Человек напротив старался уклониться от дыма, как если бы сами Сонины слова стали дымом и туманили, морочили воздух перед ним. Человек напротив даже приопустил веки, чтобы Софья не могла заглянуть ему в глаза, как в книгу. Ведь он сильнее, он знал, он помнил: он старше и сильнее. И единственное, что мешало ему сейчас уравновеситься, - дым, пустой дым пустой девчонки, играющей в пустые игры. И песочный человек не выдержал, выложил на стол стиснутые белые кулаки и заговорил.
      - Что это за игры, Сонечка? - усталым голосом вопрошал злой Оська. Знаешь ли, тебе уже под тридцать, а ты все еще юбку просиживаешь в библиотеке и развлекаешься мелким книжным воровством.
      - Уж не собираешься ли ты меня прижучить? Может, в полицию решил заявить? Так ты лучше Марии Казимировне пожалуйся! Старуха загнется от разлития желчи, но сначала выгонит меня в три шеи. Чем плохо? Око за око. Тебе и с полицией связываться не нужно будет. Ты же понимаешь, что за мелкое книжное воровство, причем не воровство даже, а так - хулиганскую мену - шило на мыло, мне вряд ли сильно достанется. И все, что я потеряю в обоих случаях, это любимую работу. Ну, книги, положим, отберут...
      Осип очень громко переставил свой фужер.
      "Все, кажется, вот на этой ноте стоит заткнуться", - спохватилась Софья и замолчала, но посмотреть прямо в глаза Осипа не рискнула. Уставилась в окно. Впрочем, какое уж там окно... В баре витражные заслонки, а не стекла. Впрочем, какие уж там витражи - так, дешевка - разрисованное стекло, и краска у подоконника потрескалась... Но куда смотреть прикажете? Ай, как Софья жалела в эту минуту, что черт дернул ее заглянуть в бар. "Ведь могла выпить и дома, - корила она себя. - А Осип - благодетель, даритель, серьезный человек - не стал бы звонить. Ни в библиотеку, ни домой, даже если бы помнил мой номер. Ниже его достоинства. А сейчас Оське пришлось вдохнуть глубоко и, вероятно, досчитать до десяти - или что он там себе вытворяет, чтобы снова превратиться в полированный дорогой шкаф темного дуба?.."
      - Зачем ты это сделала?
      Теперь уже спокойно спросил Осип, и Соня все-таки на него посмотрела. И вдруг почувствовала то, чего не ожидала от себя сегодня - жалость. Нет, конечно, Осип взял себя в руки, и любому со стороны показалось бы, что все в порядке, что у него - все и навсегда в порядке. Любой бы так подумал. Но не Соня. Теперь она не спешила отвечать. "Ведь белки у несуразного Оськи в красных прожилках, веки отекли и губы уж как-то совсем серо сжаты. Похоже что спал он сегодня хуже, чем я. Если спал вообще. А на что ему-то смотреть в темноте своей бессонницы? У него ведь нет дома. И никогда не было". И поняла Софья, почему так долго и так тускло-верно дружила со школьным дурачком в заношенном пиджачке.
      - Эти книги мне дороги. Вот, собственно, и все.
      - Ты хочешь сказать, что один из нас скотина? - почти ласково спросил Осип.
      И слышалось в его словах нечто худшее, чем обида.
      - Осип, я же не пытаюсь узнать у тебя, почему ты решил отдать библиотеку отца. У тебя могут быть любые причины поступать так. Я не вправе тебя судить, да и не сужу. Зачем же тебе знать?
      - А вот представь себе - интересно.
      - Ну хорошо, мне дороги не столько книги, сколько память о Якове Моисеиче.
      - А что ты знаешь о нем, Сонечка? - презрительно проговорил Осип.
      "Все. Осторожно". Теперь уже Соня принялась считать про себя до десяти. До десяти страшных ночных змей, от которых нет спасения нигде, кроме как в доме, куда поднимаешься по сухим ступеням старых книг.
      - Знаешь ли ты, к примеру, что уважаемый Яков Моисеич был сумасшедшим?
      Соня резко качнула головой и затянулась наждачным дымом.
      - Не знала? - поднял бровь Осип. - Он, кстати, уже и на пенсию уходил со справкой. Пять раз валялся в дурке после того. И чем дальше, тем гуще у старика шиза разрасталась. Не знала? И дважды электрошоком бомбили, и нейролептики в буфете не переводились, даже когда его домой отпускали. Для тебя это новость? А то, что он ночами шатался и в лесу пропадал, и... Знаешь, как он с девицами заигрывал, когда его косило? Нет? Так его же едва на пожизненное не положили за эти подвиги! Еле родственники отмазали. Помнишь, сколько страшных баек рассказывали о Петровском лесе? Про головы отрезанные, про психа, который у протоки прячутся, когда мелочь пузатая купаться ходит? Помнишь?
      Софья не отвечала.
      - Так вот, Сонечка, дыма без огня не бывает. Я с этим лесным психом жил под одной крышей. А знаешь, почему мне нравилось, когда ты к нам приходила?
      Софья все еще молчала.
      - Он при тебе становился почти нормальным. Не бубнил себе под нос, за тополиным пухом под потолок не прыгал, и даже ширинку иногда застегивал.
      Сказав последние слова, Осип замолчал. Словно только сейчас понял, что Софье, собственно, хватило. А она уже сама не заметила, когда начала качать головой, как игрушечный поваренок.
      (Вцепляйся-не вцепляйся в юбку, уже не поможет, девочка. И все уже вспомнилось. И то, что чушь Яков Моисеич говорил не только в тот день, когда ты пришла ему сказать о своем отъезде в Питер. И раньше - бывало, случалось. Только ты почему-то его слова тогда чушью не считала. Глупость, конечно, но и сейчас тебе страшно думать, что такие хорошие слова может говорить только больной. Напрочь больной человек. И тебя это мучает?.. Да?..)
      "Да, меня мучает. Этот большой правильный Оська умудрился сегодня меня измучить посильнее, чем покойная мама в свои лучшие деньки. Но в одном большой дядька прав - мне уже скоро тридцать, и теперь я знаю, что вовсе не обязательно кричать от боли. Можно и по-другому".
      - Осип, а по-моему, тебе же самому лучше думать, что все байки про лес - байки, не больше.
      - Что ты хочешь сказать? - прищурился Осип.
      Кстати говоря, почти по-доброму прищурился. Ведь кто бы там и когда бы ни сидел под столом, прячась от полоумного старика, теперь забраться под стол лучше вот этой сероокой телке не первой свежести, которая и без того скукожилась напротив. Просто дурочка захотела на себя эдакий нимб примерить. Нимб светлой памяти одного старого придурка. Не вышло.
      - Ты на него очень похож, - неожиданно и радостно произнесла Соня, засовывая сигаретную пачку в карман. - И не только лицом, Осип. Знаешь, я ведь в детстве почти никого и не слушала, кроме Якова Моисеича. А сегодня я словно вернулась на четверть века назад и снова услышала его голос. Только слова - другие.
      У Осипа заходили желваки. Соня встала.
      - Что бы я ни услышала сегодня от тебя, для меня ничего не изменилось, Оська. Спасибо, что посидели, вспомнили детство. Если еще что-нибудь захочешь мне рассказать, то посмотри сначала в зеркало.
      Софья ждала, что Осип остановит, ответит, оборвет ее. Ничуть не бывало. Осип сидел очень прямо и смотрел словно бы сквозь нее. И снова Софье стало не по себе. Ведь не на нее, не на нее сегодняшнюю смотрел Оська из-под толщи двадцати пяти пустых лет.
      Софья вышла вон.
      Осип еще немного посидел в баре, даже снова заказал коньяку, даже улыбнулся какому-то мальчишке, который забежал в дымный полуподвал за пачкой тянучек. А после Осип расплатился и отправился к себе. Подъезжая к офису, он тихонько щелкал языком. Дел хватало. Ничего, что выходной... Даже лучше.
      В понедельник утром Софья, как и обычно, почти бегом спустилась по ступеням дома: хрум-храм-хрум. Она быстро шагала по липовым косточкам, выпирающим из трупиков опавших листьев. И веселилась в коловерти осенних дымных дневных снов. Хорошо! Такой хорошей погоды у нее на душе не стояло уже черт знает сколько времени. Ведь вчера вечером оказалось, все, что наговорил накануне Оська, никуда не годится. Когда Софья вернулась из "Крокодила" домой и вошла в библиотеку, книги облепили ее, как тяжелые ночные бабочки. И в мире осталось место только для нее и для них, и никакой боли, никакой оскомине, ни малейшему подозрению не просочиться в литой сугроб покоя. Правда, когда Софья улеглась в кровать, ей очень хотелось замешкаться - зачитаться, засмотреться в зеркало, а может, даже скормить какой-нибудь диск проигрывателю. Совсем ненадолго, но мелькнуло что-то на задворках памяти. Что-то скверное. Мелькнуло и пропало. И оказалось, что стоит закрыть глаза, и Яков Моисеич тут же выпростает руку из коловерти цветных пятнышек и сеточек, которые скапливаются под веками за день. А стоит ему это сделать, Софья ухватится за сухую кисть и выскочит сразу из собственной спальни в его библиотеку. Теперь у домов оказались общие стены. И совсем живая Соня легко прыгала из своего - почти живого мира - в мир Якова Моисеича... В мертвый мир? Да нет. Софья так не думала. Не мертвый, не плохой и уж совсем не безумный мир ждал ее по ту сторону протянутой руки. И во сне Яков Моисеич говорил так же складно, как наяву. И так же хорошо.
      _
      Каждую ночь мы возвращаемся в смерть. Где все мы равны и много нас только в смерти равных, наконец, самим себе. Ни лгать, ни прятаться, ни хитрить, ни бежать уже не надо. Потому что только там нам ничего друг от друга не надо. Потому что там мы равны самим себе, а значит, равны всему, наконец._
      И Софья выспалась - вывалялась в глубоком теплом снегу полуночных сновидений, и даже короткохвостые утренние сны не потревожили книжного снега, и не нашлось в них места ни сквознякам, ни стальным дождям, ни горькому чужому коньяку. И не пугала уже обязательность и неотвратимость дневной рутины. Ведь по примороженным окраинным тротуарам тоже можно пройтись быстро, легко. Где-то на полпути к библиотеке Софья глянула на часы и изумилась. Оказалось, что она вовсе не опаздывает на работу, что у нее есть даже каких-то несуразных пятнадцать минут, которые, в сущности, ей и не нужны сегодня. Такое случилось впервые в жизни. И, была не была, Софья снова решила потрафить памяти и хотя бы часть из этих пятнадцати дареных минут простоять на перекрестке напротив заброшенного дома. Посмотреть, подумать, улыбнуться, поблагодарить... Глупо, конечно, но ведь жизнь и состоит в основном из глупостей.
      Она вышла на перекресток.
      Дом исчез.
      Не может быть, так не бывает! Софья бегом бросилась к забору и распахнула калитку, чего не делала уже черт знает сколько лет. Не делала хотя бы потому, что знала - там нет никого, а калитка заколочена. Однако сейчас она оказалась открытой, сорванные доски валялись с другой стороны. С той стороны, где... Где не было больше дома. Нелепый обгорелый остов, две печных трубы, вытоптанная пожарными осенняя прогалина и рыбий запах мокрых листьев. Софья поскользнулась и упала на бок, въехав ногой в мягкую прелую грязь. Как-то очень больно. И встать оказалось трудно, медленно, словно собираешь рассыпанные шахматные фигуры, а две пешки и черный слон закатились под диван, и не дотянуться, и рука не пролазит... Пока Софья поднималась и старалась выпрямиться, а потом все-таки отвернуться от пожарища, и выйти за калитку, и пойти дальше, не оборачиваясь, не пытаясь очистить замаранную одежду, в голове крутилось только одно: "Осип..." И на разные лады, по кругу на скрипучей карусели мыслей: "Осип - не имя даже, а так, содержимое песочных часов - если его стряхнуть на ветер, песок перетечет уже не с горки на горку, а, например, в абрис _осины_ на краю болота, в вязкий противный _синий оползень_ на берегу городского канала, или в местного придурка Лешку с _оспинами_ и гнойными кратерами вместо лица. _Оська_..."
      (Видишь ли, Соня, я ведь тоже не знаю, как назвать то, что ты чувствуешь сейчас. Ненависть? Нет, не оно... Отчаяние? Близко, но не подходит... Досада? Пожалуй... Но то, что ты чувствуешь, холодней отчаяния и горячей досады. И я никак не могу его назвать, так же, как ты - никак не можешь понять, что же ты чувствуешь сейчас на самом деле.)
      "Боль!"
      (Это слишком просто. Но, возможно, потому и правильно.)
      "Да нет же!.. Боль! Нога болит".
      До библиотеки Софья едва добралась. Добралась только для того, чтобы Казимировна поохала над ней, насоветовала кучу ерунды и вызвала такси, чтобы докатить Софью до поликлиники. Вывих, растяжение, перевязка, и снова такси... Домой. Болеть. Прощаясь с директрисой, Софья подумала о том, как глупо совпадают карты жизни: "А может быть, и вправду неважно, кто - я или она - укатывает поболеть домой? Может, она это и есть я - только через двадцать лет? Может быть, я - не больше, не сложнее, не умнее, не красивее, чем она - за двадцать лет до сего дня? Тогда какая разница: вывих или климакс? Не знаю... Я сегодня опять ничего не знаю".
      До свадьбы заживет. Соседка Люба пообещала притаскивать продукты и сигареты. Соня благословляла судьбу за то, что Любка нелюдимка, забот с тремя ребятишками у нее по горло, и попусту болтать с соседкой ей недосуг.
      Нога не болела, но ныла тревожно, и Соня едва сдерживалась, чтобы не размотать бинты и не посмотреть: а вправду ли там все так, как раньше? Ей казалось, что с сустава сняли кожу, и теперь он остывает в склизкой сумке, и только повязка скрывает нехорошую правду. Так же, как вылинявший серый забор почти на треть скрывает нехорошую правду о доме. Но если пройти перекресток быстро, не поворачивая головы и не подкрадываясь к калитке, то можно и не заметить, что дом отныне беззащитен, как никогда, что даже Сонин взгляд не может заслонить почерневшее от копоти печное сердце дома. Раньше, когда-то, в нем плясал и ластился огонь, и оттого сердце грело, звало и напевало тихие вечерние песни, под которые и спать легко, и слушать, и уходить не хочется. Но даже если уйдешь, даже если уйдешь далеко-далеко: по сумеречным переулкам к родителям, по быстрым шпалам с прикипевшей ржавчиной в Питер, по горбатой зимней грязи в библиотеку, - то все равно шелестящее биение нутряного огня можно расслышать. А теперь? Соня задерживала дыхание и пыталась представить, что же будет теперь, но ничего не получалось. Ведь иначе нужно сцепить зубы и размотать бинт, чтобы увидеть ущербную луну голого сустава, а доктор не велел, может быть больно, может быть даже хуже, чем сейчас, придется закричать. Иначе... Иначе придется размотать забор, чтобы увидеть почерневшее сердце дома, и корявый палец трубы, указующий в плоское небо. И может быть больно, даже больнее, чем сейчас, и придется закричать в телефонную трубку громко-громко: "Зачем?!" А это уж совсем глупо. Потому что и без того понятно, "зачем". И даже понятно, "почему".
      (Помнишь, Сонечка, то самое - страшное слово, которое ты никак не могла крикнуть маме, когда становилось совсем плохо, и ничего уже не хотелось? То самое, после которого все должно рассыпаться, как битое стекло? Все прошлое - пушистая лодочка коляски на волнах блестящей дорожки, теплый мед летней песочницы, большое тело, в которое проваливаешься, как в туман, когда тебя прижимают к груди. Все настоящее - башенка в центре голубиной спирали, тяжелые, слишком большие для тебя, маленькой, книги, сад, по которому от калитки до двери крадешься по ушастым лопухам. Все будущее развесистая рябина под окном, вязкий воздух читалки, уксусный запах Казимировны, калейдоскоп с изнанки век, просторные вечера на окраине города. Ты уже позабыла это слово. Ведь когда-то ты его так и не смогла произнести. А каково Осипу? Ведь ему приходился отцом целый век. Его глупо винить, трудно простить, страшно понять, но и забыть невозможно. А век сей кривлялся натужно и называл Осипа своим сыном... Зачем-то. И, знаешь, Сонечка, Осип ведь тоже не смог ничего ему сказать. Но смог сделать. Сделать себя, думая, что делает наперекор ему.)
      "Хуже всего то, что он пытается перекроить мир по себе, Яков Моисеич", - почти молилась про себя Софья. - "Но он измучен и зол. И он убрал нас из мира, как убирают пешки с доски. И я смеюсь над ним, но я не знаю, совсем не знаю, что же дальше..."
      Но никто не отзывался в глубинах памяти на Сонину молитву. В папиной комнате, ставшей библиотекой, между книжных полок затвердела тишина, и пора уже Софье прихватить с собой книгу и перебраться потихоньку в спальню. Однако страх, который некогда загонял Осипа под стол, теперь зажал Соню в тисках отцовского кресла, сковал тело, не позволяя даже зажечь настольную лампу, хотя стемнело и неоновая реклама с дома напротив моросила в лицо. И не встать, не задернуть шторы, не заслониться от взглядов чудовищ из бездны небесной, которые липнут снаружи к стеклу и шепчут: "Дай-дай-дай заглянуть в тебя теплая гладкая до сердечка до печеночки всего на минуточку..." Не встать, не отвернуться.
      Соня оттолкнулась от подлокотников, встала и отвернулась. Даже свет смогла зажечь. Стоя спиной к окну на одной ноге, как цапля в сумеречном болоте, Софья оглядела полки, освещенные лимонной дугой лампы, и дотянулась до самой простой из сложных книг. До самой легкой из весомых, до самой сладкой из соленых, до самой незаметной из больших.
      "Может быть, я улыбнусь сегодня, может быть, заплачу. А Кола неугомонный встанет рядом со мной на одну ногу, словно тяжелый старый аист, и посмеется надо мной. Он срифмует горе и счастье, все, что случилось, и все, чего никогда уже не вернуть, все, что найдено, и все, что пропито, проиграно, пропущено мимо ушей в его жизни, как и в моей. И смешной гасконец все примет, и осядет, охромев, на чердаке, как и я сегодня осяду в спальне. Только бы дотянуть до утра".
      Сунула в карман халата шершавый томик и поскакала к лестнице. Путь до спальни растянулся в темноте до невозможной усталости, и Софья даже обрадовалась тряской боли во всем теле. В тумбочке у кровати отыскалась склянка "Корвалола" - пустая всего на треть. Слабая, но хоть какая-то надежда уснуть быстро и без сновидений.
      Первым в тот вечер обманул Софью терпкий гасконский весельчак. Он опрокинул свой последний стакан вина уже в четыре часа ночи. А до ленивого осеннего рассвета пролегала еще непочатая предутренняя пустошь - самая волглая низина ночи, и спать совсем не хотелось. Софья накапала в стакан двадцать капель "Корвалола". Не помогло. Через полчаса ватного листания какого-то журнала она дотянулась до графина, плеснула еще воды и еще двадцать капель, выпила и снова принялась листать. Через час у нее заболели глаза. Совсем как в детстве. Словно под веки нанесло мелкого песку.
      Вторым обманщиком оказалась любимая старушечья смесь брома и фенобарбитала. Да, спать хотелось. До тошноты. И Софья даже отбросила журнал, погасила ночник и вдавила затылок в подушку. Понадеялась. Темнота навалилась на веки снаружи, а внутри... Внутри, в изнанке век продолжала струиться кровь, смешанная с мелким песком. Соня терпела, погружаясь все глубже в шорохи и дребезжания ночи, ей даже показалось, что все получилось - тьма стала гуще... И вдруг что-то щелкнуло внутри головы. Соня распахнула глаза. Сердце скакнуло к самому горлу. А кричать нельзя. Тогда станет еще хуже - еще страшнее. Софья уже совершенно не помнила, отчего так пугалась этих щелчков за лобной костью. Одно время она даже думала, что это просто рассыхается тумбочка, и ночью щелчки становятся слышнее. "Но не то, не то, не знаю, почему я знаю, что все мои объяснения - не о том", - думала Соня в ловушке своей бессонницы. И средство уйти от необъяснимого страха, конечно, было. То самое, проверенное - дом. "Но как теперь? Как сегодня с этим быть, Яков Моисеич?"
      И все-таки Софья снова закрыла глаза и вышла на перекресток.
      "Мне больше некуда идти, Яков! Мне больше некуда бежать от этих щелчков, которые я никак не могу перевести с языка страха на язык человеческий".
      Летний вечер на перекрестке закатов сегодня казался вязким, как вишневое варенье. И Соня-Сонечка не понимала или не хотела понять, отчего солнце сегодня так ярко заходит - опускается в красное зарево, сладкое, если не присматриваться. Девочка перешла дорогу и потянула на себя калитку. На дом она не смотрела. Только лопухи мелькали под ногами. Соня тихонько вскарабкалась, прихрамывая, на крыльцо, открыла дверь. И отпрянула. Из дома полыхнуло - в лицо, в волосы, в зажмуренные глаза...
      Софья зашлась в крике и распластала ладони по стене, нащупывая выключатель ночника. И снова вспышка. Комната, резь в глазах, страх. Софья заплакала. Как однажды в детстве она плакала оттого, что не могла открыть глаза, так сейчас она рыдала оттого, что не могла заставить себя снова закрыть их. И не на что больше надеяться, и нечего ждать. Не поможет мамино милосердие, запоздалая любовь, не вызвать ту добрую врачицу из своего детства, и не дождаться уже прихода Якова Моисеича.
      "Ты не вернешься ни в один из вечеров моих, и ты не сможешь больше спрятать меня от... От чего?!"
      Никто не отвечал ей с другой стороны выжженной памяти. И Соня поняла то, что в сущности понимала всегда - там давно уже нет никого. Софья хотела позвонить хоть кому-то, услышать злой ночной голос разбуженного человека. Но кому звонить? Не Любке же... И уж не Оське.
      "Ему - никогда. Ему так же хорошо под столом, которого он даже не замечает, как и мне в моей пожизненной колыбели", - металось в голове. Она с трудом поднялась с кровати, упала, снова встала, цепляясь за кровать, тумбочку, стул, выпрямилась, прижавшись спиной к шкафу. По пути на кухню она падала еще дважды. Но все-таки добралась. Все так же - прыжками, переворачивая сахарницу, солонку, роняя спички, Софья умудрилась сварить кофе. А потом еще одну джезву. И еще одну. И вспомнила, что в аптечке завалялись витамины с кофеином, растворила в воде и выпила сразу две таблетки. Теперь сердце колотило в ребра зайцем, почти так же назойливо, как мысли в темя.
      На рассвете кухню затопило мутной молочной сывороткой, и листья за окном шумно зашелестели. Софья не заметила, как голова, которую она подпирала рукой, соскользнула на стол. Она все-таки уснула. И не услышала ни долгого звонка отягощенной покупками Любки, ни после - пулеметного стука в окно. Только когда соседка, вернувшись домой, стала названивать ей по телефону, Софья начала просыпаться. И едва не закричала снова. Сон, которого ей так и не удалось избежать сегодня, еще мельтешил где-то на границе сознания, и его хотелось скорее оттолкнуть, отогнать хоть чем-то. Хотя бы криком. Софья стиснула зубы: "Нет. Нельзя кричать. Нельзя отгонять его сейчас. Иначе я так никогда и не узнаю! Иди ко мне..." Она снова закрыла глаза и перестала слышать бреньканье телефона. "Иди..."
      Что-то крутилось и извивалось в темноте. Чернее, чем сама темнота. Длинное, злое, жалящее... Щелкучее! Софье снова захотелось закричать и снова удалось сдержаться. А нечто щелкало все громче, подкрадывалось все ближе, словно Софья не закрыла глаза, а открыла их в какой-то иной мир, где нет ничего, кроме кромешной злости и боли, где хлещут свинцовые дожди, где никак не увернуться от ветра, и он бьет по щекам наотмашь, где невидимые во тьме стены налетают на тебя с разбега и расплющивают, где все предметы - остроконечны и ранят. И Софья все-таки закричала. Она выкрикивала снова и снова то самое - запретное для себя слово. Выкрикивала до тех пор, пока не поняла, что же именно она кричит.
      Софья затихла. "Ненавижу? Господи, кого же я так ненавижу?! Кто же, что же стало моим ночным адом так давно, что я и не упомню..." Телефон зазвонил снова. На этот раз она решила подойти. Два прыжка - коридор, три прыжка - поворот и дверь спальни. Софья сняла телефонную трубку и услышала взвизгивающий голос Любки.
      - Почему ты не открывала?! У меня и без тебя забот хватает, мне оглоедов кормить, а тут еще из-за тебя с ума сойдешь. Что? Проспала? Врешь ты все! Ты ж как твоя мамка в последние годы - попросит чего, а потом забудет, и дверь не откроет...
      Софья нажала пальцем на рычаг. Дотянулась до вилки и выдернула телефон из сети. Лоб покрылся холодной испариной. Когда Любка стала говорить о маме, Софье снова померещились щелчки. И хотелось подумать, что это совпадение, что помехи на линии. И не моглось уже так подумать: "Не помехи. Нет. И тумбочка вовсе не рассыхается по ночам. Это у меня в голове щелкает. Тихо и страшно. И самое страшное, что и щелчки и запретное слово - все это принадлежит маме. Значит..." Софья схватилась за голову. "Значит, и ненависть, и то, что извивается и хлещет в темноте - оттуда. От нее. Но я... Я же любила маму! Я плакала и тосковала, когда она умерла. Да, она наказывала меня в детстве, но ведь все это уже давно прошло. Прошло даже раньше, чем кончилось детство. Прошло в тот день, когда к нам в гости явился Яков Моисеич. Так почему же?.." Однако дальше думать никак не получалось. Словно мысли натыкались на рыхлую стену, вязли, рассеивались, путались.
      Софья вернулась на кухню и выгребла из холодильника остатки колбасы и вареные яйца. Есть не хотелось. Колбаса пахла пыльной бумагой. А когда в полдень в дверь постучала Любка, она впустила соседку и долго извинялась за то, что разговор оборвался, телефон, наверное, барахлит. Любка не поверила. Софье это было безразлично. Она выслушала сетования соседки, расплатилась за продукты и вдруг спохватилась: "Ссориться с Любкой незачем. Она-то в чем виновата?.." Софья без особой симпатии оглядела соседку. "Воробышек. Серый окраинный воробышек. Я же даже представить себе не могу, что ей нужно, и нужно ли ей хоть что-то..." - раздумывала Софья, топчась с Любкой в коридоре. И вдруг чуть не хлопнула себя по лбу: "Есть, нашла!"
      - Любушка, погоди... - начала Софья, хватаясь за ручку двери кладовой бывшей детской комнаты.
      - Знаешь, у меня ведь остались старые игрушки. Может, ты заберешь для своих?
      Любка задумалась на секунду и кивнула.
      - Давай. Только тебе ведь еще разбирать придется, а я и так с тобой все утро проваландалась.
      - Это быстро! - торопливо заверила Софья, боясь, что Любка передумает и еще на что-нибудь обидится. - У тебя и пакеты как раз освободились. Мы быстро покидаем, что понравится. Смотри!
      Она распахнула дверь кладовки. Любку больше уговаривать не пришлось. Соседка увидела здоровые картонные ящики на полу и юркнула в комнату. Софья попрыгала следом.
      Соседка уже открыла первый короб и теперь сосредоточенно ковырялась в нем, вытаскивая наружу зайца со сломанным барабаном, медведей, собак, крохотный рояль.
      - А тебе не жалко? Может, чего оставить хочешь? Память все-таки? бубнила Любка.
      - Нет, - ответила Софья тощей спине. - Все, что я хотела, я сохранила.
      От нечего делать она прислонилась к дверному косяку и смотрела, как в хозяйственных пакетах исчезают зверушки, шарики и ерундовины, о существовании которых она почти позабыла.
      - Ну что ж это такое! - возмутилась Любка, пытаясь вытащить из ящика большую кучеряво-блондинистую куклу.
      Неестественно розовое лицо чудища пучилось в цепких руках соседки, кукла моргала одним глазом и громко хлопала ресницами по щеке.
      - Она там цепанулась за что-то... Подержи.
      Софья уперлась рукой о стену и ухватила куклу за волосы. Любка запустила руки поглубже в ящик и, чертыхаясь, вытащила наружу какой-то длинный черный шнур с двумя деревянными веретенцами на концах.
      - Что такое? - подивилась Люба, растягивая штуковину. - Никак, скакалка?
      - Да. Скакалка, - каким-то чужим голосом сказала Софья. - Змея.
      - Чего? Какая змея?
      - А я ей глаза нарисовала, и рот, и язык такой смешной, раздвоенный...
      - Тебе нехорошо? - всполошилась соседка, приглядываясь к Софье.
      - Знаешь, я пойду, наверное, на кухню, пока ты здесь разбираешь. Мне действительно нехорошо. Только... - она задержалась в дверях. - Только скакалку, наверное, я оставлю себе. Я вспомнила кое что... Я ее очень любила!
      - Ты плачешь?!
      Софья выпрыгнула в коридор, а там уже лило вовсю. Сердитый дождь с изнанки мира хлестал по глазам. Взгромоздившись на табурет, она смаргивала с ресниц округлые радуги, и сквозь пелену проступала перепуганная соседка со змеей в руке. И змея опять танцевала. Щелк - черный изгиб вправо, щелк - хлестнуть хвостом по дверной ручке, щелк-щелк-щелк!
      - Любушка, дай ее мне, - попросила Софья.
      Любка быстренько сунула скакалку ей в руку и замерла, словно раздумывая, а не принести ли и другие игрушки? Софья, казалось, угадала ее мысли.
      - Нет, здесь все дело только в змее. Остального мне не надо. Ты бы не могла налить мне стакан воды?
      Люба кинулась к плите и плеснула в стакан до половины тепловатой противной водицы.
      - Все там будем... - как-то уж совсем некстати заметила соседка.
      "Там?! Нет, не все. В том-то и дело, что не все, Любушка! Может быть, я и ошибаюсь, но мне так хочется верить, что там, где теперь и папа, и мама, и бабушка на марципановой перине, и Яков Моисеич... Что там не найдется места змее. Ведь теперь я вижу, какая она несуразная, и мне думается, что она все-таки не сможет пролезть в игольное ушко первой вечерней звезды".
      Соседка повздыхала над Софьей еще немного, пообещала прийти послезавтра и отправилась домой.
      "Мама, как же нам со змеюкой быть теперь? Ты не знаешь, но я ведь ее сначала любила, потом ненавидела, после боялась, а однажды забыла вовсе. Змея исчезла. И ничего уже от той любви и ненависти не осталось, кроме бессонницы. А теперь? Теперь она греется у меня в кармане и - ни звука внутри моей глупой головы. Может быть, змея вовсе не такая злая? Может быть, ей просто становилось очень холодно и одиноко в кладовке, вот она и щелкала хвостом от озноба?"
      Соня впала в детство.
      Она прыгала по дому, посиживала в кресле, перекусывала, и время от времени поглаживала карман халата: чтобы змея снова не замерзла.
      В сумерках Софья уютилась в постели, поставила рядышком большой термос с липовым чаем и включила электрическую грелку. Не для себя. Для змеи. И почему-то ни разу не задумалась о том, сможет ли она заснуть сегодня. Почему-то не хотелось об этом думать. На столике у кровати стояла вазочка с шоколадным печеньем, валялись несколько конфет и вкусная книжка из украденной библиотеки. Софья почитала совсем немного и уложила голову на подушку. Как и раньше - не торопясь. Руку она положила на грелку поверх змеи.
      Софья долго прислушивалась к темноте, но тумбочка сегодня раздумала рассыхаться. Вокруг головы простиралось пространство бесцветной тишины, как бывает только на окраине города. Если очень долго пробираться по ничейной территории ночи, то в конце концов можно уловить на самой границе слуха шум поезда, шорох машины, комариный писк, но они, как крупинка сахара, незаметно растворяются в тишине, прежде, чем ты успеешь понять, что же это было на самом деле...
      Соня закрыла глаза.