От переводчика

Я не планировал выкладывать здесь роман, но вчера мне в руки попал перевод, сделанный столь уважаемым мною Ильёй Кормильцевым. Перевод замечательный, написанный по всем правилам литературного русского языка и теории перевода (с которой я, к сожалению, чуть-чуть знаком; совсем чуть-чуть). Но, как показалось лично мне, совершенно не отражающий атмосферы романа и не передающий стиль автора. Дело в том, что, согласно теории перевода, переводчик должен не переводить произведение, а писать новое по определённым правилам. К сожалению, последние несколько лет переводы Ильи (я сталкивался с переводами Паланюка и Уэлша) выглядят слишком правильно. Автор пишет гораздо рванее и… живее. Мой перевод не идёт ни в какое сравнение с профессиональным деянием Ильи Кормильцева, но (исключительно на мой индивидуальный пристрастный взгляд), хорошо передаёт ломаный стиль самого автора и атмосферу романа на языке оригинала. Перевод любительский, сделанный в некоммерческих целях, любое его коммерческое использование является нарушением прав всех, кого можно. При перепечатке ссылка на автора романа обязательна.

С уважением.

1

Тайлер нашёл мне работу официанта, после чего Тайлер засовывает пистолет мне в рот и говорит: «чтобы сделать первый шаг к вечной жизни, ты должен умереть». К слову, довольно долго мы с Тайлером были лучшими друзьями. Люди постоянно спрашивают, знаю ли я о Тайлере Дардене.

Ствол пистолета упирается мне в глотку, Тайлер говорит: — На самом деле мы не умрём.

Языком я могу почувствовать дырочки-глушители, которые мы просверлили в стволе пистолета. Основной шум выстрела производится расширением пороховых газов, и небольшой «бах» издаёт пуля, потому что она движется чертовски быстро. Чтобы сделать глушитель, ты просто сверлишь дырочки в стволе пистолета, много дырочек. Это позволяет выходить газам и замедляет пулю, заглушая выстрел.

Ты просверлишь дырочки неправильно — и пистолет взорвётся у тебя в руках.

— На самом деле это не смерть, — говорит Тайлер, — мы станем легендами. Мы никогда не состаримся.

Я прижимаю ствол языком к щеке и говорю: «Тайлер, ты говоришь о вампирах». Здания, на котором мы стоим, не будет здесь через десять минут. Ты берёшь 98-процентную дистиллированную азотную кислоту и смешиваешь её в пропорции один к трём с серной кислотой. Делаешь это в «ледяной ванне». Затем по капле, через пипетку, добавляешь глицерин. У тебя получился нитроглицерин.

Я знаю это, потому что Тайлер знает это.

Смешиваешь нитро с опилками, и ты получаешь прекрасную пластиковую взрывчатку. Довольно много ребят пропитывают нитроглицерином вату и добавляют нюхательную соль в качестве сульфата. Это тоже работает. Некоторые ребята используют парафин, смешанный с нитро. С парафином у меня никогда-никогда не получалось.

И вот Тайлер и я на вершине здания Паркер-Моррис, с пистолетом, торчащим у меня во рту, и мы слышим звон бьющегося стекла. Посмотри вниз с края. Довольно облачный день, даже тут, на вершине. Это высочайшее здание мира, а на такой высоте воздух всегда холодный. На этой высоте так тихо, что начинаешь ощущать себя одной из этих космических обезьянок . Ты просто делаешь то, чему тебя научили.

Тянешь за рычаг.

Нажимаешь на кнопку.

Ты ни черта не понимаешь, а потом ты просто умираешь.

С высоты ста девяносто одного этажа ты перегинаешься через край крыши и смотришь вниз, на улицу, покрытую неровным ковром людей, стоящих и смотрящих вверх. Бьющееся стекло — это окно прямо под нами. Окно вылетает наружу, а вслед за ним вылетает несгораемый шкаф, огромный, как чёрный холодильник, прямо под нами несгораемый шкаф с шестью секциями словно капает с высокого лица здания, и эта капля медленно поворачивается, и эта капля становится всё меньше, пока не исчезает в толпе под нами.

Где-то, ста девяносто одним этажом ниже, космические обезьянки из Комитета «Вред» Проекта «Вывих» сходят с ума, разрушая каждый клочок истории.

Старая поговорка, о том, что ты всегда губишь тех, кого любишь, что ж, она работает в обе стороны.

С пистолетом, торчащим у тебя во рту и стволом у тебя между зубами, ты можешь говорить только гласными.

Мы отсчитываем наши последние десять минут.

Ещё одно окно вылетает наружу, и стекло словно рассеивается, рассыпаясь в стае-лебедином стиле, и затем дюйм за дюймом из глубины здания появляется тёмный дубовый стол, толкаемый членами Комитета «Вред», пока он не начинает крениться и съезжать от края до края в свой волшебный полёт, чтобы исчезнуть в толпе.

Здания Паркер-Моррис не будет здесь через девять минут. Если взять достаточно взбитого желатина и чем-нибудь обернуть несущие колонны, ты можешь завалить любое здание в мире. Только надо завернуть потуже и завалить мешками с песком, чтобы взрывная волна ударила по колоннам, а не ушла наружу, в стоянку для машин вокруг них.

Этого как-сделать-что-то нет ни в одном учебнике истории.

Существует три способа сделать напалм: Первый — ты можешь смешать равные части бензина и замороженного концентрата апельсинового сока. Второй — ты можешь смешать равные части бензина и диетической колы. Третий — ты можешь растворять в бензине толчёный кошачий помёт, пока смесь не загустеет.

Спросите меня, как приготовить нервно-паралитический газ. О-о, все эти сумасшедшие автомобильные бомбы.

Девять минут.

Здание Паркер-Моррис рухнет, весь сто девяносто один этаж, медленно, как дерево, падающее в лесу. Бревно. Ты можешь завалить что угодно. Довольно забавно осознавать, что место, в котором мы сейчас находимся, будет лишь точкой в небе.

Тайлер и я на краю крыши, пистолет у меня во рту, и мне интересно, насколько он чистый.

Мы совершенно забыли про все эти тайлеровские убийства-самоубийства, наблюдая, как другой несгораемый шкаф выскальзывает из здания, и секции выезжают из него прямо в воздухе, и стопки белой бумаги подхватываются и уносятся вдаль порывом ветра.

Восемь минут.

А затем дым, клубы дыма начинают валить из разбитых окон. Подрывная команда взорвёт первичный заряд где-то через восемь минут. Первичный заряд взорвёт основной заряд, тот вдребезги разнесёт несущие колонны, и серия фотографий здания Паркер-Моррис попадёт во все учебники истории.

Лонгитюдная серия из пяти фотографий. Вот здание стоит. Второй кадр, здание накренилось на угол в восемьдесят градусов. Затем угол в семьдесят градусов. На четвёртой фотографии, когда угол достигает сорока пяти градусов, верхушка здания отломалась и образовала с основой небольшую арку. И наконец, на последнем кадре, весь сто девяносто один этаж распластался, накрыв своей массой национальный музей — истинную мишень Тайлера.

— Это наш мир теперь, наш мир, — говорит Тайлер, — все эти доисторические люди мертвы.

Если бы я знал, чем всё это закончится, я был бы более чем счастлив быть мертвым и находиться на небесах прямо сейчас.

Семь минут.

На вершине здания Паркер-Моррис с пистолетом Тайлера у меня во рту. Пока столы, несгораемые шкафы и компьютеры метеорами пикируют вниз в толпу вокруг здания, и дым поднимается вверх из разбитых окон, и тремя кварталами ниже по улице подрывная команда смотрит на часы, я вдруг понимаю, что всё это: и пистолет, и анархия, и взрывчатка на самом деле из-за Марлы Зингер.

Шесть минут.

У нас здесь что-то вроде любовного треугольника. Я хочу Тайлера. Тайлер хочет Марлу. Марла хочет меня.

Я не хочу Марлу, а Тайлер не хочет чтобы я здесь околачивался, во всяком случае теперь. Это всё не из-за любви в смысле заботы. Это всё из-за собственности в смысле владения.

Без Марлы у Тайлера не будет ничего.

Пять минут.

Может быть мы станем легендами, может быть нет. Нет, говорю я, но подожди.

Где был бы Иисус, если бы никто не написал Евангелия?

Четыре минуты.

Я прижимаю ствол языком к щеке и говорю: «Ты хочешь стать легендой, Тайлер, мужик, я сделаю тебя легендой». Я был здесь с самого начала.

Я помню всё.

Три минуты.

2

Огромные руки Боба сомкнулись вокруг меня, и я оказался зажатым между его новыми потеющими сиськами, чудовищно обвисшими, из разряда тех, глядя на которые, думаешь, что Бог так же велик. Вокруг нас церковный подвал, заполненный мужчинами; мы встречаемся каждую ночь: это Арт, это Пол, это Боб; огромные плечи Боба вызывают у меня мысли о горизонте. Жирные светлые волосы Боба — то, что ты получишь, пользуясь кремом для волос, который называется лепным муссом, настолько жирные и светлые, и настолько ровные пряди.

Его руки обвились вокруг меня, огромные ладони Боба прижимают мою голову к новым сиськам, выросшим на его бочкоподобной груди.

— Всё в порядке, — говорит Боб, — теперь ты плачь.

Всем телом от колен до лба, я ощущаю внутри Боба химическую реакцию сгорания еды в кислороде.

— Может быть, они успели сделать это достаточно рано, — говорит Боб, — может это просто семинома. С семиномой у тебя почти стопроцентная вероятность выживания.

Плечи Боба вздымаются в глубоком вдохе, а затем падают, падают, падают в безудержном рыдании. Вздымаются. Падают, падают, падают.

Я приходил сюда каждую неделю в течение двух лет, и каждую неделю Боб обвивал меня своими руками, и я плакал.

— Плачь ты, — говорит Боб, вдыхает и всхлипыва-, всхлипыва-, всхлипывает, — теперь давай ты плачь.

Большое влажное лицо опускается мне на макушку, и я теряюсь внутри. И тогда я заплакал. Это правильный плач: в непроницаемой тьме, запертый внутри кого-то другого, когда начинаешь понимать, что всё, что ты когда-либо сможешь создать, превратится в мусор.

Всё, чем ты когда-либо гордился, будет выброшено прочь.

И я теряюсь внутри.

Так близко к состоянию сна я не был почти неделю.

Так я познакомился с Марлой Зингер.

Боб плачет, потому что шесть недель назад у него удалили яички. Затем гормональная терапия. У Боба такие сиськи, потому что у него слишком высокий уровень тестостерона . Поднимите уровень тестостерона достаточно высоко, и ваше тело начинает производить эстроген, чтобы достичь баланса.

И я плачу, потому что прямо сейчас твоя жизнь превращается в ничто, даже не ничто, забвение.

Слишком много эстрогена, и вы получите коровье вымя.

Заплакать очень просто — достаточно осознать, что все, кого ты любишь, забудут тебя или умрут. На достаточно длинном временном отрезке вероятность выживания любого человека падает к нулю.

Боб любит меня, потому что он думает, что у меня тоже удалили яички.

Вокруг нас, в подвале Епископальной церкви святой троицы, заполненном мягкими сборными диванами, около двадцати мужчин и всего одна женщина, они все виснут друг на друге, разбившись на пары, большая часть плачет. Некоторые подаются вперёд и их головы упираются ухо к уху — замок, в который становятся борцы. Мужчина с единственной женщиной положил локти ей на плечи — по руке с каждой стороны головы, её голова между его руками, и рыдает, уткнувшись лицом ей в шею. Её лицо периодически поворачивается в сторону, к зажатой между пальцами сигарете.

Я бросаю косые взгляды из объятий Большого Боба.

— Всю свою жизнь, — плачется Боб, — что бы я ни делал, я не знаю.

Единственная женщина в «Вернувшихся Мужчинах Вместе», группе поддержки рака яичек, эта женщина курит сигарету под тяжестью незнакомца и её глаза встречаются с моими.

Фальшивка.

Фальшивка.

Фальшивка.

Коротко стриженные чёрные волосы, большие, как в японских мультфильмах, глаза, тонкая молочная кожа, масломолочный блеск платья с рисунком тёмных роз, как на обоях, эта женщина была также в моей группе поддержки туберкулёза в пятницу вечером. Она была на круглом столе меланомы в среду вечером. В понедельник вечером она была в группе поддержки «Удар по лейкемии». Свет, падающий ей на пробор, выхватывает полоску белого скальпа.

Посмотри на список групп поддержки, — у всех у них размытые громкие названия. Моя группа кровяных паразитов в четверг вечером называется «Свобода и Чистота».

Группа мозговых паразитов, которую я посещаю, называется «За пределами».

И в воскресенье в полдень на «Вернувшихся Мужчинах Вместе» в подвале Троицкой Епископальной эта женщина опять здесь.

Хуже того, — я не могу плакать, когда она смотрит.

Это должна была быть моя любимая часть: упасть и рыдать в объятьях Большого Боба, потерявшего надежду. Мы все так тяжело работали всё это время. Это единственное место, где я по настоящему расслабляюсь и сдаюсь.

Это мой отпуск.

Я пошёл в свою первую группу поддержки два года назад, после того, как я опять сходил к врачу по поводу своей бессонницы.

Три недели и ни минуты сна. Три недели без сна и жизнь превращается в опыт «выхода из тела». Мой врач говорит: «Бессонница — это только симптом чего-то большего. Найди, что на самом деле не так. Слушайся своего тела».

А я просто хотел спать. Я хотел маленькие голубенькие капсулы Амитала Натрия, по двести миллиграмм каждая. Я хотел красненькие с голубым пульки Туинала, красные как губная помада капсулки Секонала.

Мой врач сказал мне жевать корень Валерианы и побольше заниматься. Возможно, мне удавалось уснуть.

Синяки под глазами, моё лицо, увядающее, как старый фрукт — вы бы решили, что я уже мёртв.

Мой врач сказал, если я хочу посмотреть на то, что такое настоящая боль, я должен заскочить в церковь первого причастия во вторник вечером. Посмотреть на мозговых паразитов. Посмотреть на дегенеративные заболевания костей. Органические мозговые дисфункции. Увидеть, как уходят раковые больные.

И я пошёл.

На первой группе, в которую я пошёл, было знакомство: это Элис, это Бренда, это Давер. Все улыбались с невидимым пистолетом, приставленным к их головам.

Я никогда не называл в группах поддержки своё настоящее имя.

Маленький женский скелет по имени Хлоя с задним местом на штанах, пусто и грустно обвисшим, Хлоя поведала мне, что самое худшее в её мозговых паразитах — это то, что никто не хочет заниматься с ней сексом. Вот она стоит — так близко к могиле, что страховая кампания аннулировала её полис, заплатив ей семьдесят пять тысяч долларов, и всё, что Хлоя хочет — это чтобы её завалили в последний раз. Никакой интимности — секс.

Что ответит парень? Я имею в виду, что ты ответишь?

Умирание началось с того, что Хлоя стала уставать, а сейчас её это так задолбало, что она уже не ходит в больницу на процедуры. Порнушка, у неё дома, в квартире, полно порнушки.

Во время французской революции, рассказывает Хлоя, любая женщина в тюрьме — герцогиня, баронесса, маркиза и так далее, должна была трахаться с каждым мужчиной, который залазил на неё. Хлоя дышит мне в шею. Залазил на неё. Типа пони, я знаю? Просто протрахаться какое-то время.

Французы называли их «La petite morte».

У Хлои есть порнушка, если меня это заинтересует. Амил нитрат. Любриканты .

«В обычном состоянии я бы шутя вызывала эрекцию». Наша Хлоя, впрочем — скелет, вымазанный жёлтой ваксой.

Хлоя просто такая, как она есть, а я — ничто. Даже не ничто. Тем не менее, руки Хлои ощупывают меня, когда мы садимся в круг на пушистый ковёр. Мы закрываем глаза. Хлоя вызывается вести нас в направленной медитации, и она берёт нас с собой в сад безмятежности. Хлоя берёт нас с собой на гору, во дворец семи дверей. Во дворце семь дверей — зелёная дверь, жёлтая дверь, оранжевая дверь, и Хлоя проводит нас сквозь каждую дверь, голубая дверь, красная дверь, белая дверь, и мы находим то, что находится за ними.

Глаза закрыты, и мы представляем, что наша боль — это шар белого исцеляющего света у нас под ногами, растущий, поглощающий наши колени, наши талии, наши груди. Наши чакры открываются. Сердечная чакра. Головная чакра. Хлоя ведёт нас в пещеры, где мы встречаем наше животное силы. Моим был пингвин.

Лёд покрывает пол пещеры, и пингвин говорит: «Скользи». Безо всяких усилий мы скользим сквозь туннели и галереи.

А затем время обнимашечек.

Открой глаза.

Хлоя сказала, что это был терапевтический физический контакт. Мы все должны выбрать себе партнёра. Хлоя бросается мне на шею и рыдает. У Хлои есть кремы и наручники, и она рыдает, в то время как я смотрю на часы на второй руке в одиннадцатый раз.

Так что я не плакал в своей первой группе поддержки, два года назад. Я не плакал также ни во второй группе поддержки, ни в третьей. Я не плакал ни на паразитах крови, ни на раке желудка, ни на органической мозговой деменции.

Вот что происходит, когда у тебя бессонница. Всё вокруг очень далеко, фотография фотографии фотографии. Бессонница отдаляет тебя от всего, ты ничего не можешь коснуться, и ничто не может коснуться тебя.

А потом был Боб. Когда я в первый раз пришёл на «Вернувшихся Мужчин Вместе», Боб — большое желе, огромный бутерброд с сыром, наверх на меня в «Вернувшихся Мужчинах Вместе» и начал плакать. Большое желе направился прямо сквозь комнату, когда подошло время обнимашечек, его руки висят вдоль туловища, его плечи вращаются. Его огромный желейный подбородок сверху на груди, его глаза уже заволокли слёзы. Шаркая ногами, невидимыми шажками ступни-вместе, Боб скользит по цементному полу, чтобы взгромоздить весь свой вес на меня.

Боб приземляется на меня.

Огромные руки Боба обвиваются вокруг меня.

Большой Боб был качком, рассказал он. Все эти радужные дни Дианабола, затем Вистрола — стероида, который дают скаковым лошадям. Свой собственный зал, у Боба был собственный тренажёрный зал. Он был женат три раза. Он отписал им кучу всего, а я видел его когда-нибудь по телевизору? Вся эта передача как-сделать о расширении собственной груди была практически его идеей.

«По своему честные незнакомцы вынудили меня сделать огромную резиновую самому, если ты понимаешь, что я имею в виду».

Боб не знал. Может быть лишь один из его крикунов один раз опускался, и он знал, что это — фактор риска. Боб рассказал мне о постоперационной гормональной терапии.

Многие культуристы бухают слишком много тестостерона, что вызывает то, что они называют коровьим выменем.

Я должен был спросить, что он подразумевает под «крикунами».

«Крикуны», — сказал Боб. «Гранаты. Орехи. Камни. Шары. Яйца. В Мексике, где ты покупаешь стероиды, они называют их „Коконы“».

«Развод, развод, развод», — сказал Боб и достал из бумажника фотографии самого себя, огромного и на первый взгляд абсолютно голого, в демонстрационной позе и каком-то окружении. «Это дурацкая жизнь, — сказал Боб, — но когда ты на сцене, раскачанный и выбритый и полностью очищенный от телесного жира (до двух процентов), и мочегонное оставляет тебя холодным и твёрдым на ощупь, как бетон, ты ослеп от огней, и оглох от грохота аудиосистемы, пока судья не скажет: „Растяните квадратную мышцу, напрягите и держите“.

«Вытяните левую руку, напрягите бицепс и держите».

Это лучше, чем настоящая жизнь».

Ускоренная перемотка, сказал Боб, к раку. Теперь он остался банкротом. У него росло двое сыновей, которые не отвечали на его звонки.

Лечение коровьего вымени, согласно врачу — вскрыть чуть ниже сосков и дренировать всю жидкость.

Это всё, что я помню, потому что дальше Боб заключил меня в огромные объятия, и накрыл сверху своей головой. И я потерялся внутри забвения, такого тёмного и тихого и завершённого, и когда я наконец отстранился от его мягкой груди, футболка Боба была моей рыдающей маской.

Это было два года назад, в мою первую ночь в «Вернувшихся Мужчинах Вместе».

И почти на каждой встрече с этого момента Большой Боб заставлял меня плакать.

Я не ходил больше к врачу. Я никогда не жевал корень валерианы.

Это была свобода. Утрата всех надежд была свободой. Если я ничего не говорил, люди в группе всегда подозревали худшее. Они плакали сильнее. Я плакал сильнее. Посмотри вверх, на звёзды, и ты улетаешь.

Возвращаясь домой после групп поддержки, я чувствовал себя более живым, чем когда бы то ни было ранее в своей жизни. У меня не было ни рака, ни кровяных паразитов; я был маленьким тёплым центром, вокруг которого вращалась жизнь на этой Земле.

И я спал. Дети не спят так сладко.

Каждый вечер я умирал и каждое утро я рождался.

Воскрешённый.

До сегодняшнего вечера, два года счастья до сегодняшнего вечера, потому что я не могу плакать, когда эта женщина смотрит на меня. Потому что если я не могу коснуться дна, я не могу спастись. У меня на языке ощущение обойной бумаги, так сильно я давлю им на дёсны. Я не спал четыре дня.

Когда она смотрит, я — лгун. Она — фальшивка. Она — лгун. Сегодня во время знакомства мы представлялись: я — Боб, я — Пол, я — Терри, я — Девид.

Я никогда ни называю своё настоящее имя.

— Это рак, правильно? — спросила она.

Затем она сказала:

— Что ж, привет, меня зовут Марла Зингер.

Никто так и ни сказал ей, что это за рак. А потом мы были слишком заняты, усыпляя своего внутреннего ребёнка.

Мужчина всё ещё рыдает у неё на шее, Марла делает ещё одну затяжку.

Я наблюдаю за ней в просвет между дрожащими сиськами Боба.

Для Марлы я — фальшивка. Начиная со второй ночи, когда я увидел её, я не могу уснуть. Я всё ещё был первой фальшивкой, может быть, кстати, все эти люди притворялись с их болячками и их кашлем и их опухолями, даже Большой Боб, Большое желе. Большой бутерброд с сыром.

Посмотрите на его жирные волосы.

Марла курит и смотрит по сторонам.

В этот момент ложь Марлы входит в резонанс с моей ложью и всё, что я могу охватить взором — это ложь. Посреди всей этой правды. Все виснут друг на друге и рискуют поделиться своим самым сильным страхом, что смерть движется к ним прямо, не сворачивая, и что ствол пистолета упирается им в глотку. А Марла курит и смотрит по сторонам, а я… я похоронен под заплаканным ковром, и всё внезапное, даже смерть и её близость прямо здесь, с телевизионными пластмассовыми цветами, будто не существует.

— Боб, — говорю я, — ты разбиваешь меня. — Я пытаюсь шептать, а потом перестаю, — Боб, — Я пытаюсь говорить тихо, но срываюсь на крик, — Боб, мне нужно в туалет.

Зеркало в уборной висит прямо над стоком. Если так будет продолжаться, я увижу Марлу Зингер в «За пределами», группе дисфункций мозга, вызванных паразитами. Конечно, Марла будет там, и что я сделаю — это сяду рядом с ней. И после знакомства и направленной медитации, семи дверей во дворце, белого исцеляющего шара света, после открытия своих чакр, когда придёт время обнимашечек, я схвачу эту маленькую сучку.

Её руки плотно прижаты к телу, мои губы прижаты к её уху, и я говорю: «Марла, ты — большая фальшивка, выметайся отсюда».

Это единственная настоящая вещь в моей жизни, и ты разбиваешь её.

Ты, большой турист.

В следующий раз, когда мы встретимся, я скажу: «Марла, я не могу спать, пока ты здесь. Мне нужно это. Выметайся.»

3

Ты просыпаешься в Эйр Харбор Интернэшнл.

Каждый взлёт или посадку, когда самолёт слишком сильно закладывал на одно крыло, я молился об аварии. Этот момент лечит и мою бессонницу, и мою нарколепсию: мы должны умереть, потерявший надежду и плотно упакованный человеческий табачок в сигаретке фюзеляжа.

Так я встретил Тайлера Дардена.

Ты просыпаешься в О'Хара.

Ты просыпаешься в ЛаГвардия.

Ты просыпаешься в Логане.

Тайлер подрабатывал киномехаником. По своей натуре Тайлер мог работать только ночью. Если штатный киномеханик заболевал, профсоюз вызывал Тайлера.

Есть такая категория людей: ночные люди. Есть другая категория людей: дневные люди. Я могу работать только днём.

Ты просыпаешься в Даллсе.

Сумма страховки возрастает втрое, если ты погиб в служебной поездке. Я молился об эффекте воздушных ножниц. Я молился о пеликанах, засосанных в турбину, о расшатанных болтах и льде на крыльях. Во время посадки, когда самолёт спускается на взлётную полосу и начинает выпускать шасси, наши кресла зафиксированы в верхнем положении, столики сложены, вся ручная кладь закрыта в ящиках у нас над головой и край взлётной полосы стремительно приближается, чтобы встретить нас, потушивших сигареты, я молился об аварии.

Ты просыпаешься на Лав Фильд.

В будке киномеханика Тайлер делал переустановки, если кинотеатр был достаточно старым. В этом случае в будке установлено два проектора, один из которых работает.

Я знаю это, потому что Тайлер знает это.

На второй проектор устанавливается следующая катушка фильма. Большинство фильмов записано на шести — семи катушках, которые прокручиваются в определённом порядке. В новых кинотеатрах все катушки склеиваются в одну большую пятифутовую катушку. В этом случае не нужны ни два проектора, ни переустановки, ни тумблер, переключаемый туда-сюда, катушка номер один, клац, катушка номер два на другом проекторе, клац, катушка номер три на первом проекторе.

Клац.

Ты просыпаешься в СииТэк.

Я рассматриваю людей на ламинированных карточках для экстремальных ситуаций. Женщина плавает в океане, её каштановые волосы развеваются, подушка с сиденья прижата к груди. Её глаза широко распахнуты, но она ни улыбается, ни хмурится. На другой картинке люди, спокойные, как священные коровы Хинду, тянутся со своих мест за кислородными масками, выпавшими из потолка.

Это, должно быть, скорая помощь.

Вот.

Мы теряем давление в кабине.

Вот.

Ты просыпаешься, и ты в Виллоу Ран.

Старый кинотеатр, новый кинотеатр, — для того, чтобы перевезти фильм из одного в другой, Тайлер всё равно должен разделить его на исходные шесть или семь катушек. Маленькие катушки упаковываются в пару гексагональных стальных чемоданов. У каждого чемодана сверху ручка. Приподними один, и ты вывихнешь плечо. Настолько они тяжёлые.

Тайлер — банкетный официант, обслуживающий столики в шикарном отеле в центре города, и Тайлер — киномеханик из профсоюза киномехаников. Я не знаю, сколько Тайлер работал все те ночи, когда я не мог уснуть.

В старых кинотеатрах, где фильм крутится с двумя проекторами, киномеханик должен внимательно следить за ним, чтобы сменить катушки в точный момент, так чтобы зрители не заметили разрыва там, где заканчивается одна катушка и начинается другая. Ты должен смотреть на белые пятнышки в правом верхнем углу экрана. Это предупреждение. Внимательно следи за фильмом, и ты увидишь два пятнышка в конце каждой катушки.

Между собой киномеханики называют их «след окурка».

Первое белое пятнышко — это двухминутное предупреждение. Ты включаешь второй проектор, чтобы он успел разогнаться до нужной скорости.

Второе белое пятнышко — пятисекундное предупреждение. Внимание. Ты стоишь между двумя проекторами, и будка пропитана горячим потом от ксеноновых ламп, одного взгляда на которые достаточно, чтобы ослепнуть. На экране появляется первое пятнышко. Звук к фильму идёт из огромных динамиков за экраном. Будка механика звуконепроницаемая, потому что в будке стоит рёв цепных колёс, прокручивающих фильм со скоростью шести футов в секунду, десять кадров в каждом футе, шестьдесят кадров проносятся в секунду, грохоча, как бандитская перестрелка. Два проектора разогнались, и ты стоишь между ними и держишь пальцы на тумблере каждого из них. В по-настоящему старых проекторах в ступице кормящей катушки есть звуковой сигнал.

Даже в фильмах, идущих по телевизору, есть предупреждающие пятнышки. Даже в видиках в самолёте.

В большей части проекторов привод на принимающую катушку, и по мере того, как принимающая катушка вращается всё медленнее, кормящая катушка вращается всё быстрее. И в конце катушки кормящая разгоняется так быстро, что начинает звенеть звуковой сигнал, предупреждая, что пора делать переустановку.

Тьма раскалена проекторными лампами и звенит звуковой сигнал. Ты стоишь там между двумя проекторами, держишь руки на тумблере каждого из них, и смотришь в угол экрана. Вспыхивает второе пятнышко. Отсчёт до пяти. Один тумблер защелкиваешь, в то же мгновение другой тумблер отщелкиваешь.

Переустановка.

Фильм идёт дальше.

Никто из зрителей и понятия не имеет.

Звуковой сигнал установлен на кормящей катушке, и киномеханик может немного вздремнуть. Но киномеханик делает много вещей, которые не обязан делать. Не в каждом проекторе есть звуковой сигнал. Дома ты будешь иногда просыпаться во тьме в холодном поту с мыслью, что ты проспал переустановку. Зрители тебя распнут. Зрители, чей фильм ты испортил, и администратор будет звонить в профсоюз.

Ты просыпаешься на Крисси Фильд.

Что меня умиляет в путешествиях — это то, что куда бы я ни направился, везде малюсенькая жизнь. Я приезжаю в отель, малюсенькое мыло, малюсенький шампунь, один мазок масла, одноразовая зубная щётка. Уселся в обычное самолётное кресло. Ты — великан. Твои плечи слишком широкие. Твои ноги Алисы-в-Стране-Чудес вдруг становятся такими огромными, что касаются ног человека перед тобой. Подают ужин, миниатюрную сделай-сам Курицу «Кордон Блэу», один из этих объединить-их-всех проектов, чтобы ты был чем-то занят.

Пилот включит знак «Пристегните ремни» и мы попросим тебя не ходить возле кабины.

Ты просыпаешься на Мэйс Фильд.

Иногда Тайлер просыпается в темноте, трясущийся от кошмара, что он проспал смену катушек, или что плёнка порвалась, или что плёнка застряла ровно настолько, что цепные колёса разорвали полоску дырочек в звуковой дорожке.

После того, как катушка закончится, свет лампы пробивается сквозь звуковую дорожку и вместо речи ты слышишь только «вуп вуп вуп», режущий звук вертолёта от каждого луча, пробивающегося сквозь дырочки цепного колеса.

Что ещё киномеханик не обязан делать: из лучших кадров попадавших к нему фильмов Тайлер делал слайды. В первом полнометражном фильме, который помнит человечество, были эпизод с обнажённой Энджи Дикинсон.

За время, пока копии этого фильма проехали из западных кинотеатров в восточные, сцена обнажения исчезла. Один киномеханик вырезал себе кадр. Другой киномеханик вырезал себе кадр. Всем хотелось иметь слайд обнажённой Энджи Дикинсон. Порно пришло в кинотеатры, и эти киномеханики, несколько парней, собрали коллекции, которые смело можно назвать эпическими.

Ты просыпаешься на Боинг Фильд.

Ты просыпаешься в Эл Эй Экс.

Сегодня у нас почти пустой полёт, так что ты можешь свободно поднять ручку кресла и потянуться. Ты потягиваешься, зигзагом, колени гнутся, талия гнётся, локти гнутся, вытягиваясь через три или четыре сиденья. Я перевожу часы на два часа назад или на три часа вперёд, Тихоокеанское, Горное, Центральное или Восточное время; часом меньше, часом больше.

Это твоя жизнь, и всё это кончается в одну минуту.

Ты просыпаешься в Кливленд Хопкинс.

Ты снова просыпаешься в СииТэк.

Ты — киномеханик, и ты уставший и злой, но по большей части тебе просто скучно, так что ты начинаешь с вырезания порнографических кадров в коллекцию, начатую другим киномехаником, которую ты нашёл заныканой у себя в будке, а потом ты вклеиваешь кадр стоящего красного члена или зевающего влажного влагалища крупным планом внутрь другого фильма.

Это одна из тех детских мультяшек, где семья во время путешествия потеряла собаку и кошку, и теперь им предстоит найти дорогу домой. На третьей катушке, там где пёс и кот, которые разговаривают человеческими голосами, едят из мусорного бака, появляется эрегированная плоть.

Это сделал Тайлер.

Простой кадр фильма задерживается на экране на одну шестидесятую секунды. Разбейте секунду на шестьдесят равных частей. Ровно столько длится эрекция. Возвышающаяся на четыре этажа над попкорной аудиторией, скользко красная и ужасная, и ни один человек её не видит.

Ты снова просыпаешься в Логане.

Это ужасные путешествия. Я встречаюсь с людьми, которых не хочет видеть мой шеф. Я всё записываю Я возвращаюсь к вам.

Куда бы я ни приехал, я здесь, чтобы применить формулу. Этот секрет я унесу с собой в могилу.

Это простая арифметика.

Это вопрос подхода.

Если новый автомобиль, выпущенный моей компанией, покидает Чикаго, двигаясь на восток со скоростью шестьдесят миль в час, и задняя подвеска выходит из-под контроля, и машина разбивается, и все, кто был внутри, сгорают заживо, то должна ли моя компания организовать отзыв?

Ты берёшь количество выпущенных машин (А), умножаешь на вероятность отказа (В), и умножаешь на стоимость улаживания конфликта без суда (С).

А умножить на В умножить на С равняется Х. Столько мы заплатим, если не организуем отзыв.

Если Х больше стоимости отзыва, мы отзовём машины и никто не пострадает.

Если Х меньше стоимости отзыва, мы ничего не делаем.

Куда бы я ни поехал, меня ждёт кучка дымящихся останков автомобиля. Я знаю все подводные камни. Можете назвать это профдеформацией.

Гостиничное время, ресторанная еда. Куда бы я ни отправился, я завожу малюсенькую дружбу с людьми, сидящими рядом со мной, от Логана и Крисси до Виллоу ран.

«Я — координатор компании по отзывам», — говорю я своим одноразовым друзьям, сидящим рядом со мной, — «но по совместительству я работаю посудомойщиком».

Ты снова просыпаешься в О»Хара.

С того случая Тайлер начал вклеивать член везде. Обычно — крупным планом — влагалище размером с Великий каньон и эхом внутри него, в четыре этажа высотой, и красное от прилива крови, как золушка, танцующая со своим принцем под пристальным взором двора. Никто не жаловался. Люди ели и пили, но вечер уже не был тем же. Люди начинали плохо себя чувствовать или плакать, и не могли понять почему. Только колибри могла бы засечь работу Тайлера.

Ты просыпаешься в Джей Эф Кей.

Я плавлюсь и испаряюсь в момент приземления, когда одно колесо касается взлётной полосы, и самолёт накреняется в сторону и скользит так какое-то время. И в этот момент ничто не важно. Посмотри на звёзды, и тебя нет. Ни твой багаж. Ничто не важно. Ни твой запах изо рта. Снаружи окон — чернота, и только турбины ревут где-то сзади. Кабина повисает под опасным углом к рёву турбин, и тебе больше не придётся платить ни по одному счёту. Получать квитанции за места дороже двадцати пяти долларов. Тебе никогда больше не придётся делать причёску.

Секунда, и второе колесо коснулось покрытия. Стаккато расстёгивающихся пряжек ремней безопасности, и твой одноразовый друг, рядом с которым ты только что чуть не умер, говорит тебе: — Надеюсь, мы ещё увидимся.

— Да, я тоже.

Ровно столько это продолжается. И жизнь идёт дальше.

И как-то, случайно, мы встретились с Тайлером.

Это было во время отпуска.

Ты просыпаешься в Эл Эй Экс.

Снова.

Я познакомился с Тайлером на пустынном пляже. Был самый конец лета, я очень хотел спать. Тайлер был раздетым и мокрым от пота, весь перепачканный в песке, и его влажные и липкие волосы падали на лицо.

Тайлер был здесь довольно долго, прежде чем я его заметил.

Тайлер утягивал деревянные доски для сёрфинга и приносил их на пляж. Он исхитрился воткнуть во влажный песок доски почти полукругом, так что их край был на уровне его глаз. Там было уже четыре доски, и когда я проснулся, я наблюдал, как Тайлер втыкал в песок пятую. Тайлер выкапывал яму под одним краем доски, затем подымал другой край, пока доска не соскальзывала в дыру и не замирала под небольшим углом.

Ты просыпаешься на пляже.

Мы были единственными людьми на пляже.

Тайлер провёл по песку палкой прямую линию в нескольких футах от сооружения. Затем вернулся выровнять доски, утаптывая песок вокруг них.

Я был единственным человеком, наблюдавшим это.

Тайлер крикнул:

— Ты не знаешь, который сейчас час?

На мне всегда есть часы.

— Ты не знаешь, который сейчас час?

Я спросил: «Где?»

— Прямо здесь, — сказал Тайлер, — прямо сейчас.

— Сейчас шесть минут пятого вечера.

Немного спустя, Тайлер сел, скрестив ноги, в тени досок. Тайлер сидел там несколько минут, затем встал, поплавал, натянул футболку и пару вьетнамок, и начал уходить. Я должен был спросить.

Я должен был знать, что он делал, пока я спал.

Если я мог проснуться в другое время и в другом месте, почему я не мог проснуться другим человеком?

Я спросил Тайлера, не художник ли он.

Тайлер пожал плечами и показал мне на утолщение досок у основания. Тайлер показал мне линию, которую он начертил на песке, и как он использовал эту линию, чтобы измерить тень, отбрасываемую каждой доской на песке.

Иногда ты просыпаешься и спрашиваешь, где ты находишься.

Тайлер создал тень гигантской руки. Правда сейчас все пальцы были по-вампирски длинны, а большой был слишком короток, но он сказал, что ровно в пол пятого его рука была идеальна. Тень гигантской руки была идеальна всего одну минуту, и одну идеальную минуту Тайлер сидел в этой ладони совершенства, созданной им самим.

Ты просыпаешься, и ты нигде.

— Одной минуты достаточно, — сказал Тайлер, — человеку приходится тяжело работать ради этого, но минута совершенства стоит усилий. Эта минута была всем, чего можно ждать от совершенства.

Ты просыпаешься, и этого достаточно.

Его звали Тайлер Дарден, и он был киномехаником, членом профсоюза, и он был банкетным официантом в отеле в центре города, и он оставил мне свой телефон.

Так мы познакомились.

4

Сегодня здесь все обычные мозговые паразиты. «За пределами» всегда собирает много народу. Это Питер. Это Альдо. Это Мэрси.

— Привет.

Знакомство, все, это Марла Зингер, и она с нами впервые.

— Привет, Марла.

В «За пределами» мы начинаем с держания удара. Группа не называется «паразитические мозговые паразиты». Ты вообще не слышишь, чтобы кто-нибудь хоть раз сказал слово «паразит». Все всё время видят только хорошее. «О, это новое лекарство». Все обходят острые углы. Хотя иногда трудно не заметить пятидневной головной боли. Женщина вытирает невольные слезы. У каждого именная карточка, и люди, которых ты встречаешь вечером каждый вторник на протяжении года, подходят к тебе, готовые пожать твою руку, и опускают глаза на твою именную карточку.

Я не помню, чтобы мы встречались.

Никто не говорит паразит. Все говорят агент.

Они не скажут лечение. Они скажут исцеление.

Во время держания удара кто-нибудь расскажет, как агент проник в его позвоночный столб, и неожиданно он перестал управлять своей левой рукой. Агент, скажет кто-нибудь, осушает подкорку мозга, и теперь мозг отходит от черепа, провоцируя приступы.

Когда я был здесь последний раз, женщина по имени Хлоя поделилась единственной хорошей новостью, которая у неё была. Хлоя подняла себя на ноги, держась за деревянные ручки кресла, и сказала, что у неё нет больше страха смерти.

Сегодня, после знакомства и держания удара, девушка, которую я не знаю, с именной карточкой, на которой написано «Гленда», сказала, что она сестра Хлои, и что в два часа утра в прошлый вторник Хлоя наконец-то умерла.

Ой, она была такой милой. В течение двух лет Хлоя рыдала в моих объятиях во время обнимашечек, и теперь она мертва, мёртвая в земле, мёртвая в урне, склепе, мавзолее, ой, представьте, что сегодня вы думаете и таскаетесь везде, как обычно, а завтра вы уже холодное удобрение, корм для червей. Это чудесное волшебство смерти, и это так здорово, если только к нему не причастна, о-о, вот эта.

Марла.

О-о, и Марла снова смотрит на меня, выделяясь среди этих мозговых паразитов.

Лгунья.

Фальшивка.

Марла — фальшивка. Ты — фальшивка. Все вокруг, когда они содрогаются в рыданиях и падают с криком, и их джинсы в паху становятся тёмно синими, что ж, это лишь большое представление.

Неожиданно направленная медитация никуда меня сегодня не ведёт. За каждой из семи дверей, за зелёной дверью, за оранжевой дверью Марла. За голубой дверью снова Марла. Лгунья. Направленная медитация ведёт нас сквозь пещеру к нашему животному силы, и моё животное силы — Марла. Со своей сигаретой во рту, Марла, вращающая своими глазами. Лгунья. Чёрные волосы и тонкие французские губы. Фальшивка. Губы, похожие на кожу с итальянского дивана. И тебе не удрать.

Хлоя была реальной историей.

Хлоя была похожа на скелет Джони Митчелл, которому позволили улыбаться, прийти на эту вечеринку, и быть особенно дружелюбным со всеми. Изображение любимого всеми скелета Хлои, размером с насекомое, пролетело сквозь своды и галереи дороги назад ровно в два часа утра. Её пульс взвыл воздушной тревогой, и начал отсчёт: Приготовьтесь к смерти через десять, через девять, через восемь секунд. Смерть наступит через семь, шесть…

Ночью Хлоя пробирается сквозь лабиринт собственных закупоренных вен и горящих бронхов, не смачиваемых больше лимфой. Нервы выглядят, как натянутые в ткани провода. Нарывы набухают в ткани вокруг неё, как горячие белые жемчужины.

Отсчёт продолжается, приготовьтесь к эвакуации желудка через десять, через девять, восемь, семь.

Приготовьтесь к эвакуации души через десять, девять, восемь.

Хлоя разбрызгивает вокруг огромные запасы урины из своих несгибающихся коленей.

Смерть наступит через пять.

Пять, четыре.

Четыре.

Вокруг неё фонтан паразитической жизни окрашивает её сердце.

Четыре, три.

Три, два.

Хлоя складывает руки одна на другую на груди.

Смерть наступит через три, через два.

Сквозь открытый рот пробивается лунный свет.

Приготовьтесь к последнему вздоху, сейчас.

Эвакуация.

Сейчас.

Душа отлетает от тела.

Сейчас.

Смерть наступает.

Сейчас.

Чёрт возьми, это должно было быть так здорово, это тёплое смешанное воспоминание о Хлое, зажатой в моих объятьях и Хлое, мёртвой где-то там.

Но нет, за мной наблюдает Марла.

Во время направленной медитации я открываю свои объятья, чтобы принять своего внутреннего ребёнка, и этот ребёнок — Марла с сигаретой во рту. Никакого белого исцеляющего шара света. Лгунья. Никаких чакр. Представьте свои чакры распускающимися, как цветы, и в центре каждого из них — замедленный взрыв ласкового света.

Лгунья.

Мои чакры остаются закрытыми.

Когда заканчивается медитация, каждый вытягивается и вращает головой, и приподнимается на носочках в ожидании. Терапевтический физический контакт. Для обнимашечек я в три шага допрыгиваю до Марлы, которая смотрит мне в лицо, пока я жду команды.

Вот и всё, подаётся команда, обними человека рядом с тобой.

Мои руки смыкаются вокруг Марлы.

Выбери сегодня кого-нибудь особенного.

Сигаретные руки Марлы прижаты к её бокам.

Кто-нибудь, скажите, как вы себя чувствуете.

У Марлы нет рака яичек. У Марлы нет туберкулёза. Она не умирает. Конечно, в этой заумной мозго-жопной философии мы все умираем, но Марла умирает не так, как умирала Хлоя.

Подаётся команда, поделись собой.

— Ну что, Марла, нравится водить их за нос?

Поделись собой до конца.

— Послушай, Марла, убирайся. Убирайся. Убирайся.

Вперёд, можешь плакать, если есть о чём.

Марла вылупилась на меня. У неё карие глаза. На мочках её ушей морщины вокруг дырочек из-под серёжек, но самих серёжек нет. Её потрескавшиеся губы стянуты мёртвой кожей.

Вперёд, можешь плакать.

— Ты тоже не умираешь, — говорит Марла.

Вокруг нас стоят парочки и рыдают, уткнувшись носом друг в друга.

— Ты скажи мне, — говорит Марла, — а я скажу тебе.

— Мы можем поделить неделю, — говорю я. Марла может взять себе заболевания костей, мозговых паразитов, и туберкулёз. Я оставлю себе рак яичек, кровяных паразитов и органическую мозговую деменцию.

Марла говорит:

— А как насчёт прогрессирующего рака желудка?

Девочка хорошо сделала свою домашнюю работу.

— Мы поделим рак желудка. — Она возьмёт себе первое и третье воскресенье каждого месяца.

— Нет, — говорит Марла. Нет, она хочет его полностью. Рак, паразитов. Зрачки Марлы сужаются. Она никогда и не мечтала, что сможет чувствовать себя так клёво. Она наконец-то почувствовала себя живой. Её кожа очищалась. За всю свою жизнь она ни разу не видела мертвеца. У неё не было настоящего чувства жизни, потому что ей не с чем было сравнивать. Но зато теперь тут были и умирание, и смерть, и утрата и горе. Рыдания и судороги, страдания и раскаяние. Теперь, когда она знала, куда мы все идём, Марла чувствовала каждое мгновение жизни.

Нет, она не бросит ни одну группу.

— Бросить всё, и вернуться к тому ощущению жизни, которое было раньше? — говорит Марла, — Я работала в похоронном бюро, и чувствовала себя хорошо только потому, что я ещё дышу. Ну и что, если я не могу найти работу, которая мне нравится.

«Ну так возвращайся в своё похоронное бюро», — говорю я.

— Похороны — это детский лепет по сравнению с этим, — говорит Марла, — похороны — это лишь абстрактная церемония. А здесь ты получаешь истинное переживание смерти.

Парочки вокруг нас двоих вытирают слёзы, сморкаются, хлопают друг друга по спине и отпускают.

«Мы не можем приходить вдвоём», — говорю я.

— Тогда не приходи.

«Мне нужно это».

— Тогда иди на похороны.

Все вокруг нас уже стали по одному и смыкают руки для объединяющей молитвы. Я отпускаю Марлу.

— Как давно ты сюда приходишь?

Объединяющая молитва.

«Два года».

Человек в кругу молитвы касается моей руки. Человек касается руки Марлы.

Обычно эти молитвы начинаются и сразу успокаивают моё дыхание. О-о, благослови нас. О-о, благослови нас и в гневе и в страхе.

— Два года? — Марла прикрывает рот рукой, когда шепчет.

О-о, благослови нас, спаси и сохрани нас.

«Все, кто видел меня здесь два года назад, либо умерли, либо ушли и больше не вернулись».

Помоги нам и помоги нам.

— Ладно, — говорит Марла, — ладно, ладно, ты можешь оставить себе рак яичек.

Большой Боб, большой бутерброд с сыром, рыдающий сверху на мне. Спасибо.

Приведи нас к нашей судьбе. Приведи нас к миру.

— Не стоит благодарности.

Так я познакомился с Марлой Зингер.

5

Парень из сил специальной охраны всё мне объяснил.

Носильщики багажа могут проигнорировать тикающий чемодан. Парень из сил специальной охраны называл носильщиков Швырялами. Современные бомбы не тикают. Но вот вибрирующий чемодан багажные носильщики, швырялы, должны сдать в полицию.

Я начал жить с Тайлером в общем-то из-за этой дурацкой политики некоторых авиакомпаний относительно вибрирующего багажа.

Когда я возвращался из Даллса, у меня всё было сложено в один чемодан. Когда ты много путешествуешь, учишься на каждую поездку собирать один и тот же набор вещей. Шесть белых рубашек. Две пары чёрных брюк. Комплект-минимум для выживания.

Дорожные часы-будильник.

Электробритва на батарейках.

Зубная щётка.

Шесть пар нижнего белья.

Шесть пар чёрных носков.

Его вернули, мой чемодан вибрировал при отправлении из Даллса, если верить парню из сил специальной охраны, так что полиция сняла его с рейса. В этой сумке было всё. Мои контактные линзы и всё такое. Один красный галстук с голубыми полосками. Один голубой галстук с красными полосками. Это полковые, а не обычные клубные полоски. И один сплошной красный галстук.

Список всех этих вещей висел у меня дома на внутренней стороне двери в спальню.

«Дом» — это квартира на пятнадцатом этаже небоскрёба, такой себе рабочий кабинет для вдов и деловых ребят. Рекламная брошюра обещала фут бетонного пола, потолка и стен между мной и любым надрывающимся магнитофоном или невыключенным телевизором. Фут бетона и кондиционирование воздуха, так что ты не можешь открыть окно, и при всех этих кленовых паркетах и реостатных переключателях на лампах, все семнадцать тысяч кубических футов воздуха пахнут последней едой, которую ты готовил или твоим последним походом в ванную.

Да, а ещё там были сборные подвесные потолки и низковольтные лампы дневного света.

Конечно, фут бетона — это здорово, когда твой сосед вытаскивает батарейки из слухового аппарата и вынужден смотреть любимую игру на полную громкость. Или когда мощный взрыв природного газа и осколки, которые были твоим мебельным гарнитуром и личными вещами выносят твои окна во всю стену и пикируют вниз, пылая, чтобы оставить только твою квартиру, только её, выпотрошенную чёрную бетонную дыру в отвесной стене здания.

Такое бывает.

Всё, даже твой набор тарелок зелёного стекла ручной работы, с небольшими пузырьками и микродефектами — маленькими вкраплёнными песчинками, доказывающими, что их выдували честные, простые, трудолюбивые местные парни или кто-то в этом духе, так вот, все эти тарелки вынесло взрывом. Представьте себе шторы от пола до потолка, вынесенные наружу и развевающиеся, пылая, на горячем ветру.

Пятнадцать этажей над городом, твои шмотки вылетают, горящие и разорванные, и падающие вниз на чью-нибудь машину.

Я, пока двигаюсь на восток, спокойно сплю на 0,83 Маха или 455 милях в час, истинная скорость в воздухе, а ФБР везёт мой подозрительный чемодан назад по резервному пути в Даллсе. «В девяти случаях из десяти», — сказал парень из сил специальной охраны: «вибрация — это электробритва». Это моя электробритва на батарейках. «В десятый раз это вибратор».

Парень из сил специальной охраны рассказал мне всё. Это было в моём пункте прибытия, без чемодана, когда я собирался поймать такси домой и обнаружить свои фланелевые простыни догорающими на земле.

— Представь себе, — сказал парень из сил специальной охраны, — что значит сказать пассажиру по прибытии, что вибратор задержал его багаж на восточном побережье. Иногда даже мужчине. Полиция аэропорта никогда не говорит о принадлежности, когда речь идёт о вибраторе. Говорят неопределённо.

Вибратор.

Никогда не скажут: «ваш вибратор».

Никогда-никогда не скажут, что вибратор нечаянно включился.

«Вибратор пришёл в активное состояние и создал аварийную ситуацию, вынудившую эвакуировать ваш багаж».

Дождь шёл, когда я проснулся при пересадке в Степлтоне.

Дождь шёл, когда я проснулся, приближаясь к дому.

Громкоговоритель попросил нас воспользоваться этой возможностью, чтобы оглядеться вокруг и проверить, не забыли ли мы что-то из своей ручной клади. Громкоговоритель назвал моё имя. Не мог бы я подойти к представителю авиакомпании, ожидающему у выхода с самолёта.

Я перевёл часы на три часа назад, и всё равно было после полуночи.

У выхода стоял представитель авиакомпании и парень из сил специальной охраны, который сказал, что, эй, твоя электробритва задержала твой багаж в Даллсе. Парень из сил специальной охраны назвал багажных носильщиков Швырялами. Затем он назвал их Каталами. Чтобы показать, что могло быть и хуже, парень сказал мне, что по крайней мере это был не вибратор. А потом, может быть потому, что я мужчина и он мужчина, и что сейчас час ночи, может быть чтобы рассмешить меня, парень сказал, что на лётном жаргоне стюардесс называют Звёздными Официантками. Или Воздушными Матрацами. Парень был одет во что-то вроде лётной униформы, белая рубашка с маленькими эполетами и голубой галстук. Мой багаж проверен, сказал он, и прибудет завтра утром.

Парень из охраны спросил моё имя, адрес, номер телефона, а затем спросил меня, в чём разница между презервативом и кабиной пилота.

— В презерватив ты можешь засунуть только один хрен, — сказал он.

Я взял такси домой на последние десять баксов.

Местная полиция тоже задавала много вопросов.

Моя электробритва, которая не была бомбой, была всё ещё на расстоянии трёх временных зон от меня.

А вот что-то, что было бомбой, здоровенной бомбой, разорвало мой интеллектуальный кофейный столик «Ньюрунда» в форме лимонно-зелёного Инь и оранжевого Ян, переплетающихся вместе, образуя круг. Что ж, теперь всё это было осколками.

Моя диванная группа «Хапаранда» с оранжевыми покрытиями, работы Эрики Пеккари, она тоже теперь стала мусором.

И ведь я был не единственным рабом своего гнёздышка. Мои знакомые, которые раньше, бывало, сидели в туалете с порнографическим журнальчиком, теперь сидели в туалете с мебельным каталогом «Айкиа».

У всех у нас одинаковые кресла «Йоханшев» в тонкую зелёную полоску. Моё пылая пролетело пятнадцать этажей и упало в фонтан.

У всех у нас одинаковые бумажные абажуры «Рислампа/Хар», сделанные из проволоки и экологически чистой неотбеленной бумаги. Мои превратились в конфетти.

Все эти сиденья для унитаза.

Кухонные комбайны «Элль». Нержавеющая сталь. Безопасные посудомойщики.

Настенные часы «Вилд», сделанные из гальванизированной стали, о-о, я должен был их иметь.

Мебельная стенка «Клипск», о-о, да!

Полочка для шляп «Хэмлиг». Да.

Снаружи мой небоскрёб казался набитым и посыпанным сверху всем этим.

Набор ватных ковров «Маммала». Работы Томаса Харилы и доступные в следующих видах: Орхидея.

Фушия.

Кобальт.

Эбеновое дерево.

Чёрный янтарь.

Яичная скорлупа или вереск.

Вся моя жизнь ушла на покупку этих вещей.

Не требующее ухода покрытие чайных столиков «Каликс».

Мои гнездовые столики «Стег».

Ты покупаешь мебель. Ты говоришь себе: «Это последний диван, который понадобился мне в жизни». Купи себе диван, и на два года ты полностью удовлетворён, не важно, что идёт не так, по крайней мере ты решил вопрос с диваном. Затем подходящий набор тарелок. Затем идеальная постель. Шторы. Плед.

А затем ты просто заперт в своём любимом гнёздышке, и вещи, которыми ты по идее должен владеть, теперь владеют тобой.

Пока я не приехал домой из аэропорта.

Швейцар вышел из тени, чтобы сказать: «тут случилась неприятность. Полиция была здесь и задавала много вопросов».

Полиция думает, что наверное это был газ. Может быть на плите погас предохранительный огонёк или конфорка осталась открытой, выпуская газ, и газ поднимался до потолка, и газ заполнил всю квартиру от пола до потолка в каждой комнате. В квартире было семнадцать тысяч квадратных футов площади и высокие потолки, так что газ медленно утекал день за днём, пока вся квартира не была заполнена. Когда комнаты заполнились до самого пола, сработал компрессор холодильника.

Детонация.

И огромные окна от пола до потолка в их алюминиевых рамах вылетели, и диваны, и лампы, и тарелки, и набор постельного белья в языках пламени, и аттестаты средней школы, и дипломы, и телефон. Всё вылетело на землю с пятнадцатого этажа в чём-то вроде солнечного протуберанца.

О-о, только не мой холодильник. Я коллекционировал подставочки с разнообразными горчицами, некоторые из минералов, некоторые в стиле английского паба. Там было четырнадцать разновидностей обезжиренных салатов и семь сортов каперса.

Я знаю, я знаю, в доме полно полуфабрикатов, и нет настоящей еды.

Швейцар высморкался и что-то смачно плюхнулось в его носовой платок со звуком, который издаёт мячик, попадая в перчатку кэтчера.

«Вы можете подняться на пянадцатый этаж, — сказал швейцар, — но всё равно никого не пускают в квартиру. Полицейский приказ». Полиция интересовалась, нет ли у меня старой подруги, которая могла хотеть чего-то подобного, и нет ли у меня врагов среди людей, имеющих доступ к динамиту.

— Оно не стоит того, чтобы подниматься, — сказал швейцар, — всё, что там осталось — это бетонная скорлупа.

Полиция не нашла следов поджога. Никто не услышал запаха газа. Швейцар приподнял одну бровь. Парень провёл всю жизнь, флиртуя с горничными и медсёстрами, работающими в больших помещениях на вершине здания, в течении дня, и ожидая в кресле в вестибюле, когда они будут уходить с работы. Три года я живу здесь, и швейцар всё ещё читает свой журнал «Эллери Квин» каждую ночь, пока я перекладываю пакеты и сумки из руки в руку, чтобы открыть входные двери и ввалиться вовнутрь.

Швейцар поднял одну бровь и сказал, что некоторые люди уезжают в далёкое путешествие и оставляют свечу, длинную, длинную свечу в огромной луже бензина. Люди с финансовыми затруднениями делают что-то в этом роде. Люди, желающие вылезти из грязи.

Я попросил разрешить мне воспользоваться телефоном в вестибюле.

— Многие молодые люди пытаются удивить мир, и покупают слишком много вещей, — сказал швейцар.

Я звонил Тайлеру.

В снимаемом Тайлером доме на Пэйпер Стрит зазвонил телефон.

О-о, Тайлер, пожалуйста, избавь меня.

И телефон зазвонил.

Швейцар прильнул к моему плечу и сказал: — Многие молодые люди просто не знают, чего они хотят.

О-о, Тайлер, пожалуйста, спаси меня.

И телефон зазвонил.

— Молодые люди, они думают, что хотят весь мир.

Избавь меня от Шведской мебели.

Избавь меня от интеллектуального искусства.

И телефон зазвонил, и Тайлер ответил.

— Если ты не знаешь, чего хочешь, — сказал швейцар, — ты в итоге останешься с тем, чего точно не хочешь.

Могу ли я никогда не быть завершённым.

Могу ли я никогда не быть содержательным.

Могу ли я никогда не быть идеальным.

Избавь меня, Тайлер, от необходимости быть идеальным и завершённым.

Мы с Тайлером договорились встретиться в баре.

Швейцар спросил номер телефона, по которому полиция сможет меня достать. Всё ещё шёл дождь. Мой «Ауди» всё ещё был припаркован на том же месте, но торшер «Дакапо» с лампой дневного света застрял в центре ветрового стекла.

Мы с Тайлером встретились и выпили море пива, и Тайлер сказал, что да, я могу пойти к нему, но прежде я должен оказать ему одну услугу.

На следующий день должен прибыть мой чемодан с джентльменским набором, шесть рубашек, шесть пар нижнего белья.

И там, пьяный, в баре, где никто нас не видит и никому до нас нет дела, я спросил Тайлера, что он хочет, чтобы я сделал.

И Тайлер сказал:

— Я хочу, чтобы ты ударил меня так сильно, как только можешь.

6

Два экрана отведено под мой ДЕМО для «Майкрософт», а я чувствую вкус крови и вынужден начать сглатывать. Мой шеф не знает материала, но он не позволит мне проводить презентацию с чёрным глазом и половиной лица, распухшей от рубцов на внутренней стороне щеки. Рубцы расходятся и я провожу по внутренней стороне щеки языком. Представьте себе спутанную рыболовную снасть на пляже. В моём воображении это чёрные шрамы на задрайке после того, как её закрепят, и я продолжаю сглатывать кровь. Шеф проводит презентацию с моей пояснительной записки, а я проигрываю слайды, так что я нахожусь на другой стороне комнаты, в темноте.

Большая часть моих губ липкая от крови, которую я всё время пытаюсь слизать, и когда включится свет, я повернусь к консультантам, Эллен, и Уолтеру, и Норберту, и Линде из «Майкрософт» и скажу: «спасибо, что вы пришли», мой рот сияет кровью и кровь взбирается по промежуткам между моими зубами.

Ты можешь проглотить примерно пинту крови перед тем, как почувствуешь себя больным.

Бойцовский клуб завтра, и я не намерен пропускать бойцовский клуб.

Перед презентацией Уолтер из «Майкрософт» выдал дежурную набриолиненную улыбку, словно рыночный инструмент, выкрашенный в цвет хорошего томатного соуса. Уолтер со своей печаткой на пальце пожимает мне руку, прикрывает рот рукой и говорит: — Не хотел бы я увидеть, как выглядит твой противник.

Первое правило бойцовского клуба: «ты не говоришь о бойцовском клубе».

Я сказал Уолтеру, что я упал.

Я сам это с собой сделал.

Перед презентацией, когда я сижу напротив моего шефа и показываю ему, какая реплика в пояснительной записке относится к какому слайду, когда я хочу включить проектор, мой шеф спрашивает: — Куда ты влазишь каждые выходные?

«Я просто не хочу умереть без нескольких шрамов», — отвечаю я. Иметь прекрасное мощное тело уже больше ничего не значит. Вы видели эти машины, настоящие созревшие вишни, прямо из демонстрационного зала 1955 года; я всегда думал, что это мусор.

Второе правило бойцовского клуба: «ты не говоришь о бойцовском клубе».

Может быть во время обеда к твоему столику подойдёт официант, и у него будут два огромных чёрных глаза гигантского панды после бойцовского клуба на прошлых выходных, когда ты видел его голову зажатой между бетонным полом и коленом двухсотфунтового громилы, раз за разом опускающего кулак в перешеек официантского носа, снова и снова, с мощным тяжёлым звуком, который ты можешь расслышать сквозь рёв, пока официант не наберёт достаточно воздуха, и не харкнет кровью, чтобы сказать: — Хватит.