты, которые убили себя в Масаде. Сеппуку у японцев. Сати у индусов. Эндура у катаров в двенадцатом веке на юге Франции. Он загибал пальцы, называя каждую группу. Были стоики. Были эпикурейцы. Были племена гвианских индейцев, которые убивали себя, чтобы потом родиться белыми людьми.
      "Ближе к нашему времени: массовое самоубийство членов Народного Храма в 1978 году, тогда умерли девятьсот двенадцать человек".
      Трагедия Сынов Давида в 1993 году, умерли семьдесят шесть.
      Массовое самоубийство и убийство членов Ордена Солнечного Храма в 1994 году унесло жизни пятидесяти трех человек.
      Самоубийство Врат Рая в 1997 году, тридцать один умерший.
      "Случай с Правоверческой церковью -- это была всего лишь культурная вспышка, -- говорит он. -- Это было всего лишь очередное предсказуемое массовое самоубийство в мире, наполненном обособленными группами, которые хромают до тех пор, пока не сталкиваются с каким-то препятствием. Может, их лидер окажется при смерти, как это было с группой Врата Рая, или им бросит вызов правительство, как это случилось с русскими монахами, или с Народным Храмом, или с Правоверческим церковным округом".
      Он говорит: "Вообще-то, все это ужасно скучно. Предсказание будущего на основании прошлого. Мы могли бы с тем же успехом быть страховой компанией, и все же наша работа -- делать так, чтобы каждый раз массовые религиозные самоубийства выглядели свежими и захватывающими".
      После того, как я узнал Фертилити, мне стало казаться, что я последний в мире человек, которого можно чем-то удивить. Фертилити с ее катастрофическими снами и этот гладко выбритый парень с его историческими циклами, -- они горошины из одного скучного стручка.
      "Реальность говорит, что ты живешь до тех пор, пока не умрешь, -говорит агент. -- На самом деле, реальность никому не нужна".
      Агент закрывает глаза и прикладывает раскрытую ладонь ко лбу. "Правда в том, что в Правоверческой церкви не было ничего особенного, -- говорит он. -Она была основана группой, отколовшейся от Миллеритов в 1860 году во время Великого Пробуждения. В период, когда Калифорния была независима, отколовшиеся от религий течения основали более пятидесяти утопистских сообществ".
      Он открывает один глаз и показывает на меня пальцем: "У тебя есть кто-то -- зверюшка, птичка или рыбка".
      Я спрашиваю, как он узнал об этом, о моей рыбке.
      "Не уверен, что это правда, хотя похоже на то, -- говорит он. -Правоверцы даровали своим трудовым миссионерам так называемую Привилегию Талисмана, право владеть животным, в 1939 году. В тот год Правоверческая бидди украла младенца из семьи, где она работала. Владение животным должно было сублимировать потребность заботиться об иждивенце".
      Бидди украла чьего-то ребенка.
      "В Бирмингеме, Алабама, -- говорит он. -- Конечно же, она совершила самоубийство в ту же минуту, когда ее обнаружили".
      Я спрашиваю, что еще он знает.
      "У тебя проблемы с мастурбацией".
      Это просто, говорю я. Он прочел это в моей папке из Удерживания Уцелевших.
      "Нет, -- говорит он. -- К счастью для нас, все записи о клиентах твоей соц.работницы утеряны. Все, что мы скажем о тебе, будет неоспоримо. И, пока я не забыл, мы урезали тебе шесть лет жизни. Если кто-нибудь спросит, тебе двадцать семь".
      Ну и как же он узнал так много о моей, короче, обо мне?
      "О твоей мастурбации?"
      Моих преступлениях Онана.
      "Похоже, что у всех ваших трудовых миссионеров были проблемы с мастурбацией".
      Если бы он только знал. Где-то в моей папке регистрации происшествий все записи о том, как я был эксгибиционистом, обладателем биполярного синдрома, мизофобом, магазинным вором и т.п. Где-то в ночи позади нас соц.работница уносит мои секреты в свою могилу. Где-то в этом полушарии Земли бродит мой брат.
      Поскольку он такой эксперт, я спрашиваю агента, совершались ли убийства людей, которые должны были покончить с собой, но не сделали этого. В этих других религиях кто-нибудь когда-нибудь разыскивал и убивал уцелевших?
      "В Народном Храме была куча нераскрытых убийств уцелевших, -- говорит он. -- И в Ордене Солнечного Храма. Проблемы канадского правительства с Солнечным Храмом подтолкнули наше правительство к созданию Программы Удерживания Уцелевших. В Солнечном Храме маленькие группки французских и канадских последователей продолжали убивать себя и друг друга годами после первой трагедии. Они называли убийства "Отъездами".
      Он говорит: "Члены Храма Солнца сжигали себя живьем при помощи взрывов бензина и пропана, чтобы взрывной волной их унесло к вечной жизни на звезду Сириус, -- и он показывает в ночное небо. -- По сравнению с этим, неприятности с Правоверцами были абсолютно безвредными.
      Я спрашиваю, предвидел ли он что-то насчет выжившего члена церкви, который выслеживает и убивает всех оставшихся Правоверцев?
      "Еще один член церкви, кроме тебя?" -- спрашивает агент.
      Да.
      "Говоришь, убивает людей?"
      Да.
      Глядя из машины на проносящиеся мимо огни Нью-Йорка, агент говорит: "Правоверец-убийца? О небо, я надеюсь, что это не так".
      Глядя на одинаковые огни за затемненным стеклом, на звезду Сириус, глядя на свое собственное изображение с шоколадом, размазанным вокруг рта, я говорю, да. Я тоже.
      "Вся наша кампания построена на факте, что ты последний уцелевший, -говорит он. -- Если на Земле есть хоть один другой Правоверец, ты тратишь мое время. Вся кампания покатится к чертям. Если ты не единственный живой Правоверец, то ты для нас бесполезен".
      Он открывает дипломат и достает оттуда коричневую бутылочку. "Вот, -говорит он, -- возьми парочку Серенадонов. Это лучшее успокаивающее средство из всех когда-либо изобретенных".
      Но они же еще не существуют.
      "Просто притворись, -- говорит он, -- ради эффекта плацебо". И он вытряхивает две таблетки в мою руку. &&&
      26
      Люди обычно говорят, что это стероиды свели меня с ума.
      Дюратестон 250.
      Таблетки для абортов Мифепристон из Франции.
      Пленастрил из Швейцарии.
      Мастерон из Португалии.
      Это настоящие стероиды, не просто зарегистрированные имена будущих лекарств. Это инъекции, таблетки, пластыри.
      Люди будут абсолютно уверены, что я вляпался во все это благодаря стероидам. Сумасшедший угонщик самолета, облетевший вокруг Земли, чтобы погибнуть. Как будто люди знают хоть что-то о том, что значит быть прославляемым известным знаменитым духовным лидером. Как будто каждый из этих людей не смотрит по сторонам в поисках нового гуру, чтобы вырваться из своей скучной, не рисковой жизни, в то время как они смотрят новости по телевизору и судят меня. Все люди ищут ее, руку, за которую можно держаться. Перестраховка. Обещание, что все будет в порядке. Вот что все они хотели от меня. Раздавленного, отчаянного, прославляемого меня. Раскрепощенного меня. Никто из этих людей не знает главного о том, что значит быть большим, очаровательным, большим, харизматическим, большим актером.
      Когда поднимаешься по лестнице на этаж номер сто тридцать, ты приходишь в исступление, начинаешь произносить громкие слова, ораторствовать.
      Никто из людей, кроме, возможно, Фертилити, не знает, каких каждодневных усилий мне стоило поддерживать себя в такой форме.
      Представь, как бы ты себя чувствовал, если бы вся твоя жизнь превратилась в работу, с которой ты не смог бы справиться.
      Нет, все думают, что вся их жизнь должна быть как минимум такой же развлекухой, как мастурбация.
      Я бы хотел увидеть, как эти люди попытаются скитаться по гостиничным номерам, питаться гостиничной пищей с низким содержанием жиров и в промежутках заниматься убедительным фальсифицированием глубокого внутреннего мира и гармонии с Богом.
      Когда ты становишься известным, обед -- больше не пища; это 570 граммов белков, 280 граммов углеводов, без соли, без сахара, обезжиренное топливо. Питание каждые два часа, шесть раз в день. Еда -- это больше не еда. Это усвоение белков.
      Это похоже на крем для омоложения кожи. Мытье -- очистка кожи. То, что раньше было дыханием, теперь -- усвоение кислорода.
      Я буду первым, кто поздравит человека, который сможет лучше фальсифицировать безупречную красоту и изрекать туманные вдохновляющие фразы:
      Расслабьтесь. Все дышите глубже. Жизнь прекрасна. Будьте справедливы и добры. Дарите любовь.
      Что-то в этом роде.
      На большинстве мероприятий эти глубокомысленные духовные изречения и мнения попадали ко мне от команды авторов в последние тридцать секунд перед тем, как я поднимался на сцену. Вот для чего была нужна молчаливая молитва в начале. Она давала мне минутку, чтобы посмотреть на пол сцены и прочесть мой текст.
      Проходят пять минут. Десять минут. 400 миллиграммов Дека-Дюраболина и тестостероновый ципионат, которые ты вколол только что за сценой, все еще маленькая круглая пуговка на коже твоей жопы. Пятнадцать тысяч доходных верующих стоят на коленях там, перед тобой, склонив головы. Также, как вой скорой помощи разносится вдаль на тихой улице, ты чувствуешь, как эти химикаты разносятся по тебе потоками крови.
      Литургические одеяния я начал носить на сцене из-за того, что при достаточном равновесии в твоей системе половину времени ты -- деревянная прокладка.
      Пятнадцать минут проходят, а все эти люди на коленях.
      Когда ты готов, ты просто говоришь его, волшебное слово.
      Аминь.
      И шоу начинается.
      "Вы -- дети мира во вселенной вечной жизни и безграничного изобилия любви и благодати, бла, бла, бла. Идите с миром".
      Откуда команда авторов выкопала все это, я не знаю.
      Давайте не будем вспоминать о тех чудесах, которые я творил по общенациональному телевидению. Моем маленьком чуде в перерыве Супер Кубка. Всех тех катастрофах, которые я предсказал, жизнях, которые я спас.
      Вы знаете старую пословицу: Это не то, что вы знаете.
      Это тот, кого вы знаете.
      Люди думают, что очень легко быть мной, и выходить перед людьми на стадионе, и направлять их молитвы, и затем быть пристегнутым ремнем безопасности в реактивном самолете, который долетит до следующего стадиона в течение часа, все время сохраняя энергичный, здоровый облик. Нет, эти люди будут по-прежнему называть тебя сумасшедшим угонщиком самолета. Люди не знают главного об энергичной динамичной здоровой энергичности.
      Пусть они попытаются отыскать достаточное количество меня для аутопсии. Кого заинтересует, если у меня обнаружится нарушение работы печени. Или если мои селезенка и желчный пузырь увеличились под действием гормонов роста. Как будто они сами не вкололи бы себе что-то извлеченное из гипофиза трупа, если бы считали, что смогут выглядеть так же хорошо, как я выглядел на телевидении.
      Когда ты известен, ты рискуешь, принимая левотироксин натрия, чтобы оставаться худым. Да, ты должен беспокоиться о своей центральной нервной системе. У тебя бессонница. Твой метаболизм резко возрастает. Твое сердце стучит. Ты потеешь. Ты нервничаешь все время, но ты выглядишь потрясающе.
      Помни, что твое сердце бьется только ради того, чтобы ты мог быть гостем на обеде в Белом Доме.
      Твоя центральная нервная система нужна для того, чтобы ты мог обратиться к Генеральной Ассамблее ООН.
      Амфетамины -- это самый американский наркотик. Ты делаешь так много. Ты выглядишь потрясающе, и твое второе имя -- Достижение.
      "Все твое тело, -- кричит агент, -- это лишь объект для показа дизайнерской линии спортивной одежды!"
      Твоя щитовидная железа прекращает производить натуральный тироксин.
      Но ты все еще выглядишь потрясающе. И ты, ты Американская Мечта. Ты -источник постоянно растущих доходов.
      По словам агента, эти люди ищут лидера, им нужна энергичность. Им нужна массовость. Им нужна динамичность. Никому не нужен маленький щупленький бог. Им нужен перепад в 76 сантиметров между размерами твоей грудной клетки и талии. Большая грудная клетка. Длинные ноги. Подбородок с ямочкой. Большие икры.
      Им нужен больше, чем человек.
      Им нужны гигантские размеры.
      Никто не хочет простой анатомической правильности.
      Людям нужно исправленное тело. Хирургически исправленное. Новое и улучшенное. С силиконовыми имплантами. С инъекциями коллагена.
      К слову, после первых трех месяцев приема Дека-Дюраболина я не мог нагнуться достаточно низко, чтобы завязать себе шнурки; такие у меня короткие руки. Не проблема, говорит агент и нанимает кого-то, кто завязывал бы мне шнурки.
      После приема в течение семнадцати недель какого-то сделанного в России Метахапоктехосича, все мои волосы выпали, и агент купил мне парик.
      "Мы должны пойти на взаимные уступки, -- говорит мне агент. -- Никто не захочет поклоняться Богу, который сам завязывает себе шнурки".
      Никто не захочет поклоняться, если у тебя такие же проблемы, такое же плохое дыхание и грязные волосы и заусеницы, как у обычного человека. Ты должен быть всем, чем обычные люди не являются. Там, где они терпят неудачу, ты должен пройти весь путь. Будь тем, чем люди очень боятся быть. Будь тем, кем они восхищаются.
      Людям, разыскивающим мессию, нужно качество. Никто не захочет следовать за неудачником. А когда это доходит до выбора спасителя, они не удовлетворятся простым человеком.
      "Для тебя парик лучше, -- сказал агент. -- Это новый уровень в последовательном совершенствовании, которому мы можем доверять. Выход из вертолета, воздушные потоки от пропеллера, каждую минуту на людях ты не можешь контролировать, как выглядят твои настоящие волосы".
      Как агент объяснил мне свой план, мы не нацеливаемся на маленькие группы людей, только на большинство.
      Он сказал: "С этого момента думай, что ты -- диетическая кола".
      Он сказал: "Думай о тех молодых людях в мире, которые борются с устаревшими религиями или вообще без религий, думай о них, как о своей целевой аудитории".
      Люди ищут, как свести всJ воедино. Им нужна общая глобальная теория, объединяющая очарование и святость, моду и духовность. Людям нужно устаренение противоречий между "быть хорошим" и "хорошо выглядеть".
      День за днем никакой твердой пищи, ограниченный сон, подъем по тысячам лестниц, и агент, выкрикивающий мне свои идеи снова и снова, -- все это создает превосходное ощущение.
      Команда композиторов занималась написанием гимнов еще до того, как я подписал контракт. Команда авторов трудилась над моей автобиографией. Команда по работе с прессой организовывала пресс-релизы, лецензионные соглашения, шоу Трагедия Правоверческой Смерти На Льду, спутниковые соединения, сеансы загорания. Команда имиджмейкеров творчески контролировала мою внешность. Команда авторов контролировала каждое слово, выходящее из моего рта.
      Чтобы скрыть прыщи, которые я получил от приема Лаураболина, я начал носить грим. Чтобы убрать прыщи, кто-то из команды обеспечения достал мне рецепт на Ретин-А.
      После потери волос команда поддержки стала вкалывать мне Рогаин.
      Все, что мы делали для исправления меня, имело побочные эффекты, которые также надо было исправлять. Эти исправления тоже имели побочные эффекты, которые надо было исправлять, и так далее, и так далее.
      Представь сказку о Золушке, где герой смотрит в зеркало и видит в нем полностью незнакомого человека. Каждое слово, которое он произносит, написано для него командой профессионалов. Все, что он носит, выбрано или создано командой дизайнеров.
      Каждая минута каждого дня распланирована его агентом по рекламе.
      Может, теперь до вас начнет доходить.
      К тому же, ваш герой колет себе наркотики, которые можно достать только в Швеции или в Мексике, и в итоге он не может посмотреть вниз из-за своей выступающей грудной клетки. Он в парике, загорелый, выбритый, и живет по графику, потому что люди в Таксоне, люди в Сиэттле, в Чикаго или в Бэйтон Руж не хотят божества с волосатой спиной.
      К двухсотому этажу ты проникаешься высшими тайнами.
      Ты становишься анаэробом, ты сжигаешь мускулы вместо жира, но твой разум кристально чист.
      Правда в том, что все это было лишь частью процесса самоубийства. Потому что загорание и стероиды -- проблема, если ты планируешь жить долго.
      Потому что на самом деле единственная разница между самоубийством и мученичеством состоит в том, как это освещается прессой.
      Если дерево падает в лесу, и нет никого, кто бы это услышал, разве оно не будет просто лежать там и гнить?
      А если бы Христос умер от передозировки барбитуратов, один, на полу в ванной, разве попал бы Он в Рай?
      Я не задавал себе вопроса, собираюсь я убить себя или нет. Это, эти усилия, эти деньги и это время, команда авторов, наркотики, диета, агент, взбегание по лестнице, идущей в никуда, все это было для того, чтобы я мог покончить с собой на глазах у всех. 25
      Как-то раз агент спросил меня, кем я вижу себя через пять лет.
      Трупом, сказал я. Я вижу себя гниющим трупом. Или пеплом; я могу представить, что меня сожгут.
      У меня был заряженный пистолет в кармане, я помню. Мы стояли вдвоем перед входом в переполненную темную аудиторию. Я помню, что это был вечер моего первого большого появления на публике.
      Я вижу себя мертвым и в Аду, сказал я.
      Я помню, что планировал убить себя в тот вечер.
      Я сказал агенту, что планирую провести первую тысячу лет на каком-то из низших уровней Ада, но затем я хочу продвинуться в руководство. Быть настоящим командным игроком. Через тысячу лет в Аду произойдет невероятный рост в сфере торговли. Я хочу оказаться на вершине.
      Агент сказал, что это звучит очень реалистично.
      Мы курили сигареты, я помню. На сцене какой-то местный проповедник открывал представление. Частью этого разогрева публики была гипервентиляция легких. Громкое пение делает свою работу. Так же как и монотонное пение. По словам агента, когда люди так орут или поют "Изумительную Благодать" на пределе своих легких, они очень часто дышат. Людская кровь -- это кислота. При гипервентиляции уровень диоксида углерода падает, и их кровь становится щелочной.
      "Респераторный алкалозис," -- говорит он.
      Люди становятся легкомысленными. Люди падают на пол от звона в ушах, пальцы на руках и ногах цепенеют, у них начинаются боли в груди и потоотделение. Это должно восприниматься как восторг. Люди мечутся по полу, их руки превращаются в холодные клешни.
      Это сойдет за экстаз.
      "Люди в религиозном бизнесе называют это "промывкой мозгов", -- говорит агент. -- Они называют это ораторством".
      Повторяющиеся движения усиливают эффект, и представление на сцене продолжается по обычному сценарию. Зрители дружно хлопают. Длинные ряды людей поднимают руки и раскачивают ими в бреду. Волнующееся поле рук.
      Кто бы не изобрел эту процедуру, говорит мне агент, они, должно быть, не последние люди в Аду.
      Я помню, что нашим спонсором был Старый Добрый Летний Растворимый Лимонад.
      Мой выход тогда, когда проповедник вызовет меня на сцену. Моя работа -наложить заклятие на каждого.
      "Настоящее состояние транса," -- говорит агент.
      Агент достает коричневую бутылочку из кармана своего блейзера. Он говорит: "Съешь парочку Эндорфинолов, если почувствуешь прилив эмоций".
      Я говорю, чтобы он дал мне горсть.
      Чтобы подготовить сегодняшний вечер, наши работники ходили по местным домам и раздавали людям бесплатные билеты на шоу. Агент говорит мне все это уже в сотый раз. Во время этих визитов они просились в туалет и записывали всJ, что находили в аптечке. По словам агента, Преподобный Джим Джонс делал это, и это творило чудеса для его Народного Храма.
      Хотя "чудеса", возможно, не совсем подходящее слово.
      У меня на кафедре список людей, которых я никогда не встречал, и их состояния, угрожающие жизни.
      Миссис Стивен Брэндон, должен выкрикнуть я. Подойдите сюда, и пусть Бог прикоснется к вашим больным почкам.
      Мистер Уильям Докси, подойдите и вручите свое болящее сердце в руки Божьи.
      Часть моего обучения состояла в том, как указать пальцем в чьи-то глаза так резко и быстро, чтобы это отразилось на зрительном нерве как вспышка белого света.
      "Божественного света," -- говорит агент.
      Часть моего обучения состояла в том, как зажать руками чьи-то уши так сильно, чтобы человек услышал гудение, которое, как я ему потом говорил, и есть вечный Ом.
      "Пошел," -- говорит агент.
      Я прозевал свой выход.
      На сцене открывающий проповедник кричит в микрофон: Тендер Брэнсон. Единственный, неповторимый, последний уцелевший, великий Тендер Брэнсон.
      Агент говорит мне: "Подожди". Он выдергивает сигарету из моего рта и выталкивает меня в проход. "Теперь иди," -- говорит он.
      Все руки тянутся к проходу, чтобы прикоснуться ко мне. Передо мной на сцене яркие прожектора. В темноте вокруг меня улыбки тысячи безумных людей, которые думают, что любят меня. Все, что мне нужно -- это встать в лучах прожекторов.
      Это умирание без с неконтролируемым исходом.
      Пистолет тяжелый, и он стучится в бедро в кармане брюк.
      Это семья без семейственности. Отношения с людьми, которые не имеют к тебе никакого отношения.
      На сцене тепло от прожекторов.
      Это когда тебя любят, и нет риска, что тебе придется любить кого-то в ответ.
      Я помню, что это был отличный момент для смерти.
      Это не был Рай, но я был к нему так близок, как никогда и не планировал.
      Я поднял руки, и люди захлопали. Я опустил руки, и люди затихли. Текст лежал на полу, чтобы я мог его прочесть. Машинописная страница говорила мне, кто в этой темноте от чего страдал.
      У всех была щелочная кровь. Все сердца были распахнуты. Такое же ощущение, как от воровства в магазинах. Такое же ощущение, как от прослушивания исповедей по моему телефону доверия. Такое же ощущение, как от секса, как я его себе представлял.
      С Фертилити в мыслях, я начал читать текст.
      Все мы божественные создания Творца.
      Все мы частицы, из которых складывается целостная и прекрасная картина.
      Каждый раз, когда я делал паузу, люди задерживали дыхание.
      Дар жизни, читаю я текст, бесценен.
      Я кладу руку на заряженный пистолет, лежащий в кармане.
      Драгоценный дар жизни должен быть сохранен, независимо от того, каким болезненным и бессмысленным это может показаться. Мир, говорю я им, это настолько совершенный дар, что лишь Бог может даровать его. Я говорю людям: лишь самые эгоистичные дети Божьи способны украсть самый великий дар Бога. Более великий дар, чем жизнь. Дар смерти.
      Это урок для убийцы, говорю я. Для самоубийцы. Для творителя абортов. Для страждущих и больных.
      Только Бог имеет право даровать Своим детям смерть.
      Я не соображаю, что говорю, а затем уже слишком поздно. И может это было совпадение, или агент знал, что у меня на уме, когда я попросил у него пистолет и патроны, но случилось так, что текст поломал весь мой план. Было невозможно прочесть этот текст, а затем убить себя. Я бы выглядел попросту глупо.
      Поэтому я так никогда и не убил себя.
      Остаток вечера прошел по плану. Люди разошлись по домам, чувствуя себя спасенными, а я сказал себе, что убью себя как-нибудь в другой раз. С того момента все пошло не так. Я медлил, и выбор времени стал для меня всем.
      Кроме того.
      Загробная жизнь начала мне казаться вечностью.
      Все эти толпы улыбчивых людей, улыбающихся мне из темноты, мне, который потратил жизнь на чистку ванн и стрижку газонов. Я говорю себе: зачем убегать от этого?
      Я отступил от веры тогда, я отступлю от нее снова. Практика приводит к совершенству.
      Если можно это так назвать.
      Я решил, что еще несколько грехов удачно дополнят мое резюме.
      Это вершина для того, кто уже навечно проклят.
      Я решил: Ад может подождать. 24
      Перед тем, как этот самолет упадет, перед тем, как пленка бортового самописца закончится, одна из вещей, за которые я хочу извиниться -- это книга Молитвы На Все Случаи Жизни.
      Людям надо знать, что Молитвы На Все Случаи Жизни не были моей идеей. Да, было продано двести миллионов экземпляров по всему миру. Так было. Да, я позволил им разместить мое имя на обложке, но книга была детищем агента. А перед этим она была идеей у кого-то из команды авторов. У какого-то составителя рекламных проспектов, который пытался выбиться в люди, я уже не помню.
      Самое главное, что книга была не моей идеей.
      Случилось так, что однажды агент подошел ко мне с этим пляшущим огоньком в карих глазах, который означает дело. По словам рекламщицы, заказов на меня масса. Это было после того, как мы изготовили тот тираж Библий, которые я подписывал в книжных магазинах. У нас был миллион с лишним гарантированных книгомест в магазинах, а я отправился в турне.
      "Не жди от книжного турне какого-то веселья," -- говорит мне агент.
      С подписыванием книг штука такая, -- говорит агент. -- Это абсолютно то же самое, как последний день в школе, когда все хотят, чтобы ты написал что-то в их альбомы, только книжный тур может длиться весь остаток твоей жизни.
      Согласно моему плану маршрута, я в большом денверском магазине, подписываю книги, а агент объясняет мне свою идею насчет крошечной книжечки размышлений, которые люди могли бы использовать в повседневной жизни. Ему она видится как книжка в бумажной обложке с маленькими стихами в прозе. Пятьдесят страниц, избранное. Понемногу об окружающей среде, детях, безопасности. Матерях. Пандах. Темы, которые не затрагивают ничьих интересов. Повседневные проблемы. На корешке поставим мое имя, скажем, что я написал это, и все пойдет, как по маслу.
      Еще люди должны знать, что я ни разу не видел эту книгу до второй пресс-конференции, до того, как было продано более пятидесяти тысяч экземпляров. К тому времени люди были не просто немного ошарашены, но вся эта суета только увеличивала продажи.
      Случилось так, что однажды я ждал в зеленой комнате, когда придет время присоединиться к какому-то дневному телевизионному разговору. Это случилось, перемотаем вперед, сразу после книжного тура, где я подписывал Библии. Вся штука в том, что если после моего прихода увеличится аудитория, я уеду отсюда на своей собственной тачке. Поэтому я в зеленой комнате, продаю секреты ухода за ногтями кому-то, актрисе Уэнди Дэниэлс или еще кому-то, и она просит меня подписать книжку. Молитвы На Все Случаи Жизни. Тогда я впервые увидел эту книжку, клянусь. Клянусь на всей куче подписанных мной Библий.
      По словам Уэнди Дэниэлс, я могу разгладить морщины под глазами, втирая крем от геморроя.
      Затем она подает мне их, Молитвы На Все Случаи Жизни, и мое имя действительно там на корешке. Я, я, я. Там я.
      Внутри -- молитвы, которые, как считают люди, написал я:
      Молитва, чтобы Продлить Оргазм
      Молитва, чтобы Похудеть
      Ощущение такое же, как у лабораторных подопытных животных, когда их перемалывают, чтобы сделать хот-доги, вот так болезненно я это воспринял.
      Молитва, чтобы Бросить Курить
      Наш Святейший Отец,
      Избавь меня от выбора, который Ты сделал.
      Возьми под контроль мои желания и привычки.
      Вырви у меня власть над моим собственным поведением.
      Пусть это будут Твои решения, как мне поступать.
      Пусть каждая моя неудача будет делом Твоих рук.
      Если после этого я продолжу курить, то я буду знать, что мое курение -это
      Твое желание.
      Аминь.
      Молитва, чтобы Удалить Следы Плесени
      Молитва, чтобы Предотвратить Потерю Волос
      Бог абсолютной власти,
      Пастух стад твоих,
      Так же, как Ты снял бы остаток Твоих обвинений,
      Так же, как Ты спас бы большинство заблудших агнцев Твоих,
      Восстанови в полной мере мою славу.
      Сохрани мне остаток моей юности.
      ВсJ в Твоей власти, чтобы помочь.
      Все в Твоей власти, чтобы отказать.
      Бог безграничной щедрости,
      Подумай о моем страдании.
      минь.
      Молитва, чтобы Стимулировать Эрекцию
      Молитва, чтобы Сохранить Эрекцию
      Молитва, чтобы Замолкли Лающие Собаки
      Молитва, чтобы Замолкли Автомобильные Сигнализации
      Из-за этого состояния я ужасно выглядел по ящику. Мое доходное телешоу, что ж, я должен был с ним навеки распрощаться. Через минуту после эфира у меня был большой разговор по телефону с агентом в Нью-Йорке. На моем конце провода все произносилось в бешенстве.
      Все, о чем он заботился, это деньги.
      "Какая молитва? -- спрашивает он. -- Это заклинание, -- говорит он и орет мне в трубку. -- Это способ для фокусировки людьми своей энергии вокруг отдельной потребности. Людям надо прояснить свое намерение и выполнить его".
      Молитва, чтобы Не Платить За Парковку
      Молитва, чтобы Остановить Протечки Труб
      "Люди молятся о том, чтобы решить проблемы, и, слава Богу, есть такие проблемы, о которых люди беспокоятся," -- агент все еще кричит на меня.
      Молитва для Увеличения Влагалищной Чувствительности
      "Молитва -- это смазка для скрипящего колеса," -- говорит он. Такое уж у него сырное сердце. "Ты молишься, чтобы сделать свои потебности известными".
      Молитва Против Шума Поезда
      Молитва, чтобы На Парковке Нашлось Место
      О, наш благий и милостивый Бог,
      Не будет предела моему обожанию
      Тебя, если Ты дашь мне сегодня место для парковки.
      Ты наш кормилец.
      И Ты первопричина всего.
      От Тебя исходит все добро.
      С Тобой все находится.
      Твоими заботами пусть я получу передышку. С Твоим
      руководством, пусть я обрету мир.
      Остановлюсь, отдохну, найду свободное место, припаркуюсь.
      Вот что Ты должен дать мне. Вот что я прошу.
      Аминь.
      Понимая, что я здесь собираюсь умереть, люди должны знать, что мое личное намерение всю жизнь было служить во славу Божью. В значительной степени. Не то чтобы вы могли найти это среди моих высказываний, но это мой основной всеобщий план. Я хотел, по крайней мере, сделать усилие. Просто эта новая книжка совсем не выглядела набожной. Ни на единую маленькую частичку.
      Молитва Против Чрезмерной Потливости Подмышек
      Молитва для Повторного Собеседования
      Молитва, чтобы Обнаружить Пропавшие Контактные Линзы
      Впрочем, даже Фертилити говорила, что это безбашенная книга. Фертилити хотела второй том.
      Это Фертилити сказала, что на некоторых стадионах, когда я стою посредине и славлю Бога, я такой же, как те люди, которые носят одежду с Микки Маусом или Кока-Колой. Я имею в виду, всJ так просто. Это даже не настоящий выбор. Ты не можешь ошибиться. Фертилити говорит, что славить Бога -- очень безопасное занятие. Тебе даже думать ни о чем не надо.
      "Плодитесь и размножайтесь, -- говорит мне Фертилити. -- Славьте бога. Здесь нет настоящего риска. Это наши базовые установки".
      Спасло Молитвы На Все Случаи Жизни то, что люди использовали каждую молитву. Часть людей была разочарована, все эти религиозные люди возмущались появлением конкуренции, но с этого момента поток денег начал иссякать. Наши общие доходы снижались. Это перенасыщение рынка. Люди запомнили эти молитвы. Люди стояли в пробках, повторяя Молитву, чтобы Автомобильные Пробки Рассосались. Мужчины повторяли Молитву, чтобы Продлить Оргазм, и это действовало не хуже, чем таблица умножения. Оказалось, что лучшее мое умение -- держать рот закрытым и улыбаться.
      Кроме того, количество посетителей на моих персональных выступлениях снизилось, и это казалось началом конца. Со времени моего появления на обложке журнала Люди прошло уже три месяца.
      И не существует такой вещи, как Трудоустройство Уволенных Знаменитостей.
      Ты не видишь, чтобы потухшие кинозвезды или кто-то еще возвращался бы в муниципальный колледж для переподготовки. Единственным шансом для меня была поездка по стране с игровым шоу, но я не настолько умен.
      Я достиг вершин, и вот оно то время, вот еще одно отличное окно для самоубийства, и я уже почти сделал это. Пилюли были у меня в руке. Вот как близко я подошел. Я планировал передозировку мета-тестостерона.
      Затем позвонил агент, кричал, действительно кричал, так же, как миллион орущих христиан орут твое имя в Канзас-Сити, вот какое возбуждение было в его голосе.
      По телефону, стоящему в моем гостиничном номере, агент говорит мне о лучшем заказе за всю мою карьеру. Это на следующей неделе. Это тридцати-секундная пауза между рекламой теннисных туфель и ресторана национальной кухни тахо. Прайм-тайм на протяжении всей недели.
      Интересно, что было бы, если пилюли были бы уже у меня во рту.
      Теперь скука немного развеется.
      Кабельное телевидение, Миллионы и миллионы зрителей, это будет прайм-тайм, мой последний шанс взять пистолет и застрелиться на глазах у большой аудитории.
      Вот это уж точно будет воспринято как мученичество.
      "Одна загвоздка," -- говорит мне агент по телефону. Он кричит: "Загвоздка в том, что я сказал им, что ты сотворишь чудо".
      Чудо.
      "Ничего слишком большого. Тебе не придется делать так, чтобы расступились воды Красного моря, или что-то в этом роде, -- говорит он. -Превращения воды в вино будет достаточно, но помни, что без чуда ты не попадешь в эфир". 23
      Фертилити Холлис вновь вошла в мою жизнь в Спокэйне, Вашингтон, когда я ел пирог с кофе, инкогнито, в ресторане Шана. Она вошла через входную дверь и направилась прямо к моему столику. Нельзя назвать Фертилити Холлис чьей-то волшебной крестной матерью, но вы были бы удивлены, если бы она появилась.
      Но в большинстве случаев вы не удивляетесь.
      Фертилити с ее старомодными серыми глазами, такими же тоскливыми, как океан.
      Фертилити со всеми ее измученными вздохами.
      Она -- пресыщенный эпицентр урагана, каковым является мир вокруг нее.
      Фертилити с ее руками и лицом, сохраняющим выражение слабости, как у какого-то утомленного уцелевшего, какого-то бессмертного, Египетского вампира после миллиона лет просмотра телевизионных повторов, которые мы называем историей, она плюхается на стул напротив меня, радостного, поскольку мне нужна она, чтобы раздобыть какое-нибудь чудо.
      Это было тогда, когда я все еще мог ускользнуть от своего окружения. Я еще не стал никем, но это был переломный момент. Благодаря спаду активности в прессе. Депрессивности рекламной кампании.
      То как Фертилити сутулится, ставит локти на стол и подпирает голову руками, как ее скучные рыжие волосы придают ее лицу слабость, заставляет вас думать, что она только что прибыла с какой-то планеты, где притяжение меньше, чем на Земле. И после появления здесь, несмотря на то, что она тощая, она весит двести пятьдесят килограммов.
      Ее одежда -- это просто не сочетающиеся друг с другом вещи, слаксы и топ, туфли, в руках -- большая хозяйственная сумка. Кондиционер работает, и ты можешь чувствовать запах ткани, пота и плутовства.
      Она выглядит размытой.
      Она выглядит исчезающей.
      Она выглядит стертой.
      "Не волнуйся, -- говорит она. -- Это я, только без косметики. Я тут по работе".
      Ее работа.
      "Правильно, -- говорит она. -- Моя дьявольская работа".
      Я спрашиваю: Как там моя рыбка?
      Она отвечает: "Хорошо".
      Ни в коем случае встреча с ней не может быть случайностью. Вероятно, она следовала за мной.
      "Ты забыл, что я знаю всJ," -- говорит Фертилити. Она спрашивает: "Сколько времени?"
      Я говорю ей: Тринадцать тридцать три.
      "Через одиннадцать минут официантка принесет тебе еще один кусок пирога. На этот раз, с лимонными мерингами. Позже, всего шестьдесят людей посмотрят тебя по телевизору сегодня. Затем, завтра утром, что-то, что называется Мостом Реки Уокер, обрушится в Шривпорте. Где бы это ни было".
      Я сказал, что она угадала.
      "И, -- говорит она и ухмыляется, -- тебе нужно чудо. Тебе нужно чудо, плохо".
      Может быть, говорю я. В наши дни кому не нужно чудо? И откуда она так много знает?
      "Оттуда же, откуда знаю, -- говорит она и кивает в сторону другого конца столовой, -- что у той официантки рак. Я знаю, что от пирога, который ты ешь, у тебя будет плохо с желудком. Какой-то кинотеатр в Китае сгорит за пару минут, прибавь или убавь время, чтобы узнать, сколько сейчас в Азии. Прямо сейчас в Финляндии лыжник вызывает лавину, которая похоронит дюжину людей".
      Фертилити подает знак, и официантка с раком подходит к нам.
      Фертилити наклоняется поперек стола и говорит: "Я знаю всJ это, потому что я знаю всJ".
      Официантка молодая, у нее есть волосы, зубы, всJ, то есть ничего, что говорило бы о ее дефективности или болезни, и Фертилити заказывает цыпленка, поджаренного с овощами и кунжутными семечками.
      Спокэйн все еще за окнами. Здания. Река Спокэйн. Солнце, которое у нас одно на всех. Автостоянка. Окурки сигарет.
      Я спрашиваю, почему она не предупредила официантку?
      "А как бы ты реагировал, если бы незнакомец сообщил тебе подобные новости? Это только разрушило бы ее день, -- говорит Фертилити. -- И всю свою личную драму она свалила бы на меня".
      Вишневый пирог, который я ем, вызовет у меня расстройство желудка. Сила внушения.
      "Все, что тебе надо делать -- это обращать внимание на закономерности, -говорит Фертилити. -- Как только ты увидишь закономерности, ты сможешь экстраполировать будущее".
      По словам Фертилити, нет никакого хаоса.
      Есть лишь закономерности, закономерности, правящие закономерностями, закономерности, влияющие на другие закономерности. Закономерности, скрываемые закономерностями. Закономерности внутри закономерностей.
      Если ты присмотришься поближе, история лишь повторяет сама себя.
      То, что мы называем хаосом -- это всего лишь закономерности, которые мы не сумели распознать. То, что мы называем случайностями -- это всего лишь закономерности, которые мы не в состоянии расшифровать. То, что мы не можем понять, мы называем бредом. То, что мы не можем прочесть, мы называем тарабарщиной.
      Нет никакой свободы воли.
      Нет никаких переменных.
      "Есть только неизбежность, -- говорит Фертилити. -- Есть только одно будущее. У тебя нет выбора".
      Плохие новости: у нас нет никакой власти.
      Хорошие новости: ты не можешь совершить ни одной ошибки.
      Официантка в другом конце зала выглядит молодой, симпатичной и обреченной.
      "Я обращаю внимание на закономерности," -- говорит Фертилити.
      Она говорит, что не может не обращать на них внимания.
      "В моих снах с каждой ночью их всJ больше и больше, -- говорит она. -ВсJ. Это всJ равно что читать учебник истории будущего, каждую ночь".
      Поэтому она знает всJ.
      "Поэтому я знаю, что тебе нужно чудо, чтобы тебя показали по телевизору".
      То, что мне нужно -- это хорошее предсказание.
      "Поэтому я здесь, -- говорит она и достает толстый ежедневник из своей большой хозяйственной сумки. -- Назови мне временной промежуток. Назови мне дату своего предсказания".
      Я говорю: В любое время в неделю после следующей.
      "Как насчет большой автомобильной аварии?" -- спрашивает она, заглядывая в ежедневник.
      Я спрашиваю: Сколько машин?
      "Шестнадцать машин, -- говорит она. -- Десять погибших. Восемь раненых".
      А нет у нее чего-нибудь помощнее?
      "Как насчет пожара в казино в Лас-Вегасе, -- говорит она. -- Девушки из шоу, топлес, в больших головных уборах из перьев в огне, ну и все такое".
      Погибшие?
      "Нет. Небольшие ожоги. Хотя многие пострадают от дыма".
      Что-нибудь большее.
      "Взрыв в косметическом салоне".
      Что-то яркое.
      "Бешенство в национальном парке".
      Скука.
      "Столкновение поездов в метро".
      Она собирается меня усыпить.
      "Меховой активист, обвязавший себя бомбами в Париже".
      Проехали.
      "Разлив нефтяного танкера".
      Кому это надо?
      "Неприятности в жизни кинозвезды".
      Здорово, говорю я. Моя аудитория решит, что я настоящее чудовище, когда все окажется правдой.
      Фертилити листает ежедневник.
      "Очнись, сейчас лето, -- говорит она. -- У нас не такой большой выбор катастроф".
      Я говорю, чтобы она продолжала искать.
      "На следующей неделе Хо-Хо, большая панда в Национальном Зоопарке, попытается размножаться и подцепит венерическое заболевание от привезенного самца".
      Я никогда не произнесу такое по телевизору.
      "Как насчет вспышки туберкулеза?"
      Скучища.
      "Снайпер на дороге?"
      Скучища.
      "Нападение акулы?"
      Должно быть, она соскребает это со дна бочки.
      "Сломанная нога у скаковой лошади?"
      "Порезанная картина в Лувре?"
      "Грыжа у премьер-министра?"
      "Упавший метеорит?"
      "Зараженные замороженные индейки?"
      "Лесной пожар?"
      Нет, говорю я ей.
      Слишком грустно.
      Слишком вычурно.
      Слишком политизированно.
      Слишком эзотерически.
      Слишком грубо.
      Ничего притягательного.
      "Извержение вулкана?" -- спрашивает Фертилити.
      Слишком медленно. Нет настоящей драмы. В основном повреждение имущества.
      Проблема в том, что после фильмов о катастрофах все ждут от природы слишком многого.
      Официантка приносит жареного цыпленка и мой лимонный пирог с меренгами и наполняет наши кофейные чашки. Затем она улыбается и уходит умирать.
      Фертилити листает страницы ежедневника туда-сюда.
      В моих кишках вишневый пирог начинает сражение. Спокэйн за окнами. Кондиционер внутри. Ничего никогда не выглядит как закономерность.
      Фертилити Холлис говорит: "Как насчет пчел-убийц?"
      Я спрашиваю: Где?
      "Они прилетят в Даллас, Техас".
      Когда?
      "Утром следующего воскресенья, в восемь десять".
      Несколько? Рой? Сколько?
      "Тучи".
      Я говорю ей: Отлично. Фертилити испускает вздох и начинает ковыряться в своем жареном цыпленке. "Дерьмо, -- говорит она. -- Я с самого начала знала, что ты выберешь именно это". 22
      Итак, тучи пчел-убийц прибыли в Даллас, Техас, в десять минут девятого в воскресенье утром, точно по графику. Это несмотря на то, что у меня были вшивые пятнадцать процентов доли рынка телевизионной аудитории во время моего включения.
      Через неделю сеть выделила мне целую минуту, и какие-то крупные воротилы, фармацевтические компании, автозаводы, нефтяные и табачные компании выстроились в очередь вероятных спонсоров, ожидая, что я сотворю еще большее чудо.
      По своим грязным причинам мной очень заинтересовались страховые компании.
      Между этой передачей и следующей я путешествую по Флориде, устраивая вечера. Турне Джексонвиль-Тампа-Орландо-Майами. Это Чудесный Крестовый Поход Тендера Брэнсона. Каждый вечер по одному городу.
      Моя Минута Чуда, так захотели это назвать агент и телесеть, в общем, она не требует почти никаких усилий по созданию. Кто-то направляет камеру на твои причесанные волосы и галстук на твоей шее, и ты выглядишь мрачно и говоришь прямо в камеру:
      Маяк мыса Ипсвич рухнет завтра.
      Через неделю -- ледник Мэннингтон на Аляске обрушится и опрокинет туристический корабль, который подплывет слишком близко.
      Еще через неделю -- мыши, разносящие смертоносный вирус в Чикаго, Такоме и Грин Бэй.
      Это все равно что сообщать новости по телевизору, только до того, как они произошли.
      Я вижу этот процесс так: я скажу, чтобы Фертилити дала мне сразу пару дюжин предсказаний, и я просто запишу Минуты Чуда на сезон вперед. Имея в запасе год, я смогу свободно делать выходы на публику, рекламировать товары, подписывать книги. Возможно, немного заниматься консультированием. Эпизодически появляться в кино и на телевидении.
      Не спрашивайте меня, когда, потому что я не помню, но на какое-то время я забыл о том, что хотел совершить самоубийство.
      Если бы рекламщица поставила самоубийство в мой график, я был бы мертв. Семь вечера, вторник, выпей жидкость для чистки водостоков. Никаких проблем. Но из-за всех этих пчел-убийц и спроса на мое время я постоянно беспокоюсь о том, что будет, если я больше не смогу найти Фертилити. Это, а также мое окружение, постоянно со мной. Команда постоянно гоняется за мной -рекламщица, составители графика, личный фитнесс-тренер, ортодонтист, дерматолог, диетолог.
      Пчелы-убийцы дали меньший эффект, чем можно было ожидать. Они никого не убили, но приковали к себе много внимания. Теперь мне был нужен вызов на бис.
      Крушение стадиона.
      Обвал в шахте.
      Сход поезда с рельс.
      Один я остаюсь лишь тогда, когда сижу в туалете, да и там я окружен.
      Фертилити нет нигде.
      Почти во всех общественных мужских туалетах в стене между одной кабинкой и другой проделана дырка. Эти дырки проделаны в твердом дереве 2,5 сантиметров толщиной просто чиьми-то ногтями. В каждом случае работа шла днями или месяцами. Ты видишь, как эти дырки проходят через мрамор, через сталь. Как будто кто-то пытался сбежать из тюрьмы. Дырка такой величины, чтобы смотреть через нее или общаться. Или просунуть туда палец, или язык, или член и выбраться оттуда хотя бы этой небольшой частью тела.
      Люди называют эти отверстия "дырками славы".
      Все равно что ты нашел бы золотую жилу.
      Где ты еще найдешь славу.
      Я в туалете в аэропорту Майами, и прямо возле моего локтя дырка в стене кабинки, а вокруг дырки надписи, оставленные мужчинами, которые сидели здесь до меня.
      Джон М был здесь 14.03.64
      Карл Б был здесь 8 янв. 1976 г.
      Эпитафии.
      Некоторые из них нацарапаны здесь недавно. Некоторые закрашены, но процарапаны столь глубоко, что они все еще читабельны под десятками слоев краски.
      Здесь тени, оставленные тысячами движений, тысячами капризов, потребностей, запечатленных на стене людьми, которые ушли. Это записи о том, что они были здесь. Их визит. Проездом. Здесь то, что соц.работница назвала бы документальным первоисточником.
      История неприемлемости.
      Будь здесь сегодня вечером для бесплатного отсоса. Суббота, 18 июня 1973 г.
      Все это нацарапано на стене.
      Здесь слова без картинок. Секс без имен. Картинки без слов. Здесь нацарапана голая женщина с широко разведенными длинными ногами, круглыми, бросающимися в глаза грудями, длинными вьющимися волосами и без лица.
      Роняющий огромные слезы к ее волосатому влагалищу мощный член размером с человека.
      Рай, гласят слова, это буфет, в котором столько кошечек, сколько-ты-сможешь-съесть.
      Рай -- это траханье в жопу.
      Отправляйся в Ад, пидор.
      Был там.
      Иди жрать дерьмо.
      Делал это.
      Вокруг меня эти несколько голосов, когда настоящий голос, женский голос, шепчет: "Тебе нужна еще одна катастрофа, не так ли?"
      Голос доносится через дырку, но когда я смотрю, то вижу лишь накрашенные губы. Красные губы, белые зубы, вспышка влажного языка говорит: "Я знала, что ты будешь здесь. Я знаю всJ".
      Фертилити.
      Теперь в дырке простой серый глаз, увеличенный при помощи синих теней и карандаша, и мигающие ресницы, тяжелые от туши. Зрачок расширяется, затем сужается. Затем появляется рот, чтобы сказать: "Не волнуйся. Твой самолет задержат еще на пару часов".
      На стене рядом со ртом написано: Я сосу и глотаю.
      Рядом с этим написано: Я лишь хочу любить ее, если она даст мне шанс.
      Там стих, который начинается так: Теплое в тебе -- любовь ... Остаток стиха смыт со стены и стерт спермой.
      Рот говорит: "Я здесь по работе".
      Должно быть, это ее дьявольская работа.
      "Это моя дьявольская работа, -- говорит она. -- Это жар".
      Это то, о чем мы не говорили.
      Она говорит: "Я просто не хочу об этом говорить".
      Поздравляю, шепчу я. В смысле, насчет пчел-убийц.
      На стене нацарапано: Как ты назовешь Правоверческую девушку, которую арестовали?
      Мертвячка.
      Как ты назовешь Правоверца-шестерку, который дает трахнуть себя в зад?
      Рот говорит: "Тебе нужна еще одна катастрофа, не так ли?"
      Лучше штук пятнадцать или двадцать, шепчу я.
      "Нет," -- говорит рот. "Ты оказался таким же, как все парни, которым я когда-либо доверяла, -- говорит она. -- Ты жадный".
      Я просто хочу спасти людей.
      "Ты жадная свинья".
      Я хочу спасти людей от катастроф.
      "Ты просто собачка, делающая трюки".
      Только так я могу убить себя.
      "Я не хочу, чтобы ты умер".
      Почему?
      "Что почему?"
      Почему она хочет, чтобы я жил? Это потому что я ей нравлюсь?
      "Нет, -- говорит рот. -- Я тебя не ненавижу, но ты мне и не нужен".
      Но разве я ей не нравлюсь?
      Рот говорит: "Ты хоть представляешь, как скучно быть мной? Знать всJ? Видеть приход всего за миллион миль до этого? Это становится непереносимо. И это не только я".
      Рот говорит: "Все мы скучаем".
      На стене написано: Я трахнул Сэнди Мур.
      Вокруг этого десять других надписей: Я тоже.
      Еще кто-то нацарапал: А есть здесь кто-нибудь, кто не трахал Сэнди Мур?
      Рядом с этим нацарапано: Я.
      Рядом с этим нацарапано: Пидор.
      "Мы все смотрим одни и те же телепрограммы, -- говорит рот. -- Все мы слышим одни и те же вещи по радио, мы все повторяем одни и те же разговоры друг с другом. Не осталось никаких неожиданностей. ВсJ одно и то же. Повторы".
      Красные губы в дырке говорят: "Все мы выросли на одних и тех же телешоу. Все равно что нам всем имплантировали одинаковую искусственную память. Мы не помним почти ничего из нашего настоящего детства, но мы помним всJ, что случилось с семьями из сериалов. У нас одинаковые базовые цели. У нас у всех одни и те же страхи".
      Губы говорят: "Будущее не безоблачно".
      "Очень скоро у нас будут одинаковые мысли в одно и то же время. Мы будет жить в унисон. Синхронизированно. В единстве. Одинаково. Точно. Так же, как муравьи. Насекомые. Овцы".
      ВсJ такое производное.
      Ссылка на ссылку на ссылку.
      "Большой вопрос, который задают люди, это не "В чем природа бытия?", -говорит рот. -- Большой вопрос, который задают люди, "Из чего это?"
      Я слушал через дырку так же, как я слушал людей, исповедовавшихся мне по телефону, также, как я прослушивал склепы в поисках признаков жизни. Я спросил: ну и зачем я ей нужен?
      "Затем, что ты вырос в другом мире," -- говорит рот.
      "Потому что если кто-то и сможет удивить меня, то только ты. Ты не часть массовой культуры, пока нет. Ты моя единственная надежда увидеть что-то новое. Ты волшебный принц, который может разрушить заклятие скуки. Транс от похожести одного дня на другой. Был там. Делал это. Ты -контрольная группа из одного человека".
      Нет, шепчу я, я не настолько другой.
      "Нет, это так, -- говорит рот. -- И единственное мое желание -- чтобы ты оставался другим".
      Тогда дай мне несколько предсказаний.
      "Нет".
      Почему нет?
      "Потому что я тебя никогда больше не увижу. Мир людей проглотит тебя, и я тебя потеряю. С этого момента я буду давать тебе по одному предсказанию каждую неделю".
      Как?
      "А вот так, -- говорит рот. -- Так же, как и сейчас. И не беспокойся. Я тебя найду". 21
      Согласно моему плану маршрута, я в темной телестудии на коричневом диване, ощущение как от 60/40 смеси разных видов шерсти, ткань изготовлена на широком ткацком станке, устойчива к пятнам и не бликует при свете дюжины прожекторов. Стиль моих волос от компании... Моя одежда создана компанией... Мои украшения предоставлены компанией...
      В моей автобиографии говорится, что я никогда не был настолько радостным и удовлетворенным, как теперь, радуясь каждому прожитому дню и стремясь к совершенству. Пресс-релизы говорят, что я записываю новую телепрограмму, полчаса поздно ночью, в которой я отвечаю на звонки людей, которым нужна помощь. Я буду предлагать им новые перспективы. Согласно пресс-релизам, в каждом шоу будет новое предсказание. Катастрофа, землетрясение, приливно-отливная волна, дождь саранчи могут встать у тебя на пути, поэтому ты лучше включи канал, просто на всякий случай.
      Это что-то вроде вечерних новостей, но только до события. Пресс-релиз называет новое шоу Мир Разума.
      Если это можно так назвать.
      Это Фертилити сказала, что однажды я стану известным. Она сказала, что я буду говорить всему миру о ней, поэтому лучше, если я буду получать эти факты напрямую.
      Фертилити сказала, чтобы после того, как я стану известным, я назвал ее глаза кошачьими. Ее волосы, сказала она, были спутаны штормом. Это в точности ее слова. Да, а ее губы были искусаны пчелами.
      Она сказала, что ее руки такие же гладкие, как куриные грудки без кожи.
      По словам Фертилити, то, как она ходила, было забавно.
      "Когда ты станешь известным, -- сказала она мне, -- не делай так, чтобы я выглядела чудовищем или жертвой чего-то". Фертилити сказала: "Ты собираешься распродать всю свою религию и всJ, во что ты веришь, только не лги мне. Окей? Пожалуйста".
      Итак, часть моей известности состоит в том, что я делаю эту еженедельную сидячую программу, где известная тележурналистка представляет меня. Она объявляет рекламные паузы. Она скармливает мне людей, звонящих с вопросами. ТелеСуфлер скармливает мне ответы. Люди звонят по бесплатной междугородней линии. Помоги мне. Исцели меня. Накорми меня. Услышь меня. Это то же, что я делал в своих собачьих апартаментах по ночам, но только транслируемое на всю страну.
      Мессия. Спаситель. Избавь нас. Спаси нас.
      Исповеди в квартире, исповеди по национальному телевидению, они точно такие же, как этот мой рассказ для бортового самописца кабины пилотов. Моя исповедь.
      У тех наркотиков, которые я принимал в тот момент своей карьеры, вам не следует читать инструкции, если вы хотите заснуть ночью. Такие побочные эффекты, что с ними нечего делать на национальном телевидении.
      Рвота, метеоризм, диарея. Побочные эффекты такие: головные боли, лихорадка, головокружение, сыпь, потение.
      Я мог бы помечать их галочками.
      Диспепсия.
      Запоры.
      Тревожность.
      Сонливость.
      Изменение вкуса.
      По словам моего личного тренера, это Примаболин создает гудение в моей голове. Мои руки трясутся. Пот выступает на задней стороне шеи. Это может быть взаимодействием наркотиков.
      По словам моего личного тренера, это хорошая вещь. Просто сидя здесь, я теряю вес.
      По словам моего личного тренера, лучший способ нелегально раздобыть стероиды -- это найти кошку, больную лейкемией, и отнести ее к ветеринарам, которые пропишут заряженные шприцы с животными стероидами, эквивалентными лучшим стероидам для людского употребления. Он сказал, что если кошка проживет достаточно долго, ты сможешь сделать запас на год вперед.
      Когда я спросил у него, что будет с кошкой, он ответил: какая разница?
      Журналистка сидит сбоку от меня. Ее ноги, да и все остальное тело, выглядят не такими уж длинными. Она оставляет открытыми такие кусочки ушей, чтобы хватило для сережек. Все ее проблемы скрыты внутри. Все ее недостатки -- тайна. Единственный запах, который от нее исходит, даже при дыхании, это лак для волос. Как она сложилась в своем кресле, как ее ноги скрещены возле коленей, как ее руки сложены на коленях -- это скорее даже не поза, а оригами из плоти и крови.
      Согласно сценарию, я на диване, на островке горячего света, окруженный телевизионными камерами и кабелями и молчаливыми техниками, делающими свою работу вокруг меня в темноте. Агент там, в тени, руки сложены, и он смотрит на часы. Агент поворачивается туда, где какие-то авторы делают последние исправления в тексте, прежде чем он появится на ТелеСуфлере.
      На маленьком столике возле дивана стоит стакан воды со льдом, и если я подниму его, моя рука начнет трястись так, что кубики льда будут звенеть до тех пор, пока агент не повернет ко мне голову и не сделает ртом молчаливое нет.
      Мы в эфире.
      По словам журналистки, она чувствует мою боль. Она прочла мою автобиографию. Она знает все о моем унижении. Она прочла все об унижающих испытаниях, которые надо было пройти голым, а затем быть проданным в качестве раба, голым. Мне было всего семнадцать или восемнадцать лет, а все эти люди, все члены культа, были там и смотрели на меня, голого. Голый раб, говорит она, в рабстве. Голый.
      Агент перед моими глазами, прямо за плечом журналистки, а авторы столпились вокруг него в темноте, одетые.
      Рядом с агентом экран ТелеСуфлера говорит мне: Я ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ОСКОРБЛЕННЫМ, КОГДА МЕНЯ ПРОДАВАЛИ С АУКЦИОНА ГОЛЫМ КАК РАБА.
      Согласно ТелеСуфлеру: Я ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ГЛУБОКО УНИЖЕННЫМ.
      Согласно ТелеСуфлеру: Я ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ИСПОЛЬЗОВАННЫМ И ОСКВЕРНЕННЫМ ... ОБЪЕКТОМ ПРИСТАВАНИЙ.
      Команда авторов кучкуется вокруг ТелеСуфлера и произносит слова беззвучно, а я читаю их громко.
      Пока я читаю все это громко, а камеры смотрят на меня, журналистка смотрит в темноту на режиссера и прикасается к запястью. Режиссер поднимает два пальца, затем восемь пальцев. Техник заходит в лучи света и поправляет завиток обратно за ухо журналистки.
      ТелеСуфлер говорит мне: МЕНЯ СЕКСУАЛЬНО ОСКОРБЛЯЛИ. СЕКСУАЛЬНЫЕ ОСКОРБЛЕНИЯ БЫЛИ ОБЫЧНЫМ ДЕЛОМ СРЕДИ ЧЛЕНОВ ПРАВОВЕРЧЕСКОГО КУЛЬТА. ИНЦЕСТ БЫЛ КАЖДОДНЕВНОЙ ЧАСТЬЮ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ. ТАК ЖЕ КАК И СЕКС СО ВСЕМИ ВИДАМИ ЖИВОТНЫХ. ПОКЛОНЕНИЕ САТАНЕ БЫЛО ПОПУЛЯРНО. ПРАВОВЕРЦЫ ВСЕГДА ПРИНОСИЛИ ДЕТЕЙ В ЖЕРТВУ САТАНЕ, НО ЛИШЬ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ДОВОДИЛИ ИХ ДО СУМАСШЕСТВИЯ. ЗАТЕМ СТАРЕЙШИНЫ ПРАВОВЕРЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ УБИВАЛИ ИХ. ПИЛИ ИХ КРОВЬ. ЭТО БЫЛИ ДЕТИ, С КОТОРЫМИ Я СИДЕЛ В ШКОЛЕ ЗА ОДНОЙ ПАРТОЙ КАЖДЫЙ ДЕНЬ. ЦЕРКОВНЫЕ СТАРЕЙШИНЫ ЕЛИ ИХ. КОГДА НАСТУПАЛО ПОЛНОЛУНИЕ, ЦЕРКОВНЫЕ СТАРЕЙШИНЫ ТАНЦЕВАЛИ ГОЛЫМИ, ОДЕВАЯСЬ В КОЖУ МЕРТВЫХ ПРАВОВЕРЧЕСКИХ ДЕТЕЙ.
      Да, говорю я, это вызывало очень, очень сильный стресс.
      ТелеСуфлер говорит: ВЫ МОЖЕТЕ НАЙТИ ВСЕ ЯРКИЕ МОМЕНТЫ ПРАВОВЕРЧЕСКИХ СЕКСУАЛЬНЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ В МОЕЙ КНИГЕ. ОНА НАЗЫВАЕТСЯ СПАСЕННЫЙ ОТ СПАСЕНИЯ И ОНА ЕСТЬ ВО ВСЕХ КНИЖНЫХ МАГАЗИНАХ.
      В тени агент и авторы дают друг другу пять. Агент показывает мне поднятый вверх большой палец.
      Мои руки цепенеют. Я не чувствую своего лица. Мой язык принадлежит кому-то еще. Мои губы мертвы из-за circumoral парестезии.
      Побочные эффекты.
      Периферийная парестезия убивает любое ощущение в ступнях. Все мое тело кажется отдаленным и отделенным, как картинка меня, носящего черный костюм и сидящего на коричневом диване, выведенная на студийный монитор, и я чувствую то же, что должна чувствовать душа, поднимающаяся на Небеса и наблюдающая, как то, что от тебя осталось, твоя плоть и кровь, умирает.
      Режиссер показывает мне пальцы: два пальца на одной руке и четыре на другой. Что он пытается мне сказать, я не знаю.
      Большинство из того, что выдает ТелеСуфлер, написано в моей автобиографии, которую я не писал. Ужасное детство, которого у меня не было. Согласно ТелеСуфлеру, все Правоверцы горят в Аду.
      ТелеСуфлер говорит мне: Я НИКОГДА НЕ ИЗБАВЛЮСЬ ОТ БОЛЕЗНЕННОЙ УНИЖАЮЩЕЙ БОЛИ, И НЕ ВАЖНО, НАСКОЛЬКО БОГАТ Я БУДУ, КОГДА УНАСЛЕДУЮ ЗЕМЛЮ ПРАВОВЕРЧЕСКОГО СЕМЕЙНОГО ОКРУГА.
      По словам ТелеСуфлера: МОЯ НОВАЯ КНИГА, МОЛИТВЫ НА ВСЕ СЛУЧАИ ЖИЗНИ, ЭТО ВАЖНЕЙШИЙ ИНСТРУМЕНТ ДЛЯ ИЗБАВЛЕНИЯ ОТ СТРЕССОВ, С КОТОРЫМИ МЫ СТАЛКИВАЕМСЯ. ОНА НАЗЫВАЕТСЯ МОЛИТВЫ НА ВСЕ СЛУЧАИ ЖИЗНИ, И ОНА ЕСТЬ ВО ВСЕХ КНИЖНЫХ МАГАЗИНАХ.
      По словам журналистки, глядящей, как режиссер глядит на меня, глядящего в ТелеСуфлер, по ее словам, я очень счастлив и удовлетворен, что теперь я свободен от Правоверческого Культа Смерти. Когда мы вернемся, говорит она камерам, мы послушаем звонки от зрителей.
      Журналистка объявляет перерыв на рекламу.
      Пока идет реклама, она спрашивает, действительно ли мое детство было настолько ужасным. Агент подходит и говорит: да. Оно было. Оно было ужасным. Техник, тянущий провода, висящие у него на ремне и вокруг головы, подходит и спрашивает, нужно ли мне воды. Агент говорит: нет. Режиссер спрашивает, хочу ли я в туалет, и агент говорит, что я в порядке. Он говорит, что я не люблю общаться с толпой незнакомцев, задающих мне вопросы. Я выше физических потребностей. Тогда операторы закатывают глаза, а режиссер и журналистка переглядываются и пожимают плечами, как будто я послал их.
      Затем режиссер говорит, что мы в эфире, и журналистка говорит, что мы слушаем первый звонок.
      "Я в переполненном ресторане, -- голос звонящей женщины доносится из студийных динамиков, -- это очень дорогой ресторан, и кто-то, кто ест рядом со мной, выпускает газы, и не один раз, а снова и снова, это ужасно, что я должна делать?"
      Журналистка закрывает лицо рукой. Режиссер поворачивается спиной. Агент смотрит на авторов, пишущих мой ответ для ТелеСуфлера.
      Чтобы потянуть время, журналистка спрашивает, что ела звонившая.
      "Что-то со свининой, -- говорит женщина, -- не важно. Запах был столь ужасен, что я вообще перестала чувствовать вкус".
      ТелеСуфлер говорит: ГОСПОДЬ БОГ ДАЛ НАМ МНОГО ЧУВСТВ.
      ТелеСуфлер тоже тянет время.
      СРЕДИ НИХ ЕСТЬ НЮХ И ВКУСОВЫЕ ОЩУЩЕНИЯ.
      Как только строчка текста появляется на ТелеСуфлере, я громко зачитываю ее.
      НО ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК СПОСОБЕН СУДИТЬ, КАКИЕ ИЗ ЭТИХ ДАРОВ ХОРОШИЕ, А КАКИЕ ПЛОХИЕ. ДЛЯ БОГА ЗАПАХ ОТБРОСОВ НЕ ОТЛИЧАЕТСЯ ОТ ЗАПАХА ПРЕВОСХОДНОЙ СВИНИНЫ ИЛИ ВИНА.
      Я понятия не имею, где они это откопали.
      НЕ СТРАДАЙТЕ И НЕ РАДУЙТЕСЬ. НЕ БУДЬТЕ ВОСХИЩЕНЫ ИЛИ ОСКОРБЛЕНЫ ТАКИМИ ДАРАМИ. НЕ СУДИТЕ, И НЕ СУДИМЫ БУДЕТЕ.
      Режиссер произносит слова Бирма БритьJ. Журналистка говорит: второй дозвонившийся, вы в эфире.
      Второй дозвонившийся спрашивает, что я думаю о купальниках-веревочках.
      ТелеСуфлер говорит: ОТВРАТИТЕЛЬНО.
      Я говорю: После долгих лет стирки для богатых людей, я думаю, что люди, которые делают купальники-веревочки, должны для начала сделать их черного цвета.
      Журналистка говорит: третий дозвонившийся, вы в эфире.
      "Есть один парень, но он избегает меня".
      Это Фертилити, это ее голос, из динамиков, говорит со мной, говорит обо мне на всю Северную Америку. Она что, собирается вызвать скандал здесь, на телевидении? Мои мысли сводятся к потоку лжи, которую я произносил, и к возможным ответам на то, с чего она может начать.
      Она что, собирается разоблачить меня и мои предсказания катастроф?
      Может, она сложила два и два и поняла, что я подтолкнул ее брата к самоубийству? Или она знала это всегда? А если она знает, что я убил ее брата, то что тогда?
      "Этот парень, который мне не звонит, я рассказала ему, чем я занимаюсь, -- говорит она. -- Моя работа. И он это не одобрил, но делает вид, что всJ окей".
      Журналистка спрашивает, какая у Фертилити работа.
      ТелеСуфлер пуст.
      Теперь вся Америка должна узнать большой секрет: или о Фертилити, или обо мне. Ее дьявольская работа. Моя убийственная горячая линия. Ее сны о катастрофах. Мои заимствованные предсказания.
      "У меня есть агент по имени Доктор Амброуз, -- говорит Фертилити, -- хотя он не настоящий доктор".
      Фертилити как-то раз сказала мне, что когда-нибудь все в мире, даже сборщики мусора и посудомойки, будут иметь своих агентов. Ее Доктор Амброуз находил богатые пары, ищущие кого-то, кто мог бы выносить их ребенка. Суррогатную мать. Доктор Амброуз называет это процедурой. Она проводится отцом ребенка и Фертилити в кровати, в то время как жена ждет за дверью.
      "Жена ждет в коридоре, вяжет или листает список детских имен, -- говорит Фертилити. -- А ее муж аккуратно опустошает свое мизерное содержимое яичек внутрь меня".
      Когда она впервые рассказала мне о своей работе, еще в то время, когда я был никем и занимался дома вмешательством в кризисы, она сказала, что Фертилити Холлис -- это ее псевдоним. Она сказала, что на самом деле ее зовут Гвен, но она ненавидит это имя.
      "Мое совокупление с отцом ребенка -- это скорее натуропатия, говорит Доктор Амброуз. Это его помощь отчаявшимся парам. Это не прелюбодеяние. Это целостность".
      Это не мошенничество и не проституция, сказала она мне.
      "Это есть в Библии," -- говорит Фертилити.
      Это стоит пять тысяч долларов.
      "Вы знаете: Бытие, Глава Тридцатая, Рахиль и Валла, Лия и Зелфа".
      Валла не контролировала рождение, говорю я ей. Зелфа не получала пять штук черным налом. Они были настоящими рабынями. Они не ездили по всей стране, встречаясь с несостоявшимися отцами, жаждущими наследника.
      Фертилити жила с парой до одной полной недели, но каждый раз, когда они повторяли процедуру, это стоило пять штук. Для каких-то мужчин это означало пятнадцать штук за ночь. Плюс пара должна была оплатить авиаперелет.
      "Доктор Амброуз -- это всего лишь голос в телефонной трубке, который устраивает договоренность, -- говорит Фертилити. -- Как будто его вообще не существует. Пары платят ему, а он отсылает мне половину денег наличкой. Там никогда нет обратного адреса. Он такой трус".
      Я знаю это чувство.
      ТелеСуфлер говорит: СУКА.
      "ВсJ, что я должна делать, это не задумываться, и я имею большой успех".
      Это ее профессия, сказала она. Быть бесплодной.
      ТелеСуфлер говорит: ПРОСТИТУТКА.
      Из динамиков доносится: "Я бесплодна".
      ТелеСуфлер говорит: ШЛЮХА.
      Это единственное ее умение, пользующееся спросом. Это ее звонок.
      Это та работа, для которой она была рождена.
      Она не платит налогов. Она любит путешествовать. По пути она останавливается в богатых домах, свободное время. Она рассказала мне, что в некоторые ночи она засыпает во время процедуры. С некоторыми отцами детей она видит сны о поджогах, о падающих мостах и об оползнях.
      "Я не думаю, что делаю что-то не так, -- говорит она. -- Я думаю, что если есть лимон, надо сделать из него лимонад".
      ТелеСуфлер говорит: ГОРИ В ЖАРКОМ ВЕЧНОМ ОГНЕ АДА, ТЫ, ЯЗЫЧЕСКАЯ ДЬЯВОЛЬСКАЯ ШЛЮХА.
      Фертилити говорит: "Ну и что ты думаешь?"
      Журналистка таращится на меня так напряженно, что не замечает, как часть волос сползает ей на лоб. Режиссер таращится на меня. Агент таращится. Журналистка задыхается. Авторы скармливают текст ТелеСуфлеру.
      МОЛИСЬ О СМЕРТИ, ПРЕЛЮБОДЕЙСКАЯ ДЬЯВОЛЬСКАЯ ШЛЮХА.
      Вся Америка смотрит на нас.
      НЕТ ТЕБЕ ПРОЩЕНИЯ, ПОРОЧНАЯ ДЬЯВОЛЬСКАЯ ДЕВУШКА.
      Агент вертит головой: нет.
      ТелеСуфлер на мгновение пустеет. Авторы пишут. Текст снова появляется.
      НЕТ ТЕБЕ ПРОЩЕНИЯ, ПОРОЧНАЯ ДЬЯВОЛЬСКАЯ ЖЕНЩИНА.
      Голос Фертилити: "Ну и что ты думаешь?"
      ПРОСТИТУТКА
      Агент показывает на меня, на экран ТелеСуфлера, на меня, снова и снова, быстро.
      ШЛЮХА
      "Ты не хочешь наложить на меня страшное заклятие, так я тебя поняла?"
      ИЕЗАВЕЛЬ
      Лишь мертвое молчание транслируется на спутник. Кто-то должен что-то сказать.
      Оцепеневшим ртом я читаю слова с ТелеСуфлера. Не ощущая своих губ, я просто говорю то, что мне приказывают сказать.
      Журналистка спрашивает: "Третья дозвонившаясяВы всJ ещJ там?"
      Режиссер показывает нам пять пальцев, четыре, три, два, один. Затем он проводит указательным пальцем по горлу. 20
      Еще одна вещь, которую я должен рассказать людям перед тем, как самолет разобьется, это то, что я не бредил идеей ПорноМогильника.
      Агент всегда кладет передо мной бумаги и говорит: подпиши это.
      Он говорит мне: подпиши здесь.
      И здесь.
      Здесь.
      И здесь.
      Агент говорит мне просто ставить подпись рядом с каждым параграфом. Он говорит мне: не утруждай себя чтением этого куска, все равно ничего не поймешь.
      Вот так и возник ПорноМогильник.
      Это была не моя идея, чтобы взять все двести тысяч акров земли Правоверческого семейного округа и превратить их в могильник для устаревшей порнографии со всей страны. Журналов. Игральных карт. Видеокассет. Компакт-дисков. Изношенных искусственных членов. Проколотых надувных кукол. Искусственных влагалищ. Бульдозеры трудятся двадцать четыре часа в сутки, разгребая горы всего этого. Это двадцать тысяч акров. Два-ноль-ноль-ноль-ноль акров. Каждый квадратный метр Правоверческой собственности. Дикая природа уничтожена. Подземные воды загрязнены.
      Это сравнивают с Каналом Любви, и это не моя вина.
      Перед тем, как закончится пленка бортового самописца, люди должны знать, кого винить. Это агент. Книга Молитвы На Все Случаи Жизни. Телевизионное шоу Мир Разума. Корпорация Американский ПорноМогильник. Кампания Бытие. Статуэтки Тендера Брэнсона для приборной панели. Даже мой халтурный выход в перерыве Супер Кубка, это всJ бредовые идеи агента.
      И они приносили тонны денег.
      Но что важно, ни одна из идей не была моей.
      Что касается ПорноМогильника, то агент как-то раз подбросил мне идею в Далласе или в Мемфисе. Вся моя жизнь в тот момент проходила на стадионах и в гостиничных номерах, разделяемых временем, проводимым в самолетах, вместо настоящего расстояния. Весь мир был лишь узорчатым ковром, пролетающим под моими ногами. Цветы из нейлоновой смеси с низким содержанием шерсти или эмблемы компаний на темно-синем или сером поле, на котором не видно сигаретных прожогов или грязи.
      Весь мир состоял лишь из общественных туалетов, где Фертилити сидела в соседней кабинке и шептала:
      "Завтра ночью туристический лайнер столкнется с айсбергом".
      Шептала: "В два часа дня по восточному стандартному времени в следующую среду боливийская серая пантера исчезнет с лица Земли".
      Агент говорит, что главная проблема большинства американцев -избавление от порнографических материалов безопасным, тайным способом. По всей Америке, говорит он, есть обширные собрания журналов Плэйбой и Трах, которые больше никого не возбуждают. Склады и полки набиты записанными на видео ничтожествами с длинными бакенбардами или синими тенями для век, трахающимися под плохую пиратскую музыку. Что нужно Америке, говорит он, так это место, куда можно отправить эту устаревшую грязь, чтобы она там разлагалась в стороне от взглядов детей и скромниц.
      Эту идею агент сообщает мне после того, как он уже дал ход технико-экономическому обоснованию на создание свалки бумаги, пластика, прорезиненной ткани, латекса, резины, кожи, стальных застежек, застежек-молний, хромовых колец, Велкро, винила, нефтяных и водяных смазок, и нейлона.
      Его идея состоит в том, чтобы создать пункты сбора, куда люди могут сдавать порно, безо всяких вопросов. Оттуда местные перевозчики будут отправлять порно в таких же специальных защитных контейнерах, какие используются для иголок и одежды, загрязненных инфекционными болезнями. Порно будет буксироваться в бывший Правоверческий церковный семейный округ в центральной Небраске и там сортироваться. Должны быть три категории:
      Мягкое порно.
      Жесткое порно.
      И детское.
      Первой категории будет позволено гнить на поверхности земли. Вторая категория будет закопана в землю. Третья будет обрабатываться только незаинтересованными людьми, одетыми в закрывающие все тело одноразовые защитные комбинезоны с ботинками и резиновыми перчатками толщиной 1,25 мм, дышащими через противогазы. Они будут запечатывать детское порно в подземных хранилищах, где оно может ожидать своего полураспада миллионы лет.
      По словам агента, мы должны заставить людей паниковать по поводу воздействия порнографии.
      Мы собираемся пробить правительственное решение, которое сделает обязательным избавление от порнухи безопасным, чистым способом. Нашим способом. Так же, как использованное машинное масло или асбест: если люди хотят избавиться от него, они должны заплатить.
      Мы покажем людям, как неиспользуемое порно заполняет улицы, разрушает детские умы и провоцирует сексуальные преступления.
      Мы будем получать доход с каждой тонны принимаемого груза. Местные сборщики будут перекладывать эти расходы на своих клиентов, плюс надбавка, чтобы получить прибыль. Мы делаем деньги. Местные сборщики делают деньги. Надувной Джо может свободно покупать свежее порно. Порно-индустрия богатеет.
      Окей, говорит мне агент. Становится еще богаче.
      По словам агента, все это должно было стать выигрышной, выигрышной, выигрышной, выигрышной ситуацией.
      Но оно не стало.
      Агент уже составлял проект федерального закона, который теперь устанавливает плату за утилизацию порнографических материалов. Деньги возвращаются правительству, чтобы оплатить захоронение порнографических материалов, выброшенных на улицу. Деньги из специального порно-налога были предназначены для порнографического суперфонда, чтобы вычистить нелегальные свалки. Некоторая часть налоговых долларов направлялась на реабилитацию сексуально озабоченных, но не слишком много.
      Прежде чем я впервые услышал хотя бы слово о ПорноМогильнике, заключение экологической экспертизы было уже подделано.
      Результаты тестов сфальсифицированы.
      Рекламщица рассылала факсы религиозным группам круглые сутки, прощупывая почву. Лоббисты делали осторожный толчок.
      Было двадцать тысяч акров Правоверческого церковного округа со всеми его привидениями, которые никто не хотел покупать. И там были миллионы личных коллекций порнографии, которые никому не были нужны. Это произвело впечатление на всех, кроме меня.
      Это было не мое решение. Я исследовал некоторые альтернативы. Я прочел Молитву, чтобы Создать Дополнительные Складские Площади. Я проглотил 4000 миллиграмов шоколадных прототипов Гамасиза. Я думал, что это может решить американскую проблему. Я прочел Молитву для Переработки Накопленных Газет, но это было не то же самое. Я прочел Молитву для Откладывания Решения, но агент не просто позволил бы делу провалиться.
      Согласно газете, пришедшей однажды утром, Законопроект о Захоронении Чувствительных Материалов прошел Палату и Сенат, и президент подписывал его, делая законом.
      Агент просто продолжал говорить мне: подпиши это.
      Поставь подпись здесь. И здесь. И здесь.
      Я прочел Молитву для Подписывания Важных Документов Которые Ты Не Читал.
      По словам Фертилити, именно ПорноМогильник заставил моего брата Адама выйти из тени.
      Вся моя роль в этом проекте состояла в том, что я подписал какие-то бумаги.
      С тех пор все в Америке думают, что это я виноват в том, что им приходится платить лишние два доллара, когда они покупают долларовый журнал.
      После этого Адам Брэнсон вышел из тени и приставил к скучающей голове Фертилити пистолет, чтобы заставить ее выследить меня.
      Как будто Фертилити не могла этого предвидеть.
      Фертилити знала всJ.
      Фертилити сказала, чтобы я описал попытки моего брата убить ее как предумышленные.
      Позже, когда настала моя очередь приставить тот же самый пистолет к голове пилота этого самолета, я понял, как быстро подобные вещи случаются.
      Я до сих пор тот, кого люди ненавидят.
      Меня, я брат Национального Санитарного Могильника Чувствительных Материалов имени Тендера Брэнсона. Он назван в честь меня.
      В последний раз, когда Фертилити увидела нового отполированного, выросшего, загорелого и побритого меня вживую, она сказала, что меня улучшили до неузнаваемости. Она сказала: "Тебе нужна катастрофа?"
      Она сказала: "Посмотри в зеркало".
      Адам все еще охотился за мной ради спорта. Адама, моего брата, Фертилити сказала мне описать как "святого". 19
      Перед тем, как этот самолет начнет падать, или перед тем, как закончится пленка бортового самописца, я хочу очиститься от некоторых ошибок, в том числе:
      Телевизионное шоу Мир разума
      Статуэтки Тендера Брэнсона для приборной панели
      Настольная игра Тривиальная Библия. Как будто что-то из слов Бога тривиально.
      Секрет, который рассказал мне агент, состоит в том, чтобы выпустить много вещей в серии. Таким образом, если одна провалится, то у тебя всегда останется надежда.
      Итак, там были:
      Библейская диета
      Книга Библейские Секреты По Добыванию Денег
      Книга Библейские Сексуальные Секреты
      Библейская Книга о Переделке Кухонь и Ванных
      Там был Освежитель Воздуха Тендера Брэнсона.
      Там была Кампания Бытие.
      Там были Молитвы На Все Случаи Жизни, Том II, но молитвы начали становиться немного колдовскими:
      Например, Молитва, чтобы Заставить Кого-то Полюбить Вас.
      Или Молитва, чтобы Ослепить Вашего Врага.
      Все это принесут тебе добрые люди из Компании Тендера Брэнсона. Ни одно из них не было моей идеей.
      Кампания Бытие была вообще не моей идеей. Я отмахивался от Кампании Бытие руками и ногами. Проблема была в том, что были люди, которые спрашивали, девственник ли я. Интеллигентные люди спрашивали, все ли у меня в порядке с головой, если я всJ ещJ девственник в таком возрасте.
      Люди спрашивали, какие у меня были проблемы с сексом?
      Что было со мной не так?
      Кампания Бытие была, по словам агента, быстрым исправлением. Постепенно всJ в моей жизни стало исправлением для ранее сделанного исправления для ранее сделанного исправления до тех пор, пока я не забывал, в чем состояла первоначальная проблема. Проблема в этом случае состояла в том, что ты просто не можешь быть девственником средних лет в Америке, если у тебя нет какого-то недуга. Люди не могут понять чужую добродетель, которой нет в них самих. Вместо того, чтобы поверить, что ты сильнее, им гораздо легче представить, что ты слабее. Ты увлечен самоуничижением. Ты лжец. Люди всегда готовы поверить в противоположность того, что ты им говоришь.
      Ты просто не можешь себя контролировать.
      Тебя кастрировали в младенческом возрасте.
      Кампания Бытие была не совсем понятной акцией для прессы.
      Быстрое исправление состояло в том, что агент решил меня женить.
      Агент сказал мне об этом, когда мы однажды ехали в лимузине.
      Ехавший с нами личный тренер говорит мне, что крошечные инсулиновые шприцы лучше, потому что не повреждают внутреннюю поверхность вены. Рекламщица тоже там, она и агент смотрят в затемненные окна, пока тренер затачивает иглу о слой серы на спичечном коробке и вкалывает мне 50 миллиграмов Лаураболина.
      Это не причиняет боли, инсулиновые инъекции.
      Штука насчет секса, говорит мне агент, в том, что как бы сильно ты не жаждал его, ты можешь о нем забыть. Когда агент был тинэйджером, у него развилась аллергия на молоко. Он любил молоко, но не мог его пить. Годы спустя было создано молоко без лактозы, которое он мог пить, но теперь он ненавидит вкус молока.
      Когда он перестал употреблять алкоголь из-за проблемы с почками, он думал, что сойдет с ума. Теперь он никогда не думает о том, чтобы выпить.
      Чтобы защитить кожу моего лица от морщин, дерматолог из команды сделал инъекции Ботокса почти во все мышцы вокруг рта и глаз. Токсин ботулизма, чтобы парализовать эти мышцы на следующие шесть месяцев.
      Из-за периферийной парестезии, побочного эффекта взаимодействия всех наркотиков, я слабо чувствую свои руки и ноги. После инъекций Ботокса я с трудом контролирую лицо. Я могу говорить и улыбаться, но очень ограниченно.
      Это происходит в лимузине, направляющемся к самолету, направляющемуся к следующему стадиону, Бог знает куда. По словам агента, Сэттл -- всего лишь базовая географическая область вокруг Королевского Крытого Стадиона. Детройт -- люди, живущие вокруг Серебряного Крытого Стадиона. Мы никогда не едем в Хьюстон, мы едем на АстроСтадион, СуперСтадион. Стадион Майл-Хай. Стадион RFK. Стадион Джека Мерфи. Поле Джейкобса. Стадион Ши. Поле Ригли. У всех этих мест есть города, но это не имеет значения.
      Координатор мероприятий тоже едет с нами, и он дает мне список имен претенденток, женщин, которые хотят выйти за меня замуж, а агент дает мне список вопросов, чтобы я запомнил. Наверху страницы первый вопрос:
      "Какую женщину в Ветхом Завете Бог превратил в приправу?"
      Координатор мероприятий планирует большую романтическую свадьбу на 50-ярдовой линии во время перерыва Супер Кубка. Свадебные цвета будут зависеть от того, какие команды будут играть. Религия будет зависеть от исхода ценовой войны, тихой-тихой ценовой войны за то, чтобы сделать меня католиком, или иудеем, или протестантом, потому что Правоверческая церковь сдохла.
      Второй вопрос в списке такой:
      "Какая женщина в Ветхом Завете была съедена собаками?"
      Вторая возможность, которую рассматривает агент, -- оставить в покое среднего человека и основать нашу собственную главную религию. Создать наш собственный брэнд. Торговать напрямую с потребителем.
      Третий вопрос в списке такой:
      "Могло ли вечное счастье в Саду Эдема стать настолько скучным, что поедание яблока стало бы оправданным?"
      В лимузине нас шестеро или семеро, мы сидим лицом друг к другу на двух сиденьях, а наши колени перемешаны внизу.
      По словам рекламщицы, свадьба подготовлена. Попечитель уже подобрал хорошую несектантскую невесту, так что мои вопросы будут липой. Попечитель тоже с нами в лимузине. Люди смешивают напитки в мокром баре и передают их друг другу. Невестой будет женщина, только что принятая на должность помощника координатора мероприятий. Она с нами в лимузине, сбоку от меня, и она наклоняется вперед.
      Привет, говорит она. И она уверена, что мы будем счастливы вместе.
      Агент говорит, нам нужно большое чудо, чтобы сотворить его на свадьбе.
      Рекламщица говорит: самое большое.
      Агент говорит, что мне нужно сотворить самое большое чудо в моей карьере.
      Фертилити обиделась на меня, мой брат по-прежнему на свободе, Лаураболин впрыснут в мою кровь, утвержден календарный план игры по выбору второй половины, Проект Бытие, какая-то незнакомка здесь, чтобы выйти за меня замуж и лишить девственности, и не известно, что из этого больше толкает меня к самоубийству.
      Заместитель координатора по связям с прессой говорит, что у нас кончилась водка. Он тоже с нами в лимузине. И еще у нас кончилось белое вино. У нас штабеля банок с тоником.
      Все смотрят на меня.
      Не важно, как много я делаю, они по-прежнему хотят больше, лучше, быстрее, разнообразнее, новее, грандиознее. Фертилити была права.
      И теперь агент говорит, что я должен совершить самое большое чудо в моей карьере. Он говорит: "Ты должен достичь в этом совершенства".
      Аминь, говорю я ему. Без шуток. 18
      Люди всегда спрашивают меня, знаю ли я, как обращаться с тостером.
      Знаю ли я, как работает газонокосилка?
      Знаю ли я, для чего нужен кондиционер?
      Люди не хотят, чтобы я действовал как мирской человек. Они ищут во мне какую-то Эдемскую, дояблочную невинность. Наивность младенца-Иисуса. Люди спрашивают, знаю ли я, как работает телевизор?
      Нет, не знаю, но и большинство людей не знают.
      Правда в том, для начала, что я не был космическим ученым, и с каждым днем я сдаю позиции. Я не глуп, но дело идет к тому. Ты не можешь жить во внешнем мире всю свою взрослую жизнь и не приобрести ряд навыков. Я знаю, как работает открывалка для консервов.
      Тяжелейшая часть в моей жизни известного прославленного знаменитого религиозного лидера состоит в том, чтобы соответствовать людским ожиданиям.
      Люди спрашивают, знаю ли я, для чего нужен фен?
      По словам агента, чтобы оставаться на вершине, надо быть не угрожающим. Быть ничем. Быть чистым листом, который люди могут сами заполнить. Быть зеркалом. Я -- религиозная версия победителя лотереи. Америка наполнена богатыми и известными людьми, но я должен быть той редкой комбинацией: прославленным, но глупым, невинным, но богатым. Ты просто живешь своей скромной жизнью, думают люди, своей повседневной жизнью Жанны Д'Арк, жизнью Девственницы Марии, моешь посуду, и однажды выпадает твой счастливый номер.
      Люди спрашивают, знаю ли я, что такое хиропрактик?
      Люди думают, что святость -- это что-то, что с тобой случилось. Весь процесс должен быть очень легким. Как будто ты уже был Ланой ТJрнер в аптеке Шваба, когда тебя только обнаружили. Может, в семнадцатом веке ты мог быть таким пассивным. В наши дни существует лазерная терапия для удаления всех этих милых линий вокруг твоего рта, перед тем как ты начнешь записывать свою рождественскую телепрограмму. Теперь у нас есть химическое отшелушивание. Абразивное удаление дефектов кожи. Жанна Д'Арк об этом не задумывалась.
      В наши дни люди спрашивают, знаю ли я, как проверить счJт.
      Люди всJ время спрашивают, почему я не женат. Есть ли у меня нечистые мысли? Верю ли я в Бога? Прикасаюсь ли я к себе?
      Знаю ли я, для чего нужен уничтожитель бумаг?
      Я не знаю. Я не знаю. Я сомневаюсь. Я вам не скажу. А насчJт уничтожителя бумаг мне расскажет агент.
      В этой части истории книга Диагностическое и Статистическое Пособие по Расстройствам Психики появляется у меня в почте. Какой-то клерк из службы приема почты направил ее ассистенту директора по связям с прессой, который отдал ее младшему рекламщику, который отправил ее составителю графика, который бросил ее на мой гостиничный поднос с завтраком. Рядом с моими утренними 430 граммами комплекса углеводов и 600 граммами яичного белка пропавший ДСП мертвой соц.работницы.
      Каждый раз приходит по десять мешков почты. У меня свой собственный почтовый индекс.
      Помогите мне. Ицелите меня. Спасите меня. Накормите меня, говорят письма.
      Мессия. Спаситель. Вождь, называют они меня.
      Еретик. Богохульник. Антихрист. Дьявол, называют они меня.
      Итак, я сижу в кровати, поднос с завтраком возле коленки, и я читаю пособие. На упаковке, в которой оно прищло, нет обратного адреса, но на обложке подпись соц.работницы. Сверхъестественная вещь: имя переживает человека, подписанное живет дольше подписавшего, символ -- дольше символизируемого. Так же, как имена, высеченные в камне на каждом из склепов Колумбийского Мемориального Мавзолея, от соц.работницы осталось только имя.
      Мы чувствуем превосходство по отношению к мертвым.
      Например: если Микеланджело был такой, бля, умный, почему он умер?
      Читая ДСП, я, возможно, чувствую себя жирным глупым чайником, но я всJ ещJ жив.
      Соц.работница всJ ещJ мертва, и вот доказательство, что всJ, что она учила и всJ, во что верила всю жизнь уже неправда. В конце этого издания ДСП исправления к предыдущему изданию. Правила уже изменились.
      Появились новые определения того, что приемлимо, что нормально, что не является сумасшествием.
      Заторможенный Мужской Оргазм теперь Мужское Расстройство Оргазма.
      То, что было Психогенной Амнезией, теперь Диссоциативная Амнезия.
      Тревожное Расстройство Сна теперь Кошмарные Ночные Видения.
      От издания к изданию симптомы меняются. Нормальные люди становятся сумасшедшими по новому стандарту. Люди, которых называли сумасшедшими, теперь образцы душевного здоровья.
      Безо всякого стука агент входит с утренними газетами и застает меня в кровати, читающим. Я говорю ему: Посмотри, что пришло с почтой; и он вырывает книгу из моих рук и спрашивает, знаю ли я, что такое уличающие доказательства. Агент читает имя соц.работницы на обложке и спрашивает: "Ты знаешь, что такое предумышленное убийство?" Агент держит книгу одной рукой и хлопает по ней другой. "Ты знаешь, что чувствует тот, кто садится на электрический стул?"
      Хлопок.
      "Ты понимаешь, что обвинение в убийстве сделает с продажами билетов на твои предстоящие мероприятия?"
      Хлопок.
      "Ты когда-нибудь слышал фразу основное вещественное доказательство?"
      Я не понимаю, о чJм это он.
      Звук вакуумных пылесосов в коридоре делает меня ленивым. Уже почти полдень, а я все еще в кровати.
      "Я говорю об этом," -- говорит агент и пихает книгу, зажатую двумя руками, мне в лицо. "Эта книга, -- говорит он, -- то, что полиция назовJт сувениром на память об убийстве".
      Агент говорит, что полицейские детективы ежедневно просят поговорить со мной о том, как соц.работница была найдена мJртвой. ФБР ежедневно спрашивает агента, что случилось с ДСП, которое пропало вместе с папками регистрации происшествий за неделю до того, как она задохнулась парами хлоргаза. Власти недовольны, что я вышел из их поля зрения. Агент спрашивает меня: "Знаешь, как близко ты от ордера на арест?"
      Знаю ли я, что такое главный подозреваемый в убийстве?
      Знаю ли я, что будет, если у меня обнаружат эту книгу?
      Я всJ ещJ сижу в кровати и ем тост без масла и овсянку без коричневого сахара. Я потягиваюсь и говорю: Забудь об этом. Расслабься. Книга пришла с почтой.
      Агент спрашивает, не кажется ли мне, что это всJ не просто так.
      Он считает, что я мог послать книгу сам себе. ДСП -- хорошее напоминание о моей прежней жизни. То паршивое ощущение, которое было бы у любого на моем месте из-за наркотиков и графика и нулевой личной целостности, все же лучше, чем чистка туалетов снова и снова. И не то чтобы я никогда не крал ничего раньше. Другой хороший способ воровства в магазинах -- найти вещь и срезать ценник. Это лучше всего срабатывает в больших магазинах с множеством отделов, где ни один служащий не знает всего. Найди шляпу или перчатки или зонтик, срежь ценник и отнеси вещь в бюро находок. Тебе даже не придется выходить с вещью из магазина.
      Если магазин выяснит, что вещь продается у них, то она просто вернется в торговый зал.
      В большинстве случаев в бюро находок вещь просто кладут в мусорное ведро или на полку, и если никто за ней не явится в течение тридцати дней, она твоя.
      А поскольку никто не терял ее, никто за ней не явится.
      Ни в одном универмаге заведовать бюро находок не поставят гения.
      Агент спрашивает: "Ты знаешь, что такое отмывание денег?"
      Это может быть таким же жульничеством. Я мог убить соц.работницу и затем отправить книгу самому себе. Отмыть еJ, так сказать. Я мог отправить еJ себе, а теперь изображать из себя невинность, сидя здесь, обложившись египетскими хлопчатобумажными подушками, злорадствуя по поводу убийства и поедая завтрак до полудня.
      Идея об отмывании чего-то вызывает у меня тоску по родине и напоминает о звуках одежды с молниями, крутящейся в стиральной машине.
      Здесь, в моJм гостиничном люксе, не придется очень уж долго искать мотив. В записях соц.работницы были все записи о том, как она лечила меня, меня эксгибициониста, меня педофила, меня магазинного вора.
      Агент спрашивает, знаю ли я, что такое допрос в ФБР?
      Он спрашивает, действительно ли я думаю, что полицейские настолько глупы?
      "Предположим, что ты не убийца, -- говорит агент. -- Ты знаешь, кто послал эту книгу? Кто мог попытаться свалить на тебя этот грех?"
      Может быть. Возможно, да, я знаю.
      У агента мысль, что это кто-то из враждебной религии -- католический, баптистский, даосистский, иудейский, англиканский ревнивый конкурент.
      Это мой брат, говорю я ему. У меня есть старший брат, который может быть ещJ жив, и легко представить себе Адама Брэнсона, убивающего уцелевших так, чтобы полиция подумала, что произошло самоубийство. Соц.работница делала за меня мою работу. Легко представить себе, что, попав в западню, она захотела убить меня. Бутылка со смесью аммиака и хлорной извести ждала меня под раковиной, чтобы я открутил крышечку и упал мертвым от запаха.
      Книга выпадает из руки агента и, раскрывшись, приземляется на ковер. Другую руку агент запускает в свои волосы. "Матерь Божья," -- говорит он. Он говорит: "Лучше бы ты не рассказывал мне, что твой брат всJ ещJ жив".
      Может быть, говорю я. Возможно, может быть, да, это было. Я видел его в автобусе один раз. Это случилось примерно за две недели до смерти соц.работницы.
      Агент сверлит глазами меня, сидящего на кровати и покрытого крошками от тостов. Он говорит: "Нет, этого не было. Ты никогда никого не видел".
      Его зовут Адам Брэнсон.
      Агент трясJт головой: "Нет, это не так".
      Адам звонил мне домой и угрожал убить меня.
      Агент говорит: "Никто не угрожал тебя убить".
      Нет, он это сделал. Адам Брэнсон колесит по стране, убивает уцелевших, чтобы отправить нас всех в Рай, или чтобы показать миру Правоверческое единение, или чтобы отомстить тем, кто донJс о трудовом миссионерском движении, я не знаю.
      Агент спрашивает: "Ты понимаешь фразу отрицательная реакция общественности?"
      Агент спрашивает: "Ты знаешь, чего будет стоить твоя карьера, если люди узнают, что ты не единственный уцелевший легендарного дьявольского Правоверческого Культа Смерти?"
      Агент спрашивает: "Что если твоего брата арестуют, и он расскажет правду о культе? Он подорвJт всJ, что команда авторов говорила миру о твоJм жизненном пути".
      Агент спрашивает: "И что потом?"
      Я не знаю.
      "Потом ты ничто," -- говорит он.
      "Потом ты всего лишь очередной известный лжец," -- говорит он.
      "Весь мир будет тебя ненавидеть," -- говорит он.
      Он кричит: "Ты знаешь, к каким срокам заключения приговаривают за массовое надувательство? За искажение? За ложную рекламу? За клевету?"
      Он подходит вполтную, чтобы прошептать: "Должен ли я тебе говорить, что в сравнении с тюрьмой Содом и Гоморра будут напоминать Миннеаполис или собор Святого Павла?"
      Он скажет мне, что я знаю, говорит агент. Он поднимает ДСП с пола и заворачивает его в сегодняшнюю газету. Он говорит, что у меня нет брата. Он говорит, что я никогда не видел ДСП. Я никогда не видел моего брата. Я сожалею о смерти соц.работницы. Я скорблю по всей моей мертвой семье. Я глубоко любил соц.работницу. Я ей навеки признателен за помощь и руководство, и я каждую минуту молюсь о том, чтобы моя умершая семья не горела в Аду. Он говорит, что я обижен на полицию, атакующую меня, потому что она слишком ленива и не хочет найти настоящего убийцу соц.работницы. Он говорит, что я просто хочу забыть обо всех этих трагических грустных смертельных вещах. Он говорит, что я просто хочу продолжать жить.
      Он говорит, что я доверяю моему замечательному агенту и очень дорожу его каждодневным руководством. Он говорит мне, что я глубоко признателен.
      Прямо перед тем, как вошла горничная, чтобы убраться в комнате, агент говорит, что он отправит ДСП прямиком в машину для уничтожения бумаг.
      Он говорит: "Теперь подними зад с постели, ты, ленивый мешок говна, и помни всJ, что я тебе сейчас сказал, потому что когда-нибудь, очень скоро, тебе придется говорить это полиции". 17
      Из туалетных кабинок по обе стороны от меня доносятся стоны и дыхание. Секс или движения кишок, я не вижу разницы. В стенках кабинки по обе стороны от меня имеются дырки, но я не могу в них смотреть.
      Пришла ли сюда Фертилити, я не знаю.
      Если Фертилити здесь и сидит рядом со мной, храня молчание, пока мы не останемся одни, я попрошу ее о самом большом чуде.
      Рядом с дыркой справа от меня написано: Я сидел здесь, ждал упорно, хотел срать, но только пJрнул.
      Рядом с этим написано: История моей жизни.
      Рядом с дыркой слева от меня написано: Дрочи упорнее.
      Рядом с этим написано: Поцелуй меня в зад.
      Рядом с этим написано: С удовольствием.
      Это в аэропорте Нового Орлеана, самом близком к СуперСтадиону аэропорте, где завтра состоится матч СуперКубка, где в перерыве я поженюсь.
      А время уходит.
      Снаружи в коридоре моя свита и моя новая невеста ждут меня больше двух часов, а я сижу здесь, потому что мои внутренности готовы вывалиться через задницу. Мои брюки спущены до уровня лодыжек. Бумажная подкладка для туалетного сидения поднимает уровень воды в унитазе, чтобы увлажнить мою голую кожу. Я чувствую густой запах человеческих дел с каждым вдохом.
      Кабинка за кабинкой пустеют, но каждый раз, когда последний человек уходит, появляется другой.
      На стене нацарапано: Ты знаешь, чем заканчиваются жизнь и порнофильмы. Единственная разница между ними в том, что жизнь начинается с оргазма.
      Рядом с этим нацарапано: Все идJт к концу, который и есть самая волнующая часть.
      Рядом с этим нацарапано: Какая тантрическая мысль.
      Рядом с этим нацарапано: Здесь пахнет говном.
      Последняя кабинка пустеет. Последний человек моет руки. Последние шаги к выходу.
      В дырку слева я шепчу: Фертилити? Ты там?
      В дырку справа я шепчу: Фертилити? Это ты?
      Я всего лишь боюсь, что еще один человек зайдJт почитать газету и забудется при очередном захватываещем шести-этапном движении кишки.
      Из дырки справа доносится: "Я ненавижу тебя за то, что ты назвал меня проституткой по телевидению".
      Я шепчу в ответ: Прости. Я всего лишь читал текст, который мне давали.
      "Я знаю это".
      Я знаю, что она знает это.
      Красный рот в дырке говорит: "Я звонила, зная, что ты предашь меня. Здесь свободой воли и не пахнет. Это то же самое, что у Иисуса с Иудой. Ты, в общем-то, всего лишь орудие в моих руках".
      Спасибо, говорю я.
      Шаги, кто-то входит в мужской туалет, и кто бы это ни был, он занимает кабинку слева от меня.
      Я шепчу в дырку справа: Мы не можем говорить сейчас. Кто-то вошJл.
      "ВсJ окей, -- говорит красный рот. -- Это всего лишь старший брат".
      Старший брат?
      Рот говорит: "Твой брат, Адам Брэнсон".
      И в дырке слева показывается дуло пистолета".
      И голос, мужской голос говорит: "Привет, маленький брат".
      Пистолет, просунутый в дырку, вращается вслепую, показывая на мои ступни, показывая на мою грудь, мою голову, дверь кабинки, унитаз.
      Рядом с дулом пистолета нацарапано: Отсоси его.
      "Не дJргайся, -- говорит Фертилити. -- Он не собирается тебя убивать. Я это знаю".
      "Я тебя не вижу, -- говорит Адам, -- но у меня шесть пуль, и одна из них должна найти тебя".
      "Ты никого не убьешь," -- говорит красный рот черному пистолету. Они переговариваются через мои голые белые колени. "Он провел у меня в номере всю прошлую ночь, приставив пистолет к моей голове, и всJ, что он сделал, это спутал мне волосы".
      "Заткнись," -- говорит пистолет.
      Рот говорит: "У него нет ни одной пули".
      Пистолет говорит: "Заткнись!"
      Рот говорит: "Прошлой ночью я видела еще один сон о тебе. Я знаю, что они сделали с тобой, когда ты был ребенком. Я знаю, то, что с тобой случилось, было ужасно. Я понимаю, почему секс тебя пугает".
      Я шепчу: Со мной ничего не случилось.
      Пистолет говорит: "Я пытался остановить это, но сама идея о том, что старейшины делали с вами, парни, привела меня в ужас".
      Я шепчу: В этом не было ничего плохого.
      "В моем сне, -- говорит рот, -- ты плакал. Ты был всего лишь маленьким мальчиком, и ты не понимал, что должно было произойти".
      Я шепчу: Я оставил всJ это в прошлом. Я известная прославленная религиозная знаменитость.
      Пистолет говорил: "Нет, ты не оставил".
      Нет, оставил.
      "Тогда почему ты всJ ещJ девственник?" -- говорит рот.
      Завтра я женюсь.
      Рот говорит: "Но ты ведь не будешь заниматься с ней сексом".
      Я говорю: она очень милая и очаровательная девушка.
      Рот говорит: "Но ты ведь не будешь заниматься с ней сексом. Вы не будете делать то, для чего создается брак".
      Пистолет говорит рту: "Церковь обрабатывала всех тендеров и бидди так, что они никогда не хотели заниматься сексом во внешнем мире".
      Рот говорит пистолету: "Что ж, вся эта практика была попросту садистской".
      Кстати, насчет свадьбы, говорю я. Я мог бы использовать самое большое твое чудо.
      "Тебе нужно больше, чем это, -- говорит рот. -- Завтра утром, когда состоится твоя свадьба, твой агент умрет. Тебе понадобится хорошее чудо и хороший адвокат".
      Смерть моего агента -- не такая уж плохая вещь.
      "Полиция, -- говорит рот, -- обвинит тебя".
      Но почему?
      "Там будет бутылка твоего нового одеколона. Запах Истины, -- говорит рот. -- И он задохнется, вдыхая его".
      "На самом деле это хлорная известь с аммиаком," -- говорит пистолет.
      Я спрашиваю: Так же, как у соц.работницы?
      "Вот почему полиция схватит тебя," -- говорит рот.
      Но соц.работницу убил мой брат.
      "Так точно, -- говорит пистолет. -- И еще я украл ДСП и твои папки регистрации происшествий".
      Рот говорит: "И он тот, кто подстроит смерть твоего агента от удушья".
      "Расскажи ему лучшую часть," -- говорит пистолет рту.
      "ВсJ чаще и чаще в моих снах, говорит рот, -- полиция обвиняет тебя в убийстве всех уцелевших Правоверцев, чьи самоубийства выглядели фальшивыми".
      Всех этих Правоверцев убил Адам.
      "Да, именно их," -- говорит пистолет.
      Рот говорит: "Полиция думает, что, возможно, ты совершил все эти убийства, чтобы стать знаменитым. Ни с того ни с сего ты из жирного уродливого уборщика превратился в религиозного лидера, а завтра ты станешь самым удачливым серийным убийцей страны".
      Пистолет говорит: "Удачливым, вероятно, не совсем подходящее слово".
      Я говорю: Я был не таким уж жирным.
      "И сколько ты весил? -- говорит рот. -- Будь честным".
      На стене написано: Сегодня Худший День Всей Твоей Оставшейся Жизни.
      Рот говорит: "Ты был жирным. Ты и сейчас жирный".
      Я спрашиваю: Так почему бы тебе просто не убить меня? Почему бы тебе не вставить пули в пистолет и не застрелить меня?
      "Пули у меня заряжены," -- говорит пистолет, и дуло вертится по сторонам, указывая на мое лицо, мои колени, мои ступни. Рот Фертилити.
      Рот говорит: "Нет, у тебя нет пуль".
      "Есть," -- говорит пистолет.
      "Тогда докажи это, -- говорит рот. -- Застрели его. Прямо сейчас. Застрели его. Застрели".
      Я говорю: Не стреляй в меня.
      Пистолет говорит: "Я не хочу этого делать".
      Рот говорит: "Лжец".
      "Вообще-то, я хотел застрелить его уже давно, -- говорит пистолет, -- но чем известнее он становится, тем лучше. Вот почему я убил соц.работницу и уничтожил записи о его душевном здоровье. Вот почему я приготовил фальшивую бутылку с хлоргазом, чтобы агент ее понюхал".
      Мы всего лишь играли в безумные извращения с соц.работницей, говорю я.
      На стене нацарапано: Опорожняйся или убирайся с горшка.
      "Не важно, кто убьет агента, -- говорит рот. -- Полиция подойдет прямо к пяти-ярдовой линии, чтобы арестовать тебя за массовые убийства, сразу, как ты уйдешь от камер".
      "Но не беспокойся, -- говорит пистолет. -- Мы будем там, чтобы спасти тебя".
      Спасти меня?
      "Просто дай им чудо, -- говорит рот, -- и у тебя будет несколько минут хаоса, чтобы ты мог выбраться со стадиона".
      Я спрашиваю: Хаоса?
      Пистолет говорит: "Ищи нас в машине".
      Рот говорит: "В красной машине".
      Пистолет говорит: "Откуда ты знаешь? Мы же ее еще не угнали".
      "Я знаю всJ, -- говорит рот. -- Мы украдем красную машину с автоматической коробкой передач, потому что я не умею пользоваться рычагом".
      "Окей, -- говорит пистолет. -- В красной машине".
      "Окей," -- говорит рот.
      Я был перевозбужден. Я говорю: Просто дай мне чудо.
      И Фертилити дает мне чудо. Величайшее чудо в моей карьере.
      И она права.
      И там будет хаос.
      Там будет настоящее столпотворение. 16
      Одиннадцать часов следующего утра, агент всJ ещJ жив.
      Агент жив в одиннадцать десять и в одиннадцать пятнадцать.
      Агент жив в одиннадцать тридцать и в одиннадцать сорок пять.
      В одиннадцать пятьдесят координатор мероприятий доставляет меня от гостиницы до стадиона.
      Все постоянно вокруг нас, координаторы и представители и менеджеры, и я не могу спросить агента, принес ли он бутылочку Запаха Истины и когда он собирается понюхать ее. Я не могу ему просто так сказать, чтобы он не нюхал никаких одеколонов сегодня. Что там яд. Что брат, которого у меня никогда не было и которого я ни разу не видел, залез в багаж агента и подложил ловушку. Каждый раз, когда я вижу агента, каждый раз, когда он исчезает в ванной, или когда я должен повернуться к нему спиной на минуту, это может быть последний раз, когда я его вижу.
      Не то чтобы я очень уж любил агента. Я могу легко представить себя на его похоронах: во что я буду одет, что я скажу в прощальной речи. Хихикаю. Затем я вижу, как мы с Фертилити танцуем Аргентинское Танго на его могиле.
      Я не хочу участвовать в процессе по массовому убийству.
      Это то, что соц.работница назвала бы ситауцией приближения/предотвращения.
      Что бы я ни сказал насчет одеколона, свита повторит это полиции, если он задохнется.
      В четыре тридцать мы на задворках стадиона со складными столиками, ресторанной едой и взятой напрокат одеждой, смокинги и свадебное платье висят на вешалках, и агент всJ ещJ жив и спрашивает меня, что я планирую объявить своим большим чудом этого перерыва.
      Я не рассказываю.
      "Но оно большое?" -- интересуется агент.
      Оно большое.
      Оно достаточно большое, чтобы все на стадионе захотели дать мне пинка под зад.
      Агент смотрит на меня, подняв одну бровь, хмурится.
      Чудо, которое я должен сделать, такое большое, что все полицейские этого города потребуются, чтобы сдержать толпы, желающие убить меня. Я не говорю агенту об этом. Я не говорю, что в этом вся задумка. Полиция будет очень занята, спсася мою жизнь, и она не сможет арестовать меня за убийство. Я не рассказываю агенту эту часть.
      В пять часов агент всJ ещJ жив, и меня заковывают в белый смокинг с белым галстуком-бабочкой. Мировой судья подходит и говорит мне, что всJ под контролем. И всJ, что я должен делать, это вдыхать и выдыхать.
      Невеста прибывает в своем свадебном платье, втирая вазелин в палец для кольца, и говорит: "Меня зовут Лора".
      Это не та девушка, которая была в лимузине вчера.
      "Это была Триша," -- говорит невеста. Триша заболела, поэтому Лора будет ее дублершей. ВсJ окей. Я всJ ещJ женюсь на Трише, несмотря на то, что ее здесь нет. Триша -- та, кто по-прежнему нужен агенту.
      Лора говорит: "Камеры ничего не узнают". У нее вуаль.
      Люди едят пищу, доставленную разносчиком. Рядом со стальными дверями, ведущими на боковые линии, люди из цветочной лавки, готовые выкатить алтарь на футбольное поле. Подсвечники. Беседки, покрытые белыми шелковыми цветами. Розы и пеоны и белый сладкий горох и левкой, все они ломкие и липкие от лака для волос, чтобы держали форму. Охапка шелкового букета невесты, который она понесет, -- это шелковые гладиолусы и белые георгины из шелковой смеси и тюльпаны, тянущие за собой ярды белой шелковой жимолости.
      И всJ это смотрится красиво и реально, если ты на достаточном удалении.
      На поле яркий свет, говорит гримерша и делает мне большой красный рот.
      В шесть часов Супер Кубок начинается. Это футбол. [американский, разумеется -- прим. ИКТ] Это Кардиналы против Кольтов.
      Пять минут первой четверти, шесть очков у Кольтов. У Кардиналов ноль, и агент всJ ещJ жив.
      Рядом со стальными дверями, ведущими на стадион, алтарные мальчики и подружки невесты, одетые как ангелы, флиртуют и курят сигареты.
      Когда Кольты на 40-ярдовой линии, это их второй мяч вне игры, и составитель графика кратко излагает мне, как я проведу свой медовый месяц в туре по семнадцати городам для раскрутки книг, игр и статуэток для приборной панели. Поиск для меня главной мировой религии вообще не обсуждается. Мировое турне сейчас в процессе разработки, а надоедливый вопрос насчет моих занятий сексом закрыт. План включает визиты доброй воли в Европу, Японию, Австралию, Сингапур, Южную Африку, Арегентину, Новую Гвинею и на Британские Виргинские острова, а затем возвращение в Соединенные Штаты, чтобы увидеть, как рождается мой первый ребенок.
      Чтобы я не терялся в догадках, координатор говорит мне, что агент предпринял определенные меры, чтобы убедиться, что моя жена родит своего первого ребенка в конце моего девятимесячного турне.
      Долгосрочное планирование говорит, что у моей жены должно быть шесть, возможно семь детей, образцовая Правоверческая семья.
      Координатор мероприятий говорит, что мне не придется даже пальцем пошевелить.
      Это должен быть безупречный замысел, если в него вовлечен я.
      Свет на поле слишком яркий, говорит гримерша и мажет мои щеки красным.
      В конце первой четверти агент приносит мне какие-то бумаги на подпись. Документы о разделе прибыли, говорит агент. Сторона по имени Тендер Брэнсон, именуемая в дальнейшем ЖЕРТВА, дарует стороне, именуемой в дальнейшем АГЕНТ, право получать и распоряжаться всеми денежными суммами, получаемыми Телевизионным и Торговым Синдикатом Тендера Брэнсона, включая, но не ограничиваясь доходами от продажи книг, создания телепрограмм, произведений искусства, живых представлений, косметики, именного мужского одеколона.
      "Подпиши здесь," -- говорит агент.
      И здесь.
      Здесь.
      И здесь.
      Кто-то вставляет белую розу в мою петлицу. Кто-то на коленях начищает мои ботинки. Гримерша по-прежнему не унимается.
      Теперь агенту принадлежит копирайт на мой образ. И мое имя.
      В конце первой четверти счет семь-семь, и агент всJ ещJ жив.
      Личный фитнесс-тренер вкалывает мне 10 кубиков адреналина, чтобы заставить мои глаза искриться.
      Сеньор координатор мероприятий говорит, что всJ, что я должен сделать, это пройти к 50-ярдовой линии, к центру стадиона, туда, где будет стоять свадебная процессия. Невеста пойдет с противоположной стороны. Мы все встанем на платформу из деревянных ящиков с пятью тысячами белых голубей, спрятанных внутри. Звуки церемонии заранее записаны в студии, и именно это будет слышать публика. Я не должен буду говорить ни слова до моего предсказания.
      Когда я наступлю на кнопку, скрытую под моей ногой, голуби вылетят. ИдJшь. Говоришь. Голуби. Раз плюнуть.
      Костюмер сообщает, что нам придется использовать корсет, чтобы создать силуэт, и говорит мне поспешить, когда я пойду впереди всех. Ангелы, команда, еда, люди с цветами. Агент. Сейчас. ВсJ, кроме моих шортов и носков. Сейчас. Костюмер стоит с резиново-проволочным орудием пыток, называемым корсет, в которое я должен влезть, и говорит, что это мой последний шанс отлить в ближайшие три часа.
      "Тебе бы не пришлось одевать этого монстра, -- говорит агент, -- если бы ты продолжал сбрасывать вес".
      Сейчас четыре минуты второй четверти, и никто не может найти обручальное кольцо.
      Агент обвиняет координатора мероприятий, который обвиняет костюмера, который обвиняет управляющего собственностью, который обвиняет ювелира, который должен был предоставить кольцо в обмен на рекламу его имени на дирижабле, летающем вокруг поля. Снаружи дирижабль кружит по небу, демонстрируя имя ювелира. Внутри агент грозится предъявить иск за нарушение контракта и пытается связаться с дирижаблем.
      Координатор мероприятий говорит мне: "Сымитируй кольцо".
      Камеры будут снимать только наши с невестой головы и плечи. Просто изобрази, что ты надеваешь кольцо на палец Триши.
      Невеста говорит, что она не Триша.
      "И помни, -- говорит координатор, -- произноси слова губами, всJ заранее записано".
      Девять минут второй четверти, и агент всJ ещJ жив и кричит в свой телефон.
      "Прострелите его, -- кричит он. -- Потяните курок. Дайте мне пистолет, и я сделаю это сам. Просто уберите этот чертов дирижабль со стадиона".
      "Этого нельзя делать," -- говорит координатор мероприятий. В тот момент, когда свадебная процессия появится на стадионе, люди из дирижабля сбросят 4600 килограммов риса на автостоянку.
      "Пошли со мной," -- говорит сеньор составитель графика. Время занимать места.
      Кольты и Кардиналы уходят с поля, пыхтя. Счет двадцать-семнадцать.
      Толпа требует продолжения матча.
      Ангелы и команда выкатывают алтарь с шелковыми цветами, зажженные подсвечники и платформу, заполненную голубями.
      Корсет сжимает все мои внутренние органы так, что они поднимаются в глотку.
      Приближается время второй половины, а агент всJ ещJ жив. Я могу делать только маленькие полу-вдохи.
      Личный фитнесс-тренер подходит ко мне и говорит: "Вот, это придаст цвета твоим щекам".
      Он подносит маленькую бутылочку к моему носу и говорит, чтобы я глубоко вдохнул.
      Толпа в нетерпении, часы тикают, счет почти равный, и я вдыхаю.
      "Теперь другой ноздрей," -- говорит тренер.
      И я вдыхаю.
      И всJ исчезает. Кроме гула крови, несущейся по венам моих ушей, и сердца, сдавленного корсетом, я в стороне от всего.
      Ни черта не чувствую. Ни черта не вижу. Ни черта не боюсь.
      В отдалении координатор показывает мне рукой в сторону искусственного газона. Он показывает на линию, прочерченную на поле, и на группу людей, стоящих на свадебной платформе, покрытой белыми цветами, в центре поля.
      Гул моей крови постепенно исчезает, и я слышу музыку. Я иду мимо координатора на стадион с тысячами кричащих на своих местах людей. Музыка доносится изниоткуда. Сверху кружит дирижабль с надписью:
      Благодарим семью товаров Мэни Файн и семью товаров Филип Моррис.
      Невеста, Лора, Триша, кто угодно, появляется с противоположной стороны.
      Не открывая рта, мировой судья говорит:
      БЕРЕШЬ ЛИ ТЫ, ТЕНДЕР БРЭНСОН, ТРИШУ КОННЕРС, ЧТОБЫ БЫТЬ ВМЕСТЕ, ПЛОДИТЬСЯ И РАЗМНОЖАТЬСЯ ТАК ЧАСТО, КАК ВЫ СМОЖЕТЕ, ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ ВАС?
      Ты чувствуешь эхо сотен динамиков.
      Не открывая рта, я говорю:
      ДА.
      Не открывая рта, мировой судья говорит:
      БУДЕШЬ ЛИ ТЫ, ТРИША КОННЕРС, ВМЕСТЕ С ТЕНДЕРОМ БРЭНСОНОМ, ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ ВАС?
      И Лора шевелит губами:
      ДА.
      Телевизионные камеры дают крупный план, и мы имитируем кольца.
      Мы имитируем поцелуй.
      Вуаль по-прежнему на своем месте. Лора по-прежнему Триша. Издалека всJ выглядит идеально.
      За кадром полиция высыпает на поле. Агент, должно быть, мертв. Одеколон. Хлоргаз.
      Полиция на 10-ярдовой линии.
      Я беру у мирового судьи микрофон, чтобы сделать мое большое предсказание, мое чудо.
      Полиция на 20-ярдовой линии.
      Я беру микрофон, но он не включен.
      Полиция на 25-ярдовой линии.
      Я говорю: Проверка, проверка, раз, два, три.
      Проверка, раз, два, три.
      Полиция на 30-ярдовой линии, наручники раскрыты, чтобы схватить меня.
      Микрофон оживает, и мой голос ревет из аудиосистемы.
      Полиция на 40-ярдовой линии, говорит: Вы имеете право хранить молчание.
      Если вы решите отказаться от этого права, всJ, что вы скажете, может быть и будет использовано против вас ...
      И я отказываюсь от своего права.
      Я делаю мое предсказание.
      Полиция на 45-ярдовой линии.
      Мой голос орет над стадионом, я говорю:
      СЕГОДНЯШНЯЯ ИГРА ЗАКОНЧИТСЯ СО СЧЕТОМ: КОЛЬТЫ -- ДВАДЦАТЬ СЕМЬ, КАРДИНАЛЫ -- ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ. КОЛЬТЫ ПОБЕДЯТ В СЕГОДНЯШНЕМ СУПЕР КУБКЕ С РАЗНИЦЕЙ В ТРИ ОЧКА.
      И открываются врата Ада.
      Хуже этого может быть лишь то, что двигатель номер два только что сгорел. Я здесь один на борту Рейса 2039, у меня осталось всего два двигателя. 15
      Чтобы сделать работу правильно, ты берешь один лист золоченой бумаги и оборачиваешь его вокруг листа белой бумаги. Вкладываешь купон между свернутыми листами. Держишь марки возле свернутых листов. Затем сворачиваешь лист фирменного бланка вокруг всего этого и кладешь это в конверт.
      Приклеиваешь этикетку с адресом на конверт, и ты заработал три цента.
      Делаешь это тридцать три раза, и ты уже заработал доллар.
      Место, где мы проводим эту ночь, -- идея Адама Брэнсона.
      Письмо, которое я сворачиваю, гласит:
      Вода, поступающая в дом ВИЛЬСОНОВ, несет в себе опасных паразитов?
      Там, где мы находимся, должно быть безопасно.
      Золоченая бумага вокруг белой, внутри купон, лист марок, фирменный бланк, все это идет в конверт, и я на три цента ближе к побегу.
      Вода, поступающая в дом КЭМЕРОНОВ, несет в себе опасных паразитов?
      Мы втроем сидим вокруг обеденного стола, Адам, Фертилити и я, наполняем эти конверты. В десять часов мать семейства запирает входную дверь дома и на обратном пути на кухню останавливается, чтобы спросить, чувствует ли наша дочь себя лучше. Доктора сумели улучшить ее состояние? Она будет жить?
      Фертилити, до сих пор с рисом в волосах, говорит: "Опасность всJ ещJ существует, пока что".
      Конечно, у нас нет дочери.
      Сказать, что у нас есть дочь, было идеей Адама Брэнсона.
      Вокруг нас собрались три или четыре семьи, дети и родители, разговаривающие о раке и химиотерапии, ожогах и пересадке кожи. О стафилококке. Мать семейства спрашивает, как мы назвали нашу маленькую девочку.
      Адам, Фертилити и я смотрим друг на друга, у Фертилити высунут язык, чтобы лизнуть конверт. Смотреть на Адама -- все равно что смотреть на фотографию того, кем я был.
      Мы одновременно называем три разных имени.
      Фертилити говорит: "Аманда".
      Адам говорит: "Пэтти".
      Я говорю: Лора. Только все эти три имени накладываются друг на друга.
      Наша дочь.
      Мать семейства смотрит на меня в обожженных остатках белого смокинга и спрашивает, почему нашу дочь положили в больницу?
      Мы одновременно называем три разные болезни.
      Фертилити говорит: "Сколиоз".
      Адам говорит: "Полио".
      Я говорю: Туберкулез.
      Мать семейства смотрит, как мы сворачиваем, желтое поверх белого, купон, марки, фирменный бланк, ее взгляд возвращается к наручникам, защелкнутым вокруг одной из моих рук.
      Вода, поступающая в дом ДИКСОНОВ, несет в себе опасных паразитов?
      Это Адам привел нас сюда. Всего на одну ночь, сказал он. Здесь безопасно. Теперь, поскольку я серийный убийца, Адам знает, как мы можем отправиться на север утром, на север до самой Канады, но на эту ночь нам нужно было место, где можно спрятаться. Мы хотели есть. Нам нужно было заработать немного наличности, поэтому он привел нас сюда.
      Это после стадиона и после толп, пытающихся прорвать линию полицейского оцепления. Это сразу после моей фальшивой свадьбы, когда агент был мертв, и полиция сражалась за то, чтобы я остался в живых, чтобы они могли наказать меня за убийство. Толпа со всего крытого СуперСтадиона высыпала на поле в тот момент, когда я объявил, что Кольты выиграют. Один браслет наручников уже защелкнулся на моей руке, полиция не могла ничего сделать с бегущей пьяной лавиной, катившейся на нас от боковых линий.
      Где-то оркестр играл государственный гимн.
      Со всех направлений люди падали на поле через бортики. Сжав кулаки, люди бежали к нам по траве. Там были Аризонские Кардиналы в своей форме. Там были Индианаполисские Кольты, по-прежнему на своей скамейке, сталкивающиеся задницами и дающие друг другу пять.
      В тот момент, когда полиция добралась до края свадебной платформы, я пнул ногой кнопку, и пять тысяч белых голубей взмыли вверх, окружив меня плотной стеной.
      Голуби отогнали полицейских достаточно далеко назад, чтобы стадо болельщиков успело достичь центра поля.
      Полиция отбивалась от стада, а я схватил букет невесты.
      Сидя здесь и наполняя конверты, я хочу рассказать всем, как я совершил мой великий побег. Как баллоны со слезоточивым газом, предназначенные для контроля над толпой, брызгали в разные стороны над головой. Как рев толпы эхом отдавался от купола. Как я схватил шелковую белую охапку шелковых цветов у невесты, как слезы струились у нее по лицу. Как я поднес политый лаком для волос букет к горящей свече и получил факел, чтобы сдержать любого нападавшего.
      Держа факел из гладиолусов и резко схватив горячую проволоку искусственной жимолости, я спрыгнул со свадебной платформы и пробил себе дорогу через футбольное поле. 50-ярдовая линия. 40-ярдовая линия. Тридцать. Я, в белом смокинге, делал обманные движения и прокладывал себе путь, совершал рывки и повороты. 20-ярдовая линия. Чтобы меня не схватили, я хлестал горящими георгинами из стороны в сторону перед собой. 10-ярдовая линия.
      Десять тысяч полузащитников вышли, чтобы вырубить меня.
      Некоторые из них пьяны, некоторые из них профессионалы, никто из них не колет себе такие качественные химикаты, как у меня.
      Руки хватают мои белые фалды.
      Мужчины ныряют мне под ноги.
      Стероиды спасли мне жизнь.
      Затем -- гол.
      Я прохожу под стойкой ворот, по-прежнему направляясь к стальным дверям, через которые я выберусь с поля.
      Мой факел сгорел, от него остались лишь несколько крошечных шелковых триллиумов, и я бросаю его назад через плечо. Я протискиваюсь через стальные двойные двери и задвигаю внутри массивный засов.
      С супер-кубковой толпой, молотящей в закрытые двери, я здесь в безопасности на несколько минут, один, с ресторанной пищей и гримершей. Труп агента под белой простыней на каталке рядом с буфетом. В буфете, главным образом, сэндвичи с индейкой и вода в бутылках, свежие фрукты. Салат с макаронами. Свадебный торт.
      Гримерша ест сэндвич. Она показывает головой на мертвого агента и говорит: "Хорошая работа". Она говорит, что тоже ненавидела его.
      На ней массивный золотой Ролекс агента.
      Гримерша говорит: "Хочешь сэндвич?"
      Я спрашиваю: Здесь только с индейкой или есть какие-то другие?
      Гримерша дает мне бутылку с минеральной водой и говорит, что мой смокинг горит сзади.
      Я спрашиваю: Как отсюда выбраться?
      Вон там дверь, говорит гримерша.
      Стальные двери за моей спиной прогибаются внутрь.
      Иди по длинному коридору, говорит гримерша.
      Поверни направо в конце.
      Выйди через дверь с надписью "Выход".
      Я говорю спасибо.
      Она говорит, что остался еще сэндвич с мясным хлебом, если я хочу.
      Сэндвич у меня в руке, я выхожу через дверь, которую она мне показала, иду по коридору, выхожу через выход.
      Снаружи на стоянке красная машина, красная машина с автоматической коробкой передач, Фертилити за рулем, и Адам рядом с ней.
      Я забираюсь на заднее сиденье и закрываю дверцу. Фертилити, сидящей спереди, я говорю закрыть окно. Фертилити играет с ручками радиоприемника.
      Толпа высыпает за мной через выходы и бежит, чтобы окружить нас.
      Их лица приближаются ко мне настолько близко, что я чувствую их плевки.
      Затем с небес приходит самое большое чудо.
      Начинается дождь.
      Белый дождь.
      Манна небесная. Я клянусь.
      Дождь такой скользкий и тяжелый, что стадо падает, подскальзывается и падает, падает и растягивается. Белые частички дождя падают в окна машины, на коврик, в наши волосы.
      Адам с удивлением заглядывается на чудо этого белого дождя, помогающего нам убраться.
      Адам говорит: "Это чудо".
      Задние колеса пробуксовывают, их заносит в сторону, а затем оставляют черный след, когда мы уезжаем.
      "Нет, -- говорит Фертилити и давит на газ, -- это рис".
      На дирижабле, кружащем над стадионом, написано ПОЗДРАВЛЯЕМ и СЧАСТЛИВОГО МЕДОВОГО МЕСЯЦА.
      "Лучше бы они этого не делали, -- говорит Фертилити. -- Этот рис убивает птиц".
      Я говорю ей, что этот рис, убивающий птиц, спас наши жизни.
      Мы выехали на улицу. Затем поехали по шоссе.
      Адам поворачивается на переднем сидении, чтобы спросить меня: "Ты собираешься съесть весь этот сэндвич?"
      Я говорю: Он с мясным хлебом.
      Нам нужна попутка в северном направлении, сказал Адам. Он знал о попутках, но они не должны были покинуть Новый Орлеан да следующего утра. Он больше десяти лет делал это, тайно путешествуя взад-вперед по стране без денег.
      Убивая людей, говорю я.
      "Отправляя их к Богу," -- говорит он.
      Фертилити говорит: "Заткнитесь".
      Нам нужно немного наличности, говорит нам Адам. Нам нужно выспаться. Поесть. И он знает, где мы можем все это найти. Он знает место, где у людей гораздо большие проблемы, чем у нас.
      Нам только надо немножко соврать.
      "С этого момента, -- говорит нам Адам, -- у вас двоих есть ребенок".
      У нас его нет.
      "Ваш ребенок смертельно болен," -- говорит Адам.
      Наш ребенок не болен.
      "Вы прибыли в Новый Орлеан, чтобы ваш ребенок мог лечь в больницу, -говорит Адам. -- Вот всJ, что вам нужно сказать".
      Адам говорит, что дальше он покажет дорогу. Адам говорит Фертилити: "Поверни здесь".
      Он говорит: "Теперь поверни вот здесь".
      Он говорит: "Проедь еще два дома и поверни налево".
      Там, куда он показывает дорогу, мы можем остаться на ночь бесплатно. Нас могут обеспечить пищей. Мы займемся какой-нибудь сдельной работой, сверкой документов или наполнением конвертов, чтобы заработать немного наличности. Мы можем принять душ. Посмотреть по телевизору, как мы совершаем побег, в вечерних новостях. Адам говорит мне, что велика вероятность того, что во мне узнают сбежавшего массового убийцу, который испортил Супер Кубок. Там, куда мы едем, у людей свои большие проблемы, о которых они должны беспокоиться.
      Фертилити говорит: "Кстати, сколько людей нужно убить, чтобы стать из серийного убийцы массовым?"
      Адам говорит нам: "Сидите в машине тихо, а я пойду внутрь, чтобы умаслить хозяев. Просто помните: ваш ребенок очень болен".
      Затем он говорит: "Мы на месте".
      Фертилити смотрит на дом, на Адама и говорит: "Это ты очень болен".
      Адам говорит: "Я бедный крестный отец вашего ребенка".
      Табличка перед домом гласит: Дом Рональда МакДональда. 14
      Представь, что живешь в доме, который каждый день оказывается в другом городе.
      Адам знал три пути из Нового Орлеана. Адам привел Фертилити и меня на остановку грузовиков на границе города и сказал, что мы должны выбрать. Аэропорты просматриваются. На железнодорожных станциях и автовокзалах ведется наблюдение. Мы не можем все втроем путешествовать автостопом, а Фертилити отказывается вести машину всю дорогу до Канады.
      "Я абсолютно не люблю водить машину, -- говорит Фертилити. -- Кроме того, способ путешествий твоего брата гораздо веселее".
      На следующий день после Дома Рональда МакДональда мы втроем стоим на бесконечной песчаной парковке рядом с кафе для дальнобойщиков. Адам достает нож для линолеума из заднего кармана и выдвигает лезвие.
      "Ну, люди, и каково же наше решение?" -- говорит он.
      Ничто здесь не идет строго на север. [Соврал Адам, соврал. Шоссе 55 идет строго на север, в сторону Канады -- прим. ИКТ] Адам был внутри и поговорил со всеми водителями грузовиков. Мы должны выбрать вот из чего, говорит Адам, загибая пальцы.
      Есть Поместье Уэстбери, следующее на запад по Шоссе 10 в Хьюстон.
      Есть Плантаторский Дом, направляющийся по Шоссе 55 в Джексон.
      Есть Замок Спрингхилл, следующий на северо-запад в Боссиер Сити по Шоссе 49 с остановками в Александрии и Пайнвилле, а затем направляющийся по Шоссе 20 в Даллас.
      Возле нас на песке припаркованы полуфабрикаты домов, дома заводского изготовления, дома-прицепы. Они разбиты на половины и трети и прицеплены сзади полу-грузовиков. Открытая часть каждого куска-модуля запечатана прозрачным пластиком, и внутри видны темные контуры диванов, кроватей, ковров, свернутых в рулон. Основные приборы. Готовые кухни. Мягкие кресла.
      Пока Адам болтал с водителями, выясняя, куда каждый из них направляется, Фертилити в местном туалете красила мои светлые волосы в черный цвет в раковине и смывала косметику, имитирующую загар, с моего лица и рук. Мы наполнили достаточно конвертов, чтобы купить мне поношенную одежду и бумажный пакет с жареной курицей, бумажными салфетками и салатом из сырых овощей.
      Мы втроем стоим на автостоянке, Адам крутит нож в руке и говорит: "Выбирайте. Люди, которые доставляют эти прекрасные дома, не будут обедать весь вечер".
      Большинство водителей-дальнобойщиков ездят по ночам, говорит нам Адам. В это время прохладнее. И движение меньше. Во время жаркого, напряженного дня водители сворачивают с трассы и спят в спальных ящиках, прикрепленных сзади к кабине каждого грузовика.
      Фертилити спрашивает: "В чем разница между этими вариантами?"
      "Разница, -- говорит Адам, -- в уровне вашего комфорта".
      Вот так Адам ездил по стране вдоль и поперек последние десять лет.
      В Поместье Уэстбери есть банкетный зал и встроенный камин в гостиной.
      В Плантаторском доме есть раздельные санузлы и укромный уголок для завтрака.
      В Замке Спрингхилл имеется ванна с водоворотом в очаровательной ванной комнате. В очаровательной ванной комнате есть также две раковины и зеркальная стена. Гостиная и хозяйская спальня со стеклянными потолками. В обеденном укромном уголке встроенный шкаф для фарфора со свинцово-стеклянными дверцами.
      ВсJ зависит от того, в какую половину ты попадешь. Повторяю: это всего лишь части домов. Разрезанные дома.
      Дома, выведенные из строя.
      В той половине, куда ты попал, могут быть все спальни, или только кухня и гостиная без спален. Там может быть три ванных комнаты и больше ничего, а может и вообще не быть ванной.
      Свет нигде не включается. Вся водопроводная система сухая.
      Не важно, сколько роскошеств ты получишь, все равно чего-то будет не хватать. Не важно, как внимательно ты выбираешь, ты никогда не будешь абсолютно счастлив.
      Мы выбрали Замок Спрингхилл, и Адам делает ножом надрез в нижней части пластиковой обертки с открытой стороны. Адам делает надрез примерно 60 сантиметров, столько, сколько нужно, чтобы его голова и плечи проскользнули внутрь.
      Спертый воздух выходит изнутри дома через разрез, горячий и сухой.
      Когда Адам проскользнул внутрь до пояса, а его зад и ноги все еще снаружи рядом с нами, Адам говорит: "В этом -- васильково-синий интерьер". Его голос доносится через стену прозрачного пластика, он говорит: "Здесь у нас первоклассный комплект мебели. Модульный гарнитур для гостиных. Встроенная микроволновка на кухне. Плексигласовая люстра в столовой".
      Адам целиком протискивается внутрь, затем его блондинистая голова вылезает из пластика и усмехается нам. "Калифорнийские королевские кровати. Ложные деревянные противовершины. Скромный комод в европейском стиле и вертикальные слепые оконные проемы, -- говорит он. -- Вы сделали превосходный выбор своего первого дома.
      Сначала Фертилити, а затем я, пролезаем через пластик.
      Так же, как внутренность дома, цвета и контуры мебели, выглядела стертой и неопределенной снаружи, так же и внешний мир, реальный мир выглядит нечетким и нереальным с внутренней стороны пластика. Неоновые огни стоянки грузовиков тусклые и смазанные. Шум трассы изнутри кажется мягким и приглушенным.
      Адам встает на колени, берет моток прозрачного скотча и запечатывает изнутри разрез, который он сделал. "Он нам больше не понадобится, -- говорит он. -- Когда мы будем сходить там, куда мы направляемся, мы выйдем через заднюю дверь, как все нормальные люди".
      Ковер от-стены-до-стены стоит свернутым возле одной из стен, ожидая, когда соберут дом. Мебель и матрасы стоят вокруг, покрытые защищающими от грязи тонкими пластиковыми чехлами. Кухонные шкафы все залеплены скотчем.
      Фертилити щелкает выключателем люстры в гостиной комнате. Ничего не происходит.
      "И еще не ходите в туалет, -- говорит Адам, -- а то мы будем жить со всеми вашими делами до самого конца пути".
      Неон со стоянки грузовиков и фары с шоссе просвечивают через Французские двери, когда мы сидим вокруг стола из кленовой фанеры и поедаем жареную курицу.
      В нашем куске разрезанного дома есть одна спальня, гостиная, кухня, столовая и половина ванной.
      Если мы доедем до Далласа, говорит нам Адам, мы сможем перебраться в дом, направляющийся по 35-му Межрегиональному в Оклахому. Затем мы можем перехватить дома на 35-м Межрегиональном, следующие в Канзас. Затем на север По 135-му Межрегиональному в Канзас и на запад по 70-му Межрегиональному в Денвер. В Колорадо мы поймаем дом, следующий на северо-восток по 76-му Межрегиональному и поедем в нем до поворота на 80-е Межрегиональное в Небраску.
      Небраска?
      Адам смотрит на меня и говорит: "Да. Наши старые добрые земли, твои и мои", -- говорит он со ртом, полным пережеванной жареной курицей.
      Почему Небраска?
      "Чтобы попасть в Канаду, -- Адам говорит это и смотрит на Фертилити, которая смотрит на свою еду. -- Мы поедем по 80-му Межрегиональному и 29-му Межрегиональному через штат к границе Айовы. Затем мы просто проследуем на север по 29-му через Южную Дакоту и Северную Дакоту, все время в Канаду".
      "Прямиком в Канаду," -- говорит Фертилити и улыбается мне, что выглядит фальшиво, потому что Фертилити никогда не улыбается.
      Когда мы пожелали друг другу спокойной ночи, Фертилити взяла матрас из спальни. Адам заснул на одном из крыльев секционной диванной группы, обитой синим вельветом.
      Среди синих вельветовых подушек он смотрится как мертвец в гробу.
      Долгое время я не мог заснуть, лежа на другом крыле диванной группы и вспоминая людей, которых я пережил. Брат Фертилити, Тревор. Соц.работница. Агент. Вся моя мертвая семья. Почти вся мертвая.
      Адам храпит, а рядом дизельный двигатель возвращается к жизни.
      Мне интересно, как там в Канаде, и сможет ли побег всJ решить. Лежа здесь, в васильково-синей темноте, мне кажется, что побег -- это всего лишь еще одно исправление исправления исправления исправления исправления какой-то проблемы, которую я не могу вспомнить.
      Весь дом дрожит. Люстра качается. Листья шелковых папоротников в их плетеных корзинах вибрируют. Тишина.
      Снаружи пластика мир начинает двигаться, скользя быстрее и быстрее, а затем вообще стирается.
      И я засыпаю. 13
      Наш второй день в дороге, мои зубы стали унылыми и желтыми. Снизился тонус мышц. Я не могу прожить жизнь брюнетом. Мне нужно немного времени, всего минуту, всего тридцать секунд побыть в лучах прожекторов.
      Не важно, сколько я усилий прилагаю, чтобы скрыть это. Кусочек за кусочком, я начинаю разрушаться.
      Мы в Далласе, Техас, рассматриваем половину Виллы Уилмингтонов с ложными черепичными противовершинами и биде в хозяйской ванной. Хозяйской спальни в ней нет, но есть прачечная со стиральными машинами и сушилкой. Конечно же, там нет ни воды, ни электричества, ни телефона. Там есть кухонные приборы цвета миндаля. Там нет камина, но в столовой висят шторы до пола.
      Это после того, как мы увидели больше домов, чем я могу запомнить. Дома с газовыми каминами. Дома с Французской Провинциальной мебелью, большими стеклянными столами для кофе и направленным освещением.
      Это на фоне красно-золотого заката на горизонте техасской равнины, на стоянке грузовиков на границе Далласа. Я хотел ехать в доме, у которого отдельные спальни для каждого из нас, но нет кухни. Адам хотел дом, в котором только две спальни, кухня, но нет ванной.
      Наше время почти вышло. Солнце почти село, и водители собирались начать свой ночной путь.
      Моя кожа чувствовала холод и покрывалась потом. Весь я, даже светлые корни моих волос, болели. Прямо там, на песке, я зачал делать зарядку посреди стоянки. Я лег на спину и начал качать пресс с интенсивностью конвульсий.
      Подкожный жир уже нарастал. Мои брюшные мускулы исчезали. Мои грудные мускулы начали оседать. Мне была нужна косметика, имитирующая загар. Мне нужно было поваляться немного под искусственным солнцем.
      Всего пять минут, молю я Адама и Фертилити. Перед тем, как мы снова тронемся в путь, просто дайте мне полежать десять минут в кровати для загорания Вульфа.
      "Нельзя, маленький брат, -- говорит Адам. -- ФБР будет следить за каждым спортзалом и каждым салоном загара и магазином здоровой пищи на Среднем Западе".
      Всего через два дня я был болен от дерьмовой глубоко-прожаренной пищи, которую готовили на стоянках грузовиков. Я хотел сельдерей. Я хотел бобы мун. Я хотел грубую пищу и овсяные отруби и неочищенный рис и диуретики.
      "Что я тебе говорила, -- говорит Фертилити, гладя на Адама, -- оно началось. Нам надо было запереть его где-нибудь, связанным. У него начинается Синдром Исчезновения Внимания".
      Они вдвоем затащили меня в Дом Элегантности, когда водитель уже приводил грузовик в движение. Они втолкнули меня в заднюю спальню, где были лишь голый матрас и огромный Средиземноморский туалетный столик с большим зеркалом над ним. За дверью спальни я мог слышать, как они нагромождали Средиземноморскую мебель, диванные группы и концевые столики, лампы, сделанные, чтобы выглядеть как старые винные бутылки, развлекательные центры и барные стулья вокруг двери спальни.
      Техас быстро проносится за окном спальни. Подсвеченная надпись пролетает мимо окна, говоря: Оклахома Сити, 250 миль. Вся комната дрожит. Стены оклеены маленькими желтыми цветочками, вибрирующими так быстро, что у меня появляется морская болезнь. Куда бы я ни пошел в этой спальне, я все время вижу себя в зеркале.
      Без ультрафиолета моя кожа становится обычного белого цвета. Может, это всего лишь мое воображение, но одна из моих шапок держится на мне свободно. Я пытаюсь не паниковать.
      Я срываю рубашку и исследую себя на предмет повреждений. Я стою боком и прощупываю свой живот. Мне действительно нужен заряженный шприц с Дюратестоном прямо сейчас. Или с Анваром. Или с Дека-Дюраболином. Из-за нового цвета волос я выгляжу размытым. Моя последняя операция на веке не состоялась, и уже показываются мешки под глазами. Корни моих волос держатся свободно. Я начинаю рассматривать в зеркале, не выросли ли у меня волосы на спине.
      Знак пролетает в окне, сообщая: Софт Шолдерз.
      Остаток косметики, имитирующей загар, запекся в уголках моих глаз и в морщинах вокруг рта и поперек лба.
      Мне удается задремать. Я выбираю матрас, гармонирующий с цветом моих ногтей.
      Знак пролетает в окне, сообщая: Снизить Скорость Держаться Справа
      Затем стук в дверь.
      "У меня есть чизбургер, если ты хочешь," -- говорит Фертилити через дверь и через всю нагроможденную мебель.
      Мне не нужен сальный ебаный жирный ебаный чизбургер, кричу я в ответ.
      "Но тебе нужно есть сахар и жир и соль, чтобы вернуться к норме, -говорит Фертилити. -- Это для твоего же блага".
      Мне нужно вощение всего тела, кричу я. Мне нужен мусс для волос.
      Я молочу в дверь.
      Мне нужны два часа в хорошей качалке. Мне нужно пройти три сотни этажей на лестничном тренажере.
      Фертилити говорит: "Тебе нужно постороннее вмешательство. С тобой будет все в порядке".
      Она убивает меня.
      "Мы спасаем твою жизнь".
      Во мне остается вода. Я теряю твердость в плечах. Мои мешки под глазами нуждаются в подтяжке. На моих зубах налет. Мне нужно потуже затянуть пояс. Мне нужен диетолог. Позвоните моему ортодонту. Мои икры сдуваются. Я дам вам все, что вы захотите. Я дам вам денег.
      Фертилити говорит: "У тебя нет денег".
      Я знаменит.
      "Тебя разыскивают за массовое убийство".
      Она и Адам должны достать мне какие-нибудь диуретики.
      "На следующей остановке, -- говорит Фертилити, -- я принесу тебе старый добрый двойной кофе".
      Этого не достаточно.
      "Это больше, чем тебе дадут в тюрьме".
      Давай подумаем хорошенько, говорю я. В тюрьме у меня будет штанга. Я смогу проводить время на солнце. У них там должны быть доски для седов в тюрьме. Вероятно, я смог бы подпольно достать Вистрол. Я говорю: Просто выпусти меня. Просто разблокируй эту дверь.
      "Ты еще ничего не понял".
      Я ХОЧУ В ТЮРЬМУ!
      "В тюрьме есть электрический стул".
      Я рискну.
      "Но они могут убить тебя".
      Отлично. Мне нужно всего лишь побыть в центре всеобщего внимания. Хотя бы еще один раз.
      "Да, ты пойдешь в тюрьму и будешь в центре всеобщего внимания".
      Мне нужен увлажняющий крем. Мне нужно, чтобы меня фотографировали. Я не как обычные люди. Чтобы выжить, мне нужно, чтобы у меня постоянно брали интервью. Мне нужно находиться в моей естественной среде обитания, на телевидении. Мне нужно жить свободно, подписывая книги.
      "Я оставлю тебя одного ненадолго, -- говорит Фертилити через дверь. -Тебе нужен перерыв".
      Я ненавижу быть смертным.
      "Думай, что это Моя Возлюбленная или Пигмалион, только в обратном порядке". 12
      В следующий раз, когда я проснулся, я был в бреду, а Фертилити сидела на краю моей кровати и втирала дешевый нефтяной увлажняющий крем в мою грудь и руки.
      "С возвращением, -- говорит она. -- Мы уж думали, что ты решился на это".
      Где я?
      Фертилити глядит по сторонам. "Ты в Шато Мэйплвуд с дешевенькой мебелью, -- говорит она. -- Линолеум без шва на кухне, виниловый не вощеный пол в двух ванных. Здесь есть легкоочищаемые узорчатые виниловые стеновые панели вместо камней, и дом декорирован в сине-зеленой морской гамме".
      Нет, шепчу я, в какой мы точке планеты?
      Фертилити говорит: "Я поняла, что ты имеешь в виду это".
      Знак пролетает в окне, сообщая: Впереди Детур.
      Комната, в которой мы сейчас, не такая, какую я помню. Обойный бордюр с плящущими слониками возле самого потолка. Кровать, в которой я лежу, имеет навес и белые, машинной работы, кружевные шторы, висящие по его краю и скрепленные розовыми сатиновыми ленточками. Белые жалюзи по бокам окна. Наше с Фертилити отражение в большом зеркале в форме сердца, висящем на стене.
      Я спрашиваю: Что случилось с тем домом?
      "Это было два дома назад, -- говорит Фертилити. -- Сейчас мы в Канзасе. В половине Шато Мэйплвуд с четырьмя спальнями. Это высшее достижение в серии заводских домов".
      Значит, он действительно хороший?
      "Адам говорит, что лучший, -- говорит она, укрывая меня. -- Он поставляется с подобранным по цвету постельным бельем, и здесь есть посуда в столовой, гармонирующая с сиреневыми вельветовыми диванчиками и любовным диванчиком в гостиной. Здесь даже есть подобранные по цвету сиреневые полотенца в ванной. Здесь, правда, нет кухни, по крайней мере в этой половине. Но я уверена, что где бы кухня ни была, она сиреневая".
      Я спрашиваю: Где Адам?
      "Спит".
      Он не беспокоился обо мне?
      "Я сказала ему, что всJ благополучно разрешится, -- говорит Фертилити. -Короче, он очень счастлив".
      Шторы кровати танцуют и крутятся вместе с движениями дома.
      Знак пролетает в окне, сообщая: Осторожно.
      Я ненавижу то, что Фертилити знает всJ.
      Фертилити говорит: "Я знаю, что ты ненавидишь, что я знаю всJ".
      Я спрашиваю, знает ли она, что я убил ее брата.
      Вот так вот просто правда вышла наружу. Мое предсмертное признание.
      "Я знаю, что ты разговаривал с ним в ночь, когда он умер, -- говорит она, -- но Тревор убил себя сам".
      И я не был его гомосексуальным любовником.
      "Я тоже это знала".
      И я был тем голосом в той кризисной горячей линии, с которым она грязно разговаривала.
      "Я знаю".
      Она растирает крем между своими ладонями, а затем втирает его в мои плечи. "Тревор позвонил тебе, потому что искал сюрприз. Я вожусь с тобой ради того же".
      С закрытыми глазами я спрашиваю, знает ли она, чем всJ это закончится.
      "В долгосрочной перспективе или в краткосрочной?" -- спрашивает она.
      И то, и другое.
      "В долгосрочной перспективе, -- говорит она, -- все мы умрем. Затем наши тела сгниют. Здесь нет ничего удивительного. В краткосрочной -- мы будем жить счастливо во веки веков".
      Правда?
      "Правда, -- говорит она. -- Поэтому не бойся".
      Я гляжу в зеркало в форме сердца на то, как я старею.
      Знак пролетает в окне, сообщая: Водите Осторожнее.
      Знак пролетает в окне, сообщая: Скорость Измеряется При Помощи Радара.
      Знак пролетает в окне, сообщая: Включите Фары Для Безопасности.
      Фертилити говорит: "Ты можешь просто расслабиться и дать случиться тому, что должно?"
      Я спрашиваю: она имеет в виду катастрофы, боль, нищету? Могу ли я позволить всему этому случаться? "И радость, -- говорит она, -- и Безмятежность, и Счастье, и Удовлетворенность". Она называет крылья Колумбийского Мемориального Мавзолея. "Тебе не нужно контролировать всJ, -говорит она. -- Ты не можешь контролировать всJ".
      Но ты можешь быть готорым к катастрофе.
      Знак пролетает мимо, сообщая: Пристегнитесь.
      "Если всJ время думать о катастрофах, то они начнут происходить," -говорит Фертилити.
      Знак пролетает мимо, сообщая: Осторожно, Камнепад.
      Знак пролетает мимо, сообщая: Впереди Опасные Повороты.
      Знак пролетает мимо, сообщая: Скользко, Когда Мокро.
      За окном Небраска приближается с каждой минутой.
      Весь мир -- это катастрофа, которая ждет своего часа, чтобы случиться.
      "Я хочу, чтобы ты знал, что я не всегда буду здесь, -- говорит Фертилити, -- но я всегда тебя найду".
      Знак пролетает в окне, сообщая: Оклахома 40 км.
      "Не важно, что случается, -- говорит Фертилити, -- не важно, что делаешь ты или твой брат, всJ идJт как надо".
      Она говорит: "Ты должен доверять мне".
      Я спрашиваю: А ты можешь мне достать Гигиеническую Помаду. Для губ. Они растрескались.
      Знак пролетает мимо, сообщая: Оползни.
      "Окей, -- говорит она. -- Я простила твои грехи. Если это поможет тебе расслабиться, думаю, что я смогу достать тебе Гигиеническую Помаду". 11
      Конечно же, мы потеряли Фертилити на стоянке грузовиков за границей Денвера, Колорадо. Даже я мог предвидеть это. Она выскользнула, чтобы купить мне Гигиеническую Помаду, когда водитель грузовика пошел отлить. Адам и я спали до тех пор, пока не услышали ее крики.
      И конечно же, она все именно так и планировала.
      В темноте, при свете луны, проходящем через окна, я иду, натыкаясь на мебель, туда, где Адам бросил открытыми две входных двери.
      Мы уезжаем со стоянки грузовиков, набирая скорость, а Фертилити бежит за нами. Одна ее рука вытянута вперед и держит маленький цилиндрик Гигиенической Помады. Ее рыжие волосы развеваются позади нее. Ее туфли хлюпают по тротуару.
      Адам протягивает руку, чтобы спасти ее. Другой рукой он держится за дверной косяк.
      Из-за тряски дома маленький мраморный журнальный столик падает и катится к Адаму, стоящему в дверях. Фертилити уворачивается, когда столик падает на землю.
      Адам говорит: "Возьми мою руку. Ты можешь до нее дотянуться".
      Стул из столовой вытряхивается на дорогу и разбивается, чуть не задев Фертилити, и она говорит: "Нет".
      Ее слова почти теряются в рJве мотора грузовика, она говорит: "Возьми Гигиеническую Помаду".
      Адам говорит: "Нет. Если я до тебя не дотянусь, то мы прыгаем. Мы должны оставаться вместе".
      "Нет, -- говорит Фертилити. -- Возьми Гигиеническую Помаду, она ему нужна".
      Адам говорит: "Ты ему нужна больше".
      Окна, которые мы оставили открытыми, затягивают воздух внутрь, и план удобного для жизни этажа без перегородок подхватывается воздушным потоком и выносится через входные двери. Бросательные подушки с вышивкой сдуваются с дивана и вылетают через передние двери вокруг Адама. Они летят на Фертилити, ударяя ее по лицу и почти сбивая с ног. Декоративное искусство в рамочках, в основном ботанические репродукции и сделанные со вкусом фотографии скаковых лошадей, шлепаются со стен и уплывают на дорогу, чтобы разлететься на осколки стекла, деревянные щепки и искусство.
      Я чувствую, что хочу помочь, но я слаб. Я потерял слишком много внимания за последние несколько дней. Я с трудом могу стоять. Уровень сахара в моей крови запредельный. Я могу лишь видеть, как Фертилити падает сзади, а Адам рискует высовываться все дальше и дальше.
      Композиции из шелковых цветов падают, и красные шелковые розы, красные шелковые герани и синий ирис уплывают через дверь и порхают мимо Фертилити. Символы забвения, маки, приземляются на дорогу, и она бежит по ним. Ветер разбрасывает поддельные апельсины и сладкий горох, белый и розовый, дыхание младенца и орхидеи, белые и фиолетовые, к ногам Фертилити.
      "Не прыгайте," -- говорит Фертилити.
      Она говорит: "Я вас найду. Я знаю, куда вы едете".
      На одно мгновение она почти делает это. Фертилити почти достает до руки Адама, но когда он пытается затащить ее внутрь, их руки расстаются.
      Почти расстаются. Адам открывает руку, и в ней цилиндрик Гигиенической Помады.
      А Фертилити пропала в темноте и осталась позади нас.
      Фертилити исчезла. Должно быть, мы едем со скоростью 100 километров в час, и Адам поворачивается и бросает мне помаду с такой силой, что она рикошетится от двух стен. Адам рычит: "Надеюсь, что ты теперь счастлив. Надеюсь, что твои губы восстановятся".
      Шкаф для фарфора в столовой раскрывается, и блюда, тарелки для салатов, супницы, обеденные тарелки, бокалы и чашки выпрыгивают и катятся ко входным дверям. Все это разбивается о дорогу. Все это остается широким шлейфом позади нас, искрясь в лунном свете.
      Никто не бежит за нами, и Адам тащит цветной телевизор со стерео-звуком и почти цифровой картинкой к двери. С криком он пихает его с переднего крыльца. Затем он сталкивает с крыльца вельветовый любовный диванчик. Затем спинетовое пианино. Все разбивается при падении на дорогу.
      Затем он смотрит на меня.
      Глупого, слабого, отчаявшегося меня, ползающего по полу в поисках Гигиенической Помады.
      Он скалит зубы, его волосы падают на лицо, Адам говорит: "Мне следовало бы выбросить тебя через эту дверь".
      Затем мимо проносится указатель, сообщающий: Небраска, 160 км.
      И улыбка, медленная и жуткая, рассекает лицо Адама. Он высовывается в открытую входную дверь и сквозь ночной ветер, воющий вокруг него, кричит.
      "Фертилити Холлис!" -- кричит он.
      "Спасибо!" -- кричит он.
      В темноте позади нас, во всей этой темноте с ее отбросами, стеклом и обломками позади нас, раздается крик Адама: "Я не забуду, что всJ, о чем ты мне говорила, должно сбыться!" 10
      В ночь перед нашим возвращением домой я рассказываю своему старшему брату всJ, что могу вспомнить о Правоверческом церковном округе.
      В церковном округе мы сами создавали всJ, что ели. Пшеницу и яйца и овец и рогатый скот. Я помню, как мы ухаживали за великолепными садами и ловили искрящуюся радужную форель в реке.
      Мы на заднем крыльце Замка Кастиль, едущего со скоростью 100 километров в час сквозь ночь Небраски по 80-му Межрегиональному. У Замка Кастиль есть резные стеклянные подсвечники на каждой стене и золоченые краны в ванной, но никакого электричества или воды. ВсJ красиво, но ничего из этого не работает.
      "Электричества нет, вода не течет, -- говорит Адам. -- Так же, как в нашем детстве".
      Мы сидим на заднем крыльце, свесив ноги с края, к пролетающей внизу дороге. Порывы ветра приносят к нам дизельную вонь.
      В правоверческом церковном округе, говорю я Адаму, люди жили простой и насыщенной жизнью. Мы были непоколебимыми и гордыми людьми. Наши воздух и вода были чисты. Наши дни проходили с пользой. Наши ночи были абсолютны. Вот что я помню.
      Вот почему я не хочу возвращаться назад.
      Там не будет ничего, кроме Национального Санитарного Могильника Чувствительных Материалов имени Тендера Брэнсона. Как это будет выглядеть -сваленные в кучу годы порнографии со всей страны, присланные туда сгнивать -я не хочу видеть в первую очередь. Агент объяснил мне методику. Тонны грязи, самосвалы и заполненные бункеры, мусоровозы и крытые товарные вагоны, полные грязи, прибывают туда каждый месяц, и там бульдозеры распределяют все это метровым слоем на площади в двадцать тысяч акров.
      Я не хочу видеть это. Я не хочу, чтобы Адам видел это, но у Адама всJ ещJ есть пистолет, и рядом со мной нет Фертилити, чтобы сказать, заряжен он или нет. Кроме того, я уже привык получать распоряжения насчет того, что мне делать. Куда идти. Как действовать.
      Моя новая работа -- слушаться Адама.
      Поэтому мы возвращаемся в церковный округ. В Большом Острове мы украдем машину, говорит Адам. Мы прибудем в долину как раз к рассвету, предсказывает Адам. Всего лишь через несколько часов. Мы приедем домой воскресным утром.
      Мы оба смотрим в темноту позади нас, и всJ, что мы потеряли, так далеко. Адам говорит: "Что еще ты помнишь?"
      ВсJ в церковном округе всегда было чистым. Дороги всегда были в хорошем состоянии. Лето было долгим, а дождь шел каждые десять дней. Я помню, что зимы были спокойные и безмятежные. Я помню, как мы сортировали семена ноготков и подсолнечника. Я помню, как мы рубили лес.
      Адам спрашивает: "Ты помнишь мою жену?"
      Вообще-то нет.
      "В ней и нечего вспоминать," -- говорит Адам. Пистолет в его руках, лежащих на коленях, а то я не сидел бы здесь. "Это была Бидди Глисон. Мы должны были быть счастливы вместе".
      До тех пор, пока кто-то не позвонил в полицию и не дал старт расследованию.
      "Мы должны были родить дюжину детей и делать на них барыши," -- сказал Адам.
      До тех пор, пока шериф графства не пришел туда и не попросил документы на каждого ребенка.
      "Мы должны были состариться на той ферме, проводя каждый следующий год так же, как и предыдущий".
      До тех пор, пока ФБР не начало расследование.
      "Мы оба должны были стать церковными старейшинами когда-нибудь," -говорит Адам.
      До Отправки.
      "До Отправки".
      Я помню, что жизнь в окружной долине была спокойной и мирной. Коровы и куры гуляли свободно. Белье вывешивалось на улице на просушку. Запах сена в сарае. Яблочный пирог, охлаждающийся на каждом подоконнике. Я помню, что это был отличный образ жизни.
      Адам смотрит на меня и вертит головой.
      Он говорит: "Вот насколько ты глуп".
      Как Адам смотрится в темноте -- это то, как я бы выглядел, если бы со мной не случился весь этот хаос. Адам -- тот, кого Фертилити назвала бы образцом для меня. Если бы меня никогда не крестили и не отсылали во внешний мир, если бы я никогда не становился известным, и мои пропорции не изменялись бы, тогда это был бы я с простыми голубыми глазами Адама и чистыми светлыми волосами. Мои плечи были бы квадратные и обычного размера. Мои наманикюренные руки с прозрачным лаком на ногтях были бы его сильными руками. Мои растрескавшиеся губы были бы как у него. Моя спина была бы прямая. Мое сердце было бы его сердцем.
      Адам смотрит в темноту и говорит: "Я уничтожил их".
      Уцелевших правоверцев.
      "Нет, -- говорит Адам. -- Всех их. Весь семейный округ. Я вызвал полицию. Однажды ночью я ушел из долины и шел до тех пор, пока не нашел телефон".
      На каждом правоверческом дереве были птицы, я помню. И мы ловили речных раков, привязывая глыбу жира к леске и забрасывая его в ручей. Когда мы вытягивали его назад, жир был облеплен раками.
      "Должно быть, я нажал ноль на телефоне, -- говорит Адам, -- но я попросил шерифа. Я сказал кому-то, кто ответил, что только один из двадцати Правоверческих детей имеет свидетельство о рождении гос.образца, я сказал ему, что Правоверцы скрывали своих детей от властей".
      Лошади, я помню. У нас были стада лошадей, чтобы пахать и тянуть повозки. И мы называли их по мастям, потому что грешно было давать животным имена.
      "Я сказал им, что Правоверцы плохо обращались со своими детьми и не платили налогов с основной части своих доходов, -- говорит Адам. -- Я сказал им, что Правоверцы ленивые и беспомощные. Я сказал им, что для Правоверческих родителей их дети были их доходом. Их дети были движимым имуществом".
      Сосульки, висящие на зданиях, я помню. Тыквы. Урожайные костры.
      "Я дал старт расследованию," -- говорит Адам.
      Пение в церкви, я помню. СтJганые одеяла. Подъем сарая.
      "Я ушел из округа той ночью и никогда не возвращался назад," -- говорит Адам.
      Нас лелеяли и о нас заботились, я помню.
      "У нас не было никаких лошадей. Пара цыплят и свиньи -- вот и всJ хозяйство, -- говорит Адам. -- Ты был все время в школе. Ты просто вспоминаешь то, что тебе говорили о жизни Правоверцев сто лет назад. Черт, сто лет назад у всех были лошади".
      Счастье и чувство принадлежности, я помню.
      Адам говорит: "Не было черных Правоверцев. Правоверческие старейшины были кучкой расистов, сексистских белых рабовладельцев".
      Я помню чувство безопасности.
      Адам говорит: "ВсJ, что ты помнишь, неправда".
      Мы были ценимы и любимы, я помню.
      "Ты помнишь ложь, -- говорит Адам. -- Тебя выкормили, обучили и продали".
      А его нет.
      Нет, Адам Брэнсон был первым сыном. Три минуты, они создали эту разницу. Ему должно было принадлежать всJ. Сараи и цыплята и ягнята. Мир и безопасность. Он бы унаследовал будущее, а я был бы трудовым миссионером, стригущим газон и стригущим газон, работа без конца.
      Темная ночь Небраски и быстро пролетающая дорога и фермы вокруг нас. Одним хорошим толчком, говорю я себе, я мог бы удалить Адама Брэнсона из моей жизни по-хорошему.
      "Среди того, что мы ели, не было почти ничего купленного во внешнем мире, -- говорит Адам. -- Я наследовал ферму для выращивания и продажи детей".
      Адам говорит: "Мы даже переработкой не занимались".
      Так вот почему он вызвал шерифа?
      "Я не ожидал, что ты поймешь, -- говорит Адам. -- Ты всJ ещJ восьмилетний мальчик, сидящий в школе, сидящий в церкви, верящий во всJ, что тебе говорят. Ты помнишь картинки из книжек. Они спланировали всю твою жизнь. Ты до сих пор не проснулся".
      А Адам Брэнсон проснулся?
      "Я проснулся в ту ночь, когда сделал телефонный звонок. В ту ночь, когда я сделал что-то, что не должен был," -- говорит Адам.
      И теперь все мертвы.
      "Все, кроме тебя и меня".
      И мне осталось лишь убить себя.
      "Это как раз то, чему тебя научили, -- говорит Адам. -- Это будет уж точно действием раба".
      Так что же еще я могу сделать, чтобы внести в жизнь что-то иное?
      "Ты можешь найти свою собственную индивидуальность только одним путем, сделав одну вещь, которую Правоверческие старейшины больше всего запрещали тебе делать, -- говорит Адам. -- Соверши самое большое преступление. Смертный грех. Повернись спиной к церковной доктрине," -- говорит Адам.
      "Даже сад Едем был всего лишь большой золоченой клеткой, -- говорит Адам. -- Ты будешь рабом всю жизнь до тех пор, пока не укусишь яблоко".
      Я съел уже всJ яблоко. Я сделал всJ. Я был на телевидении и обличал церковь. Я поносил ее перед миллионами людей. Я лгал, крал из магазинов и убивал, если считать Тревора Холлиса. Я осквернил свое тело наркотиками. Я разрушил долину Правоверческого церковного округа. Я работал каждое воскресенье последние десять лет.
      Адам говорит: "Ты до сих пор девственник".
      Один хороший прыжок, говорю я себе, и я мог бы решить все свои проблемы навечно.
      "Ты знаешь, горизонтальный удар. Прятание салями. Горячая вещь. Большое О. Ловля удачи. Идти до конца. Домашний бег. Классный выигрыш. Прокладка трубы. Вспашка поля. Наполнение муфты. Большое грязное занятие," -- говорит Адам.
      "Перестань исправлять свою жизнь. Разберись со своей одной большой проблемой," -- говорит Адам.
      "Маленький брат, -- говорит Адам, -- мы должны слелать так, чтобы ты переспал". 9
      Правоверческий округ -- это двадцать тысяч, пять сотен и еще шесть акров, почти вся долина в защитной полосе реки Флемминг, на запад-северо-запад от Большого Острова, Небраска. От Большого Острова на машине туда ехать четыре часа. А на юг от Сиу Фолз -- девять часов.
      ВсJ то, что я знаю, правда.
      И мне до сих пор интересно, как Адам объяснил всJ остальное. Адам сказал, что первым шагом, который делают большинство культур, чтобы превратить тебя в раба, -- это кастрация. Евнухи, так это называется. Кроме того, некоторые культуры делают так, чтобы ты не наслаждался сексом в полной мере. Они отрезают части. Части клитора, как Адам это назвал. Или крайнюю плоть. Это твои чувствительные части, части, которые приносили больше наслаждения, и без них ты чувствуешь себя всJ меньше и меньше.
      В этом вся идея, -- говорит Адам.
      Мы едем на запад весь остаток ночи, прочь от того места, где восходит солнце, пытаясь убежать от него, пытаясь не увидеть, что оно покажет нам, когда мы вернемся домой.
      На приборной панели машины приклеена 15-сантиметровая пластмассовая статуэтка человека в Правоверческом церковном костюме, мешковатых брюках, шерстяном пальто и шляпе. Его глаза -- светящийся в темноте пластик. Его руки сведены вместе в молитве и подняты так высоко, что кажется, будто он собирается нырнуть с приборной панели под ноги пассажирам.
      Фертилити сказала Адаму искать зеленый Чеви [Шевроле -- прим. ИКТ] последней модели на двух стоянках для грузовиков за границей Большого Острова. Она сказала, что ключи будут оставлены внутри, а бак будет заполнен бензином. После того, как мы покинули Замок Кастиль, нам потребовалось около пяти минут, чтобы найти машину.
      Глядя на статуэтку перед своим лицом, Адам сказал: "Что, чJрт возьми, это может быть?"
      Предполагается, что это я.
      "Это совсем на тебя не похоже".
      Это должно было выглядеть действительно набожно.
      "Он напоминает дьявола," -- говорит Адам.
      Я веду машину.
      Адам говорит.
      Адам говорит, что культуры, которые не кастрируют твое тело, чтобы сделать из тебя раба, кастрируют твой разум. Они делают секс таким грязным, злым и опасным, что не важно, как хорошо ты знаешь о сексуальных отношениях, у тебя их не будет.
      Так делают большинство религий во внешнем мире, говорит Адам. Так делали и Правоверцы.
      Это не то, что я хочу слушать, но когда я включаю радио, все кнопки настроены на религиозные радиостанции. Хоровое пение. Евангельские проповедники говорят мне, что я плохой и неправильный. Одна станция мне знакома, Голос Пастыря Тендера Брэнсона. Это одно из тысячи законсервированных радиошоу, которые я записал в студии не помню где.
      Злоупотребления Правоверческих старейшин были отвратительны, говорю я по радио.
      Адам говорит: "Ты помнишь, что они сделали с тобой?"
      По радио я говорю: Злоупотребления никогда не прекращались.
      "Когда ты был ребенком, я имею в виду," -- говорит Адам.
      Снаружи начинался восход солнца, и из полной темноты начали проступать контуры. По радио я говорю: Весь ход наших мыслей находился под контролем, и у нас никогда не было шанса. Никто из нас во внешнем мире никогда не хотел заниматься сексом. Мы никогда не предали бы церковь. Мы бы провели всю нашу жизнь в работе.
      "И если у тебя никогда не было секса, -- говорит Адам, -- у тебя никогда не было ощущения власти. Ты никогда не получал права голоса и не становился личностью. Секс -- это действие, которое отделяет нас от наших родителей. Детей от взрослых. Секс -- это первый мятеж подростков".
      И если у тебя никогда не было секса, говорит мне Адам, ты никогда не вырастешь выше того, чему тебя учили родители. Если ты никогда не нарушишь запрет на секс, то ты никогда не нарушишь ни один запрет.
      По радио я говорю: Всем, кто живет во внешнем мире, трудно представить, насколько всеобъемлющим было наше обучение.
      "Не Вьетнамская война вызвала беспорядки 1960-х, -- говорит Адам. -- Не наркотики ее вызвали. Ну, это был всего один наркотик. Пилюля контроля над рождаемостью. Впервые в истории все смогли заниматься сексом, с кем хотят. Все смогли обладать этим видом власти".
      На протяжении истории все самые сильные правители были сексуальными маньяками. И он спрашивает: их сексуальный аппетит проистекал из их власти, или же их власть проистекала из сексуального аппетита?
      "И если ты не жаждешь секса, -- говорит он, -- будешь ли ты жаждать власти?"
      Нет, говорит он.
      "И вместо избирания приличных, скучных, сексуально подавленных должностных лиц, -- говорит он, -- может, нам следует искать самых сексуально озабоченных кандидатов, и, возможно, они отлично справятся с работой".
      Мимо пролетает знак, сообщающий: Национальный Санитарный Могильник Чувствительных Материалов имени Тендера Брэнсона, 16 км.
      Адам говорит: "Понимаешь, к чему я клоню?"
      Дом всего в десяти минутах от нас.
      Адам говорит: "Ты должен вспомнить, что случилось".
      Ничего не случилось.
      По радио я говорю: Невозможно описать, насколько ужасным было обращение.
      Все чаще и чаще по краям дороги валяются обрывки грязных журналов, унесенные ветром из непокрытых грузовиков. Выгоревшие на солнце четкие снимки голых женщин, облепившие все стволы деревьев. Мужчины, стоящие под дождем с длинными фиолетовыми эрегированными палками. Черные коробки с видеофильмами лежат на гравии вдоль дороги. Проколотая женщина, сделанная из розового винила, лежит среди сорняков, а ветер развевает ее волосы и руки, когда мы проезжаем мимо.
      "Секс -- это вещь не опасная и не отвратительная," -- говорит Адам.
      По радио я говорю: Лучше, если я оставлю прошлое позади и продолжу жить.
      Впереди точка, где лес, идущий вдоль дороги, заканчивается, и дальше ничего нет. Солнце наверху и жарит нас, а до самого горизонта нет ничего, лишь пустырь.
      Мимо пролетает знак, сообщающий: Добро Пожаловать в Национальный Санитарный Могильник Чувствительных Материалов имени Тендера Брэнсона.
      Вот мы и дома.
      За знаком долина простирается до самого горизонта, голая, замусоренная и серая, за исключением нескольких ярко-желтых бульдозеров, припаркованных и тихих, потому что сегодня воскресенье.
      Там нет ни одного дерева.
      Там нет ни одной птицы.
      Единственный ориентир расположен в центре долины, высокий бетонный столб, всего лишь квадратная серая колонна из бетона, поставленная в точке, где стоял Правоверческий дом собраний с мертвецами внутри.
      Адам не говорит ни слова.
      По радио я говорю: Теперь моя жизнь полна счастья и радости.
      По радио я говорю: Я собираюсь жениться на женщине, выбранной для меня в рамках Проекта Бытие.
      По радио я говорю: С помощью моих последователей я остановлю сексуальную жажду, которая взяла власть над миром.
      Дорога длинная и изрытая колеями от границы долины до бетонного столба в центре. По обеим сторонам от нас искусственные члены и журналы и латексные влагалища и Французские розги, сваленные вместе в тлеющие кучи, и дым от этих куч висит белым удушливым туманом по всей дороге.
      Столб перед нами всJ больше и больше, иногда он теряется в дыму от горящей порнографии, но всегда возникает вновь, угрожая.
      По радио я говорю: Вся моя жизнь продается в ближайшем от вас книжном магазине.
      По радио я говорю: С Божьей помощью, я отвращу мир от всякого желания секса.
      Адам выключает радио.
      Адам говорит: "Я ушел из долины в ночь, когда выяснил, что старейшины сделали с вами -- тендерами и бидди".
      Дым постоянно над дорогой. Он проникает в машину и в наши легкие, режет и жжет наши глаза.
      Со слезами, текущими по обеим щекам, я говорю: Они ничего не сделали.
      Адам кашляет: "Допустим".
      Столб снова возникает, ближе.
      Здесь нечего допускать.
      Дым заволакивает всJ.
      Затем Адам говорит это. Адам говорит: "Они заставили вас смотреть".
      Я ничего не вижу, но просто продолжаю вести машину.
      "В ночь, когда у моей жены рождался первый ребенок, -- говорит Адам, и слезы оставляют светлые полоски на его черном лице, -- старейшины взяли тендеров и бидди со всего округа и заставили их смотреть. Моя жена кричала именно так, как они ей говорили. Она кричала, и старейшины орали проповеди о том, что плата за секс -- это смерть. Она кричала, и они сделали рождение ребенка настолько болезненным, насколько могли. Она кричала, и ребенок умер. Наш ребенок. Она кричала, а затем она умерла".
      Первые две жертвы Отправки.
      В ту же ночь Адам ушел из Правоверческого церковного округа и сделал телефонный звонок.
      "Старейшины заставляли вас смотреть, как рождается каждый из детей в округе," -- говорит Адам.
      Мы едем со скоростью всего лишь тридцать или пятьдесят километров в час, но где-то в дыму перед нами затерялся гигантский бетонный столб церковного мемориала.
      Я не могу ничего сказать, и я просто продолжаю дышать.
      "Поэтому конечно же ты никогда не занимался сексом. Ты никогда не хотел секса, потому что каждый раз, когда у нашей матери появлялся новый ребенок, -- говорит Адам, -- они заставляли тебя сидеть там и смотреть. Потому что секс для тебя -- это всего лишь боль и грех и твоя мать, растянутая там и кричащая".
      А затем он сказал это.
      Дым настолько плотный, что я не могу видеть даже Адама.
      Он говорит: "И теперь секс должен казаться тебе исключительно пыткой".
      Он просто выплевывает эти слова.
      Запах Истины.
      И в этот момент дым рассеивается.
      И мы врезаемся прямо в бетонную стену. 8
      Вначале нет ничего, кроме пыли. Отличный белый порошок талька заполнил машину, перемешавшись с дымом.
      Пыль и дым циркулируют в воздухе.
      Единственный звук -- это звук чего-то капающего из мотора машины -масла, антифриза, бензина.
      До тех пор, пока Адам не начинает кричать.
      Пыль вырвалась из воздушных подушек, защитивших нас в момент столкновения. Воздушные подушки прорвались, спустились и теперь лежат пустые на приборной панели, и как только пыль оседает, Адам начинает кричать и закрывает лицо руками. Кровь течет между его пальцев, черная на фоне белого талька, покрывающего всJ. Одной рукой он закрывает лицо, а другой дергает ручку пассажирской двери, и ковыляет по пустоши.
      Затем он исчезает в дыму, окружающем нас, переступает через обнаженные тела, слои людей, заснятых в момент прелюбодеяния навеки, и я кричу ему в след.
      Я кричу его имя.
      В какой он стороне, я не могу сказать.
      Я кричу его имя.
      Куда бы я ни наступил, журналы предлагают Возбужденных Девочек Вашей Мечты.
      Любительниц Больших Членов.
      Губы, Груди и Гигантские Клиторы.
      Рыдание доносится со всех сторон.
      Я кричу: Адам Брэнсон.
      Но всJ, что я вижу, это Мужские Анальные Приключения.
      И Девочки, Которые Любят Девочек.
      И Бисексуальные Любовные Пары.
      А позади меня наша разбитая машина взрывается.
      Бетонный столб, серый и возвышающийся над нами, весь в огне с одной стороны, и в свете этого костра я вижу Адама, стоящего на коленях в нескольких ярдах от меня, его руки закрывают лицо, он качается вперед и назад и рыдает.
      Кровь бежит вниз по его рукам, по его лицу, по запыленной белой передней части, и когда я пытаюсь оторвать его руки от лица, он кричит: "Не надо!"
      Адам кричит: "Это мое наказание!"
      Его крики переходят в смех, и Адам отнимает руки, чтобы показать мне.
      Маленькие пластиковые ноги статуэтки Тендера Брэнсона торчат из кровавого месива на том месте, где должен был быть его левый глаз.
      Адам полу-смеется, полу-плачет: "Это мое наказание!"
      Остаток статуэтки ушел вглубь, я не знаю, насколько глубоко.
      Штука в том, говорю я, чтобы не паниковать.
      Чтобы решить эту проблему, нам нужен врач.
      Черный дым от нашей сгоревшей машины обволакивает нас. Без машины, двадцать тысяч акров вокруг нас пустые и бескрайние.
      Адам заваливается на бок, затем переворачивается на спину, глядя в небо, один глаз ослеплен статуэткой, а другой глаз кровоточит. Адам говорит: "Ты не можешь оставить меня здесь".
      Я говорю: Я не собираюсь никуда уходить.
      Адам говорит: "Ты не можешь позволить им арестовать меня за массовое убийство".
      Я говорю: Я не тот, кто отправлял людей в Рай.
      Дыша тяжело и быстро, Адам говорит: "Ты должен отправить меня".
      Я пойду за помощью.
      "Ты должен отправить меня!"
      Я найду ему врача, говорю я. Я найду ему хорошего адвоката. Мы сошлемся на его безумие. Его обучали в церкви столько же, сколько и меня. Он делал лишь то, что он был обучен делать всю свою жизнь.
      "Ты знаешь, -- говорит Адам и сглатывает, -- ты знаешь, что делают с людьми в тюрьме? Ты знаешь, что там происходит. Ты не позволишь этому случиться со мной".
      В журнале рядом написано: Тайный Удар Банды.
      Я не собираюсь отправлять его в Рай.
      "Тогда уничтожь то, как я выгляжу, -- говорит Адам. -- Сделай меня таким безобразным, чтобы никто никогда не захотел меня".
      В журнале написано: Анальная Фиксация.
      И я спрашиваю: Как?
      "Найди камень, -- говорит Адам. -- Под всем этим мусором найди что-нибудь тяжелое. Камень. Копай".
      По-прежнему лежа на спине, обеими своими руками Адам тянет за ноги статуэтки, его дыхание задерживается, когда он крутит и тянет.
      Обеими своими руками я копаю. Сквозь людей, сошедшихся промежностью к промежности, лицом к лицу, промежностью к лицу, промежностью к жопе, жопой к лицу, я докапываюсь до дна.
      Я выкопал яму, такую же широкую, как могила, и дотронулся до почвы, до земли Правоверческого храма, освященной земле, и поднял камень размером с мой кулак.
      В одной руке Адам держит статуэтку, обагренную кровью, теперь более дьявольскую, чем когда-либо.
      Другой рукой Адам хватает открытый журнал на земле рядом с собой и подносит к своему обезображенному лицу. В журнале снимок совокупляющихся мужчины и женщины, и из-под него Адам говорит: "Когда найдешь камень. Ударь меня им по лицу, когда я скажу тебе".
      Я не могу.
      "Я не позволю тебе убить себя," -- говорит Адам.
      Я не верю ему.
      "Ты дашь мне лучшую жизнь. Это в твоей власти, -- говорит Адам из-под журнала. -- Если ты хочешь спасти мою жизнь, сначала сделай для меня это".
      Адам говорит: "Если ты не сделаешь, в ту минуту, когда ты пойдешь за помощью, я уползу далеко и спрячусь, и умру прямо здесь".
      Я поднимаю камень в своей руке.
      Я спрашиваю: он скажет мне, когда остановиться?
      "Я скажу тебе, когда будет достаточно".
      Он обещает?
      "Я обещаю".
      Я поднимаю камень так, что его тень падает на людей, занимающихся сексом на лице Адама.
      Я наношу им удар.
      Камень уходит глубоко.
      "Снова! -- говорит Адам. -- Сильнее".
      И я бью камнем.
      Камень уходит еще глубже.
      "Снова!"
      И я бью.
      "Снова!"
      И я бью камнем.
      Кровь проступает через страницы, перекрашивая трахающуюся пару в красный, а затем в фиолетовый.
      "Снова!" -- говорит Адам, его речь искажается, его рот и нос больше никогда не будут той же формы.
      И я бью камнем по рукам пары и их ногам и лицам.
      "Снова".
      И я наношу удары до тех пор, пока камень не становится липко-красным от крови, до тех пор, пока журнал не проваливается внутрь. До тех пор, пока мои руки не становятся липко-красными.
      Затем я останавливаюсь.
      Я спрашиваю: Адам?
      Я хочу поднять журнал, но он рвется. Он сильно намок.
      Рука Адама, держащая статуэтку, слабеет, и окровавленная статуэтка катится в могилу, которую я выкопал, чтобы найти что-нибудь твердое.
      Я спрашиваю: Адам?
      Ветер разносит дым над нами двоими.
      Массивная тень ползет в нашу сторону от основания столба. Одну минуту она всего лишь касается Адама. В следующую минуту тень накрывает его.
      Дамы и господа, здесь, на борту Рейса 2039, наш третий двигатель только что сгорел. У нас остался всего один двигатель до начала нашего падения. 7
      Холодная тень Правоверческого церковного монумента падает на меня всJ утро, пока я хороню Адама Брэнсона. Под слоями непристойности, под Голодными Задницами, под Изнасилованиями Трансвеститов, я копаю руками грязь храмового двора. Большие камни с вырезанными на них ивами и черепами, захоронены вокруг меня. Эпитафии на них примерно такие, как вы можете себе представить.
      Ушел, Но Не Забыт.
      Пусть они живут в Раю, несмотря на их ошибки.
      Любимый Отец.
      Дорогая Мать.
      Запутавшаяся Семья.
      С каким бы Богом они ни встретились, пусть он дарует им прощение и мир.
      Неудачливая Соц.работница.
      Отвратительный Агент.
      Заблуждавшийся Брат.
      Может, это инъекция Ботокса, токсина ботулизма, или взаимодействие наркотиков, или недостаток сна, или долгосрочные эффекты Синдрома Исчезновения Внимания, но я ничего не чувствую. Во рту вкус горечи. Я нажимаю на лимфатические узлы на своей шее, но чувствую только презрение.
      Может, после того, как все вокруг меня умерли, у меня только что возникло умение терять людей. Природный талант. Благословение.
      Так же, как бесплодие Фертилити -- отличное качество для ее работы суррогатной матерью, возможно, у меня возникла полезная бесчувственность.
      Так же, как ты смотрел бы на свою отрезанную ногу и в поначалу ничего не чувствовал, может, это всего лишь шок.
      Но я, надеюсь, что нет.
      Я не хочу, чтобы это прошло.
      Я молюсь о том, чтобы больше никогда ничего не чувствовать.
      Потому что если это пройдет, я буду очень сильно страдать. Это будет страдание на весь отстаток жизни.
      Тебе не расскажут этого ни в одной школе магии, но чтобы не дать собакам копать в том месте, где ты что-то похоронил, побрызгай могилу аммиаком. Чтобы не пустить муравьев, побрызгай бурОй.
      Против тараканов используй квасцы.
      Мятное масло отпугнет крыс.
      Чтобы удалить следы крови из-под своих ногтей, опусти кончики пальцев в половину лимона и пошевели ими. Затем вымой их теплой водой.
      Врезавшийся автомобиль сгорел, остались лишь тлеющие сиденья. Только эта лента черного дыма дрожит над долиной. Когда я собирался поднять тело Адама, пистолет выпал из кармана его пиджака. Единственный звук издают несколько мух, жужжащих вокруг камня, всJ ещJ хранящего кровавый отпечаток моей руки.
      То, что осталось от лица Адама, по-прежнему обернуто липким красным журналом, и как только я опускаю сначала его ноги, затем плечи в яму, которую я выкопал, желтое такси показывается на горизонте и гудит мне.
      Размеры ямы позволяют положить туда Адама согнутым и на боку, и, стоя на коленях на краю, я начинаю засыпать ее грязью.
      Когда чистая грязь заканчивается, я сыплю туда устаревшую парнографию, непристойные книги со сломанными переплетами, Трэйси Лордз и Джон Холмс, Кэйла Кливадж и Дик Рамбоун, вибраторы с севшими батарейками, игральные карты с загнутыми уголками, презервативы с истекшим сроком годности, ломкие и хрупкие, но никогда не бывшие в употреблении.
      Мне знакомо это чувство.
      Ребристые презервативы для экстрачувствительности.
      Меньше всего мне нужна чувствительность.
      Здесь есть презервативы, смазанные местным анестетиком для продолжительного акта. Какой парадокс. Ты ничего не чувствуешь, но можешь трахаться часами.
      Кажется, что смысл совсем теряется.
      Я хочу, чтобы вся моя жизнь была смазана местным анестетиком.
      Желтое такси прыгает по колдобинам, приближаясь. Один человек за рулем. Один человек на заднем сидении.
      Кто это, я не знаю, но могу себе представить.
      Я поднимаю пистолет и пытаюсь засунуть его в карман моего пиджака. Дуло рвет край кармана, но затем вся вещь исчезает внутри. Есть ли внутри пули, я не знаю.
      Такси останавливается, чтобы посигналить издалека.
      Фертилити выходит и машет рукой. Она наклоняется к водительскому окну и бриз доносит мне ее слова: "Пожалуйста, подождите. Это займет всего минуту".
      Затем она идет ко мне с руками, разведенными в стороны, чтобы сохранять баланс, и она смотрит вниз, делая каждый шаг по скользким глянцевым слоям использованных журналов. Оргии Мальчиков. Жаждущие Отсоса.
      "Мне кажется, что тебе сейчас нужно общение," -- кричит она мне.
      Я оглядываюсь вокруг в поисках ткани или нижнего белья без планок, чтобы стереть кровь с рук.
      Глядя вверх, Фертилити говорит: "Круто. Тень Правоверческого монумента смерти падает на могилу Адама -- это так символично".
      Три часа, которые я хоронил Адама, это самый большой отрезок времени, когда я был без работы. Теперь Фертилити Холлис пришла, чтобы говорить мне, что делать. Моя новая работа -- слушаться ее.
      Фертилити поворачивается, пристально смотрит на горизонт и говорит: "Здесь настоящая Долина Теней Смерти". Она говорит: "Ты действительно нашел правильное место, чтобы разбить череп своего брата. Это так похоже на Каина и Авеля, невероятно".
      Я убил своего брата.
      Я убил ее брата.
      Адам Брэнсон.
      Тревор Холлис.
      Мне нельзя доверять чьего-нибудь брата, если у меня есть телефон или камень.
      Фертилити запускает руку в сумку, висящую на плече, и говорит: "Хочешь лакричных конфет Красные Веревки?"
      Я показываю свои руки, покрытые запекшейся кровью.
      Она говорит: "Думаю, что нет".
      Она смотрит назад через плечо на простаивающее такси и машет рукой. Рука идет в сторону водительского окна, а затем назад.
      Мне она говорит: "Давай я кое-что разъясню. Адам и Тревор в значительной степени сами убили себя".
      Она говорит мне, что Тревор убил себя, потому что в его жизни не осталось сюрпризов, не осталось приключений. Он был неизлечимо болен. Он подыхал от скуки. Для него осталась всего одна тайна -- смерть.
      Адам хотел умереть, потому что он знал, что при его воспитании он никогда не станет никем, кроме Правоверца. Адам поубивал уцелевших Правоверцев, потому что он знал, что старая культура рабов не может основать новую культуру свободных людей. Как Моисей водивший племена Израиля по пустыне в течение целого поколения, Адам хотел, чтобы выжил я, но не мое рабское сознание.
      Фертилити говорит: "Ты не убивал моего брата".
      Фертилити говорит: "И ты не убивал своего брата тоже. То, что ты сделал, было больше похоже на помощь при самоубийстве".
      Из своей заплечной сумки она достает цветы, настоящие цветы, маленький букетик свежих роз и гвоздик. Красные розы и белые гвоздики собраны вместе. "Погляди," -- говорит она и приседает, чтобы положить их на журналы, где Адам похоронен.
      "Вот еще один большой символ, -- говорит она, сидя на корточках и глядя вверх на меня. -- Это цветы сгниют через пару часов. Птицы наложат на них. Этот дым сделает их вонючими, а завтра бульдозер, вероятно, проедет по ним, но сейчас они такие красивые".
      У нее такой глубокомысленный и привлекательный характер.
      "Да, -- говорит она. -- Я знаю".
      Фертилити встает на ноги, хватает меня за чистую часть руки, часть без корки запекшейся крови, и начинает тащить меня к машине.
      "Мы будем утомлены и бессердечны позже, когда это не будет стоить мне так много денег," -- говорит она.
      На пути назад к такси, она говорит, что вся страна шумит насчет того, как я разрушил Супер Кубок. Мы нигде не сможем сесть на самолет или на автобус. Газеты называют меня Антихристом. Правоверческим массовым убийцей. Доходы торговой компании Тендера Брэнсона невероятно возросли, но по неправильным причинам. Все главные мировые религии, Католики и Иудеи и Баптисты и все остальные, говорят: Мы вас предупреждали.
      Перед тем, как мы сели в такси, я спрятал свои окровавленные руки в карманы. Пистолет приклеивается к моему пальцу для спускового крючка.
      Фертилити открывает заднюю дверь такси и запускает меня внутрь. Она обходит вокруг и садится с другой стороны.
      Она улыбается водителю через зеркало заднего вида и говорит: "Назад в Большой Остров, я полагаю".
      Таксометр говорит: семьсот восемьдесят долларов.
      Водитель смотрит на меня в зеркало и говорит: "Твоя мама выкинула твой любимый журнал для онанистов?" Он говорит: "Сюда все попадает навеки. Если ты потерял что-то, то ты никак не сможешь найти это здесь".
      Фертилити шепчет: "Не дай ему узнать тебя".
      Водитель -- хронический алкоголик, шепчет она. Она собирается расплатиться кредитной карточкой, потому что он погибнет через два дня в аварии. У него никогда не будет шанса предъявить счет.
      По мере того, как приближается полдень, тень бетонного столба становится меньше с каждой минутой.
      Я спрашиваю: Как там моя рыбка?
      "О, черт, -- говорит она. -- Твоя рыбка".
      Такси прыгает и катится назад во внешний мир.
      Теперь ничего не должно причинить мне боль, но я не хочу услышать это.
      "Твоя рыбка, мне очень жаль, -- говорит Фертилити. -- Она просто умерла".
      Рыбка номер шестьсот сорок один.
      Я спрашиваю: Она испытывала боль?
      Фертилити говорит: "Я так не думаю".
      Я спрашиваю: Ты забыла покормить ее?
      "Нет".
      Я спрашиваю: Тогда что случилось?
      Фертилити говорит: "Я не знаю. Однажды я нашла ее мертвой".
      Здесь нет причины.
      Это ничего не значит.
      Это не было никаким большим политическим жестом.
      Она просто умерла.
      Это был просто чертова долбаная рыбка, но это всJ, что у меня было.
      Любимая рыбка.
      И после всего, что произошло, должно было быть так легко услышать это.
      Дорогая рыбка.
      Но, сидя здесь, на заднем сидении такси, с пистолетом в руке, с руками в карманах, я начинаю плакать. 6
      В Большом Острове у нас был маленький сын, искалеченный волчанкой, и мы смогли остановиться на пару дней в местном Доме Рональда МакДональда.
      После этого мы поймали попутку с половиной Особняка Парквуд, направлявшуюся на запад. Там не было ничего, кроме спален, и мы спали по отдельности, между нами были две свободных спальни.
      В Денвере у нас была маленькая девочка с полио, поэтому мы смогли остановиться в другом Доме Рональда МакДональда и поесть и не чувствовать, как мир пролетает под нами, пока мы спим ночью. В Доме Рональда МакДональда нам пришлось арендовать комнату, но в ней было две кровати.
      При выезде из Денвера мы поймали Поместье от фирмы Топсель Эстейт, направлявшееся в Чейэнн. Мы всего лишь плыли по течению. Это не стоило нам никаких денег.
      Мы поймали половину Городского Дома Саттон Плэйс, направлявшегося неизвестно куда, и мы сошли в Биллингсе, Монтана.
      Мы начали играть в домовую рулетку.
      Мы не ходили по столовым на остановках грузовиков и не спрашивали, какой дом едет куда. Фертилити и я, мы просто прорезали себе вход и запечатывали его изнутри.
      Мы ехали три дня и три ночи запечатанными в половине Домика Фламинго и проснулись лишь тогда, когда его начали устанавливать на новый фундамент в Гамильтоне, Монтана. Мы вышли через заднюю дверь, такие же счастливые, как семья, которая купила этот дом и входила через переднюю дверь.
      ВсJ, что у нас было, это большая хозяйственная сумка Фертилити и пистолет Адама.
      Мы затерялись в пустыне.
      На выезде из Миссулы, Монтана, мы поймали треть Поместья Крафтсманов, едущую на запад по 90-му межрегиональному.
      Мимо пролетел знак, сообщающий: Спокэйн, 480 км.
      После Спокэйна был знак, сообщающий: Сиэттл, 320 км.
      В Сиэттле у нас был маленький мальчик с дыркой в сердце.
      В Такоме у нас была маленькая девочка, не чувствовавшая своих рук и ног.
      Мы сказали людям, что доктора не знают, в чем тут дело.
      Люди говорили нам ждать чуда.
      Люди с их настоящими мертвыми или умирающими от рака детьми говорили нам, что Бог хороший и добрый.
      Мы жили вместе, как будто мы женаты, но почти никогда не разговаривали друг с другом.
      Направляясь на юг по 5-му Межрегиональному через Портланд, Орегон, мы ехали в половине Поместья Голливудские Холмы.
      Не успев подготовиться к этому, мы вернулись домой, назад в город, где мы встретились. Мы стояли на тротуаре, а наш последний дом уезжал, и мы позволили ему уехать.
      Я до сих пор не сказал Фертилити, что последним желанием Адама было, чтобы мы занялись с ней сексом.
      Как будто она этого не знает.
      Она знает. Все те ночи, когда я был в отключке, Адам разговаривал с Фертилити именно об этом. Она и я должны заняться сексом. Чтобы освободить меня и дать мне силу. Чтобы доказать Фертилити, что секс может быть чем-то большим, чем просто попыткой здорового консультанта по маркетингу средних лет поместить внутрь нее свою ДНК.
      Но сейчас здесь нет места, где жил бы кто-нибудь из нас, теперь уже нет. Ее квартира и моя квартира были сданы другим людям. Фертилити знает это.
      "У меня есть место, где мы можем остановиться на эту ночь, -- говорит она, -- но сначала я должна позвонить".
      В таксофонной будке одно из моих объявлений столетней давности.
      Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее -мой старый номер телефона.
      Я звоню, и записанный голос сообщает мне, что мой номер отключен.
      В ответ на это я говорю: Не шутите так.
      Фертилити звонит туда, куда, как она думает, мы можем завалиться. Она говорит в телефонную трубку: "Меня зовут Фертилити Холлис, мне дал ваш адрес Доктор Вебстер Амброуз".
      Это ее дьявольская работа.
      Это закрытый этап моей жизни, связанный с агентом. Для Фертилити быть всезнайкой кажется очень простым делом. Никогда не происходит ничего нового.
      "Да, у меня есть адрес, -- говорит она. -- Я извиняюсь за короткое сообщение, но это первый раз, когда я делаю подобное. Нет, -- говорит она, -это не облагается налогами. Нет, -- говорит она, -- это на всю ночь, но оплата раздельная за каждую попытку. Нет, -- говорит она, -- при наличной оплате скидок не бывает".
      Она говорит: "Мы можем обговорить детали при встрече".
      Она говорит в телефонную трубку: "Нет, чаевые не обязательны".
      Она щелкает пальцами и произносит губами слово "ручка". Затем на моем объявлении о кризисной горячей линии она пишет адрес, повторяя номер дома и название улицы в трубку.
      "Отлично, -- говорит она. -- Значит, в семь часов. До свидания".
      В небе над головой то же самое солнце смотрит, как мы делаем те же самые ошибки снова и снова. В таком же синем небе, каким оно было до того, как мы через всJ это прошли. Ничего нового. Никаких сюрпризов.
      Место, куда она ведет меня, это дом, в котором я убирался. Пара, которой она будет помогать размножаться сегодня ночью, это мои спикерфоновые работодатели. 5
      Путь к кровати Фертилити пролегает мимо полосатых окон и облупившейся краски. Заплесневелых плиток и пятен ржавчины. На пути повсюду засоренные водостоки и протертые ковры. Провисшие занавески и порванная обивка. Полный набор.
      Это после того, как мужчина и женщина, на которых я работал, уединились наверху с Фертилити, чтобы делать Бог знает что.
      Это после того, как я пролез через подвальное окно, о котором Фертилити знала, что оно будет не заперто. Это после того, как я спрятался среди искусственных цветов на заднем дворе, все они украдены с могил, и после того, как Фертилити позвонила в дверь точно в семь.
      Грязь покрывает всJ на кухне. Раковина наполнена фарфором со следами микроволновки. Внутри микроволновки корки от пищи с истекшим сроком годности.
      Вскормленный и обученный и проданный маленький раб, каковым я являюсь, сразу принимается за уборку. Просто спроси меня, как удалить запекшееся дерьмо из микроволновки.
      Нет, правда, давай.
      Спроси меня.
      Секрет в том, чтобы поставить в микроволновку чашку с водой и дать ей покипеть несколько минут. Это размягчит дерьмо, и ты сможешь стереть его.
      Спроси меня, как удалить пятна крови с рук.
      Штука в том, чтобы забыть, как быстро подобные вещи происходят. Самоубийства. Несчастные случаи. Преступления в состоянии аффекта.
      Фертилити наверху делает свою работу.
      Просто сконцентрируйся на пятне до тех пор, пока твоя память полностью не сотрется. Практика приводит к совершенству. Если это можно так назвать.
      Не обращай внимания на ощущение, что единственный твой настоящий талант -- это сокрытие правды. У тебя есть Богом данная ловкость на совершение ужасного греха. Ты имеешь естественное право не соглашаться. Счастливый дар.
      Если это можно так назвать.
      Весь вечер я чищу, но все еще чувствую грязь.
      Фертилити сказала мне, что процедура закончится до полуночи. Они оставят ее в зеленой спальне с ногами, поднятыми при помощи подушек. После того, как пара заснет в своей комнате, мне можно будет безопасно прокрасться наверх.
      Часы микроволновки показывают одиннадцать тридцать.
      Я сделал всJ, что мог, и путь к кровати Фертилити пролегает мимо поникших домашних растений и заляпанных дверных ручек, мушиных пятнышек и отпечатков пальцев, испачканных типографской краской. Круглых следов бутылок и сигаретных прожогов, испортивших всю мебель. Паутины в каждом углу.
      В зеленой спальне темно, и Фертилити говорит из тени: "Разве мы не должны сегодня заняться сексом?"
      Я говорю: Полагаю, что да.
      Она говорит: "Я надеюсь, ты не возражаешь против нескольких грязных минут".
      Нет. Я имею в виду, что это то, чего хотел Адам.
      Она говорит: "У тебя есть резинка?"
      Я говорю, что думал, что она бесплодна.
      "Конечно, я стерильна, -- говорит она, -- но у меня был незащищенный секс с миллионом парней. У меня может быть какая-нибудь ужасная смертельная болезнь".
      Я говорю, что это было бы проблемой только если я хотел бы прожить намного дольше.
      Фертилити говорит: "То же самое я думаю о своем огромном долге по кредитной карточке".
      И мы занялись сексом.
      Если это можно так назвать.
      После ожидания длиною в жизнь, я вошел в нее всего на пол-дюйма, и это всJ.
      "Что ж, -- говорит Фертилити, отталкивая меня, -- я надеюсь, что это действительно придало тебе сил".
      Она не дала мне вторую попытку заняться любовью.
      Если это можно так назвать.
      Долгое время после того, как она заснула, я смотрел на нее и думал, какие сны она видит, есть ли в этих снах какое-нибудь новое ужасное убийство или самоубийство или катастрофа. Видит ли она сны обо мне. 4
      На следующее утро Фертилити шепчется с кем-то по телефону. Я просыпаюсь, а она уже встала и оделась и спрашивает: "У вас есть рейс на Сидней в восемь часов утра?"
      Она говорит: "В один конец, пожалуйста. Место у окна, если у вас есть. Вы принимаете Визу?"
      В тот момент, когда она замечает, что я смотрю на нее, она уже повесила трубку и надевала туфли. Она начинала класть свой ежедневник в большую хозяйственную сумку, но положила его назад на журнальный столик.
      Я спрашиваю, куда это она собралась.
      "В Сидней".
      Но почему?
      "Просто так".
      Я говорю: Скажи мне.
      Сейчас она понесла большую хозяйственную сумку к двери спальни. "Потому что я получила свой сюрприз, -- говорит она. -- Я получила чертов сюрприз, который хотела, и, черт побери, я не хочу его. Я не хочу это!"
      Что?
      "Я беременна".
      Но откуда она знает?
      "Я знаю всJ! -- кричит она мне. -- Точнее, я знала всJ. Я не знала об этом. Я не знала, что мне предстоит принести ребенка в этот жалкий, скучный, ужасный мир. Ребенка, который унаследует мой дар предвидеть будущее и проведет жизнь в невыносимой скуке. Ребенка, который никогда не будет удивляться. Я не смогла предвидеть это".
      Ну и что теперь?
      "Теперь я отправляюсь в Сидней, Австралия".
      Но почему?
      "Моя мать убила себя. Мой брат убил себя. Дальше продолжи сам".
      Но почему Австралия?
      Сейчас она вышла из спальни и машет большой хозяйственной сумкой в сторону лестницы. Я бы пошел за ней, но я голый.
      "Думай об этом, -- кричит она мне в ответ, -- как о радикальном способе совершения аборта".
      Мужчина выходит из хозяйской спальни в коридор, одетый в синий костюм, который я гладил тысячу раз. Голосом, который я слышал во время тысячи звонков спикерфона, он спрашивает меня: "Вы Доктор Амброуз?"
      К этому моменту я уже впрыгнул в свою одежду. Фертилити на первом этаже возле входной двери. Через окно спальни я вижу, как она идет по газону к такси.
      Возвращаюсь в коридор, где женщина, одетая в шелковую блузу, которую я стирал вручную тысячу раз, подходит к мужчине в синем костюме. Они застывают в дверях хозяйской спальни. Женщина, на которую я работал, кричит: "Это он! Помнишь? Он работал на нас! Это Антихрист!"
      Я сую ежедневник Фертилити под мышку и удираю с ним. Продолжаю бежать, через входную дверь, по улице к автобусной остановке, мне требуется еще одна минута, чтобы найти сегодняшний день в тетрадке, и вот он ответ.
      В 1:25 сегодня днем Рейс 2039, беспосадочный рейс отсюда в Сидней, будет захвачен маньяком и разобьется где-то на австралийской равнине.
      Дамы и господа, как последний человек на борту Рейса 2039, здесь, над огромной австралийской равниной, я должен вас проинформировать о том, что наш последний двигатель только что сгорел. Пожалуйста, пристегните свои ремни, и мы начнем наше финальное падение в забытьJ. 3
      Аэропорт полон агентами ФБР, ищущими Тендера Брэнсона, Массового Убийцу. Тендера Брэнсона, Лжепророка. Тендера Брэнсона, Уничтожителя Супер Кубка. Тендера Брэнсона, который бросил свою прекрасную невесту у алтаря.
      Тендера Брэнсона, Антихриста.
      Я пересекаюсь с Фертилити у стойки продажи авиабилетов.
      Она говорит: "Один, пожалуйста. Я бронировала".
      Черную краску мы использовали недели назад, и показываются светлые корни моих волос. Жирная дорожная пища снова сделала меня толстым. Это причина того, что охранник-правша посмотрел на меня и дотронулся до пистолета.
      Карман моего пиджака пуст, когда я проверяю его. Пистолет Адама исчез.
      "Если ты ищешь пистолет своего брата, то он у меня, -- говорит Фертилити, наклонив ко мне голову. -- Этот самолет будет захвачен, даже если мне придется сделать это самой".
      Нет пуль, говорю я. Она это знает.
      "Нет, они есть, -- говорит она. -- Я лгала тебе, чтобы ты не беспокоился".
      Значит, Адам мог застрелить меня в любой момент.
      Из своей большой хозяйственной сумки Фертилити достает блестящую погребальную урну. Билетному агенту Фертилити говорит: "Я возьму с собой в полет прах моего брата. Возникнут ли с этим проблемы?"
      Билетный агент говорит: нет, никаких проблем. Охрана не сможет просветить урну рентгеновскими лучами, но они возьмут ее на борт.
      Фертилити платит за билеты, и мы идем к выходу. Она отдает мне хозяйственную сумку и говорит: "Я таскала ее последние пол-часа. Сделай что-нибудь полезное".
      Охрана так озабочена урной, что не удосуживается посмотреть на меня во второй раз. Это металл, и никто не хочет открывать ее, а тем более совать туда руку.
      Здесь и вдоль всего пути охранники, похоже, стоят парами, смотрят на нас и говорят по рациям. Урна бьет по моей ноге через хозяйственную сумку. Фертилити смотрит на билет и на номера выходов, мимо которых мы проходим.
      "Здесь, -- говорит она и мы идем к выходу. Дай мне мою сумку и исчезни отсюда". Вокруг нас люди строятся в очередь, потому что авиакомпания сделала первое объявление о посадке.
      Люди, имеющие билеты с номером ряда от пятидесятого до семьдесят пятого, просим вас занять свои места.
      Кто из этих людей сумасшедший террорист-угонщик, я не знаю.
      Внизу перед нами на конкорсе пары охранников собрались по-четверо и по-шестеро.
      "Дай мне сумку," -- говорит Фертилити. Она хватается за ручки рядом с моей рукой и тянет из всей силы.
      То, что она берет Тревора с собой, не имеет никакого смысла.
      "Мне нужна моя сумка".
      Люди, имеющие билеты с номером ряда от тридцатого до сорок девятого, просим вас занять свои места.
      Охранники окружают нас, семеня по конкорсу, встают на нашем пути с расстегнутыми кобурами и держат руки на пистолетах.
      И тут до меня доходит. Где находится пистолет Адама.
      Он в урне, говорю я и пытаюсь выкрутить сумку из рук Фертилити.
      Люди, имеющие билеты с номером ряда от десятого до двадцать девятого, просим вас занять свои места.
      Одна ручка хозяйственной сумки отрывается, и урна глухо ударяется о покрытый ковром пол, а Фертилити и я бросаемся за ней.
      Фертилити планирует угнать самолет.
      "Кто-то ведь должен, -- говорит она. -- Это судьба".
      Урна в руках у нас обоих.
      Люди, имеющие билеты с номером ряда с первого по девятый, просим вас занять свои места.
      Я говорю: Здесь никто не должен умереть.
      Последнее приглашение на посадку на Рейс 2039.
      "Этот самолет должен разбиться в Австралии, -- говорит Фертилити. -- Я никогда не ошибаюсь".
      Охранник кричит: "Не с места".
      Повторяем, заканчивается посадка на Рейс 2039 в Сидней.
      Когда урна раскрылась, охрана уже окружила нас. Останки Тревора Холлиса летят во все стороны. Прах к праху. В глаза каждого. Пыль к пыли. В их легкие. Прах Тревора зависает облаком вокруг нас. Пистолет Адама выпадает на пол.
      Раньше Фертилити, раньше службы безопасности, до того, как самолет отъедет от рукава, я хватаю пистолет. Окей, окей, окей, окей, мы сделаем так, как хочет она, говорю я, приставив пистолет к ее голове.
      Я веду нас назад к выходу.
      Я кричу: Никому не двигаться.
      Я останавливаюсь, чтобы дать билетному агенту оторвать ее билет, затем я киваю на открытую урну и на останки Тревора по всему ковру.
      Пусть кто-нибудь соберет все это назад при помощи совка и отдаст этой женщине здесь, говорю я. Это ее брат.
      Вся служба охраны приседает с пистолетами, нацеленными на мой лоб, в то время как билетный агент собирает почти всего Тревора назад в урну и отдает его Фертилити.
      "Спасибо, -- говорит Фертилити. -- Это так трогательно".
      Мы садимся в этот самолет, говорю я, и мы взлетаем.
      Я веду нас по рукаву, думая о том, кто в этом самолете может оказаться настоящим сумасшедшим угонщиком.
      Когда я спрашиваю у Фертилити, она смеется.
      Когда я спрашиваю, почему, она говорит: "Это слишком иронично. Ты очень скоро поймешь, кто угонщик".
      Я говорю: Скажи мне.
      Люди в самолете столпились в задней половине, съежившись и опустив головы. Рыдая. В проходе возле кабины -- куча из их бумажников и персональных ноутбуков, мобильных телефонов, диктофонов с микрокассетами, плееров для компакт-дисков, и обручальных колец.
      Люди действительно подготовлены.
      Как будто они сами до этого додумались.
      Как будто это имеет хоть какое-то отношение к деньгам.
      Я говорю команде пилотов закрыть входные двери. Как будто я не летал на разных самолетах от стадиона к стадиону. Я говорю: Приготовьте самолет ко взлету.
      На самых близких к нам сидениях толстый пакистано-выглядящий бизнесс-костюмный парень. Пара белых студенчески-выглядящих парней. Китайско-выглядящий парень.
      Я спрашиваю у Фертилити: Который из них? Кто настоящий угонщик?
      Она становится на колени рядом с грудой подношений и просматривает ее, прикарманивая хорошие женские часы и жемчужное ожерелье. "Вычисли это сам, Шерлок," -- говорит она.
      Она говорит: "Я здесь всего лишь невинная жертва". И она надевает бриллиантовый теннисный браслет на свое запястье.
      Я кричу: Люди, пожалуйста, сохраняйте спокойствие, но вы должны узнать о том, что опасный террорист-убийца находится на борту и собирается разбить самолет.
      Кто-то вскрикивает.
      Я говорю: Заткнитесь. Пожалуйста.
      Я говорю всем: Пока я не выясню, кто этот террорист, всем оставаться на своих местах.
      Фертилити берет бриллиантовый солитер из подношений и надевает его себе на палец.
      Я говорю: Один из вас угонщик. Я не знаю, кто именно, но кто-то планирует разбить этот самолет.
      Фертилити просто продолжает хихикать.
      У меня ужасное чувство, что я прозевал какую-то огромную шутку.
      Я говорю: Прошу всех расслабиться.
      Я говорю стюарду, чтобы он пошел вперед и поговорил с командиром экипажа. Я не хочу никому причинить боль, но мне действительно нужно выбраться из этой страны. Нам надо взлететь, а затем приземлиться в каком-нибудь безопасном месте, где-нибудь между этим местом и Австралией. Затем все будут высажены.
      Фертилити, смеющейся рядом со мной, я говорю, что и ее высадят.
      Мы должны завершить это путешествие, говорю я, но только я и один пилот. Как только мы взлетим во второй раз, говорю я, я позволю пилоту выпрыгнуть с парашютом.
      Я спрашиваю: Вам ясно?
      И стюард под дулом пистолета, направленным ему в лицо, говорит: Да.
      Самолет разобьется в Австралии, говорю я, и ни один человек не погибнет.
      И до меня начинает доходить.
      Может, здесь нет другого, настоящего угонщика.
      Может, это я угонщик.
      Вокруг нас люди начинают шептаться. Они узнали меня. Я массовый убийца с телевидения. Я Антихрист.
      Я угонщик.
      И я начинаю смеяться.
      Я спрашиваю Фертилити: Ты все это подстроила, не так ли?"
      И, продолжая смеяться, она говорит: "Отчасти".
      И, продолжая смеяться, я спрашиваю, действительно ли она беременна.
      И, продолжая смеяться, она говорит: "Боюсь, что это так, но, ради всего святого, я не предвидела этого. Это до сих пор стопроцентное чудо".
      Двери самолета захлопываются, и самолет начинает ползти в сторону от терминала.
      "Вот, -- говорит она. -- Всю жизнь ты нуждался в том, чтобы другие люди говорили тебе, что делать: твоя семья, твоя церковь, твои боссы, твоя соц.работница, агент, твой брат..."
      Она говорит: "Ну а в этой ситуации никто не сможет тебе помочь".
      Она говорит: "ВсJ, что я знаю, это что ты придумаешь, как выбраться из этого бардака. Ты найдешь, как оставить свою полностью провальную историю жизни позади. Ты будешь мертв для всего мира".
      Реактивные двигатели начинают выть, а Фертилити дает мне мужское золотое обручальное кольцо.
      "И после того, как ты расскажешь свою историю жизни и уйдешь из нее, -говорит Фертилити, -- после этого мы сможем начать новую жизнь вместе и жить долго и счастливо". 2
      Где-то на пути к Порту Вила на Новых Гебридах я в последний раз подавал обед, так, как всегда мечтал.
      Каждый, кого я застану намазывающим хлеб маслом до того, как я дам команду, клянусь, я застрелю его.
      Каждый, кто выпьет свой напиток, не проглотив еду, также будет застрелен.
      Каждый, кто будет черпать ложкой по направлению к себе, будет застрелен.
      Каждый, кто будет пойман без салфетки на коленях -
      Каждый, кто будет двигать еду пальцами -
      Каждый, кто начнет есть, прежде чем все будут обслужены -
      Каждый, кто будет дуть на пищу, чтобы остудить ее -
      Каждый, кто будет говорить с набитым ртом -
      Каждый, кто будет пить белое вино, держа бокал за основание, или кто будет пить красное вино, держа бокал за ножку -
      Каждый из вас получит пулю в голову.
      Мы на высоте 9100 метров над землей, летим со скоростью 730 километров в час. Мы в самом совершенном транспортном средстве, созданном человеком, и мы съедим этот обед как цивилизованные люди. 1
      Итак, вот моя исповедь.
      Проверка, проверка, раз, два, три.
      Если бы я только мог понять, как отсюда выбраться. По словам Фертилити, я мог бы выбраться, находясь в воздухе. Я мог бы избежать аварии. Я мог бы перестать быть Тендером Брэнсоном. Я мог бы избежать встречи с полицией. Я мог бы, таким образом, избавиться от своего прошлого, от моей запутанной, нестерпимой, жалкой, беспорядочной истории жизни.
      Фертилити сказала, что весь трюк в том, чтобы рассказать людям, как я подошел к этой точке, и я пойму, как отсюда выбраться.
      Если бы я мог просто уйти и оставить старую историю моей жизни позади.
      Если я выживу, сказала она, мы могли бы заняться более хорошим сексом.
      Мы могли бы сотворить нашу новую жизнь вместе.
      Мы могли бы брать уроки танцев.
      Она сказала, чтобы я закончил рассказ именно в тот момент, когда самолет врежется в землю. Тогда весь мир будет думать, что я мертв. Она сказала начать с конца.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Проверка, проверка. Раз, два, три.
      Возможно, эта штука работает. Я не знаю. Слышите ли вы меня, я не знаю.
      Но если вы слышите меня -- слушайте. И если вы прослушаете эту запись, то узнаете историю о том, как все пошло неправильно. Перед вами бортовой самописец рейса 2039. Черный ящик. Его так называют, несмотря на то, что он оранжевый. Внутри -- моток проволоки, постоянная запись обо всJм, что осталось позади. Вы обнаружили рассказ о том, как все произошло.
      Продолжайте слушать.
      Вы можете нагреть эту проволоку до белого каления, и она все равно поведает вам ту же самую историю.
      Проверка, проверка, раз, два, три.
      И если вы слушаете, то наверняка сами уже знаете, что пассажиры были высажены из самолета в Порте Вила, в Республике Вануату, в обмен на пол-дюжины парашютов и много крошечных бутылочек с джином.
      И когда мы вернулись в воздух и взяли курс на Австралию, пилот спрыгнул с парашютом к свободе.
      Я продолжаю говорить это, и это правда: я не убийца.
      Я здесь один, на этой высоте.
      Все четыре двигателя сгорели, и начинается контролируемый спуск, крутое пикирование в направлении земли. Это конечная фаза моего спуска, и я приближаюсь к Австралии со скоростью 9,8 метра в секунду, моя конечная скорость.
      Проверка, проверка, раз, два, три.
      Еще раз повторю: вы слушаете запись бортового самописца Рейса 2039.
      И на этой высоте, слушайте, на этой скорости, в пустом самолете, вот мой рассказ. И мой рассказ не разлетится на миллионы кровавых кусочков, и не сгорит вместе с сотнями тонн обломков. Когда самолет разобьется, люди отыщут бортовой самописец. И мой рассказ уцелеет.
      И я буду жить вечно.
      И если бы я понял, что Фертилити имела в виду, я мог бы спастись, но я не могу. Я глуп.
      Проверка, проверка, раз, два, три.
      Так что вот моя исповедь.
      Вот моя молитва.
      Мой рассказ. Мое заклинание.
      Слушайте меня. Смотрите на меня. Помните меня.
      Любимый Подонок.
      Долбаный Мессия.
      Несостоявшийся Любовник. Отправился к Богу.
      Я пойман здесь, в этом пикировании, в моей жизни, в кабине реактивного самолета, а желтая австралийская равнина быстро приближается.
      Есть так много вещей, которые я хочу изменить, но не могу.
      Все сделано. Теперь все это лишь история.
      Здесь жизнь и смерть Тендера Брэнсона, и я могу просто уйти от всего этого.
      А небо синее и чистое во всех направлениях.
      Солнце всеобъемлющее, обжигающее, и этот день прекрасен.
      Проверка, проверка, раз, два...