Мария Кондратьевна принесла закопченный чайник, разлила кипяток в тяжелые фаянсовые кружки. Чайник для заварки покоился под расшитой крестом подушкой. Тихонько потрескивал на стене электросчетчик. Рядом с ним, на гвозде, были наколоты пожелтевшие квитанции.
      - Баушк, как же вы живете... одна? - спросил Акулов, помешивая ложечкой чай.
      - Так и живу.- Мария Кондратьевна бережно отрезала два ломтя хлеба, прикрыла буханку чистой тряпицей, смахнула со стола на темную сухую ладонь крошки и отправила их в рот.- Так и живу. Дед был, помер прошлый год, на покров. А моложе меня на год был. Мне уж, милый, восемьдесят седьмой. Годы немалые.
      - А живете вы на что? Пенсию платят?
      - Платят, как не платят. Сорок рублей, за кормильца. Да хозяйство...
      "Сорок рублей... А я, сволочь, за вечер в кабаке пятьдесят просиживал".
      Акулов с изумлением взглянул на Марию Кондратьевну: сухонькое ее лицо в чисто промытых морщинах было светло и спокойно.
      Они помолчали. Все так же равнодушно стрекотал счетчик. Мутное и тяжелое, что копилось весь день на душе у Акулова, готово было вот-вот выплеснуться.
      И Мария Кондратьевна, словно уловив его настроение, молчала.
      Акулов допил жидкий чай, торопливо поднялся.
      - Я, пожалуй, пойду пройдусь,- неуверенно сказал он,- покурю пойду.Все его давило в этой маленькой, по-корабельному чистой избе. К неловкости присоединилось еще чувство тревоги: зачем он здесь? Ведь расскажи кому из ребят - не поверят. Псих, скажут, ненормальный. А? И это же надо!
      - Сходи протрясись,- невнятно пробормотала старуха.- Осень у нас духовитая. А я пока постелю тебе.
      На крыльце Акулов остановился, закурил. Было уже совсем темно, и все же темнота была неплотной, не такой, как на Севере. Луна еще не взошла, но низкое небо рябело от звезд, от них и шел тот рассеянный серебристый свет, разжижающий темноту.
      Мокро блестела дорожка. Над усадьбой светили редкие огни, но были они как-то уж очень высоки, будто на горе. А может, так просто казалось?
      Набежавший ветерок пошелестел в палисаднике. От бревенчатой стены тянуло гнилью.
      "А ведь он жил здесь, - с изумлением, впервые за весь вечер, подумал Акулов, - жил, ходил, думал. А? Мимо этой избы ходил, наверное, Часы кому-то дарил. Неужели в такой темени писать можно было? Поля кругом, темень. Ни электричества тебе, ни телевизора..."
      Волоча за собой тугой, упругий звук, по небу медленно прошел самолет, красные и зеленые его огни путались среди звезд, пока совсем не исчезли.
      Тихо. Акулову показалось вдруг, что он один, совсем один под этим выпуклым искрящимся небом - таким необычно торжественным, холодным было оно, таким необъятно широким. Впервые в жизни Акулов ощутил его красоту.
      Когда Акулов вернулся в избу, Мария Кондратьевна уже застилала постель, расправляя ветхую, в аккуратной штопке, примерной чистоты простыню.
      - Ты как любишь, высоко али низко?
      - Все равно. Подушка есть, и хватит.
      Акулов лег, поерзал на жестком, свалявшемся матрасе, потрогал шарик на спинке кровати. Хотелось курить. Пахло чем-то очень знакомым. Ровно, с металлическим клацаньем, стучали ходики.
      Он, по-видимому, уже засыпал, так поплыло все, замелькало перед ним, будто распахнулось окно, повеяло холодком - и вдруг...
      Звук был царапающим, странно костяным и емким в пустоте избы, звонкого ее сруба: "3-з-ш-шрах!"
      Потом шорох. Что-то томительно медленно сыпалось, шебаршило.
      Акулов сел. Что же это может такое быть? Страх, но не тот, что испытываешь перед понятной опасностью, а скорее ужас, как в детстве, когда заглядываешь в подполье, парализовал его. "Крысы, а? Или мышь?" Он прислушался. Тихо было в деревне, мертво. И оттого неправдоподоб-ным, каким-то потусторонним показался отдаленный гул пролетавшего высоко самолета. Акулов остро позавидовал тем, в самолете: в салоне полумрак, чуть пахнет папиросным дымом. Летишь себе, летишь, а за окном темень, лежат где-то внизу деревеньки, поля, а тебе и нет до них дела...
      "Совсем психом стал, вот дурак, - подумал он о себе, - спать нужно, спать".
      Закрыл глаза. Запах, беспокоящий его с самого начала, будто бы усилился. "Корюшкой пахнет, - вдруг понял он, - точно - корюшкой. В Ленинграде продают". В сознании всплыл ясный весенний день. Ветрено. Он идет по набережной. За гранитным парапетом плюхает Нева, черная, с серыми косыми барашками. А на углу продают корюшку - маленькую рыбку с чудным запахом. Огурцом пахнет. И это же надо!.. Размышляя, откуда здесь, в избе, взяться этому запаху, он заснул.
      Проснулся под утро от того же леденящего душу звука. Будто прутом стеганули. Акулов вскочил, сердце колотилось у горла, спросонья ему показалось, что он в каюте на судне. "Машину запороли", - мелькнуло у него. Привычно пошарил по стене, отыскивая выключатель, а сам чутким ухом механика ловил каждый звук, угадывая, что же произошло. Но тихо было, и вроде как что-то сыпалось. Будто тек струйкой песок. Рука нащупала шар на спинке кровати, и все стало на свои места.
      В отдалении, тревожа предутреннюю тишину, взбрехивала собака, тусклый свет едва-едва пробивался в оконца. В темноте отчетливо проступал белесый квадрат, матовый и ровный. "Зеркало", - догадался Акулов.
      "Ж-ж-зрах-ах!" - снова поползло по стене над самой его головой. Дрожащими руками отыскал он брюки, достал из кармана зажигалку, чиркнул желтый клин пламени, как лезвие, вошел в темноту, всполошно метнулись тени. Встав на колени, Акулов высветил на стене, прямо перед собой, кривую, рваную трещину, легшую наискосок к лубочному коврику, хмыкнул, поняв наконец происхождение странного звука. Изба оседала, а может, еще происходили в ней какие-то таинственные процессы, и ветхие обои не выдерживали, рвались, осыпалась за ними труха. И отчего-то все это происходило по ночам.
      Акулов откинулся на подушку, тихонько рассмеялся. Все пережитое им за минувший день обрело какой-то особый смысл. И его поездка сюда, в Мелихово, уже не казалась странной, будто шел он к этому всю жизнь.
      Уже засыпая, подумал: "Сколько у меня там денег осталось? Нужно старухе отдать. На дорогу хватит, и ладно".
      Утром Акулов проснулся с радостным чувством. Умылся в сенях холодной водой. Вода в ведре замерзла, пришлось ковшом разламывать хрупкий ледок.
      Орали запоздалые петухи. Комната была уже наполнена солнечным светом. На подоконнике лежали желтые перезрелые огурцы - они-то и были источником странного запаха, беспокоивше-го Акулова ночью.
      - На семена берегу, - пояснила старуха.
      Акулов положил под блюдечко с мухомором деньги, попрощался с Марией Кондратьевной.
      "Не пойму, как я раньше жил и не знал, что есть такое место на земле Мелихово? А это храм! Храм!" - думал он, шагая к автобусной остановке.