В следующий раз, когда прихожу навестить маму, я по-прежнему Фред Гастингс, её государственный защитник, и всю дорогу она мне поддакивает. Пока не сообщаю ей, что всё ещё не женат, а она говорит, мол, это позор. Потом включает телевизор, какую-то мыльную оперу, ну, знаете, где настоящие люди прикидываются фуфельными, с надуманными проблемами, а настоящие люди наблюдают за ними, чтобы забыть свои настоящие проблемы.
      В следующий визит я по-прежнему Фред, но уже женатый и с тремя детьми. Это уже лучше, но трое детей… многовато. Людям следует ограничиваться двумя, замечает она.
      В следующий визит у меня уже двое.
      С каждым визитом её под одеялом остаётся всё меньше и меньше.
      С другой стороны, всё меньше и меньше Виктора Манчини сидит на стуле у её кровати.
      На следующий день я снова я, и проходит всего несколько минут до момента, когда мама звонит и вызывает медсестру, чтобы та провела меня обратно в холл. Мы сидим молча, потом я беру куртку, а она зовёт:
      – Виктор?
      Говорит:
      – Должна тебе кое-что сказать.
      Скатывает из пуха катышек между двух пальцев, скручивает его, делая меньше и туже, потом, наконец, поднимает на меня взгляд и спрашивает:
      – Помнишь Фреда Гастингса?
      Да уж помню.
      У него сейчас уже жена и двое замечательных детей. Так приятно, говорит она, увидеть, как жизнь работает на хорошего человека.
      – Посоветовала ему купить землю, – говорит мама. – Новой они уже нынче не делают.
      Спрашиваю её, кто такие эти “они”, – а она ещё раз жмёт кнопку вызова медсестры.
      На выходе обнаруживаю доктора Маршалл, которая ждёт в коридоре. Она стоит тут же, прямо у двери моей мамы, пролистывая записи на планшетке, и поднимает на меня взгляд: глаза её уже спрятаны за толстыми стёклами очков. Её рука быстро выщёлкивает и отщёлкивает авторучку.
      – Мистер Манчини? – спрашивает она. Складывает очки, кладёт их в нагрудный карман халата и сообщает. – Нам обязательно нужно обсудить случай вашей матери.
      Трубку для желудка.
      – Вас интересовали другие варианты, – говорит.
      Из двери медпункта дальше по коридору за нами наблюдают три сотрудницы, склонив головы друг к другу. Одна, по имени Дина, зовёт:
      – Покатать вас двоих в колясочке?
      А доктор Маршалл отзывается:
      – Займитесь, пожалуйста, своим делом.
      Мне она шепчет:
      – На всяких мелких операциях персонал начинает вести себя так, словно они ещё в медучилище.
      Дину я имел.
       См. также:Клер из Ар-Эн.
       См. также:Перл из Си-Эн-Эй.
      Волшебство секса – обладание без обузы владения. Сколько женщин домой не води – со складским местом никогда проблем не возникает.
      Доктору Маршалл, её ушам нервным рукам, сообщаю:
      – Не хотелось бы, чтобы её кормили насильно.
      Сёстры продолжают наблюдать за нами, доктор Маршал берёт меня под руку и уводит от них со словами:
      – Я общалась с вашей матерью. Какая женщина! Эти её политические акции. Все эти её демонстрации. Вы её, наверное, очень любите.
      А я отвечаю:
      – Ну, не сказал бы, что прям так уж.
      Мы останавливаемся, и доктор Маршалл что-то шепчет, так что мне приходится придвинуться поближе, чтобы расслышать. Слишком поближе. Медсёстры продолжают наблюдать. А она выдыхает мне в грудь:
      – Что если бы нам удалось полностью вернуть разум вашей матери?
      Выщёлкивая и отщёлкивая ручку, продолжает:
      – Что если бы нам удалось сделать её умной, сильной, энергичной женщиной, какой она была в своё время?
      Мою мать, такой, как она была в своё время?
      – Это может стать возможным, – замечает доктор Маршалл.
      И, даже не думая, как такое прозвучит, я говорю:
      – Боже упаси.
      Потом прибавляю как можно быстрей, что затея, пожалуй, не такая уж и хорошая.
      А вглубь по коридору медсёстры хохочут, зажав рты руками. И даже с такого расстояния можно разобрать слова Дины:
      – Это послужит ему отличным уроком.
      В мой следующий визит я по-прежнему Фред Гастингс, и мои двое детей приносят из школы сплошные пятёрки с плюсом. На этой неделе миссис Гастингс красит нашу столовую в зелёный.
      – Голубой лучше, – возражает мама. – Если речь о комнате, где ты собираешься держать пищу.
      После этого столовая становится голубой. Мы живём на Восточной Сосновой улице. Мы католики. Деньги храним в Городском первом федеральном. Ездим на “Крайслере”.
      Всё по велению моей мамы.
      В следующую неделю я начинаю всё записывать, все подробности, чтобы от этой недели до следующей не позабыть, кто я да что я. “Гастингсы во все праздники ездят отдыхать на озеро Робсон”, пишу. Мы ловим рыбу на блесну. Болеем за “Пэккерсов”. Никогда не едим устриц. Покупаем участок. Каждую субботу я первым делом сажусь в зале и штудирую записи, пока медсестра идёт посмотреть, не спит ли мама.
      Стоит мне войти в комнату и представиться Фредом Гастингсом – она тычет пультом в телевизор и выключает его.
      Самшит вокруг дома ничего, учит она, но вот бирючина – лучше.
      А я всё записываю.
      Люди высшего сорта пьют только скотч, говорит она. Водосток свой прочищайте в октябре, а потом в ноябре повторно, говорит. Оберните воздушный фильтр в машине в туалетную бумагу, чтобы прослужил дольше. Вечнозелёные подрезайте только после первых заморозков. На растопку лучше всего идёт зола.
      Записываю всё. Составляю опись того, что от неё осталось: пятна, морщины, её набухшая или пустая кожа, чешуйки и сыпь, – и пишу себе напоминания.
      Ежедневно: носи крем от солнца.
      Крась седину.
      Не сходи с ума.
      Ешь меньше жирного и сладкого.
      Побольше качай пресс.
      Не начинай забывать всякое-разное.
      Подрезай волосы в ушах.
      Принимай кальций.
      Увлажняй кожу. Ежедневно.
      Заморозь время на одном месте навеки.
      Не старей, чёрт тебя дери.
      Она спрашивает:
      – Ничего не слышно от моего сына, Виктора? Помнишь его?
      Прекращаю писать. У меня болит сердце, но я уже забыл, к чему бы это.
      Виктор, рассказывает мама, никогда её не навещает, а если и приходит – то не слушает. Виктор вечно занят, рассеян и на всё ему плевать. Он вылетел из медицинского, и делает из своей жизни полнейший хаос.
      Она подбирает пух с одеяла.
      – У него какая-то там работа с минимальной зарплатой, экскурсоводом, или что-то такое, – рассказывает. Она вздыхает, и её жуткие жёлтые руки нашаривают пульт от телевизора.
      Спрашиваю: разве Виктор за ней не присматривал? Разве нет у него права жить собственной жизнью? Говорю: а может быть, Виктор так занят, потому что каждый вечер он куда-то идёт и в буквальном смысле убивает себя, чтобы оплатить счета за её постоянный уход. Это минимум три штуки баксов каждый месяц, на минутку. Может, как раз поэтому Виктор бросил учёбу. Говорю – просто возьмём и предположим: может быть, Виктор, чёрт его дери, делает всё, что в его силах.
      Говорю – может, Виктор делает больше, чем кому-то там кажется.
      А моя мама улыбается и отвечает:
      – Ах, Фред, ты всё тот же защитник безнадёжно виновных.
      Мама включает телевизор, и на экране прекрасная женщина в сверкающем вечернем платье бьёт другую прекрасную молодую женщину бутылкой по голове. Бутылка даже не примяла ей волосы, но женщина теряет память.
      Может быть, Виктор разбирается с собственными проблемами, говорю.
      Первая прекрасная женщина перепрограммирует женщину с амнезией на мнение, что та – робот-убийца, который должен выполнять распоряжения прекрасной женщины. Робот-убийца с такой охотой принимает своё новое обличье, что даже интересно становится: может, она просто разыгрывает потерю памяти, а так вообще – всегда искала удобный повод мочить людей направо-налево.
      Мои разговоры с мамой, мои злость и негодование будто сливаются по стоку, пока мы сидим и наблюдаем это.
      Мама в своё время подавала на стол омлеты с налипшими чёрными хлопьями покрытия со сковородки. Она готовила в алюминиевых кастрюлях, а лимонад мы пили из алюминиевых кружек, мусоля их гладкие холодные ободки. Подмышки мы душили дезодорантом на основе солей алюминия. Сто пудов, были тысячи путей, по которым мы пришли бы к этой же точке.
      В рекламном перерыве мама просит назвать ей хоть один хороший факт из личной жизни Виктора. Как он развлекается? Кем он видит себя в следующий год? В следующий месяц? В следующую неделю?
      Пока что понятия не имею.
      – И какого же чёрта ты хочешь сказать, – спрашивает она. – Мол, Виктор каждый вечер себя убивает?

      Как только официант уходит, я подцепляю на вилку половину моего филейного бифштекса и целиком пихаю её себе в рот, а Дэнни просит:
      – Братан, – говорит. – Не надо здесь.
      Вокруг нас едят люди в броских шмотках. Со свечами и хрусталём. С полным набором вилочек специального назначения. Никто ничего не подозревает.
      Мои губы трещат, пытаясь сомкнуться вокруг ломтя бифштекса, мясо солёное и сочное от жира с молотым перцем. Язык мой отдёргивается, чтобы освободить больше места, и вот рот мой наполняется слюнями. Горячий сок и слюни пачкают мне подбородок.
      Люди, которые заявляют, что говядина тебя убьёт, не разбираются в этом и наполовину.
      Дэнни быстро осматривается и говорит, цедит сквозь зубы:
      – Ты жадничаешь, друг мой, – трясёт головой и продолжает. – Братан, нельзя же обманом заставить людей, чтобы тебя любили.
      Около нас сидит женатая пара с обручальными кольцами и седыми волосами, они едят не поднимая глаз, каждый опустил голову, читают программку одной и той же пьесы или концерта. Когда у женщины заканчивается вино, она тянется за бутылкой и наполняет собственный бокал. Ему не наполняет. На её муже часы с массивным золотым браслетом.
      Дэнни наблюдает, как я разглядываю пожилую пару и грозится:
      – Я скажу им, клянусь.
      Он высматривает официантов, которые могли бы нас узнать. Пялится на меня, выставив нижние зубы.
      Кусок бифштекса так велик, что я не могу свести челюсти. У меня раздулись щёки. Мои губы туго вытягиваются, чтобы сомкнуться, и мне приходится дышать носом, пока пытаюсь жевать.
      Официанты тут в чёрных пиджаках, каждый с красивым полотенцем, перекинутым через руку. Живая скрипка. Серебро и фарфор. Мы обычно не делаем такого в подобных заведениях, но список ресторанов у нас заканчивается. В городе ровно столько-то мест, где можно поесть, и не больше, – а это уж точно такой трюк, который нельзя повторить в одном заведении дважды.
      Отпиваю чуток вина.
      За другим соседним столиком молодая пара принимает пищу, держась за руки.
      Быть может, сегодня вечером это окажутся они.
      За другим столиком, глядя в пустое пространство, ест мужчина в костюме.
      Быть может, сегодня вечером героем станет он.
      Отпиваю ещё вина и пытаюсь проглотить, но бифштекса слишком много. Он застряёт, уперевшись мне в стенку глотки. Я перестаю дышать.
      В следующий миг мои ноги так резко выпрямляются, что стул летит из-под меня вверх тормашками. Руки цепляются за глотку. Стою, таращась на разрисованный потолок, закатываю глаза. Подбородок мой выпячивается далеко вперёд.
      Дэнни лезет со своей вилкой через столик, чтобы стащить у меня брокколи, и заявляет:
      – Братан, ты сильно переигрываешь.
      Быть может, это окажется восемнадцатилетний помощник официанта, или парень в вельветовых брюках с водолазкой, но один из этих людей будет оберегать меня всю свою жизнь как зеницу ока.
      Люди уже привстали на сиденьях своих стульев.
      Быть может, женщина в платье с корсажем и длинными рукавами.
      Быть может, длинношеий мужчина в очках с тонкой оправой.
      В этом месяце я получил три именинные открытки, а ещё ведь даже не пятнадцатое число. В прошлом месяце было четыре. В позапрошлом – шесть именинных открыток. Большую часть этих людей я не помню. Благослови их Господи, – но вот они меня не забудут никогда.
      Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Моё лицо краснеет и наливается жаром. Пот струится по лбу. От пота мокнет рубашка на спине. Крепко обхватываю себя за глотку обеими руками, – универсальный знак языка жестов, “кто-то задыхается насмерть”. Я до сих пор получаю именинные открытки от людей, которые даже не говорят по-английски.
      Первые несколько секунд все обычно высматривают, кто же сделает шаг вперёд и станет героем.
      Дэнни лезет, чтобы стащить вторую половину моего бифштекса.
      По-прежнему крепко обхватывая руками глотку, тянусь и пинаю его в ногу.
      Дёргаю руками галстук.
      Рву верхнюю пуговицу воротничка.
      А Дэнни отзывается:
      – Эй, братан, больно же.
      Помощник официанта отшатывается обратно. Ему героизма не хочется.
      Скрипач и стюард ресторана идут голова к голове, несутся в мою сторону.
      По другую сторону, через толпу проталкивается женщина в коротком чёрном платьице. Спешит мне на помощь.
      По другую сторону, мужчина сдирает с себя вечерний пиджак и кидается вперёд. Откуда-то ещё доносится крик женщины.
      Такое никогда не занимает много времени. Всё приключение длится одну-две минуты, это предел. И очень хорошо, потому что именно на столько я могу задержать дыхание с набитым ртом.
      Мой первый выбор был пожилой мужчина с массивными золотыми часами, как человек, который сэкономит нам день, взяв на себя счёт за наш ужин. Мой личный выбор была та в коротком чёрном платьице, по той причине, что у неё красивые буфера.
      Даже если приходится самим платить за наши порции: я считаю, чтобы делать деньги – нужно деньги вкладывать, так?
      Сгребая ложкой жратву себе в грызло, Дэнни замечает:
      – Ты всё это творишь по полной инфантильности.
      Тянусь и снова его пинаю.
      Я творю всё это, чтобы вернуть в жизни людей дух приключения.
      Я творю всё это, чтобы создавать героев. Давать людям испытание сил.
      Яблоко от яблони.
      Я творю всё это, чтобы делать деньги.
      Кто-то спасёт тебе жизнь – и после будет любить тебя вечно. Есть такой старый китайский обычай, что если кто-то спасает тебе жизнь – то он в ответе за тебя навеки. Ты будто становишься его ребёнком. Весь остаток своей жизни эти люди будут писать мне. Каждый год слать мне юбилейные поздравления. Именинные открытки. Даже тоскливо от мысли, что у стольких людей возникает одна и та же идея. Они звонят по телефону. Узнать, всё ли у тебя в порядке. Глянуть, не нужно ли тебя подбодрить. Или подогнать деньжат.
      Но я же не трачу деньги на девочек по вызову. Содержать мою маму в Центре по уходу Сент-Энтони стоит под три штуки ежемесячно. Эти добрые самаритяне помогают выжить мне. А я ей. Всё просто.
      Притворяясь слабым, ты обретаешь власть. И, напротив, ты даёшь людям почувствовать себя очень сильными. Ты спасаешь людей, давая им спасти тебя.
      Всё, что придётся делать – быть хилым и признательным. Так оставайся в роли опущенного.
      Человеку в самом деле нужен кто-то, выше кого он может себя ощутить. Так оставайся в роли униженного.
      Человеку нужен кто-то, кому можно послать чек в Рождество. Так оставайся в роли нищего.
      “Милосердие” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
      Ты – свидетельство их смелости. Ты свидетельство их героического поступка. Их наглядный успех. Я творю всё это, потому что каждому хочется спасти человеческую жизнь на глазах у сотни других людей.
      Острым кончиком ножа Дэнни делает на скатерти наброски: зарисовывает архитектуру помещения, карнизы и отделку, ломаные линии фронтонов над каждым проходом, – всё это, продолжая жевать. Подносит ко рту край тарелки и продолжает ложкой грести жратву вовнутрь.
      Чтобы провести трахеотомию, нащупываешь впадинку немного ниже адамова яблока, но чуть выше перстневидного хряща. Делаешь столовым ножом полудюймовый горизонтальный разрез, потом сжимаешь его края и вводишь внутрь палец, чтобы открыть его. Вставляешь “трахейную” трубку: лучше всего – питьевую соломинку или половинку авторучки.
      Пускай мне не стать великим доктором, который спасает сотни пациентов – зато так я становлюсь великим пациентом, который создаёт сотни потенциальных докторов.
      Вон, быстро приближается мужчина в смокинге, огибая подворачивающихся зевак, бежит со столовым ножом и шариковой ручкой.
      Подавившись, ты становишься легендой о них самих, которую эти люди будут лелеять и пересказывать до самой смерти. Они будут считать, что дали тебе жизнь. Ты можешь оказаться единственным достойным поступком, единственным воспоминанием на смертном одре, которое оправдывает всё их существование.
      Так будь активной жертвой, будь великим неудачником.
      Человек готов через обруч прыгать, ему только дай почувствовать себя богом.
      Это мученичество Святого Меня.
      Дэнни счищает всё с моей тарелки на свою и продолжает вилкой пихать жратву себе в грызло.
      Прибежал стюард ресторана. Эта в коротком чёрном платьице предстала передо мной. Мужчина в массивных золотых часах.
      В следующий миг чьи-то руки вынырнут сзади и замкнутся вокруг меня. Кто-то незнакомый крепко заключит меня в объятия, замком из двух рук упёршись мне под грудную клетку, и выдохнет в моё ухо:
      – Всё нормально.
      Выдохнет в твоё ухо:
      – С тобой всё будет хорошо.
      Пара рук обхватит тебя, может, даже оторвёт от земли, и незнакомец зашепчет:
      – Дыши! Дыши, чёрт возьми!
      Кто-то хлопнет тебя по спине, как врач хлопает новорожденного, и ты выпустишь в воздух полный рот своего жёваного бифштекса. В следующую секунду вы оба рухнете на пол. Будешь хлюпать носом, а кто-то в это время – рассказывать тебе, что всё хорошо. Ты жив. Тебя спасли. Ты почти умер. Они прижимают твою голову к груди и укачивают тебя со словами:
      – Отойдите, все. Освободите тут место. Представление кончилось.
      И ты уже их ребёнок. Ты принадлежишь им.
      Они прикладывают к твоим губам стакан воды и говорят:
      – Успокойся уже. Тише. Всё кончено.
      Тише так тише.
      Пройдут годы, а этот человек будет всё звонить и писать. Ты будешь получать открытки и, возможно, чеки.
      Кем бы он ни был, этот человек будет любить тебя.
      Кем бы ни был человек, он будет очень гордиться. Даже если о твоих настоящих предках такого не скажешь. Этот человек будет гордиться тобой, потому что ты дал ему очень большую гордость за самого себя.
      Отхлёбываешь воды и кашляешь, чтобы герой мог салфеткой вытереть тебе подбородок.
      Делай что угодно, чтобы скрепить эти узы. Это усыновление. Не забудь подкинуть побольше деталей. Вымажь их шмотки соплями, чтобы они могли посмеяться и простить тебя. Хватайся и цепляйся руками. Поплачь как следует, чтобы они могли протереть тебе глаза.
      Плакать нормально, пока удаётся делать это притворно.
      Главное – не надо ни в чём отказывать. Всё это станет чьей-то лучшей жизненной историей.
      Самое важное: если тебе не хочется заполучить мерзкий трахейный шрам – лучше начни дышать до того, как кто-то доберётся до тебя со столовым ножом, с перочинным ножиком, с разрезным для бумаги.
      Ещё одна мелочь, о которой нужно помнить: когда выхаркнешь полный рот своей жёваной мрази, затычку из мертвечины и слюней, нужно целиться прямо в Дэнни. Ему жопу прикрывают папочки-мамочки, дедушки-бабушки и тётушки-дядюшки-братики, которые вытащат его из любого западла. Поэтому Дэнни меня никогда не понять.
      Остальные люди, все остальные в ресторане, иногда толпятся вокруг и аплодируют. Люди от облегчения начинают реветь. Люди выплёскиваются из дверей кухни. Через пару минут все будут пересказывать друг другу эту историю. Все будут заказывать выпивку для героя. Глаза у каждого будут блестеть от слёз.
      Все они подойдут пожать герою руку.
      Они подойдут похлопать героя по спине.
      Это куда в большей мере их день рождения, чем твой, но пройдут годы, а человек будет присылать тебе именинные открытки в каждое нынешнее число этого месяца. Он станет новым членом твоей собственной очень-очень большой семьи.
      А Дэнни молча помотает головой и попросит меню десертов.
      Вот зачем я творю всё это. Лезу во все эти неприятности. Чтобы продемонстрировать людям хоть одного незнакомца-храбреца. Чтобы спасти хоть одного человека от скуки. Это не просторади денег. Это не просторади обожания.
      Но ни то ни другое не повредит.
      Это очень легко. Это выглядит не особо красиво, – по крайней мере на поверхности, – но ты всё равно в выигрыше. Главное – позволь себе казаться сломленным и униженным. Главное – всю свою жизнь продолжай повторять людям: “Простите. Простите. Простите. Простите. Простите…”

      Ева следует за мной по коридору с набитыми жареной индейкой карманами. Её туфли забиты жёваным бифштексом по-солсберски. Её лицо, напудренный скомканный бархатный клубок кожи, – десятки морщин, которые все сбегают ей в рот; и она катится за мной со словами:
      – Ты. Не смей от меня убегать.
      Её руки сотканы из узловатых вен, ими она крутит колёса. Сгорбленная в своей коляске, беременная собственной здоровенной раздутой селезёнкой, она следует за мной со словами:
      – Ты сделал мне больно.
      Говорит:
      – Не смей отрицать это.
      Одетая в слюнявчик цвета еды, она продолжает:
      – Ты сделал мне больно, и я расскажу мамочке.
      Здесь, где содержат мою маму, ей приходится носить браслет. Это не браслет с украшениями, – это такая толстая пластиковая полоска, заваренная вокруг запястья, чтобы её никогда нельзя было снять. Её не разрежешь. Её не расплавишь пополам сигаретой. Люди уже перепробовали все эти способы, чтобы высвободиться.
      Если на тебе браслет, то каждый раз, когда проходишь по коридору – слышишь, как защёлкиваются замки. Какая-то магнитная лента, или что-то такое, запечатанное в пластик, посылает сигнал. Останавливает двери лифта, чтобы те не открылись и не пускали тебя внутрь. Закрывает почти каждую дверь, стоит подойти к ней ближе, чем на четыре фута. Нельзя покинуть этаж, за которым ты закреплён. Нельзя выйти на улицу. Можно сходить в сад, в зал или в часовню, но больше – никуда на свете.
      Если же как-то вы проскочите через двери выхода – браслет, ясное дело, включит тревогу.
      Такие дела в Сент-Энтони. Тряпьё, шторы, кровати, – почти всё огнеупорное. И всё грязеотталкивающее. Можно натворить что угодно где угодно, тут запросто всё уберут. Такое заведение называется центр по уходу. Не очень-то приятно рассказывать вам об этом обо всём. Портить сюрприз, я хочу сказать. Вы всё это очень даже скоро увидите сами. Если сильно заживётесь на свете.
      Или возьмёте да свихнётесь вне очереди.
      Моя мама, Ева, даже вы лично – в итоге каждый получает по браслету.
      Здесь вовсе не так называемый “гадюшник”. При входе вас не встречает запах мочи. Не за три же штуки ежемесячно. В прошлом веке здесь был женский монастырь, и монашки насадили прекрасный сад из старых роз: прекрасный, обнесённый стенами, и полностью защищённый от побега.
      Видеокамеры безопасности наблюдают за тобой с каждого ракурса.
      В тот миг, когда входишь в парадную дверь, начинается пугающая медленная миграция местных обитателей, смыкающих вокруг тебя кольцо. Каждая коляска, все люди с костылями и палочками, – только завидев посетителя, всё ползёт навстречу.
      Высокая миссис Новак с пристальным взглядом – “раздевалка”.
      Женщина в соседней с маминой комнате – “хомячиха”.
      Эти самые раздевалки стаскивают с себя одежду в любой подходящий момент. Таких ребят медсёстры одевают в то, что смотрится как комбинация из штанов и рубашки, но на самом деле является комбинезоном. Рубашка вшита в пояс штанов. Пуговицы на рубашке и ширинка – фуфельные. Единственный путь наружу или внутрь – длиннющая змейка на спине. Старики здесь – с ограниченным полем движений, поэтому раздевалка, даже та, которую называют “агрессивная раздевалка”, заключена трижды. В свои шмотки, в свой браслет и в свой центр по уходу.
      “Хомячиха” – это та, кто жуёт еду, а потом забывает, что делать дальше. Они забывают как глотать. Вместо этого сплёвывают каждую прожёванную порцию в карман одежды. Или в сумочку. Выглядит это совсем не так мило, как звучит.