Всеволод Овчинников
      Корни дуба
      Впечатления и размышления
      об Англии и англичанах
      Глава 1
      УМЫВАЛЬНИК БЕЗ ПРОБКИ И ВАННА БЕЗ ДУША
      Мы обедали в английской семье, которая собиралась в двухнедельную поездку по Советскому Союзу. Разговор шел о Москве, Ленинграде, Сочи, о том, что лучше всего посмотреть в этих городах за считанные дни. После пудинга, как водится, подали сыр, а потом пригласили гостей пить кофе к камину.
      Улучив минуту, хозяин отвел меня в сторону и сказал, что хотел бы доверительно поговорить на одну щекотливую тему. Может ли он рассчитывать, что я, во-первых, правильно пойму мотивы его вопроса, а во-вторых, отвечу на него вполне искренне? Я, разумеется, кивнул, хоть и не представлял, что может последовать за подобным предисловием.
      - Видите ли, - продолжал хозяин после нерешительной паузы, - мы с женой едем в СССР впервые. И все, кто там бывал, советуют нам непременно захватить с собой пробку для умывальника. Говорят, что в гостиницах у вас тепло, даже есть горячая вода. Но вот раковину затыкать нечем - так что ни умыться, ни побриться. Какого же диаметра везти пробку? Одинаковы ли они в разных городах? И не подумайте, что нас пугают какие-то мелкие неудобства. Дело не в них, каждый друг Советского Союза понимает, что всего сразу не напасешься: революция, война... Но почему пробок для ванн давно хватает, а с пробками для раковин дело так затянулось?
      Умывальник без пробки. Сколько раз вопросами о нем меня ядовито донимали наши недруги, сколько раз недоуменно спрашивали о нем наши друзья! Сколько раз при публичных выступлениях и в частных беседах мне доводилось объяснять, что привычка умываться под струей воды - это не суровое наследие революции и войн, а национальный обычай, сложившийся с незапамятных времен, что еще задолго до появления водопровода у нас было принято поливать на руки из ковша или набирать воду в ладони из рукомойника. Именно поэтому, добавлял я, советский турист так же сетует в Англии на ванну без душа, как английский турист в СССР - на умывальник без пробки. Останавливаясь в английской гостинице, всякий раз негодуешь и недоумеваешь: во-первых, как раздеваться при таком холоде; во-вторых, как ополоснуть ванну, если нет ни таза, ни гибкого шланга; и, в-третьих, как ополоснуться самому, если нет ни душа, ни смесителя - только краны с холодной и горячей водой.
      Ночуя в английских семьях, убеждаешься, что это общее явление. В квартире, которую снял для лондонского корпункта "Правды" еще предшественник моего предшественника, домовладелец лишь после многолетних просьб установил в ванне душ с гибким шлангом. Однако умывальник по традиции не имеет смесителя, так что воду из двух кранов можно смешивать только в закупоренной пробкой раковине. А поскольку плескаться в умывальнике, как это делают англичане даже в гостиницах, поездах и общественных туалетах, я так и не полюбил, мне приходится после бритья споласкивать лицо теплой водой из кружки.
      В отличие от нас англичане никогда не умываются под струей. Не имеют они обыкновения и окатываться водой после ванны, а прямо в мыльной пене начинают вытираться. Но еще труднее, пожалуй, свыкнуться с тем, что этот обычай распространяется и на мытье посуды. Помнится, я был впервые поражен этим на дне рождения у одной лондонки. Когда гости встали из-за стола, хозяин объявил, что по случаю юбилея жены он сам соберет тарелки и бокалы. Мужчины из солидарности отправились за ним на кухню. По рукам пошел графин портвейна, начались анекдоты. Хозяин тем временем наполнил мойку, добавил в воду жидкого мыла, а потом принялся просто окунать туда тарелки, проводить по ним щеткой и тут же ставить их на сетку, Тогда я, грешным делом, подумал, что он, будучи навеселе, просто забыл сполоснуть посуду под краном, прежде чем высушить и протереть ее. Однако впоследствии убедился, что это было не исключение, а общее правило. Именно так - и только так - моют бокалы и кружки, тарелки и вилки во всех английских пабах и ресторанах.
      Я отнюдь не намерен утверждать, что у московской продавщицы газированной воды вымытые в струях стаканы всегда чище, чем пивные кружки у содержателя лондонского паба, который их окунает и протирает. Я хочу лишь подчеркнуть, что сам подход к гигиене может основываться на разных врожденных привычках и представлениях.
      Умывальник без пробки и ванна без душа - лишь один из множества подобных примеров. Все они иллюстрируют непреложную истину: если мы привыкли делать что-то именно так, другие иной раз предпочитают делать это совершенно иначе. Сталкиваясь за рубежом с чем-то необычным и непривычным, мы подчас превратно судим о нем из-за инстинктивной склонности мерить все на свой аршин. Мораль сказанного выше, пожалуй, исчерпывающе выражена в известном четверостишии:
      Лошадь
      сказала, увидев верблюда:
      "Какая нелепая лошадь-ублюдок!"
      Верблюд подумал: "Лошадь разве ты?
      Ты же просто верблюд недоразвитый..."
      Чтобы понять незнакомую страну, важно преодолеть привычку подходить к другому народу со своими мерками. Подметить черты местного своеобразия, описать экзотические странности - это лишь шаг к внешнему знакомству. Для подлинного познания страны требуется нечто большее. Нужно приучить себя переходить от вопросов "как?" к вопросам "почему?", то есть, во-первых, разобраться в системе представлений, мерок и норм, присущих данному народу; во-вторых, проследить, как, под воздействием каких факторов эти представления, мерки и нормы сложились: и, в-третьих, определить, в какой мере они воздействуют ныне на человеческие взаимоотношения и, стало быть, на современные социальные и политические проблемы.
      Всякий, кто впервые начинает изучать иностранный язык, знает, что куда легче запомнить слова, чем осознать, что они могут сочетаться и управляться по совершенно иным, чем у нас, правилам. Грамматический строй родного языка довлеет над нами как единственный, универсальный образец, пока мы не научимся признавать право на существование и за другими. Это в немалой степени относится и к национальному характеру, то есть грамматике жизни того или иного народа, которая труднее всего поддается изучению.
      Нередко слышишь: правомерно ли вообще говорить о каких-то общих чертах характера целого народа? Ведь у каждого человека свой нрав и ведет он себя по-своему. Это, разумеется, верно, но лишь отчасти. Ибо разные личные качества людей проявляются - и оцениваются - на фоне общих представлений и критериев. И лишь зная образец подобающего поведения - общую точку отсчета, - можно судить о мере отклонений от нее, можно понять, как тот или иной поступок предстает глазам данного народа. В Москве; к примеру, положено уступать место женщине в метро или троллейбусе. Это не означает, что так поступают все. Но если мужчина продолжает сидеть, он обычно делает вид, что дремлет или читает. А вот в Нью-Йорке или Токио притворяться нет нужды: подобного рода учтивость в общественном транспорте попросту не принята.
      Нередко слышишь также: можно ли говорить о национальном характере, когда жизнь так насыщена переменами, а стало быть, непрерывно меняются и люди? Спору нет, англичане сейчас не те, что во времена королевы Виктории. Но меняются они по-своему, по-английски. Подобно тому, как постоянный приток новых слов в языке укладывается в устойчивые рамки грамматического строя, национальный характер меняется под напором новых явлений тоже весьма незначительно.
      Освоив грамматику жизни того или иного народа, зная, в какие формулы надлежит подставлять пестрые и противоречивые факты его современной действительности, легче разобраться в текущих социальных и политических проблемах данной страны. Этой мыслью мне довелось в свое время завершить книгу о японцах, и с нее же хочется начать теперь книгу об англичанах. Хотя, разумеется, судить о характере человека, и тем более целого народа, дело весьма субъективное. Так что я смогу поделиться лишь своими личными впечатлениями об обитателях туманного Альбиона и опять-таки личными размышлениями о них.
      Национальный
      характер повсюду живуч. Но ни к какому народу это не относится в большей
      степени, чем к англичанам, которые, судя по всему, имеют нечто вроде патента
      на живучесть своей натуры. Такова первая и наиболее очевидная черта англичан.
      Стабильность и постоянство ах характера. Они меньше других подвержены веяниям
      времени, преходящим модам. Если авторы, пишущие об англичанах, во многом
      повторяют друг друга, объясняется это прежде всего неизменностью основ
      английского характера. Важно, однако, подчеркнуть, что при своей стабильности
      характер этот составлен из весьма противоречивых, даже парадоксальных черт,
      одни из которых весьма очевидны, другие же трудноуловимы; так что каждое
      обобщение, касающееся англичан, тут же может быть оспорено.
      Материалистический народ - кто усомнится
      в этом? - англичане дали миру щедрую долю мистиков, поэтов, идеалистов. Народ
      колонистов, они проявляют пылкую приверженность к собственной стране, к
      своему дому. Неутомимые мореплаватели и землепроходцы, они одновременно
      страстные садоводы. Их любознательность позволила им познакомиться с лучшим
      из того, чем обладают другие страны, и все-таки они остались верны своей
      собственной. Восхищаясь французской кухней, англичанин не станет имитировать
      ее у себя дома. На редкость законопослушный народ, они обожают читать о
      преступлениях и насилии. Являя собой воплощение конформизма - нет большего
      греха, чем делать то, что делать не принято, - они в то же время заядлые
      индивидуалисты, и среди них полно эксцентриков.
      Все это парадоксы, к которым, пожалуй,
      следует добавить еще один: при всей своей парадоксальности английский
      характер редко бывает загадочным и непредсказуемым. Его главные черты
      достаточно ясны, они проходят сквозь все классы общества и почти не поддаются
      воздействию времени. У англичан гораздо больше тех качеств, которые их
      объединяют, чем тех. которые их разъединяют.
      Генри
      Стил Комманджер (США).
      "Британия глазами американцев" (1974).
      Ничего, казалось бы, не скрывает о себе
      Англия. Ни в каких, казалось бы, выражениях не стесняется она, открывая свое
      лицо. И никто так не умеет смеяться над ней, как сама она над собой...
      Но... что, собственно, знаем мы глубоко
      об Англии, как представляем себе ее лицо, казалось бы совершенно открытое
      чужому взгляду?
      Мне думается, нет маски более
      загадочной, чем это открытое лицо. И нет более интересной задачи сейчас для
      журналиста-международника, нежели разгадать эту загадку Англии, разгадать
      так, чтобы можно было представить себе ее будущее, верней представить себе
      желательность того будущего, которое было бы не только наилучшим для нее, но
      и органичнейшим, отвечающим ее самым глубоким национальным корням.
      Мариэтта
      Шагинян,
      "Зарубежные письма" (1971).
      Глава 2
      КАПЛИ НА ПЛАЩЕ
      С чего начинаешь, впервые попав в чужую, незнакомую страну? Присматриваешься и прислушиваешься. Спешишь слиться с уличной жизнью. Как губка впитываешь впечатления, жадно ловишь звучащую вокруг речь. Пытаешься разговориться со случайными встречными: с попутчиком в автобусе, с соседом на садовой скамейке. Словом, окропляешь животворной влагой личных впечатлений сухие зерна заочных знаний о стране.
      Все это довелось изведать уже не раз. И до приезда в Лондон я был убежден, что процесс вживания пойдет в Англии быстрее и глаже, чем в Китае или Японии. Все-таки там, думалось мне, передо мной был куда более труднопостижимый мир, а уж насчет языкового барьера и вовсе не может быть сравнения.
      И вот первая неожиданность, первое открытие: к английской жизни, оказывается, отнюдь не легче подступиться, чем к японской, а может быть, и труднее. Это непросто объяснить словами; вроде бы постоянно находишься среди англичан, а непосредственного контакта с ними почти не имеешь. Кажется, будто вместо человеческих лиц к тебе повернуты спины.
      Как всякому новичку, не терпится окунуться в английскую жизнь. Но, оказывается, не тут-то было. Впечатление такое, словно на тебя надели некий скафандр, из-за которого, как глубоко ни опустись, все равно остаешься для окружающих инородным телом. Это как бы погружение без соприкосновения.
      Волей-неволей убеждаешься, что в английскую жизнь нельзя разом окунуться с головой. Ею можно лишь постепенно пропитываться, капля за каплей, как намокает плащ путника под неторопливо моросящим английским дождем.
      Над английской толпой всегда как бы приспущена завеса молчания, она приспущена не до конца, не настолько, чтобы превратить массовую сцену в кадр из немого кинофильма. И все-таки не можешь отделаться от ощущения, что некий невидимый звукооператор убавил регулятор громкости до каких-то минимальных и непривычных нам пределов. На перроне вокзала или в универмаге, в переполненном пабе или театральном фойе чувствуешь себя будто отделенным от скопления людей незримой звуконепроницаемой стеной.
      Эта приспущенная над английской толпой завеса молчания (или, на худой конец, полумолчания) особенно поражает потому, что люди вокруг отнюдь не молчат, а разговаривают друг с другом. Да-да! Дело не в том, что англичане немногословны (хотя данная черта присуща им куда больше, чем другим народам). Дело в том, что эти островитяне разговаривают каким-то особым голосом: приглушенным, почти усталым. Они беседуют так, словно каждый из них в одиночестве выражает вслух собственные мысли.
      Мы, по-видимому, так привыкли без нужды повышать голос, что перестали замечать это. Когда, привыкнув к полубезмолвию английской толпы, вновь попадаешь на континент, например во Францию или к себе домой, ловишь себя на мысли, что человеческая речь режет ухо, люди кажутся излишне шумливыми.
      Но вернемся к нелегкому процессу вживаняя. Торопишься слиться с уличной жизнью и вскоре задаешься вопросом: а существует ли она? Мало-помалу убеждаешься, что английская улица не живет сама по себе. Это лишь русло, по которому протекает жизнь. Это лишь поток безучастных друг к другу людей, каждый из которых спешит по своим делам или торопится попасть домой.
      Английская улица не предназначена быть местом встреч, споров, свиданий или прогулок. Она не служит для того, чтобы развлечься, побродить без цели, побеседовать с приятелем, поглазеть по сторонам. Люди, которые собираются группами на тротуаре или праздно слоняются туда-сюда, мешая потоку пешеходов, привлекают взгляды, в которых сквозь английскую сдержанность сквозит неодобрение.
      Англичанин молчаливо шагает по своим делам, словно не замечая уличной толпы, не являясь ее частью. Никогда не увидишь, чтобы он обернулся, проводил кого-то взглядом. Отчасти потому, что незнакомцы не существуют для него, отчасти потому, что это было бы недопустимым вторжением в чужую частную жизнь.
      Считается, что улицы существуют не для человеческого общения, а для того, чтобы без помех добраться из одного места в другое. Поэтому попытка вступить в разговор с незнакомым человеком на улице, на взгляд англичанина, столь же неуместна и даже антиобщественна, как попытка завязать флирт с водительницей соседней автомашины на перекрестке перед светофором. Английская улица - это лишь русло, по которому протекает жизнь, ибо англичанин живет дома, а не на улице. Причем даже на людях он умудряется сохранять собственное одиночество и охранять одиночество других.
      Если четыре англичанина входят в пустой вагон, они инстинктивно рассядутся по разным купе. И каждый новый пассажир непременно обойдет весь вагон, прежде чем решится подсесть к кому-либо из них.
      Как об удивительной экзотике далеких стран рассказывают лондонцы - о москвичах, которые успевают разговориться с иностранцем даже на станции метро - хотя интервалы между поездами не превышают пяти минут, - причем ухитряются довести беседу до вопросов о том, чем занимается их новый знакомый, что у него за семья и сколько он зарабатывает.
      Находясь на людях, англичанин способен мысленно изолировать себя от окружающих. Сотни незнакомых людей ежедневно обедают вместе в одних и тех же закусочных. Но даже если соседи по столику знают друг друга в лицо, отчужденность сохраняется. И когда один из них просит другого передать ему соль или перечницу, голос его столь же безукоризненно вежлив, сколь холодно-безличен. Соседство с незнакомым человеком не стесняет англичанина. Но уже самим тоном обращения к нему он как бы отстаивает свое право на одиночество среди других людей.
      Куда ни кинь, а Британия действительно царство частной жизни, что заведомо ставит приезжего в невыгодное положение: он чаще видит перед собой ограду, чем сад, который она обрамляет. Впрочем, в этой изгороди, скрывающей от посторонних взоров частную жизнь загадочных островитян, есть, пожалуй, две отдушины, позволяющие наблюдать их как бы на воле, будто львов в вольерах Виндзорского зоопарка. Первая из этих отдушин - английский парк. Вторая - английский паб.
      Да, английские парки - это не только заповедники сельской природы внутри городов, это поистине оазисы в пустыне безжизненных улиц. В парке англичанин становится иным. Его отчужденность разом сменяется непринужденностью. Здесь не только можно, но и нужно освободиться от пут подобающего поведения, снять с себя бремя забот, дать волю своим порывам. В английском парке человека ничто не стесняет. Он может резвиться, как ребенок, или мечтать, сидя под развесистым дубом. Он может бродить по лужайкам, валяться на траве, он может играть в мяч или заниматься любовью (хотя последнее я, пожалуй, отнес бы к способности англичан игнорировать окружающих, абстрагироваться от них).
      Что же касается английского паба, то для людей, которые волей-неволей обрекли себя на одиночество, возведя в культ понятие частной жизни, эти питейные заведения призваны, по-моему, играть ту же роль, что отведена острому вустерскому соусу среди пресного однообразия английской пищи.
      Английский паб представляется мне неким антиподом французского кафе. Идеал парижан - сидеть за столиком на тротуаре, перед потоком незнакомых лиц. Идеал лондонца - укрыться от забот, чувствуя себя в окружении знакомых спин. Разумеется, паб служит и для общения. Но прежде всего он способен дать каждому посетителю радость уединения в той мере, в какой он сам того пожелает.
      Англичанин ценит паб прежде всего как место встречи соседей, далее по важности как место отдыха коллег и лишь затем как приют для незнакомцев. Для новичка же эти три функции обычно раскрываются в обратном порядке.
      Прежде всего постигаешь, что паб незаменим как оазис, дающий приют путнику в пустыне городских улиц. Как выручает он, когда хочется дать отдых ногам после осмотра лондонских достопримечательностей - хождения по Вестминстерскому аббатству и залам парламента, по Национальной галерее и Британскому музею! Как выручает паб в чужом городе, когда на улице дождь, а до поезда еще полтора часа или когда неожиданно удалось удачно запарковать машину и надо скоротать время до начала приема или спектакля! Как выручает паб, когда требуется наскоро перекусить, или назначить место встречи, или, наконец, когда (прошу прощения) не знаешь, где находится ближайшая общественная уборная. Не дай бог только, чтобы подобная потребность возникла после трех дня и до шести вечера, когда пабы закрываются (даже в разгар лета, когда весь Лондон умирает от жажды, а иностранные туристы тщетно мечтают о глотке пива и на чем свет клянут английские традиции).
      Многие из загородных пабов с незапамятных времен соседствуют с божьими храмами, к общему удовольствию их содержателей и благочестивых прихожан. Кстати сказать, именно эти загородные пабы с их пылающими каминами, дубовыми стропилами под потолком и старинной медной утварью в наибольшей степени хранят уют старой английской таверны, воспетой Сэмюэлом Джонсоном. По достоинству оценить их очарование редко удается мимолетному туристу. Ведь для этого нужно не только время, чтобы их разыскать, но и знакомство с кем-то из местных жителей, который ввел бы своего гостя в круг завсегдатаев. Только тогда можно осознать незаменимую роль паба как универсального центра общинных связей, как место, где можно получить дельный совет насчет ремонта крыши или прививки яблонь, по случаю приобрести подстреленных на охоте зайцев или удачно сбыть подержанную автомашину.
      Возможности да и потребности заставляют иностранного журналиста раньше познакомиться с той категорией пабов, где посетителей объединяет не место жительства, а место работы. Как заманчиво, например, воспользоваться приглашением соотечественника из Московского народного банка и посетить после полудня один из пабов Сити, где можно вблизи наблюдать загадочных обитателей "квадратной мили" - того города в городе и государства в государстве, каковым является крупнейший в мире финансовый центр. (Бываешь лишь чуть разочарованным, что немногие из них носят традиционные котелки, точно так же как мои московские гости в Токио сокрушались, что не все японки на улицах одеты в кимоно.)
      На вечерней Шафтсбери-авеню после спектакля "Иисус Христос суперзвезда" можно оказаться в пабе, где Мария Магдалина пьет джин с тоником, а Иуда заказывает себе вторую пинту темнейшего ирландского "Гиннеса". Однако, оказавшись среди людей с общими профессиональными интересами, не следует обольщаться. Если не считать пабов на Флит-стрит, профессионализм этот почти не проявляется в разговорах. Москвичи когда-то шутили, что если французы в конторе ведут речь о делах, а в кафе о женщинах, то русские подчас поступают наоборот. Англичанам же, пожалуй, не свойственно ни то, ни другое. Даже о политике в пабах спорят меньше, чем в любом питейном заведении на континенте.
      В пабе, где собираются актеры, тебя знакомят с двумя драматургами. Думаешь: вот счастливейший шанс войти в курс театральной жизни! А собеседники весь вечер толкуют о новой системе обогревания теплиц для цветочной рассады или о том, как выступает нынче в Индии английская сборная по крикету. Менее всего вероятно, чтобы кто-нибудь из них упомянул о недавней премьере нашумевшей пьесы, о чем как раз и хотелось бы узнать их мнение.
      И это не досадная случайность, а роковая для иностранца местная особенность, которая изрядно досаждает ему и на последующем этапе тернистого пути к познанию страны - когда он наконец обретает долгожданную возможность переступить порог английского дома.
      Уже отмечалось, что с англичанами, во-первых, трудно разговориться на улице, что их жизнь, во-вторых, наглухо скрыта от посторонних взоров тем, что они именуют "мой дом - моя крепость". Обзаводясь наконец первыми знакомствами и вписавшись в ритуальную схему взаимных представлений и приглашений, без которых личные контакты тут вообще невозможны, с горечью убеждаешься, что есть еще и в-третьих: даже разговор со знакомым англичанином, который представлялся таким желанным и недоступным, на поверку дает гораздо меньше, чем от него ждешь.
      Начать с того, что" попав в гости в английский дом, обычно остаешься в неведении: с кем, кроме хозяев, свела тебя судьба под одной крышей? Тут не принят обмен визитными карточками, непременный у японцев, стремящихся получить при встрече максимальный набор сведений друг о друге. Тем более чужд здесь американский обычай прикалывать приглашенным на грудь именные таблички.
      Знакомя гостей, хозяева, прежде всего, представляют их друг другу просто по имени: "Это Питер, это Пол, а это его жена Мери". Если и добавляется какая-то характеристика, то чаще всего шутливого характера: "Вот наш сосед Джон, принципиальный противник мытья автомашины". Или: "Позвольте представить вам сэра Чарльза, который не живет в Лондоне, так как его ирландский терьер предпочитает свежий воздух". Тут, само собой, завязывается длительная беседа о последней собачьей выставке, о родословной призера, о новом виде консервированного корма для щенков, который недавно начали рекламировать по телевидению. И, может быть, уловив, что чужеземца не так уж волнует собачья жизнь, сэр Чарльз из вежливости осведомляется, сохранилась ли еще в России псовая охота на зайцев и лисиц.
      Лишь недели три спустя, упомянув при новой встрече с хозяином, что "давешний седой собаковод на удивление хорошо знает Тургенева", с досадой узнаешь, что сэр Чарльз - известный писатель, побеседовать с которым о литературе было бы редкой удачей, ибо он почти не бывает в Лондоне.
      - Что же вы не сказали мне об этом раньше! - упрекаешь своих знакомых. Но даже когда в другой раз тебе шепнут пару слов о собеседнике, результат бывает тот же самый. Директор банка в Сити уклонится от расспросов о невидимом экспорте и заведет речь о коллекции старинных барометров или об уходе за розами зимой. А телевизионный комментатор по проблемам рабочего движения проявит жгучий интерес к методам тренировки советских гимнастов.
      Несколько упрощая, можно сказать, что англичанин будет скорее всего разговаривать в гостях о своих увлечениях и забавах, искать точки соприкосновения со своим собеседником именно в подобной области и почти никогда не станет касаться того, что является главным делом его жизни, особенно если он на этом поприще чего-то достиг. Так что при знакомстве нечего рассчитывать на серьезную беседу о том, что тебя в этом человеке больше всего интересует, услышать о вещах, которые прежде всего хотелось бы выяснить.
      Англичанин придерживается правила "не быть личным", то есть не выставлять себя в разговоре, не вести речи о себе самом, о своих делах, профессии. Более того, считается дурным тоном неумеренно проявлять собственную эрудицию и вообще безапелляционно утверждать что бы то ни было (если одни убеждены, что дважды два - четыре, то у других на сей счет может быть иное мнение).
      На гостя, который страстно отстаивает свою точку зрения за обеденным столом, в лучшем случае посмотрят как на чудака-эксцентрика, а в худшем как на человека плохо воспитанного. В Англии возведена в культ легкая беседа, способствующая приятному расслаблению ума, а отнюдь не глубокомысленный диалог и тем более не столкновение противоположных взглядов. Так что расчеты блеснуть знаниями и юмором в словесном поединке и завладеть общим вниманием не сулят лавров.
      Каскады красноречия разбиваются об утес излюбленной английской фразы: "Вряд ли это может служить подходящей темой для разговора". Остается лишь нервно звякать льдинками в бокале джина с тоником (завидуя тем, кто может солидно набивать или выколачивать трубку) и размышлять: как же все-таки проложить путь к сердцам собеседников сквозь льды глубокомысленного молчания и туманы легкомысленного обмена ритуальными, ни к чему не обязывающими фразами?
      Почему же все-таки так мучительно труден процесс вживания в эту страну? Ведь здесь не ощущаешь, как на Востоке, труднопреодолимого языкового барьера, И дело не только в том, что выучить английский куда легче, чем китайский или японский. Каждый проявляет тут поразительное терпение, сталкиваясь с неуклюжими попытками иностранца говорить по-английски. Никто никогда не улыбнется, не проявит раздражения, пока ты с трудом подыскиваешь нужное слово. Видимо, считая себя вправе не говорить ни на одном языке, кроме своего собственного, англичанин честно признает за иностранцем право говорить по-английски плохо (хотя в отличие от японца он никогда не сочтет долгом отметить, что ты владеешь его языком хорошо). Словом, нет нужды опасаться ошибок или извиняться за плохое произношение. То, как ты говоришь по-английски, попросту не бывает темой обсуждения. Но, с другой стороны, англичанин никогда не станет упрощать свою речь ради иноязычного собеседника, как это порой инстинктивно делаем мы. Он не представляет себе даже отдаленной возможности, что его родной язык может быть непонятен кому-то.
      Отсюда следует отнюдь не утешительный вывод: в стране, где языковой барьер не служит помехой, не сможет стать подспорьем и языковой мост. В Китае или Японии порой достаточно было прочесть иероглифическую надпись на картине, процитировать к месту или не к месту какого-нибудь древнего поэта или философа, чтобы разом расположить к себе собеседников, вызвать у них интерес к "необычному иностранцу", - словом, навести мосты для знакомства. Разве способен сулить подобные дивиденды английский язык, на котором, как тут считают, говорят все нормальные люди? Или знание сонетов Шекспира (в переводе Маршака), если, ко всему прочему, первой заповедью для поведения в гостях у этого народа могли бы быть слова "не выкаблучивайся!"?
      Англичане не то чтобы чураются иностранцев, но и не проявляют к ним особого интереса. Они относятся к чужеземцам не то чтобы свысока, но несколько снисходительно, словно к детям в обществе взрослых.
      Вряд ли можно сказать, что быть иностранцем в Лондоне значит обладать какими-то преимуществами. Скорее наоборот. Его приглашают домой, присматриваются к его необычному поведению, прислушиваются к его прямолинейным высказываниям. Но если заморский гость проявляет себя в чем-то как личность явно незаурядная, окружающие отнесутся к его талантам и достоинствам с чуть изумленным любопытством - скажем, как к эскимосу, который неведомо как и неведомо зачем выучился играть на арфе.
      Чем глубже вживаешься в английскую действительность, тем труднее становится дать односложный ответ на простой вопрос: дружелюбны ли в целом англичане по отношению к иностранцам? С одной стороны, постоянно убеждаешься, что способность не замечать, игнорировать незнакомых людей вовсе не означает, что англичане черствы, безразличны к окружающим. Отнюдь нет! При всей своей замкнутости и отчужденности они на редкость участливы, особенно к существам беспомощным, будь то потерявшие хозяев собаки или заблудившиеся иностранцы. Можно остановить на улице любого лондонца и быть наперед уверенным, что он, не считаясь со временем, окажет любое возможное содействие.
      Там, где японец или француз предпочтет не ввязываться в дело, которое его не касается, англичанин без колебания придет на помощь незнакомцу, если почувствует, что в этом есть нужда. И чем затруднительнее положение, в котором вольно или невольно оказался человек, тем больше участия проявят к нему окружающие. Если в незнакомом поселке у тебя сломалась машина, тут же найдутся люди, готовые съездить за механиком в ближайшую автомастерскую. Если ребенок в дождливый день не может попасть домой из-за того, что потерял ключи, незнакомые соседи тут же уведут его к себе, согреют, напоят чаем. Но, с другой стороны, вновь и вновь с сожалением отмечаешь и другое - что всякая подобная услуга (полученная или оказанная) отнюдь не разбивает лед отчужденности, не служит мостом к более близкому знакомству. Соседи, к которым ты преисполнишься благодарности, подчеркнуто держатся так, словно никакого сдвига в отношениях с ними не произошло.
      Как часто туристов с континента, особенно итальянцев, испанцев, французов, вводит в заблуждение легкость, с которой им удастся завязать уличный разговор с английской девушкой. Она отвечает на вопросы без смущения, просто и дружелюбно, словно хорошему знакомому. Но не нужно обманываться: это просто долг участия в отношении иностранца, которому она чувствует себя обязанной помочь, как слепому старику, которого нужно перевести на другую сторону улицы. Она охотно покажет приезжему дорогу, она может даже довести его до нужного театра, ресторана или отеля. Но тщетно приглашать ее разделить компанию и чаще всего бесполезно пытаться выяснить ее имя, телефон или договариваться о встрече.
      Повествуя о других народах, путешественники любят начинать с фразы: "Что меня больше всего поразило в них с первого взгляда, так это..." Для рассказа об англичанах такая строчка, пожалуй, меньше всего подходит, ибо их самой типичной чертой является как раз отсутствие чего-либо характерного, броского, нарочитого. Можно довольно долго жить в Британии, не увеличивая и не убавляя того арсенала предубеждений об этой стране, с которыми в нее приехал. Раньше чем что-либо другое замечаешь, впрочем, что англичанам, в свою очередь, тоже свойственны контрпредубеждения в отношении иностранцев, и именно они оказываются, как правило, первым предметом наблюдений и размышлений новичка.
      Здесь улица
      самое скучное место, тут вы не увидите тысяч захватывающих зрелищ и не
      столкнетесь с тысячами приключений. Это не то место, где люди свистят или
      дерутся, любезничают, отдыхают, сочиняют стихи или философствуют, где заводят
      интрижки на стороне и пользуются жизнью, острят, занимаются политикой и
      собираются по двое, по трое, в группы, в толпы, в революционную грозу. У нас,
      в Италии, во Франции улица - нечто вроде большого трактира или общественного
      сада, площадь, место сборищ, стадион и театр, продолжение дома или завалинки.
      Здесь она не принадлежит никому и никого не сближает; вы не встречаете здесь
      ни людей, ни вещей, вы только проходите мимо них.
      Карел
      Чапек (Чехословакия),
      "Письма из Англии" (1924).
      На этом острове не считается грубым
      хранить молчание; наоборот, грубым считается слишком много говорить, то есть
      силой навязывать себя другим. В Англии никогда не нужно бояться молчать.
      Можно ничего не говорить годами, не опасаясь сойти за слабоумного. Зато если
      вы говорите слишком много, у шокированных этим англичан тут же появляется основание
      не доверять вам. И если они не разговаривают с вами, то не от злой воли или
      от дурных манер, а из боязни втянуть вас в беседу, которая может вас не
      интересовать.
      Паоло
      Тревес (Италия),
      "Англия - таинственный остров" (1948).
      Они не любят раскрывать свое положение.
      Я встречал выдающихся людей, но не зная наперед, кто они, никогда не
      догадался бы, что они вообще чего-то достигли. Если это писатели, они не
      говорят о своих книгах. Если это мыслители, они не говорят о своих теориях.
      Если они политики, они не раскрывают своих программ. Проще говоря, они как бы
      считают свою трудовую жизнь чем-то отделенным от своей жизни в обществе.
      Нирад
      Чаудхури (Индия).
      "Путь в Англию" (1959).
      Westminster Bridge. London.
      Big Ben and Houses of Parliament at left.
      Глава 3
      СТРАНА ЗЕЛЕНЫХ ЛУГОВ
      Итак, в английскую жизнь нельзя разом окунуться с головой. Когда после первых месяцев лондонской жизни убедишься в этом, когда поймешь, что к англичанам не так-то легко подступиться, поневоле начинаешь пристальнее смотреть вокруг: не даст ли сама природа страны ключ к характеру ее народа?
      Англия встает из морских волн как подернутая загадочной дымкой бело-зеленая линия на горизонте. Такой она представала взорам завоевателей, что волна за волной накатывались с юга на ее берега. Именно эти меловые обрывы побудили легионеров Юлия Цезаря дать острову имя Альбион, то есть Белый. Но даже пришедших с юга римлян поразила щедрость растительного покрова, способность английской травы круглый год сохранять изумрудную свежесть. Даже они, пришельцы из солнечного Средиземноморья, назвали Англию страной зеленых лугов.
      Сочетание ухоженности и безлюдья, умеренности и покоя - вот чем впечатляет Англия, когда впервые воочию знакомишься с ней. Причем на первое место следует, пожалуй, поставить именно умеренность.
      Не краски, а оттенки составляют портрет этой страны. Такую приглушенную гамму полутонов лучше всего передаст акварель. И, видимо, не случайно именно она заняла столь важное место в английской живописи.
      Пологие склоны холмов, расчерченные живыми изгородями; одинокие дубы на сочных лугах; привольно пасущиеся стада овец; шпили сельских церквей на пригорках; опрятные домики, белеющие среди зелени рощ. Есть много стран, способных похвастать более величественными панорамами, более яркими красками, более определенным настроением всего ландшафта: крутизна и сверкание альпийских вершин, угрюмое величие скандинавских фиордов, солнечная щедрость Средиземноморья.
      Природа Англии помогает понять одну из ключевых черт английского характера: недосказанность. В ней нет ничего нарочито броского, грандиозного, захватывающего дух. Не патетическая страстность, а затаенный лиризм - вот тональность английского пейзажа, которая чем-то роднит его с природой средней полосы России. И не случайно Констебль столь же почитаем англичанами, как у нас Левитан.
      Природа Англии столь же не склонна к крайностям, как и ее продукт англичанин. Отсутствие резких контрастов, то есть опять-таки умеренность, вот ключевая характеристика не только английского ландшафта, но и английского климата.
      При всей неустойчивости английской погоды ей свойственны хоть и частые, но незначительные перемены. Такой климат способствует уравновешенности, даже флегматичности характера: стоит ли сетовать на перемены, если они, во-первых, недолговечны, а во-вторых, не сулят больших отклонений от того, что было до них?..
      - Климат-то у нас неплохой, вот если бы только погода была получше, шутят англичане.
      Нужно прожить в Лондоне хотя бы год, чтобы до конца осознать смысл этих слов. Незадолго до приезда в Англию я смотрел в Москве советский телевизионный фильм "Чисто английское убийство". Действие этого детектива происходило на рождество в загородном доме, утопавшем в снежных сугробах. Случилось так, что день моего прилета в Лондон пришелся как раз на рождество. Никакого снега в английской столице не было и в помине. Вместо него на зеленых лужайках Гайд-парка кое-где белели россыпи ромашек.
      - Январь у вас тут будто апрель или октябрь, - подивился я в разговоре с домовладельцем.
      - Да, действительно, погода в январе бывает очень похожа на апрельскую или октябрьскую, - охотно согласился лондонский старожил.
      Лишь впоследствии я понял, что слова мои были восприняты не только как точка зрения москвича. Оказывается, погода в Англии действительно как бы не зависит от климата, то есть не зависит от календаря, от времен года.
      Если мое первое лондонское рождество оказалось по-весеннему солнечным и теплым, то разгар календарной весны ознаменовался "белой пасхой". Хотя на дворе был апрель, все вокруг засыпало снегом. Зеленый газон под окном застлал белый ковер, из которого торчали желтые нарциссы, припудренные снегом. Даже поздней осенью, в конце ноября, в Лондоне может выдаться совершенно летний день, когда на шезлонгах парка Сент-Джеймс люди даже умудряются загорать. А бывает, что и в середине лета найдет такое ненастье со свинцовыми облаками, пронизывающим ветром и обложным дождем, что, несмотря на июль, в квартире волей-неволей приходится включать отопление.
      Небо над Англией редко бывает безоблачным. Эти напоенные влагой Атлантики быстро бегущие облака создают переменчивое, своеобразное освещение. Английский пейзаж всегда подернут голубовато-серой дымкой, которая, словно ретушь, приглушает краски и придает расплывчатость очертаниям. Можно сказать, что такая туманная мгла имеет свою параллель и в английском мышлении. Избегая предельной четкости и категоричности, оно предпочитает сохранять как бы известный допуск на неточность, простор для домысливания, возможность компромисса.
      Зрительный образ Англии - страны зеленых лугов - впечатляет прежде всего сочетанием ухоженности и безлюдья. Как трудно увязать это с заочным представлением об одном из самых густонаселенных государств, о родине промышленной революции, которая слыла мастерской мира)
      С Японией в этом смысле дело обстоит как раз наоборот. Приезжего там обычно поражает и даже удручает, насколько задымлена заводскими трубами страна цветущих вишен и старинных пагод. Большинство иностранцев судят о Японии лишь по узкой полоске ее тихоокеанского промышленного пояса. В Британии же дымный север лежит в стороне от туристских маршрутов. А живописность буржуазных предместий в юго-восточных графствах Кент, Сассекс, Суррей запоминается больше, чем неприглядность лондонского Ист-Энда.
      К тому же хотя Япония в полтора раза больше Британии по территории и в два раза больше по населению, пять шестых японской земли занято горами. Поэтому первое, что ощущаешь в Англии, это то, что она отнюдь уж не так перенаселена. Поражает бескрайность и безлюдность ее сельских просторов.
      Сельский ландшафт Англии с его живыми изгородями на плавных изгибах холмов, хорошо ухоженными лугами и рощами, с извилистыми, как встарь, но одетыми в асфальт и бетон проселочными дорогами - это ландшафт цивилизованный, созданный руками человека. Тем не менее он в очень незначительной степени служит практическим нуждам. Здесь редко увидишь пахаря за плугом, тем более человека, который, согнув спину, копался бы в земле.
      Сельский ландшафт Англии можно назвать бесполезным, если употребить это слово в том смысле, который имел в виду Оскар Уайльд, называя бесполезность одним из критериев искусства. В узкоутилитарном смысле от этих расчерченных изгородями лугов и заботливо сохраненных рощ не больше проку, чем от заповедного лесопарка.
      Став родиной промышленной революции, центром крупнейшей колониальной империи, некогда сельскохозяйственная страна избавилась от необходимости производить хлеб насущный. Она могла позволить себе стать красивой и действительно стала таковой. Загородная Англия, по существу, стала тем, что мы привыкли называть английским парком, то есть заповедником не первозданной, а в меру облагороженной человеком природы. Она предназначена служить "для услаждения взора". И в этом, увы, то и дело убеждаешься, натыкаясь в самых живописных местах на лаконичные таблички: "Частное владение". Здесь не пишут: "Посторонним вход строго воспрещен". Не грозят штрафом. Всего два слова - и тенистая дубовая роща или спускающийся к реке луг разом становятся недосягаемыми, как мираж в пустыне.
      Статистика бесстрастно свидетельствует, что население Великобритании в своем подавляющем большинстве является городским, а не сельским промышленным и не сельскохозяйственным. Хотя страна обладает высокопродуктивным земледелием и животноводством, доля рабочей силы, занятой в сельскохозяйственном производстве, свидетельствует, что Британия стала одним из наиболее урбанизированных государств в мире.
      И тем не менее основополагающие черты английского характера доныне коренятся не в городе, а на селе. Англичанин не стремится жить в Лондоне, как француз мечтает жить в Париже. В душе он так и не сделался горожанином, хотя его тягу к земле отнюдь не назовешь крестьянской. Предел мечтаний для него состоит не в том, чтобы быть земледельцем, а в том, чтобы стать землевладельцем. Именно владение землей издавна служило тут вершиной человеческих амбиций, мерилом социального положения.
      Идеал англичанина - жить за городом, то есть иметь загородный дом. И чем состоятельнее человек, тем настойчивее стремится он к этому идеалу, недосягаемому для бедноты. Роскошные сельские поместья и леденящие душу городские окраины образуют контраст, не имеющий себе равных за Ла-Маншем.
      Даже в самом своеобразии английского города сквозит преклонение перед сельской жизнью. Лондон, в котором многоквартирные жилые корпуса, в сущности, так и не привились, который большей частью представляет собой скопление двух-трехэтажных домиков с палисадниками, - этот Лондон, хоть и перестал быть самым крупным городом мира, доныне остался самым большим в мире селом.
      Сельская Англия с ее усадьбами и парками, лугами и охотничьими угодьями несет в своем облике несомненную печать быта и нравов старой земельной аристократии. В течение многих веков она была единственным правящим классом в стране, но в отличие, скажем, от французской аристократии никогда не тяготела к жизни в столице. Если в соседних странах знать было привычно ассоциировать с городом, а "чернь" - с селом, структура английского общества зижделась на том, что идеалом человеческого существования и, стало быть, привилегией избранной касты является жизнь в загородном поместье. Нетрудно проследить, что первоисточником морального кодекса джентльмена послужила спортивная этика, а наиболее традиционные, так сказать, классические виды спорта - верховая езда, гольф, теннис, крикет - в свою очередь родились в Англии как развлечения обитателей таких поместий, как формы досуга для людей, которые любят находиться на воздухе, но в условиях английского климата должны постоянно двигаться, чтобы получать от этого удовольствие.
      Городская жизнь не стала в Англии центром притяжения для правящей элиты по ряду исторических причин. Из-за раннего объединения страны английские провинциальные города не обрели той роли, которую играли на континенте Любек и Авиньон, Веймар и Флоренция. Они не стали центрами политической, культурной или хотя бы светской жизни.
      С другой стороны, стремительно разбогатевшая буржуазия, выдвинутая на авансцену промышленной революцией, отнюдь не помышляла о том, чтобы сделать новые индустриальные города средоточием национальной жизни. У фабрикантов и заводчиков, определявших лицо Манчестера и Ливерпуля, Бирмингема и Шеффилда, не было ни времени, ни охоты сочетать погоню за прибылью с какими-то иными, особенно эстетическими соображениями. Отсюда унылое, удручающее однообразие, или, точнее сказать, безобразие, рабочих предместий и горняцких поселков; эти бесконечные и безрадостные шеренги жалких жилищ, прижатых друг к другу, словно доски забора; эта подавляющая душу безысходность прокопченных кирпичных стен.
      Воротилы промышленной революции спешили перебраться куда-нибудь за город, подальше от "черных сатанинских мельниц" (мельницами англичане поначалу называли любые цехи с механическим приводом), едва лишь чувствовали, что урвали достаточно денег для этого. Образ жизни старой земельной аристократии остался в Англии непререкаемым идеалом. Промышленная и коммерческая элита не создала собственных традиций, способных соперничать с ним. Новые города, стало быть, не влекли к себе ни тех, по чьей воле они родились, ни обитателей загородных поместий.
      Британия заплатила дорогую цену за то, что именно она явилась родиной промышленной революции. Где еще увидишь более разительный контраст между красотой облагороженного трудом многих поколений сельского ландшафта и вопиющей безобразностью и удручающей безысходностью пролетарских предместий! Трудно поверить, что и то и другое создано одним и тем же народом. Кажется, что здесь приложили руку совершенно разные породы людей.
      Можно сказать, что сельская жизнь олицетворяет собой для англичанина поэзию человеческого существования, в то время как городская жизнь - его прозу. Англия своеобразна тем, что город и село больше, чем где-либо, олицетворяют здесь противоположные полюсы социального апартеида.
      Подробнее об этом еще пойдет речь ниже. Но, возвращаясь к зрительному образу Англии, который складывается из первых впечатлений, хочется повторить, что это все-таки прежде всего страна зеленых лугов, а не край черных сатанинских мельниц; страна более красивая - более облагороженная и в целом менее обезображенная человеком, - чем ожидаешь ее увидеть.
      Сельская, или, точнее сказать, загородная, Англия помогает понять сущность национального характера, суть подхода к жизни, природе, соотношению естественного и искусственного. Англичанам не свойственно совершать излишнее насилие над природой, чрезмерно подчинять ее воле человека, навязывать ей геометрическую правильность форм. Они стремятся сохранить в облике природы естественные черты, но до такой степени, чтобы она при этом была удобна для обитания.
      В Англии редко попадешь в непроходимую лесную чащобу. Но, пожалуй, реже, чем в других странах, видишь здесь и аллеи, где деревья росли бы строго в шеренгу да еще были подстрижены на один манер. Здесь более типичны рощи, перелески, отдельные деревья, разбросанные там и тут среди лугов. Потому что чаща - это нечто уж слишком первозданное, а аллея - нечто уж чересчур искусственное. Сельская Англия являет собой поистине английский компромисс между природой и искусством.
      Англия - остров. Но из этого отнюдь не следует, что об английской жизни больше всего способны рассказать ее порты. Куда более обильную пищу для размышлений о национальном характере дают здесь дороги. Нередко узкие, чаще всего извилистые, но всегда покрытые асфальтом и снабженные безукоризненной системой указателей, английские дороги - не магистральные, а местные способны оказать неоценимую помощь в познании страны.
      Человека, свыкшегося с бездушной прямолинейностью современных автострад, поначалу удивляет и даже раздражает, что в Англии вроде бы никто не стремится попасть из одной точки в другую кратчайшим путем. Изгибы здешних дорог вроде бы игнорируют не только законы геометрии, но и логики. Английские дороги чаще всего бывают рождены не воображением инженеров, а историей страны. Они редко прорезают холмы и перекрывают эстакадами равнины. Они петляют, огибая чьи-то давно исчезнувшие владения или соединяя переставшие существовать села. И по ним, как по линиям руки, можно не только прочесть прошлое страны, но и многое узнать о характере ее народа.
      Английские дороги предпочитают не противоборствовать с природой, а следовать ее чертам. Они воплощают скорее терпимость к местным особенностям, чем попытку навязать некое единообразие. Они отражают склонность скорее подправить то, что уже есть, чем создавать что-то заново, скорее найти компромисс со старым, чем отказаться от него ради нового.
      Английская дорога похожа на тропинку в английском парке. Она не рассекает естественного узора, который время оставило на лице земли. Она приближает путешественника к тому исконному руслу, по которому в этих местах издавна текла жизнь.
      Если бы у меня
      спросил совета человек, желающий изучить Англию, я бы сказал: "Ходи по
      дорогам, проселкам и тропинкам, постарайся сначала ощутить эту страну, а
      потом уже познать ее, избавившись от предубеждений".
      К этой стране нет волшебного ключа, она
      не поддается никакому единому и всеохватывающему объяснению. Но ее можно
      почувствовать. И я убежден, что ее легче всего почувствовать изнутри; оттуда,
      где коренятся ее самые ранние, самые подлинные и менее всего видоизмененные
      черты.
      Пьер
      Мейллод (Франция),
      "Английский образ жизни" (1945).
      Но куда же подевались люди? Неужели все
      они остались в Лондоне, Бирмингеме или Оксфорде? За полдня пути я насчитал из
      окна вагона больше домов и наверняка больше овец, чем человеческих фигур.
      Однако при этом все так ухожено, так облагорожено столетиями труда, что
      незримое присутствие человека создает своеобразное чувство уединенности без
      одиночества.
      Прайс
      Кольер (США),
      "Англия и англичане - с американской точки зрения" (1912).
      Англия раскрывает свое лицо не как ярко
      раскрашенная карта. Ничто четко не обозначено, границы не оттенены. Это
      земная твердь, но солнце и туман придают ей смутное очарование. Стоит
      исчезнуть солнечному свету, как все вокруг становится серым, выглядит угрюмым
      и промозглым. Стоит туману исчезнуть полностью, как земля предстает
      обнаженной в потоках солнечного света и наступает конец очарованию. Такова,
      стало быть, и английская душа, где радость и печаль играют, как свет и тени,
      как солнце и туман. Душа, которая без этой туманно-золотистой дымки полностью
      лишается очарования, являя нам англичанина со свинцовыми глазами, которого
      изображают сатирики.
      Джон Б. Пристли
      (Англия),
      "Английский юмор" (1929).
      У того, кто видит англичанина только в
      городе, скорее всего сложится неблагоприятное представление о его характере.
      Такой англичанин обычно поглощен своим бизнесом, разрывается между тысячами
      дел и потому несет на себе отпечаток спешки и рассеянности. Где бы он ни был,
      он спешит куда-то еще. И когда он говорит об одном, то думает уже о чем-то
      другом. В огромном Лондоне люди выглядят поэтому замкнутыми и неприветливыми.
      Но в своем загородном доме англичанин расковывается от холодных формальностей
      города, отбрасывает привычку к сдержанности, становится жизнерадостным и
      открытым.
      Вашингтон
      Ирвинг (США),
      "Записная книжка Джефри Крейсона" (1819).
      Если бы вам вздумалось вскрыть сердце
      англичанина, вы обнаружили бы в самой середине его клочок подстриженной
      лужайки. При первой же возможности англичанин любого общественного класса
      стремится усесться под деревом, или растянуться на траве, или неторопливо и
      безмолвно шагать под зеленым шатром дубов с сосредоточенным, слегка грустным
      выражением лица.
      Рай англичанина украшен газонами. И по
      этим газонам разгуливают британские праведники, покуривая свои трубки и держа
      свои неразлучные зонтики.
      Никос
      Казандзакис (Греция),
      "Англия" (1965).
      Глава 4
      ВЗГЛЯД ЗА ИЗГОРОДЬ
      Немец живет
      в Германии.
      Янки живет в Оклахоме.
      Испанец живет в Испании.
      Но англичанин - дома...
      Этот популярный куплет вспомнился мне во время беседы с журналистом-парижанином, которому выпала судьба провести полжизни в Лондоне. Речь у нас шла о том, что понятие патриотизма имеет на каждом из берегов Ла-Манша свои нюансы. Если француз, утверждал мой собеседник, любит свою землю за то, что она полита потом и кровью поколений, за тот труд, который с ней связан, - труд пахаря и труд воина, то англичанин любит свою землю прежде всего как родной дом, как то место, с которым у человека связаны не тяготы повседневного труда, а радости досуга. Образ родины для него - это обнесенный живой изгородью палисадник под окнами, который он охорашивает, радуясь воскресному дню. Именно эту изгородь, а не розу и не античную деву с трезубцем владычицы морей следовало бы считать национальным символом англичан.
      Действительно, Англия - это царство частной жизни, гербом которого могло бы стать изображение изгороди и девиз: "Мой дом - моя крепость". Хотя каждый иностранец многократно слышал эту фразу еще до приезда в Англию, он убеждается, что подлинный смысл ее очень емок и понимается за рубежом далеко не полностью.
      Англичанин подсознательно стремится отгородить свою частную жизнь от внешнего мира. И порог его дома служит в этом смысле заветной чертой. "Мы любим быть сами по себе" - гласит излюбленная фраза. Какие бы отношения ни сложились между соседями, каждый из них строго держится своей стороны изгороди. Даже если смежные участки не разгорожены, граница их все равно соблюдается словно глухая стена. Когда дети по неведению пересекают эту невидимую межу, их тут же с извинениями забирают обратно. (Правом экстерриториальности пользуются в подобных случаях лишь такие священные для англичанина существа, как собаки и кошки.)
      С соседями принято держаться приветливо, предупредительно, но без какой-либо фамильярности, способной показаться непрошеным вторжением в частную жизнь. Первая заповедь тут: не лезь в чужие дела. Как живет сосед, какие обычаи и порядки заводит он в своем доме - не касается никого другого.
      Англичанин инстинктивно относится к своему дому как к осажденной крепости. Жилище его как бы повернуто спиной к улице. И если хозяин вздумает летом погреться на солнышке, он всегда усядется позади дома, а не перед ним.
      Окружающий мир должен оставаться за порогом. С незнакомцами или незваными посетителями обычно разговаривают только через дверь, не приглашая их внутрь. Это вовсе не означает, что англичане негостеприимны. Однако гостей приглашают только заблаговременно (обычно за две-три недели) и на определенный час. Заявиться к знакомым запросто, без приглашения или известив их перед приходом по телефону, здесь не принято. Неожиданный звонок у входной двери - большая редкость в Лондоне. Если такое и случается, то обычно под Новый год, когда это могут быть либо сборщики пожертвований на благотворительные цели, либо рождественские визитеры - разносчик газет, молочник, мусорщик, рассчитывающие на чаевые к празднику.
      Дом служит англичанину крепостью, где он может укрыться не только от непрошеных посетителей, но и от надоевших забот. Переступить этот порог значит для англичанина переместиться в совершенно другой мир, абсолютно не связанный с миром его повседневного труда.
      Когда японец возвращается домой, с ним тоже происходит некое магическое перевоплощение. Он словно порывает с современностью ради мира своих предков. Именно за порогом жилища вступает в силу традиционный домострой с его догмами предписанного поведения. Англичанин же за порогом своего жилища полностью освобождается не только от повседневных забот, но и от постороннего нажима. В этих стенах он волен вести себя как ему вздумается, допускать любые странности при единственном условии - что его эксцентричные выходки не будут причинять беспокойства соседям. Об умении англичан чувствовать себя дома словно в ином мире и в то же время уважать домашнюю жизнь других мы как-то разговорились с одной лондонской журналисткой, которая много лет работала в США.
      - В американцах, - говорила она, - меня больше всего поражала и угнетала их неспособность отключаться. Даже свободные вечера, даже выходные дни они, как правило, проводят в обществе тех же людей, с которыми ведут дела. И это неизбежно ведет к тому, что и дома и в гостях они продолжают думать и говорить о том же, что волнует их на работе. Англичанину это отнюдь не свойственно.
      Приходя домой, он разом отключается от всего, чем были заняты весь день его мысли. Люди, с которыми он общается, чаще имеют с ним общие интересы не в труде, а в досуге... У меня муж поляк. Но, прожив полвека среди англичан, он так и не научился отключаться от того, чем он увлечен на службе. Если в субботу утром его вдруг осеняет какая-то инженерная идея, он тут же порывается обсудить ее по телефону со своими сослуживцами. И мне каждый раз приходится удерживать его, ибо звонить по делу домой ни подчиненному, ни начальнику в Англии не принято. Это допустимо лишь в каких-то исключительных, экстренных случаях: то ли загорелся завод, то ли ограблен банк, то ли перед операцией заболел хирург...
      Примечательно, что англичане с их щепетильным отношением к частной жизни друг друга вообще считают телефон менее подобающим каналом общения, чем почту. Телефонный звонок может неудачно прервать беседу, чаепитие, оторвать от телевизора. К тому же он требует безотлагательной реакции, не оставляя возможности продумать и взвесить ответ. Почту же получатель может вскрыть, когда ему удобно, и ответить на каждое письмо с учетом содержания других. (Мой домовладелец, живущий этажом ниже, имеет золотое правило: не прикасаться к тому, что приносит почтальон, с пятницы до понедельника: "Незачем забивать себе голову делами под выходной день".)
      Именно письменно, а не по телефону принято, например, договариваться о деловой встрече. Депутат парламента, директор банка, адвокат, врач и даже портной предпочитают письменную форму обращения, так как она помогает им более гибко планировать свое время.
      Было бы, однако, неверно считать, что склонность предпочитать письменное обращение устному, то есть почту телефону, умножает в Англии бюрократическую волокиту. Хотелось бы подчеркнуть другое: англичане умело используют почту для того, чтобы избавлять человека от хождения по конторам. Если, к примеру, нужно зарегистрировать автомашину, англичанин посылает в соответствующее ведомство письменный запрос, что требуется для этого сделать, прилагая конверт с маркой и собственным адресом. В ответ он получает по почте бланки для заполнения, а также инструкцию, какие документы должны быть к ним приложены (например, товарный чек, водительские права, свидетельство о страховке). Все это заказным письмом снова посылается в бюро регистрации, и через пару дней документы по почте же приходят обратно вместе с выписанным на их основе удостоверением.
      Всякий раз, когда у меня кончался срок аренды телевизора, или страховки квартиры, или сезонного билета на право держать автомашину перед домом, меня заблаговременно извещали об этом по почте с приложением нужных бланков, чтобы я мог по почте же оформить соответствующие платежи.
      Первые месяцы работы в Лондоне меня очень угнетала необходимость возить в министерство иностранных дел нотификации о каждом выезде за тридцать пять миль от столицы. Мало того что эти бумаги нужно заполнять в четырех экземплярах, подробно указывая маршрут поездки и места ночлега, еще обременительнее возить их на Уайтхолл, ибо там, в центре, негде даже на пять минут оставить машину. Когда я посетовал на это одному чиновнику из МИДа, тот пожал плечами:
      - Но почему вы решили, что должны привозить эти нотификации лично? Заклейте их в конверт, бросьте в почтовый ящик - и они завтра же будут у меня на столе.
      С тех пор я стал поступать именно так. И когда через полгода рассказал об этом своим коллегам, все мы посмеялись тому, что никому из нас, советских журналистов в Лондоне, такой простой способ попросту не пришел в голову.
      Англичане, как известно, кичатся своим свободолюбием. Но думается, что куда более определяющей в их характере является другая черта: они домолюбивы. Домашний очаг и досуг, который с ним связан, занимает в их жизни огромное место. Дом для них - поистине центр существования. И самым убедительным материальным подтверждением этому служит семейный бюджет.
      Англичане весьма непритязательны к повседневной пище. Деньги, израсходованные на питание, кажутся им потраченными впустую. Тут они готовы идти на самую жесткую и скрупулезную экономию. Они, безусловно, не делают культа и из одежды - во всяком случае, отнюдь не считают ее мерилом человеческого благосостояния. Собственный кров - вот предел мечтаний английской семьи, вот цель, ради которой она готова из года в год отказывать себе во всем, идти на любые жертвы.
      Любая, даже неприятная работа становится дома отрадным досугом. Когда соседи в воскресенье встречаются в пабе и один задает другому традиционный вопрос: "Что ты сделал за эту неделю?" - под этим имеется в виду не работа в лаборатории, не игра на бирже и не участие в предвыборной кампании. Каждый понимает, что речь идет о ремонте крыши, или о смене обоев в спальне, или о поездке за компостом для клумбы.
      Считая дом центром своего существования, англичанин, разумеется, хочет, чтобы он был комфортабельным, однако не стремится делать из него некую витрину. Как святилище частной жизни, английский дом предназначен не поражать гостей, а быть удобным для хозяев. Англичане приглашают домой не так уж много людей. А тем, кто бывает у них - родственникам или близким друзьям, - нет нужды пускать пыль в глаза.
      Англичанин любит жить в окружении хорошо знакомых вещей. В убранстве дома, как и во многом другом, он прежде всего ценит старину и добротность (часто отождествляя эти понятия). Когда в семье заходит речь, что пора, пожалуй, обновить обстановку, под этим словом имеется в виду реставрация, а не замена того, что есть, сохранение, а не изменение общего стиля комнаты.
      Будучи в Соединенных Штатах, я как журналист всегда радовался тому, что каждый американец, который приглашал меня в гости, сам, не дожидаясь моей просьбы, перво-наперво принимался показывать дом.
      В английском доме редко увидишь что-нибудь, кроме гостиной. И уж вовсе нечего ждать, что гостям станут демонстрировать какую-нибудь круглую ванну с золочеными кранами, которая была бы предметом гордости хозяев на другом берегу Атлантики. (Зато весьма вероятно, что они похвастаются перед гостями своей теплицей, продемонстрируют горшки с рассадой и покажут, как хорошо разрослась на кирпичной стене вьющаяся роза.)
      Англичане склонны сурово относиться к собственной плоти, и их жилища во многом отражают эти спартанские нравы. К началу 70-х годов лишь 15 процентов жилищ в Британии имели центральное отопление - в два-три раза меньше, чем в европейских странах такого же климатического пояса. Отапливать спальни, например, у англичан до сих пор считается чуть ли не аморальным. Да и ванны по-настоящему вошли в быт лишь перед войной. Для многих, особенно для детей и подростков, их заменяло холодное обтирание губкой из таза. Как знать, может быть, при английской погоде такая суровая закалка с малых лет действительно необходима. В промозглые зимние дни всегда поражаешься, как много лондонцев почтенного возраста разгуливает без пальто, а то и в одной рубашке.
      Многие американцы среднего достатка, чтобы не возиться с домашним хозяйством, предпочитают доживать свой век в пансионатах или отелях. Англичанин же держится за собственное жилье до конца дней. Это для него самый надежный пенсионный фонд, не обесценивающийся при инфляции. Женив или выдав замуж детей и уйдя на пенсию, англичанин при нужде продаст дом или квартиру и купит жилье подешевле, но постарается любой ценой избежать кабальной участи квартиросъемщика.
      Фраза "мой дом - моя крепость" была когда-то рождена обитателем особняка. Конечно, иметь теперь отдельный дом в городе - недосягаемая мечта даже для весьма состоятельной семьи. Английский горожанин обычно называет домом то, что, в сущности, представляет собой вертикально расположенную квартиру: внизу жилая комната, выше спальня, а над ней, под самой крышей, помещают детей или сдают такую мансарду холостякам.
      Поскольку каждый хозяин красит свой фасад и наличники как ему вздумается, уличная застройка подчас напоминает глухой забор из вертикально сбитых разноцветных досок. Зато собственный номер (причем номер дома, а не квартиры!), свой палисадник, своя входная дверь с улицы и, наконец, своя внутренняя лестница, которая почему-то особенно мила сердцу англичанина. Лондон доныне остался в основном трехэтажным именно из-за предубежденного отношения англичан к многоквартирным и особенно высотным домам. (Ряды трехэтажных квартир, тянущиеся иногда во всю длину улицы, называются здесь террасы.) О людях, живущих где-то на восьмом этаже, принято говорить с неким сочувствием: на такой, мол, высоте и к окну не подойдешь - голова закружится. Даже в благоустроенных и удобно расположенных многоквартирных корпусах Вест-Энда чаще предпочитают жить не англичане, а состоятельные иностранцы.
      Каждый год в лондонском зале "Олимпия" проходит выставка "Идеальный дом". фирмы, выпускающие отделочные материалы, мебель, ковры, бытовую электротехнику, посуду, демонстрируют свои новинки, изощряются в поисках все новых способов сделать жилище удобнее, уютнее, красивее. Покидая павильон, переполненные впечатлениями и нагруженные глянцевитыми рекламными проспектами посетители видят у выхода людей с пачками листовок. Их лаконичный текст как бы перечеркивает все то, что оставляет в памяти этот храм благополучия, проповедующий культ домашнего очага: "Знаете ли вы, что в Британии около ста тысяч бездомных? Что на каждого из них приходится по десять пустующих домов или квартир? Справочная служба комитета сквоттеров".
      Людей, которые в поисках крыши над головой самовольно вселяются в пустые дома, или, как их здесь называют, сквоттеров, в Великобритании свыше 30 тысяч. Есть два момента, делающие их социальным явлением, от которого нельзя отмахнуться. Это, во-первых, наличие в стране бездомных людей, которые не могут найти жилье по доступной для себя цене. И, во-вторых, наличие безлюдных домов. Сочетание того и другого олицетворяет ту вопиющую социальную несправедливость, к которой сквоттеры стремятся привлечь внимание своим протестом.
      Разумеется, проблема бездомных стоит в Лондоне иначе, чем, скажем, в Калькутте: все относительно. Англия веками богатела за счет империи. По ее земле больше тысячи лет не ступала нога завоевателей. Перед второй мировой войной Великобритания располагала лучшим жилым фондом в Западной Европе. В послевоенные годы к тому же существенно изменилась его структура. Важным завоеванием рабочего и демократического движения явилось существенное расширение общественного жилищного строительства. В домах, принадлежащих местным муниципалитетам, проживает сейчас третья часть семей - в шесть раз больше, чем до войны.
      Более чем удвоилось количество домов и квартир, принадлежащих самим жильцам, чаще всего купленных в рассрочку. В них сейчас проживает половина английских семей. Однако и в довоенные и в послевоенные годы неуклонно сокращается число жилищ, которые сдаются внаймы частными домовладельцами. До первой мировой войны они составляли девять десятых, после второй мировой войны - две трети, а теперь - лишь одну шестую жилого фонда.
      Таблички с надписью "Сдается внаем" стали редкостью на улицах английских городов. А нужда в недорогом, хотя бы временном пристанище обостряется. Для людей малообеспеченных, еще не ставших на ноги или, наоборот, выбитых из колеи - разнорабочих, живущих на случайные заработки, студентов, молодоженов, пенсионеров - жилищная проблема становится еще более мучительной и неразрешимой, чем она когда-нибудь была. Автор книги "Бездомные" Дэвид Брэндон приходит к выводу, что в английской столице и других городах "существует настоятельная необходимость возродить тип жилищ по образцу существовавших в XIX веке ночлежных домов для одиноких".
      Предпринятая в свое время лейбористским правительством попытка обуздать произвол домовладельцев и ограничить рост квартирной платы в условиях частнособственнической стихии привела к последствиям, которые не улучшили, а, наоборот, ухудшили положение тех социальных слоев, которые больше всего страдают от жилищного кризиса. Снять недорогую квартиру, а тем более комнату, стало неизмеримо труднее. Дело в том, что домовладельцы предпочитают теперь не сдавать, а продавать жилье в рассрочку на двадцать пять-тридцать лет по взвинченным ценам, да еще с высокими процентами, преспокойно обходя, таким образом, установленные правительством ограничения. Они умышленно не заселяют пустующие квартиры, дожидаясь, пока освободится все здание, чтобы целиком переоборудовать или вовсе снести его - словом, найти наиболее прибыльную форму спекуляции своей недвижимостью. Так растет число безлюдных, необитаемых домов - явление, которое депутат-лейборист Фрэнк Оллаун назвал в парламенте национальным позором. Он обратил внимание палаты общин на то, что в Великобритании пустует втрое больше домов или квартир, чем ежегодно строится новых.
      Фрэнк Оллаун предложил предоставить местным властям право временно реквизировать и заселять жилые помещения, пустующие более шести месяцев. Законопроект Оллауна отнюдь не покушался на ниспровержение основ. В нем было оговорено, что право собственности на землю и строение остается за домовладельцем. Муниципалитет реквизировал бы лишь право распоряжаться жилыми помещениями, провести там самый необходимый ремонт и сдать их наиболее нуждающимся семьям из списка очередников. Причем квартирную плату по муниципальным ставкам получал бы (за вычетом расходов на ремонт) сам домовладелец. Однако законопроект не был поддержан. Судя по всему, весьма влиятельные круги на Британских островах заинтересованы в том, чтобы нынешнее парадоксальное положение сохранялось. Головокружительный рост цен на недвижимость, далеко обгоняющий общий рост дороговизны, открыл совершенно новые возможности для спекулятивных махинаций в этой области. Теперь нередко бывает, что владельцу недвижимости выгоднее какое-то время держать участок или даже заново построенный дом незанятым, довольствуясь тем, что цена его ежегодно повышается чуть ли не на треть, чем получать от съемщиков арендную плату и вносить с нее налог в казну. Причем понятие "какое-то время" весьма растяжимо. Для сотен тысяч квадратных метров жилой и служебной площади в тридцатипятиэтажном лондонском небоскребе Сентр-пойнт оно составило, например, целое десятилетие.
      Лондон богат историческими памятниками. Каждая страница истории страны воплощена здесь в бронзе и мраморе. Но что может сравниться по выразительной силе с монументом, в котором воплотил свои черты современный английский капитализм, - с необитаемым небоскребом Сентр-пойнт на оживленнейшем перекрестке столицы?
      Он возвышается над потоками людей и машин, безразличный к архитектурному облику Лондона, к пропорциям окружающих зданий, к заботам города, задыхающегося от тесноты. Десять лет на этажах этого здания обитала гулкая тишина. Не раз у стен небоскреба бушевали возмущенные демонстрации. В него в знак протеста вселялись сквоттеры.
      Всякий раз, когда заходит речь о жилищной проблеме в Англии, у меня встает перед глазами контур небоскреба, дерзко вклинившегося своими стремительными вертикалями в панораму английской столицы, а на его фоне шеренги демонстрантов - каменщиков, землекопов, бетонщиков с самодельными плакатами: "Бездомные люди, безлюдные дома, безработные строители - этот безумный, безумный, безумный мир!"
      Входя в дом
      англичанина, прежде всего отмечаешь, как хорошо этот дом приспособлен к
      своему хозяину. Он кок бы вырос вокруг него, воплотив черты его характера,
      как поношенное пальто облегает фигуру своего владельца. Входя в дом
      американца, прежде всего замечаешь, как хорошо он приспособился к своему
      жилищу.
      Прайс
      Кольер (США),
      "Англия и англичане - с американской точки зрения" (1912).
      Бесконечный дом, извивающийся вдоль
      улиц, напоминая гофр или гармошку, наверху увенчан острыми пиками высоких,
      тонкошеих, как у жирафы, труб: почти каждая комната каждого дома через свой
      отдельный камин разговаривает с небом своей собственной трубой на крыше.
      Полчища одинаковых домов, слитых друг с другом, устрашающе однообразны. Но
      полчища труб на крышах играют, как ноты на пяти линейках, разными высотой и
      долготой: то они встают, кок петушиные гребешки, на середине крыши, то
      скопляются, как клыки допотопного зверя, на одной ее части, то обрамляют ее
      стайками с двух сторон. Это первое впечатление от обычной жилой английской
      архитектуры действует на вас сразу же с огромной силой, порождая десятки
      мыслей, пока движутся и плывут перед вами бесконечные узкие коридоры улиц с
      лентами и полукругами сплошных стен... "Мой дом - моя крепость",
      - говорит англичанин, гордый недоступностью своего частного жилья, и вы
      по этой пословице представляли себе дом англичанина чем-то изолированным,
      отделенным от соседей... и вдруг это неприступное жилье англичанина, его
      "крепость", оказывается ребрышками в неисчислимом костяке других
      одинаковых ребрышек, связанных с соседями, как страницы одной книги или
      пальцы одной руки.
      Мариэтта
      Шагинян,
      "Зарубежные письма" (1971).
      Royal Albert Hall. View from Prince
      Consort Road
      Глава 5
      ЛЮБИТЕЛИ И ПРОФЕССИОНАЛЫ
      Культ частной жизни, возвеличение домашнего очага - осевые координаты национальной психологии англичан. Именно "домоцентризм" часто дает ключ к пониманию своеобразных черт их характера.
      Взять, к примеру, излюбленное ими противопоставление любителей и профессионалов. Понятия эти, сохранившие свой первоначальный смысл, пожалуй, лишь в области канадского хоккея, доныне остаются на Британских островах важным этическим водоразделом. Многие традиционные взгляды англичан кажутся необъяснимыми, даже парадоксальными, пока не доберешься до их общей исходной точки. Принято считать или хотя бы делать вид, что более важное место в жизни человека занимает то, чем он увлекается в часы досуга, а не то, чем он занимается во время работы. Стало быть, любительское отношение к делу ценится выше специальных знаний, а любитель почитается больше, чем профессионал.
      Деление на любителей и профессионалов идет из крикета. А крикет поистине святая святых для англичан, национальная игра, которую они считают праматерью не только спорта, но и морали. Именно от крикета ведут свою родословную те принципы спортивной этики, которые стали для англичан основами подобающего поведения, мерилом порядочности. Когда оксфордский проректор говорит, что его цель - научить юношей играть прямой битой, смысл этой фразы выходит далеко за пределы спорта.
      Иностранный журналист, работающий в Лондоне, должен знать термины и эпитеты, принятые при описании крикетных матчей, так же хорошо, как популярные библейские выражения или латинские пословицы: без этого нельзя понять ни полемики в парламенте, ни газетных передовиц.
      Крикет явился первым видом спорта, где деление на любителей и профессионалов было официально зафиксировано в правилах. Причем предпочтение первой из этих категорий выражено в них совершенно недвусмысленно. Капитанами ведущих команд, например, до недавних пор могли быть только любители. И хотя в наши дни соблюдать этот принцип уже не удается, прежняя градация продолжает сохранять силу в мелочах. Раздевалки для любителей по традиции оборудуются отдельно от раздевалок профессионалов и отличаются от них так же, как корабельные каюты первого класса отличаются от кают второго. Достаточно взять программу любого крикетного матча, чтобы увидеть, кто из игроков любители, а кто профессионалы: если у первых значатся фамилии и инициалы, то вторых принято перечислять лишь по фамилиям.
      Помимо любителей и профессионалов, в крикете существуют еше и параллельные термины: джентльмены и игроки. Это второе противопоставление помогает понять, почему любительское отношение к делу стало отождествляться с принадлежностью к избранному классу. Статус джентльмена, как и владение землей, был вершиной человеческих амбиций. Считалось, что хозяин загородного поместья если и пробовал свои силы на каком-то поприще, то не ради корысти, а из чувства долга перед обществом или для собственного удовольствия.
      Принадлежность к регулярной рабочей силе считалась следствием экономической или социальной зависимости. Так что даже если джентльмен трудился по необходимости, он все равно старался делать вид, что относится к работе как к некоему побочному увлечению, то есть изображал из себя любителя.
      Эта своеобразная шкала социальных ценностей дает больше престижа тому, кто может оставаться дома, чем тому, кто вынужден уходить по делам. Поэтому англичанин подсознательно склонен считать, что дом занимает в его жизни более существенное место, чем работа, независимо от того, так ли это на самом деле. Принижая роль труда за счет досуга, он как бы приподнимает собственный социальный статус. В этом, пожалуй, его самое разительное отличие от заокеанского кузена. Дело не только в том, что американец, как правило, раньше уходит по утрам, позже возвращается, - он даже дома не может расстаться с мыслями о том, что волнует его на работе. Англичанину же с его культом частной жизни и домашнего очага скорее свойственно обратное.
      У американцев принято считать, что чем больше дел держит в своих руках человек, тем выше его престиж и в собственных глазах и в глазах окружающих. Миллионер из Калифорнии, принимающий гостя в своей загородной вилле с бассейном, будет лишь рад, если во время купанья ему поднесут телефонный аппарат и доложат о срочном звонка откуда-нибудь из Цюриха или Сингапура. Английский же аристократ, даже если он отдает работе не меньше времени и сил, предпочитает выглядеть на людях ленивым бездельником.
      Заниматься своим делом не ради денег или карьеры, а, так сказать, из любви к искусству, для собственного удовольствия - вот в представлении англичан кредо истинного джентльмена. Отсюда же произрастает его глубоко укоренявшееся недоверие к профессионалам, врожденная привычка смотреть на советников и экспертов, как средневековые рыцари взирали на алхимиков, то есть как на обладателей таинственных знаний, готовых служить не то богу, не то сатане.
      Склонность предпочитать любителя профессионалу не только в спорте или в искусстве, но даже в таких областях, как политика, оказалась поразительно живучей. Вся изощренная система воспроизводства правящей элиты - от так называемых публичных школ до Оксфорда и Кембриджа, о чем подробнее пойдет речь ниже, - доныне запрограммирована на воспитание джентльмена, то есть просвещенного дилетанта, а не специалиста-профессионала.
      Таким политиком-универсалом приходится быть в Британии члену кабинета, который возглавляет на год-два то одно, то другое, то третье министерство. С одной стороны, министр, который представляет свое ведомство перед парламентом и общественностью, с другой - постоянный секретарь, который остается фактическим руководителем чиновничьего аппарата независимо от сменяющихся министров и даже партий, приходящих к власти, - они, в сущности, олицетворяют собой пример взаимоотношений между любителем и профессионалом.
      Превосходство дилетанта над специалистом утверждает в целой галерее своих героев английская литература. Достаточно вспомнить Шерлока Холмса, который, будучи любителем, неизменно оказывался проницательнее профессиональных сыщиков Скотланд-Ярда.
      Присущая англичанам склонность предпочитать любителя профессионалу сложилась, разумеется, у определенного класса в определенную историческую эпоху. Имея за плечами колониальную империю и промышленный потенциал мастерской мира, можно было позволить себе относиться к труду с аристократической легкостью и свысока смотреть на тех, кто с фанатической одержимостью лез из кожи вон, чтобы выбиться в люди.
      Однако любительский подход к делу, которым когда-то кичились джентльмены, наложил свой отпечаток на национальный характер в целом. Отличительная черта англичан - их презрительное отношение к так называемым крысиным гонкам, то есть к готовности отказаться от любимого досуга ради дополнительного заработка, принести радости жизни в жертву голой корысти.
      Англичане не демонстративны в своем отношении к труду, как не демонстративны они в проявлении своих чувств вообще.