6 июля 2000 г. 15:25

Дневник, я пишу тебя.

В комнате почти темно. Стены увешаны эстампами Климта и плакатами Марлен Дитрих: она смотрит на меня надменно и томно, пока я царапаю свои каракули. Лучи солнца пробиваются сквозь жалюзи и отражаются на белом листе.

Стоит жара, знойная, сухая.

Из соседней комнаты доносятся звук телевизора и голос моей сестры, напевающей мотив из какого-то мультика; на улице кричит легкомысленный сверчок. В доме спокойно и тихо.

Кажется, что все упрятано под тончайшим стеклянным колпаком, и жара затрудняет движения; но во мне нет покоя. Как если бы мышь грызла мою душу так незаметно, что казалось бы почти нежным. Мне и не плохо, и не хорошо, беспокоит то, что мне «никак».

Но достаточно поднять глаза и встретить свой взгляд, отраженный в зеркале, чтобы покой и тихое счастье снова завладели мной.

Я любуюсь собой перед зеркалом, я испытываю восторг от форм, которые постепенно становятся более определенными и уверенными, от грудей, уже заметных под футболкой: они нежно вздрагивают при каждом шаге… Когда я была еще маленькой, моя мать ходила по дому совсем голой, и я привыкла видеть женское тело. Поэтому для меня не являются тайной формы взрослой женщины; но, как запущенный лес, волоски, скрывающие Сокровенное место, притягивают взгляд.

Отражаясь в зеркале во весь рост, я медленно трогаю там пальцем и, глядя себе в глаза, испытываю к себе чувство любви и восхищения.

Удовольствие смотреть на себя настолько велико и настолько сильно, что сразу превращается в физическое наслаждение, начинаясь щекотанием, заканчивается жаром и мурашками, которые длятся лишь несколько мгновений. После этого наступает смущение.

В отличие от Алессандры я никогда не даю воли фантазиям. Недавно она мне сказала, что она тоже себя трогает, и сказала, что в такие моменты ей нравится думать, что ею обладает мужчина, трахает ее с силой и жестокостью, почти причиняя ей боль. Я удивилась, потому что для возбуждения мне достаточно просто смотреть на себя. Она спросила, трогаю ли я себя тоже, и я ей ответила, что нет. Я абсолютно не хочу разрушать этот мир, который я сама себе построила, это мой мир, чьими обитателями являются лишь мое тело и зеркало, и ответить «да» на ее вопрос – это было бы предательством по отношению к нам.

Единственное, что меня заставляет хорошо себя чувствовать, – это тот образ, который я вижу и люблю, все остальное – ненастоящее. Ненастоящими являются все мои дружбы, зародившиеся случайно и ставшие посредственными и незначительными… Ненастоящими являются поцелуи, которые я робко подарила нескольким мальчикам из моей школы; как только мои губы касались их губ, я чувствовала какое-то отторжение; и я бы убежала куда-нибудь подальше в тот же миг, когда их язык неумело втискивался в мой рот. Это все – фальшь, это так мало похоже на состояние, в котором я сейчас нахожусь.

Я хотела бы, чтобы все картинки оторвались от стен моей комнаты, чтобы через окно ворвался морозный леденящий холод, а вой собак заменил бы пение сверчков.

Я хочу любви, дневник. Я хочу, чтобы мое сердце растаяло, и я хочу видеть, как сталактиты моего льда ломаются и тонут в реке страсти и красоты.

8 июля 2000 г. 8:30 вечера

На улице галдеж. Смех наполняет этот удушающий летний воздух.

Я представляю себе глаза моих ровесников, когда они выходят из дому: горящие, живые, полные нетерпения поразвлечься вечером. Они проведут ночь на пляже и будут петь под гитару, и кто-то удалится туда, где темнота скрывает все, и будут нашептывать друг другу неопределенные по смыслу слова. Кто-то другой на следующий день поплывет в море, уже потеплевшее от утреннего солнца, таинственное и хранящее незнакомую морскую жизнь. Они будут жить и знать, как управлять своей жизнью. О'кей, я согласна, я тоже дышу, в биологическом смысле со мной все в порядке… По мне страшно. Мне страшно выходить из дому и встречать незнакомые взгляды. Я знаю, что я живу в вечном конфликте с собой, в какие-то дни мне приятно находиться среди людей, и я чувствую в этом настоятельную потребность. А в иные дни единственное, что мне нужно, так это остаться в полном одиночестве. Тогда я лениво сгоняю моего кота с постели, ложусь на спину и думаю.

Иногда ставлю какой-нибудь CD, почти всегда классическую музыку. И мне хорошо в тайном сговоре с музыкой, и мне ничего не надо. Но эти шумы на улице меня терзают, я знаю, что этой ночью кто-то будет жить интенсивнее, чем я. А я останусь внутри этой комнаты слушать звуки жизни, я буду их слушать, пока сон не обнимет меня.

10 июля 2000 г. 10:30

Знаешь, дневник, что я думаю? Я думаю, что это была отвратительнейшая идея – начать вести дневник… Я знаю, какая я, я себя знаю. Через несколько дней я где-нибудь потеряю ключ или, может быть, по своей воле я прекращу писать, потому что отношусь очень ревниво к своим мыслям. Или, может быть, даже наверняка, эта бестактная особа – моя мать – будет рыться в моих бумагах, найдет тебя, и тогда я почувствую себя глупой и перестану рассказывать.

Я не знаю, идет ли мне на пользу изливать свою душу, но, по крайней мере, меня это отвлекает.

13 июля, утро

Дневник, я довольна!

Я вчера была на вечеринке с Алессандрой – высокая и тонкая, на каблуках, она красива, как всегда, и, как всегда, немного грубовата в выражениях. Но внимательная и нежная. Сначала я не хотела идти, потому что на вечеринках мне скучно, и еще потому, что вчера жара была такая удушливая, что я ничего не могла делать.

Но она меня уговорила пойти с ней, и я согласилась.

На мотороллере мы доехали с песнями до самой окраины городка, откуда виднелись холмы, превращенные зноем из зеленых и пышных в сухие и невзрачные. Все жители Николози собрались на большой праздник, устроенный на площади, и там, прямо на теплом асфальте, стояли лотки, с которых продавали конфеты и засушенные фрукты. Небольшой особняк находился в конце какой-то темной улочки; как только мы добрались до его решетки, Алессандра замахала руками и прокричала: «Даниэле! Даниэле!»

Он вышел не спеша и поздоровался. Он показался вроде красивым, но в темноте трудно было его разглядеть. Алессандра нас представила друг другу, и он мне слабо пожал руку. Он очень тихо пробормотал свое имя, и я слегка улыбнулась при мысли, что он застенчив; в какой-то миг я заметила, как блеснули в темноте его зубы, поразительной белизны и блеска. Тогда я, сжимая сильнее его руку, произнесла, кажется, слишком громко: «Мелисса»; и, возможно, он не отметил блеска моих зубов, не таких белых, как у него, но, возможно, увидел, как мои глаза зажглись и засверкали.

Уже в доме, при освещении, я поняла, что он действительно красив; я шла позади него и видела, как при каждом шаге двигались его мускулы. Я ощутила себя мелкой при моем росте метр шестьдесят и к тому же – дурнушкой рядом с ним.

Когда же мы уселись в кресла гостиной, он оказался напротив меня и, потягивая пиво, смотрел прямо мне в глаза. Я тогда застеснялась своих прыщиков на лбу и своей слишком белой кожи по сравнению с его кожей. Его нос, прямой и пропорциональный, казался точно таким, как у греческих статуй, а выпуклые вены на его руках придавали ему вид физически сильного человека; его большие темно-синие глаза смотрели на меня высокомерно и насмешливо. Он задал несколько вопросов, при этом выказывая свое безразличие ко мне, но это меня вовсе не обескуражило, мне даже это понравилось.

Он не любит танцевать, и я тоже. Таким образом, мы остались одни, а все остальные в это время бесились, пили, шутили и танцевали.

Внезапно наступила тишина, и мне захотелось от нее избавиться.

– Красивый дом, да? – сказала я, стараясь держаться увереннее.

Он только пожал плечами, и я, чтобы не быть назойливой, замолчала.

Потом начались личные вопросы; когда все увлеклись танцами, он подсел ко мне и стал смотреть на меня, улыбаясь. Я была удивлена, заворожена и ожидала от него любого смелого движения, мы были одни, в темноте… Вдруг его вопрос: «Ты девственница?»

Я покраснела, почувствовала комок в горле, и множество шпилек стали покалывать мою голову.

Я тихо ответила: «Да» – и сразу отвела взгляд, чтобы скрыть свое смущение. Он прикусил губу, подавив смех, так ничего и не говоря. А в душе я выругала себя: «Сейчас ты для него ничтожество! Идиотка!» – но, в сущности, что я могла сказать, ведь это была правда, я – девственница. Меня никто никогда не трогал, за исключением меня самой, и это меня радует. Но любопытство во мне существует, и оно огромно.

Любопытство, прежде всего, узнать мужское тело, мне никогда этого не разрешалось; когда по телевизору показывают сцены с голыми телами, мой отец сразу же хватает пульт и меняет канал. А когда этим летом я осталась на всю ночь с одним мальчиком из Флоренции, который был здесь у нас на каникулах, то я не осмелилась положить свою руку в то же самое место, куда он уже положил свою.

И потом, было бы интересно испытать удовольствие, произведенное кем-то другим, а не самой, ощутить его кожу моей кожей. И еще: это будет моей привилегией, если среди девчонок моего возраста я буду первой знать, что такое секс.

Почему он задал мне этот вопрос? Я еще не подумала над тем, каким окажется мой первый раз, и, возможно, я об этом никогда и не подумаю, я только хочу это пережить и, если можно, иметь об этом навсегда прекрасное воспоминание, которое будет меня сопровождать в самые печальные моменты моей жизни.

Я думаю, что им мог бы стать Даниэле, я это интуитивно почувствовала по некоторым признакам.

Вчера вечером мы обменялись номерами телефонов, и ночью, пока я спала, он мне послал эсэмэску, которую я прочла утром:

Я ошарашена и встревожена.

Встреча с тем, чего до недавнего времени я не знала, оказалась скорее ударом жестоким, если не сказать премерзким.

Его дом – загородный, очень красивый, окружен зеленым садом, в котором мириады прекрасных свежих цветов. В голубом бассейне сверкали солнечные блики, и вода призывала в нее окунуться, но именно сегодня я не могла этого сделать из-за месячных. Сидя под плакучей ивой за столиком из бамбука, со стаканом холодного чая в руке, я наблюдала, как все бросаются в воду, играют и плещутся. Он на меня иногда посматривал, и я, довольная, ему отвечала улыбкой. Потом я увидела, что он выходит из воды, поднимается по ступенькам и направляется ко мне; капли воды медленно стекали с его блестящего торса, а он одной рукой поправлял свои мокрые волосы, разбрызгивая капли вокруг себя.

– Жаль, что ты не можешь с нами поплавать, – сказал он слегка иронично.

– Это ничего, – ответила я. – Зато немного позагораю.

Не говоря ни слова, он взял меня за руку, из другой руки выхватил мой стакан и поставил его на стол.

– И куда же мы идем? – спросила я со смехом, но испытывая невольный страх.

Он не ответил и повел меня наверх по бесконечным лестницам; около одной двери из-под коврика он достал ключ, вставил в замочную скважину, хитро глядя на меня своими блестящими глазами.

– Куда ты меня ведешь? – спросила я, скрывая страх.

И опять никакого ответа, только легкая ухмылка. Он открыл дверь, вошел, таща меня за собой, и закрыл дверь за моей спиной.

В комнате, едва освещенной проникавшим сквозь жалюзи солнцем, было очень жарко; он меня прижал к двери и стал страстно целовать, давая почувствовать вкус его губ, которые отдавали земляникой и даже по цвету очень на нее походили. Его руки опирались на дверь, и мускулы были напряжены, я могла ощущать их силу своими руками, потому что я их ласкала и трогала, и мурашки пробегали по моему телу. Потом он взял мое лицо в свои руки, оторвался от моих губ и спросил тихо: «Ты хотела бы этого?»

Кусая губы, я ответила, что нет, потому что внезапно меня обуяли тысячи страхов, безликих и неопределенных. Он нажал еще больше своими руками на мои щеки и с силой – возможно, он так хотел передать мне свою страсть – стал подталкивать меня вниз, и тут вдруг неожиданно я увидела его член. Сейчас он был передо мною, он источал запах мужчины, и каждая вена, по нему проходящая, выражала такую мощь, что мне показалось естественным померяться с нею. Он нагло прошел сквозь мои губы, стирая вкус земляники, все еще остававшийся на них.

Затем следом – другая неожиданность: во рту появилась жидкость, горячая и кислая, очень обильная и густая. При этой новой неожиданности я так сильно вздрогнула, что сделала ему больно, тогда он схватил мою голову и еще сильнее подтолкнул к нему. Я слышала его тяжелое дыхание, и в какой-то миг мне показалось, что его жар передался и мне. Я выпила ту жидкость, потому что не знала, что с ней делать, в животе у меня что-то заурчало, и мне стало из-за этого стыдно.

Когда я была еще на коленях, я увидела, что его руки опускаются. Думая, что он хочет поднять меня или заглянуть мне в лицо, я улыбнулась, но он рванул с меня купальник, и я услышала звук резинки, когда она ударилась о его кожу, мокрую от пота. Тогда я встала сама и посмотрела ему в глаза в надежде услышать от него какие-нибудь слова, чтобы меня утешить и сделать счастливой.

– Ты хочешь что-нибудь выпить? – спросил он.

Так как у меня во рту еще был кислый вкус от той жидкости, то я ответила: «Да, стакан воды». Он вышел и через несколько секунд вернулся со стаканом воды, а я все еще опиралась на дверь.

Как только он включил свет, я с любопытством стала рассматривать комнату. Я увидела шелковые шторы и скульптуры, а на элегантных диванах – разные книги и журналы. Огромный аквариум освещал своей подсветкой стены. Во мне не было ни беспокойства, ни стыда, но какая-то странная удовлетворенность. Лишь потом на меня навалился стыд. Когда он равнодушно протягивал мне стакан, я спросила:

– Это в самом деле происходит так?

– Конечно! – ответил он с насмешкой, показав свои красивые зубы.

Тогда я улыбнулась и обняла его, вдыхая запах его волос. В то же время я почувствовала, как его руки потянулись к дверной ручке. Он открыл дверь.

– Мы увидимся завтра, – сказал он и поцеловал меня, это было приятно.

Я спустилась ко всем остальным.

Алессандра смотрела на меня, смеясь. Я попыталась ей улыбнуться, но быстро наклонила голову: мои глаза наполнялись слезами.

29 июля 2000 г

Дневник, я уже две недели встречаюсь с Даниэле.

Я чувствую, что очень привязалась к нему. Это правда, что он довольно резок со мной и никогда от него не услышишь ни комплимента, ни доброго слова: сплошное безразличие, насмешки, провокационный смех. И все же такое его поведение заставляет меня еще больше упорствовать. Я уверена в том, что страсть, которая живет во мне, сумеет полностью сделать его моим, он это скоро увидит.

В полуденные часы монотонного зноя я часто вспоминаю его запах, земляничную свежесть губ, его мускулы, крепкие и подвижные, как огромные живые рыбы. И почти всегда при этом я трогаю себя и испытываю чудесные оргазмы, интенсивные и полные фантазий. Я ощущаю необъятную страсть, я чувствую, как она бьется изнутри о мою кожу, как будто желая прорваться наружу, чтобы выплеснуть всю свою мощь. Мне безумно хочется заняться любовью, я бы этому предалась немедленно и занималась бы целыми днями, пока страсть полностью не вышла бы из меня, наконец, свободная. Но я также знаю, что этого мне не хватит: я сразу же впитаю в себя все, что растеряла, для того, чтобы вновь это выпустить в новом цикле, таком же сильном эмоционально.

1 августа 2000 г

Он сказал, что я не способна этим заниматься, что я не страстная.

Он мне это сказал со своей привычной усмешкой, и я ушла вся в слезах, униженная его словами.

Мы сидели в гамаке в саду, его голова покоилась на моих коленях, я нежно гладила его волосы и смотрела на ресницы его закрытых глаз, ресницы восемнадцатилетнего парня. Я провела пальцем по его губам, он проснулся и взглянул на меня с недоумением.

– Я хочу с тобой заняться любовью, Даниэле, – выпалила я на одном дыхании, с пылающими щеками.

Он смеялся так сильно, так сильно, что поперхнулся:

– Что ты хотела бы сделать?! Да что ты, детка! Ты даже не способна мне его отсосать!

Я взглянула на него, ошарашенная и униженная. Я захотела провалиться сквозь землю его сада, прекрасно ухоженного, и сгнить там, под его ногами, которые бы шагали по мне целую вечность. Я ушла от него с яростным криком «Сволочь!», с силой захлопнула калитку, с силой включила мотороллер. Я уезжала с раненой гордостью и разбитой душой.

Дневник, разве это так трудно – уметь любить?

Я думаю, что не надо было пить его сперму, чтобы вызвать его чувство, а надо было полностью отдаться ему. И сейчас, когда я почти это сделала, когда я этого хочу, он надо мной смеется и меня прогоняет таким вот способом. Что мне делать? Открыть ему свою любовь? Об этом не может идти и речи. Я еще могу доказать, что я способна сделать то, чего он не ожидает, я очень настырная, и у меня это получится.

3 декабря 2000 г. 22:50

Сегодня день моего рождения, пятнадцатилетие.

На улице холодно, утром шел сильный дождь. К нам приходили родственники, я не очень хорошо их встретила, и мои родители отругали меня за это.

Проблема в том, что мои родители видят только то, что им приятно видеть. Когда я оживлена, они участвуют в моей радости и проявляют нежность и понимание. Когда же я грущу, они остаются в стороне и меня избегают, как прокаженную. Моя мать говорит, что я как неживая, что я слушаю заупокойную музыку и что единственное мое развлечение – это закрыться в своей комнате и читать книги.

Отец и вовсе не знает, как проходят мои дни, и у меня нет никакого желания ему про это рассказывать.

Мне недостает любви, я хочу, чтобы кто-то погладил мои волосы, посмотрел бы на меня ясным взглядом.

В школе день тоже оказался адским: я схватила кол (я не хочу учиться), и мне пришлось выполнять отдельное задание по латыни. Мысли о Даниэле забивают мою голову с утра до вечера и даже захватили мои сны; я никому не могу открыться, никто не поймет, что я испытываю по отношению к нему, я это знаю.

Когда я выполняла задание, в классе стояла тишина; и вдруг стало темно, оттого что погас свет. Я позволила Ганнибалу пересечь Альпы, гусям на Кампидольо его ожидать, а когда я захотела посмотреть сквозь запотевшее окно на улицу, то увидела в нем свое отражение – мутное, лишенное четких очертаний: дневник, без любви человек – ничто, ничто… (А ведь я – женщина…)

25 января 2001 г

Сегодня ему исполняется девятнадцать лет.

Едва проснувшись, я схватила мобильник, и звук нажимаемых кнопок оживил комнату; я послала ему поздравление. Я знаю, что он не ответит даже простым «спасибо» и, может, засмеется, читая его. Особенно, когда прочитает последнюю мою фразу: «Я тебя люблю, и только это имеет значение».

4 марта 2001 г. 7:30

Прошло много времени с тех пор, как я писала в последний раз.

Почти ничего не изменилось.

Я кое-как просуществовала все эти месяцы и пронесла на своих плечах груз неадекватности по отношению к этому миру Я вижу вокруг лишь одну серость, и мне становится почти тошно при мысли выйти из дому. Чтобы идти куда? С кем?

За это время мои чувства к Даниэле возросли, и сейчас во мне взрывается желание: хочу, чтобы он был только моим.

Мы не видимся с того утра, когда я ушла из его дома в слезах, и только вчера вечером его звонок нарушил монотонность, сопровождавшую меня все это время. Я так надеюсь, что он не изменился, что в нем осталось все таким же, как в то утро, когда он познакомил меня с Неизвестным.

Его голос разбудил меня от долгого и тяжелого сна. Он спросил, как я поживаю, что я делала в эти месяцы, и затем, смеясь, спросил, выросли ли мои сиськи. Я ответила, что да, хотя это совсем неправда. А потом я напомнила ему о том, что он услышал в то самое утро, а именно: что я хотела с ним заняться ЭТИМ. В последние месяцы мое желание изнурило меня: я трогала себя до отчаяния, испытывая тысячи оргазмов. Желания овладевали мною даже на уроках, и я, будучи уверена, что никто за мной не наблюдает, упиралась секретным местом в железное сиденье парты и производила легкие надавливания телом.

Удивительно, но вчера он меня не высмеял и даже слушал меня молча, пока я признавалась ему. Он мне сказал, что ничего странного в этом нет и что это нормально, если у меня есть определенные желания.

– Более того – сказал он, – так как я тебя давно знаю, я могу тебе помочь их реализовать.

Я вздохнула и покачала головой.

– За восемь месяцев любая девчонка может измениться и понять то, что раньше не понимала. Даниэле, скажи лучше, что у тебя под рукой нет ни одной пизды и вдруг, – а про себя подумала: наконец-то! – ты вспомнил обо мне! – выпалила я.

– У тебя крыша поехала! Дай мне сказать, иначе с такой, как ты, нечего и разговаривать.

Испугавшись, что еще раз получу мордой об стол, я унизилась до восклицания умоляющего «Нет!» и потом:

– Хорошо, хорошо. Извини меня.

Умирая от любопытства, я его подзадорила своим инфантильным приемом продолжить разговор.

– Вижу, что ты поумнела… у меня к тебе есть предложение, – сказал он.

Он мне сказал, что со мной он этим и занялся бы. Только при условии, что между нами ничего не появится, что это будет лишь сексуальная связь и что мы будем друг с другом встречаться, когда будем чувствовать в этом необходимость. Я подумала, что если сексуальная связь продлится долго, то она сможет перерасти в любовный роман и в большое чувство. Даже если оно поначалу не появится, то появится потом, благодаря привычке. Я уступила его воле, так велико было мое желание: я стану его маленькой любовницей на какой-то срок, а когда я ему надоем, он от меня освободится без лишних проблем. Вот в таком виде мой первый раз мог бы показаться самым настоящим контрактом, которому, может, не хватало только письменного документа с печатью и удостоверяющими подписями между одним лицом, слишком хитрым, и другим лицом, слишком любопытным и охочим, принявшим условия со склоненной головой и с сердцем, которое вот-вот разорвется.

Я, однако, надеюсь на хороший результат, потому что хочу сохранить воспоминание об этом навсегда и хочу также, чтобы оно было прекрасным, сияющим и поэтическим.

Я ощущаю свое тело разбитым и тяжелым, невероятно тяжелым.

Впечатление такое, что на меня упало нечто огромное, и оно меня раздавило. Я имею в виду не физическую боль, а другую, ту, что внутри меня.

Я не испытала физической боли, даже когда была сверху…

Сегодня утром я выкатила свой мотороллер из гаража и поехала к нему домой.

Было очень рано, город еще спал, и улицы были почти пустынными; изредка какой-нибудь водитель грузовика мне громко сигналил и посылал какой-то комплимент, а я слегка улыбалась и думала, что другие, возможно, видят мою радость, которая делает меня еще красивее и лучезарнее.

Подъехав к дому, я посмотрела на часы и увидела, что я, как всегда, явилась намного раньше. Тогда я села на мотороллер, взяла из папки учебник по греческому языку, чтобы повторить урок, заданный на сегодняшнее утро (если бы мои училки знали, что я прогуливаю занятия ради того, чтобы трахнуться с парнем!). Я нервничала и перелистывала книгу, не воспринимая ни слова, мое сердце пульсировало быстро, и я чувствовала, как моя кровь мчится по жилам. Я положила в папку учебник и посмотрелась в зеркальце мотороллера. Я подумала, что мои очки в розовой оправе каплевидной формы его очаруют, что черное пончо, накинутое на мои плечи, его поразит, я улыбнулась, покусывая губы, и ощутила гордость за саму себя. Было без пяти девять, и я решила, что не будет трагедией, если я позвоню раньше положенного.

Поздоровавшись по домофону, я тут же увидела его обнаженный торс в окне. Он поднял жалюзи и с суровым лицом произнес:

– Еще без пяти, подожди там внизу, я тебя позову ровно в девять.

Тогда я рассмеялась, но сейчас, вспоминая все это, понимаю, что именно так он мне давал знать, кто устанавливает правила и кто их должен выполнять.

Он вышел на балкон и сказал:

– Можешь войти.

На лестнице я почувствовала запах кошачьей мочи и увядших цветов, я услышала, как открывается дверь, и тогда я стала перепрыгивать через две ступеньки, потому что не хотела ни на миг опоздать. Он оставил дверь открытой, я вошла и тихо его позвала. Я услышала шум на кухне и направилась туда. Он вышел мне навстречу и остановил меня, целуя в губы быстро, но прекрасно, и снова мне вспомнился его земляничный запах.

– Иди туда, я вернусь через секунду, – сказал он, указывая на первую комнату направо.

Я вошла, комната была в полнейшем беспорядке, как будто она проснулась недавно вместе с ним. На стене были развешаны американские номера автомобилей и разнообразные фото его путешествий. На тумбочке стояла его детская фотография в рамке, я к ней слегка прикоснулась, а он, подойдя сзади, перевернул рамку и сказал, что мне не надо смотреть на это фото.

Он взял меня за плечи, развернул, внимательно осмотрел и сказал:

– Какого хуя ты так оделась?

– Пошел ты в жопу, Даниэле, – ответила я, обиженная в очередной раз.

Зазвонил телефон, и он вышел из комнаты ответить на звонок: я плохо слышала, что он говорил, так как слова доносились до меня невнятными, а смех был приглушенным.

В какой-то миг я расслышала: «Подожди. Я пойду посмотрю на нее и потом тебе отвечу».

После чего он просунул голову в дверь, посмотрел на меня, вернулся к телефону и сказал: «Она стоит около постели, засунув руки в карманы. Сейчас я ее выебу, а потом тебе расскажу. Чао».

Он вернулся с сияющей физиономией, а я ему ответила нервозной улыбкой.

Ничего не говоря, он опустил жалюзи и закрыл на ключ комнату, затем, мельком взглянув на меня, снял брюки, оставаясь в трусах.

– Ну и? Почему ты еще одета? Раздевайся! – сказал он с гримасой.

Он посмеивался, пока я раздевалась, а когда я уже была полностью голой, он чуть наклонил голову и сказал:

– Ну… ты еще ничего. Я заключил пари с одной телкой…

На этот раз я не улыбнулась, меня трясло, я смотрела на свои белые руки, ослепительно белые под лучами солнца, едва проникавшими сквозь жалюзи. Он начал целовать меня, сначала в шею, потом постепенно дошел до грудей, потом до Сокровенного места, где уже начала протекать Лета.

– Почему ты не удалишь здесь волосы? – прошептал он.

– Нет, – сказала я также шепотом, – мне больше нравится так.

Наклонив голову, я смогла увидеть, что он возбужден, и тогда я его спросила, не хочет ли он начать.

– А как бы тебе это хотелось сделать? – спросил он незамедлительно.

– Я не знаю… ты сам скажи… я никогда этого не делала… – ответила я с неприятным чувством стыда.

Я растянулась на неубранной постели с холодными простынями, Даниэле лег на меня, посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Давай ты сверху.

– А мне не будет больно, если так? – спросила я почти с упреком.

– Нет, это не важно! – воскликнул он, не глядя на меня.

Я взобралась на него и позволила, чтобы его член нашел вход в мое тело. Я испытала немного боли, но боль не была ужасной. Ощущение его внутри меня не вызвало того потрясения, которого я ожидала, даже наоборот. Его орган вызвал жжение и неудовольствие, но это было естественным для позы, в которой я была. Ни одного стона не вырвалось из моих губ, изображавших улыбку. Дать ему понять мою боль означало показать те чувства, которых он не хочет знать. Он хочет воспользоваться моим телом, он не хочет узнать мой свет.

– Давай, детка, я тебе не сделаю больно, – сказал он.

– Нет, я не боюсь. Но ты не мог бы быть сверху? – спросила я, чуть улыбаясь.

Со вздохом он согласился и перевернулся на меня.

– Ты что-нибудь чувствуешь? – спросил он, когда медленно начал движения.

– Нет, – ответила я, полагая, что он спрашивал о боли.

– Как «нет»? Может, это из-за презерватива?

– Не знаю, – повторила я. – Мне не больно.

Он посмотрел на меня с отвращением и сказал:

– Ты, пизда, – не девственница.

Я сразу не ответила и взглянула на него с изумлением:

– Как это нет? Прости, что это значит?

– С кем ты этим уже занималась, а? – спросил он, быстро встал с постели и начал собирать одежду, разбросанную по полу.

– Ни с кем, клянусь! – сказала я громко.

– На сегодня хватит.

Бессмысленно рассказывать все остальное, дневник.

Я ушла, и у меня не было смелости даже заплакать или закричать, только бесконечная грусть, которая сжимает мне сердце и постепенно его пожирает.

6 марта 2001 г

Сегодня моя мать за обедом посмотрела на меня пронзительным взглядом и спросила властным тоном, о чем это я так тяжело думаю в эти дни.

– О школе, – ответила я со вздохом. – Мне задают много заданий.

Мой отец в это время ел спагетти, наматывая их на вилку, и поднимал глаза только для того, чтобы смотреть по телевизору последние события итальянской политики. Я вытерла губы салфеткой (на ней остался след соуса) и быстро вышла из кухни, пока мать ругалась, что я никого и ничего не уважаю и что в моем возрасте она за все отвечала, стирала салфетки, а не пачкала их.

– Да! Да! – кричала я в ответ из своей комнаты.

Я разобрала постель, нырнула под одеяло, и простыни стали мокрыми от слез.