Глава восьмая

… нция «Роликоподшипниковская». Выход в город к…

Секунд было несколько, но все они казались липкими и растянутыми, как волокна жевательной резинки между губами целующихся тинейджеров. За короткий огрызочек времени, наступивший сразу после объявления новой станции и закончившейся, едва вагон бесшумно выскользнул из темноты, я успел подумать только: «Ну вот! А сейчас я увижу за окном все ту же девочку с предыдущей остановки, только вместо шариков у нее будут роликовые коньки».

Но огрызочек закончился, мы выехали на свет, и я на мгновение утратил способность думать. Кроме того, первое время я просто не мог ничего разглядеть за окном, потому что свет, испускаемый пока невидимыми мне источниками, оказался фиолетовым. Именно по такому освещению можно распознать окна хирургического отделения в празднично расцвеченном здании ночной больницы.

В два шага я преодолел расстояние, отделяющее меня от призывно распахнувшихся дверей вагона. И застыл, крепко вцепившись рукой в поручень. Так крепко, словно неожиданно увидел прямо у своих ног разверстую пасть бездонной пропасти.

Никакой пропасти, разумеется, передо мной не было, скорее всего это была просто иллюзия, порожденная больным воображением вкупе со странным освещением станции. Но пола я действительно не видел, а сделать шаг в неизвестность – не решался.

Вообще интерьер станции был похож на огромную и черную, как космос за несколько секунд до сотворения звезд, пещеру. Пол зала, его стены и потолок были почти неразличимы и проступали призрачными очертаниями только где-то далеко справа, там где темноту не рассеивал, но слегка оттенял фиолетовым свет из невидимых источников.

Прямо напротив поезда, в противоположном направлении с громким шумом двигался состав. Не электропоезд, близнец нашего, а именно состав, причем товарняк. Шум он производил классический: «тудум-тудум». Разглядеть утонувший во тьме состав я смог только по какому-то белому материалу, покрывающему платформы, зато уж его-то я видел отчетливо. Скорее всего, это был брезент, причем весьма сомнительной белизны, но в фиолетовом полусвете он больше всего походил на свеже-накрахмаленные больничные простыни. А пронизывающее дыхание ветра, задувающего в дверной проем, завершило ассоциативный ряд, напомнив о реанимационной палате, в которой мне как-то довелось побывать.

Я старался смотреть на уносящуюся по альтернативному пути реальность только, так сказать, поверхностным взглядом, не позволяя возбужденному воображению проникнуть сквозь слой материи и узнать, что же находится там, под «простынями». Я стоял на краю действительности, чувствуя, как от холодного воздуха начинает кружиться голова, как постепенно коченеют пальцы, держащие поручень, и зачарованно следил за улетающей во тьму вереницей «простыней». Но вот последняя из них исчезла в колодце тоннеля, товарняк громко сказал «ту-ту!», и зачарованность прошла, уступив место растерянности.

Я стоял на месте, отчетливо понимая, что мне нельзя терять ни секунды, потому что двери вагона вот-вот закроются, а мне обязательно нужно в этот момент оказаться снаружи, потому что вокруг происходит что-то неестественное, неправильное, потому что, если я не выйду сейчас, этот сумасшедший поезд увезет меня еще дальше, прочь от привычной реальности и уже никогда не отпустит назад. А ведь я, черт возьми, должен! Должен остаться здесь.

Потому Что Я Здесь Нужен.

Поэтому я сделал глубокий вдох, как перед нырком в прорубь, весь внутренне собрался, как перед прыжком с парашютом (хотя в прорубь ни разу в жизни не нырял, и с парашютом, в общем-то, тоже не прыгал) и… не смог сделать шаг.

Не хватило решимости. Привычные детали вагонного интерьера: полировка стен, блестящая прохлада поручня, а главное – неровная надпись на стенке, справа от дверей, сделанная синим фломастером, призывающая кого-то там бить и что-то там спасать – все это показалось мне в этот момент настолько близким, настолько родным… А сам вагон ощущался одиноким островком безопасности посреди бескрайнего океана, мертвой зоной в самом центре бушующего циклона.

А когда мое гипертрофированное чувство ответственности все-таки взяло верх над первобытным страхом и я уже почти оторвал подошву правого ботинка от пола, чтобы сделать шаг, было уже поздно: вагонные двери перестали искушать меня, сомкнувшись в нескольких сантиметрах от моего лица.

Я остался внутри, тем самым совершив самую большую ошибку в своей жизни. Если, конечно, не считать прокола, случившегося 16-го апреля, благодаря которому эта дата навсегда останется в моей памяти.

Буквально за секунду до того, как половинки двери передо мной слились в одно целое, я расслышал еще один звук, донесшийся снаружи, откуда-то справа. В самом звуке не было ничего сверхъестественного, его могла бы издать, например, захлопнувшаяся ловушка турникета, но ощущения, которые он с собой принес… Я внезапно испытал резкий приступ какой-то непонятной тоски, хотя всегда был уверен, что тоска – это не то чувство, которое может возникнуть спонтанно. В наступившей тишине я отчетливо слышал, как крохотным отбойным молоточком бьется в груди сердце. С ладони на отшлифованную до блеска поверхность поручня скатилась капелька пота.

И еще я вдруг почувствовал, что, родись я не человеком, а какой-нибудь безродной дворнягой, я бы сейчас точно не удержался и завыл…

Интер-ЛЮДИ-я

И. Валерьев. Технологическая ошибка

(рассказ из сборника «День омовения усохших»)

То, что Андрей собирался сделать, планировалось вовсе не корысти ради, а токмо… Да о какой корысти вообще может идти речь? Это же мелочь! Полнейшая чепуха! Выгоды от нее – немногим больше, чем от подделывания при помощи цветного сканера каких-нибудь билетов «МММ», урожая одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. Куда полезнее для семейного бюджета было бы сесть и написать какую-нибудь статью для зарубежного научного журнала. Или хотя бы для любимой с детства «Науки и жизни» (которую некоторые злопыхатели с физфака иногда называли «Наукой и химией»). Что-нибудь об изготовлении линз из пластмассы. А не тратить время на никому не нужный технологический процесс. Так что ни о какой корысти речи не шло.

Нет, все честолюбивые помыслы Андрея в эту минуту были направлены лишь на то, чтобы еще раз – дай Бог, не последний! – продемонстрировать превосходство просвещенного разума (пусть и не до конца защитившего кандидатскую) над тупым менталитетом государственной машины. Это была, так сказать, причина. Ну а повод…

Андрей помнил, как давно, в середине кажущихся сейчас нереальными семидесятых, на стыке его октябрятского детства и пионерской юности, учительница истории Галина Николаевна Клячко, она же Шапокляк, она же просто Кляча, говорила своим ученикам примерно следующее:

– Дети, пожалуйста, запомните разницу между причиной и поводом! Это очень важно, без этого вам никогда историю не понять, – она медленно подходила к доске и брала в руки длинную, полированную указку. – Возьмем, к примеру, Великую Французскую Революцию, – предлагала она и внимательно обводила взглядом класс. – Толик, скажи нам, что послужило причиной для начала революции?

Толик послушно вставал и бойко, хотя и гундосо из-за того, что постоянно теребил себя за нос, отвечал, что причиной Великой Французской Революции одна тысяча… Дальше Андрей, которого в ту пору никто не называл иначе как «Большой Дрю», уже не слушал. Ему было интересно и так. Без причины.

– Молодец, Толик! – хвалила Галина Николаевна, и ее взгляд совершал вторую петлю над притихшим классом, как самолет, заходящий на повторную посадку. – Ну а повод? Скажи… – ее задумчивость всегда оказывалась притворной. Быстрым шагом она преодолела половину прохода и остановилась возле парты Андрея.

– Скажи нам, Андрей, что же стало поводом для революции?

При этом заглядывала ему в глаза с такой глубокой, хотя и фальшивой, заинтересованностью, что игнорировать ее вопрос становилось совершенно невозможно. Андрей вытягивался из-за парты медленно, словно ожидая подсказки от класса, которой – он точно знал

– все равно не будет. В то же время он старался спрятать руки за спиной, подальше от глаз любимой учительницы.

– Революции? – пытаясь собраться с мыслями, промямлил он.

– Революции, – охотно подтвердила историчка.

– Великой? – на всякий случай уточнил Андрей.

– Великой, великой, – согласилась учительница.

– Октябрьской? – задал он последний наводящий вопрос и тут же, будто смущенный собственной недоверчивостью, громко отрапортовал:

– Поводом для Великой Октябрьской Социалистической Революции одна тысяча девятьсот семнадцатого года, – Шапокляк очень любила, когда они вот так, громко и отчетливо произносили даты исторических событий. Не «тыща», не вынимая мятной или – всем на зависть! – апельсиновой жевательной резинки изо рта, а «одна тысяча», почти по слогам, как на диктанте, – послужил предательский выстрел, произведенный из револьвера вражеской эсеркой по фамилии Каплан.

И вскрикнул от резкой боли, когда указка учительницы ударила его по руке, чуть выше запястья.

Так и не достроенный самолетик, со смятыми крыльями и вовсе без хвоста, уныло спикировал из разжавшихся пальцев и уткнулся носом в детский ботинок. При взгляде на недорисованную звездочку на бумажном крыле Андрею почему-то вдруг стало особенно стыдно.

Дальнейшие слова учительницы плотно погребены под более поздними напластованиями юношеской памяти. Единственным, что Андрей запомнил точно, была его собственная мысль: «Какая нелепая ошибка! Не из револьвера, а из браунинга. Конечно же из браунинга!»

Впрочем, и слова учительницы, и мысли Андрея для нас с вами сейчас в равной степени не важны. Главное, что нам нужно запомнить, дети, это то, что бывает причина, и бывает повод. И смешивать эти два понятия, как принято писать трафаретными буквами на таинственных дверях, «категорически воспрещается».

Так вот, поводом для запланированного Андреем шуточного акта гражданского неповиновения стал небольшой кусок оргстекла, неожиданно оказавшийся у него в руках. Обыкновенного оргстекла или полиметилметакрилата, как его еще называют в народе.

Вообще-то, сначала это был здоровый, метр на два, стеклянный прямоугольник, надежно защищающий поверхность рабочего стола Андрея от капель пролившегося реагента, недопотушенных бычков и героических останков любопытных тараканов, которые в рамках лаборатории, похоже, мутировали и потеряли всякий стыд. Нужно заметить, что под стеклом на самом видном месте лежал совместный снимок Андрея и его завлаба, сделанный на «Дне Химика» (отмечу, что в данном контексте сущ. в пр. п. «дне» образовано скорее от сущ. м. р. «день», чем от сущ. ср. р. «дно», хотя и эта версия, разумеется, имеет право на существование), когда все были уже в дым пьяны и оттого горячо любили или по крайней мере уважали друг друга. Так вот, об этот снимок, особенно о ту его часть, где противно ухмылялся завлаб, было иногда так приятно… Да после шестой – седьмой затяжечки… Впрочем, мое утверждение голословно, ибо никто из сотрудников лаборатории никогда этого не видел.

Я просто пытаюсь объяснить, что кусок оргстекла лежал на столе не просто так, когда Андрей вдруг решил, что ему нужно срочно заменить фотографию «этого урода» на что-нибудь более приятное для глаз. Он вытащил вкладыш компакт-диска с песнями своей любимой Вероники Долиной, отрезал половинку с изображением певицы и стал подсовывать ее под стекло, напевая при этом чуть слышно песенку про:

Он как раз успел пропеть по возможности тонким голосом «Ах, мама…», когда оргстекло пронзительно хрустнуло и небольшой его фрагмент внезапно оказался в таких сильных, но иногда таких неловких руках Андрея.

– Смесь и взвесь! – мягко выругался он…

Ну не выбрасывать же полезный материал!

Это, можно сказать, стало поводом.

На самом деле, в действиях Андрея присутствовал еще один побудительный мотив, психологический.

Он просто слишком давно не шалил…

Андрей принес свой обломанный трофей домой и задумался.

«Наиболее логичным технологическим процессом при изготовлении пластмассовых изделий является литье расплавленной массы или горячее прессование». Вот как бы он, скорее всего, начал свою статью. Только дальше нужно обязательно намекнуть доверчивым читателям, что все это в домашних условиях чревато боком: ожогов и пожаров, конечно, всегда можно избежать при соблюдении элементарных норм техники безопасности, а вот запах… Да, уважаемые читатели, мы пойдем другим путем. Тем более что всегда «можно выбрать более подходящий процесс с использованием раствора материала в подходящем растворителе». Фраза получилась так себе, но ведь и гонорары в «Н и Ж» были значительно ниже, чем хотелось бы.

«Для этого нужно взять обломки, стружки, небольшие кусочки материала, – развивал свою мысль Андрей, посредством напильника растирая в крупную пыль зажатый в тисках обломок оргстекла, – поместить их в стеклянную банку и залить небольшим количеством растворителя.»

Ага, вот только каким?

«Из всех растворителей наиболее доступен ацетон», – думал Андрей, одной ногой балансируя на шатающейся табуретке и пытаясь достать бутылочку с облезшей этикеткой с верхней полки в кладовой. – При работе с ним главное – стараться не дышать, – вместе с бутылочкой полку покинуло небольшое пылевое облако; Андрей чихнул, и табуретка все-таки развалилась. – Работать лучше всего на свежем воздухе… – он открыл форточку на кухне, столь малоформатную, что сквозь нее можно было высунуть наружу разве что кулак, чтобы погрозить им невидимому в это время суток Богу, – и обязательно вдали от открытого огня!»

Андрей выплюнул недокуренную сигарету в пепельницу, промахнувшись всего на пару сантиметров. Гасить ее было некогда, да и нечем: из сосуда в сосуд тонкой струйкой перетекала магическая жидкость. В этот момент Андрей казался себе чуть ли не средневековым алхимиком, у которого вот-вот из хаоса пробирок и реторт выкристаллизуется вожделенная структура «философского камня». Он испытывал такой же силы приятное возбуждение, как в ранней молодости, когда пытался в домашних условиях синтезировать синильную кислоту. Эксперимент по «сжижению» завершился тогда полным успехом, а вот отравить плешивого соседского кота Большой Дрю все-таки не смог. Пожалел.

«Банку с раствором следует закрыть плотной крышкой. Причем крышка должна состоять из материала, не восприимчивого к растворителю».

Андрей с сомнением покрутил перед носом стандартную полиэтиленовую крышку с выдавленным на ее поверхности барельефом, посвященным двум неизвестным вишенками, и нашлепкой медицинского пластыря, на котором расплывшимися фиолетовыми чернилами было написано: «Кр. см. – 93».

«Крыжовник? – попытался угадать Андрей. – Сморщенный? Урожая одна тысяча девятьсот девяносто третьего? »

Ладно, пойдет. Ей бы ночь простоять, да день продержаться…

«Периодически раствор можно помешивать, можно помещать его в горячую воду для ускорения процесса, который занимает по времени примерно сутки. Целью является получение достаточно вязкой, но текучей массы», – заканчивал Андрей первый параграф воображаемой статьи, аккуратно смахивая производственные отходы со стола на загрубевшую ладонь.

«Рассмотрим более сложную задачу, – на следующее утро предложил он своей молчаливой и оттого кажущейся особенно внимательной аудитории. – Допустим, нам нужно не только изготовить копию некоторого изделия из пластмассы, в точности повторяющую его форму и вес, но и добиться того, чтобы данная копия обладала определенными химическими свойствами, присущими оригиналу. Например, светилось в ультрафиолетовых лучах определенным цветом…»

Или светом? Цветом – светом… Светом – цветом… Было же что-то важное… О! Светлана еще вчера просила полить цветы!

Андрей быстро выполнил свой утренний долг и вернулся к технологическим изысканиям.

«Прежде всего мы должны уяснить, какой именно свет… (Так, уже полил…) должно испускать изделие при облучении УФ. Для этого достаточно внимательно посмотреть на оригинал…»

Или лучше эталон? Скажем, э-э-э-талон. Э-талон-чик. Или даже э-жетончик.

Если Андрей и улыбался в этот момент, улыбку надежно скрывала борода.

«К примеру, если оригинал изделия при дневном свете имеет… – он порылся в кармане брюк и достал парочку метрополитеновских жетонов – зеленый цвет, а при свете ламп накаливания… – он посмотрел сквозь жетончик на стоваттную лампочку, украшающую потолок кухни, – желтый, значит, при освещении ультрафиолетом или синей частью спектра он испускает синий цвет.

Исходя из этого предположения мы должны выбрать подходящий краситель и растворить его в том же растворителе, что и пластмассу».

– Раствор готов! – произнес Андрей противным писклявым голосом, в точности воспроизводя интонации девочки из телевизионной рекламы чая урожая одна тысяча девятьсот… восемьдесят шестого, что ли?

Жидкость под таинственной надписью: «Крепленая сметана – 93» окрасилась в волшебный золотистый цвет. Средневековый алхимик, вызванный к жизни воображением Андрея, стыдливо прикусил губу.

«Создание формы, – с выражением подумал Андрей и мысленно перевел строку. – Для того чтобы создать изделие определенной формы, необходимо приготовить форму…»

Нет, полная фигня! По-английски это, может, и прошло бы, там к повторам спокойней относятся, но по-русски совсем не звучит. Надо будет потом переформулировать.

«Требования к форме – достаточная устойчивость, гладкость, чтобы вынимать изделие, нерастворимость в растворителе…»

Черт! Все, сдаюсь!

Оставшуюся часть работы Андрей проделал, сознательно отгоняя от себя всяческие мысли. Только в одном месте, за неимением более подходящего материала смазывая внутреннюю поверхность формы куском обычного сала, задумался: «Интересно, что я напишу по этому поводу в статье? »

Технологическая часть процесса осталась позади. Настало время следственного эксперимента.

Три совсем свежих, еще испускающих чуть слышный аромат ацетона жетончика лежали у Андрея на ладони. На вид они ничем не отличались друг от друга, равно как и от трех «эталонов изделия», лежавших рядом. Подделка была так близка к оригиналу, что у Андрея возникло на миг желание смешать все шесть жетонов в кучу, как шарики в лототроне. Правда, шариков должно быть в шесть раз больше… Тогда – как три холостых и три боевых патрона в барабане револьвера. Прежде чем передать его своему товарищу по развлечению со словами:

– Ваш ход, поручик. Смелее!

Но нарушить чистоту эксперимента Андрей не мог, как бы ни старался.

Ведь он был химиком.

Ко входу в метро Андрей приближался почти классической «походкой каратиста». Движения его были замедленными, иногда – немного неуклюжими, как у космонавта, которого забыли на несколько лет на орбите в связи с закрытием «Байконура», а теперь вдруг вспомнили и вернули на Землю. Он двигался так расслабленно, словно каждая мышца его тела обладала своим, маленьким и автономным, мозгом, при помощи которого она думала в этот момент: «А почему, собственно, я должна за всех напрягаться?»

Походка Андрея отличалась от «классической каратистской» тем, что у каратиста за мнимой расслабленностью и показной неуклюжестью скрывалась железная воля и способность за долю секунды превратиться в боевой механизм, а за вялостью и легкой заторможенностью Андрея не скрывалось, увы, ничего.

Ну, может быть, легкое опасение. Не страх – бояться-то, в сущности, было нечего! – всего лишь легкое опасение. Даже немного приятное.

Как, например, перед небольшим романтическим при… Тут перед мысленным взором Андрея предстало во всей своей красе и свирепости лицо Светланы. И хоть свирепость ее казалась наигранной, закончить мысль он так и не решился.

Тем более что стеклянная дверь входа в метро с просвечивающей сквозь нее безвыходностью уже приветливо распахивалась навстречу Андрею, шутливо норовя ударить его по носу.

Фигура милиционера, угрожающе маячившая рядом со стеклянной будкой слева от ряда турникетов, ни капли не убавила спокойной решимости Андрея. Стараясь не смотреть на представителя власти, он твердым шагом приблизился к турникету, который почему-то сразу приглянулся ему. Может быть – из-за своей всеядности: благодаря небольшой надстройке типа «скворечник», турникет с одинаковым безразличием поглощал как обычные жетоны, так и пластиковые проездные билеты. Последние, впрочем, он потом выплевывал.

Турникет символизировал для Андрея ту самую «государственную машину с тупым менталитетом», по отношению к которой он испытывал постоянное, хотя и не вполне объяснимое раздражение, и которой с минуты на минуту собирался бросить вызов. Пусть смешной, пусть почти неслышный, но вызов.

«Да и потом, должен же я, в конце концов, доказать всем этим… – конкретизировать Андрей не стал, – что чего-то стою как химик. – И непонятно зачем добавил: – Хоть и не до конца защитивший кандидатскую».

С этими словами он опустил жетончик в равнодушную щель турникета.

Турникет, без сомнения, представлял собой лишь небольшую и, так сказать, выступающую часть гигантской «государственной машины», которая, в силу своей глобальности, могла располагаться только под землей, борясь за жизненное пространство с глубинными кабелями, канализационными трубами и полуабстрактными «закромами Родины».

Вышеупомянутые закрома, не подавившись, приняли в себя фальшивый жетончик. Электронная начинка турникета, пораскинув детекторами, дружески подмигнула Андрею зеленым квадратиком глаза.

«Ну, я пошел», – подумал он.

Андрей уже сделал первый шаг и поэтому не заметил того момента, когда зеленый огонек турникета внезапно погас, а вместо него с мрачной предопределенностью зажегся красный. По цвету он был очень похож на… кусок оргстекла, залитый кровью.

Створки турникета с металлическим лязганьем сошлись в опасной близости от тела Андрея. С поразительной – в условиях охватившего его оцепенения – отчетливостью Андрей подумал, что еще бы сантиметров пять – и мысль о необходимости завести второго ребенка, которая нет-нет да и мелькала в его кудрявой голове, перешла бы в разряд неосуществимых.

– Что там у вас? – грубый окрик, раздавшийся над ухом, заставил Андрея вздрогнуть.

За его спиной стоял давешний милиционер, покинувший свой пост у стеклянной будки.

– Я кидал! – в тон ему ответил Андрей, округляя глаза и инстинктивно втягивая голову в плечи по самую шапочку.

– Видел я, как вы кидали! – сказал милиционер. – Только рукой провели, будто кидаете, а сами – морду ломиком – и вперед!

Андрей опешил от вопиющей несправедливости предъявленного обвинения. Вдобавок, он был несколько дезориентирован новым для себя выражением про «морду ломиком», этимологические корни которого, при ближайшем рассмотрении, обнаружились в двух фонетически близких конструкциях: «морда лодочкой» и «морда домиком».

– Да нет же, я кидал! – отчаянно доказывал он, начиная жестикулировать. – Что мне, двух рублей жалко? – и в доказательство решительно потряс карманами куртки, в которых отчетливо загремела мелочь.

Доведись ему наблюдать подобную сцену со стороны, Андрей бы от души повеселился. Уж больно все происходящее напоминало фрагмент из старого, черно-белого еще фильма про пионерлагерь, где двое пионеров бледно оправдывались перед отрядом, постоянно повторяя: «Мы не высовывали, мы затыкали. Валь, мы же правда затыкали?» А наиболее недоверчивый представитель отряда настойчиво возражал: «Нет, вы высовывали! » И так по кругу.

– Что там у вас? – во второй раз спросил страж порядка. Видимо, эта фраза была его излюбленным милицейским приемом.

– Вот! – неприятно дрожащими от волнения руками Андрей достал из кармана еще один жетон. – Смотрите!

Он медленно и так, чтобы милиционер мог в подробностях проследить за перемещениями жетона, поднес его к щели турникета.

– Ну! – подбодрил милиционер.

Жетончик бесшумно скользнул в щель, загорелся зеленый глазок.

– Вот теперь – идите! – великодушно разрешил милиционер и легонько взмахнул дубинкой, указывая, куда именно идти.

Андрей, не медля ни секунды, шагнул в проход. На втором шаге створки турникета сомкнулись на его бедрах.

«Будет синяк, – подумал Андрей, в растерянности останавливаясь. – Причем два…»

– Где вы эти жетоны брали? – привычно обвинительным тоном поинтересовался милиционер.

– Да брал-то в кассе! – спокойно ответил Андрей, по-гагарински махнув рукой. – А вот где вы взяли это орудие пыток?

– Ладно, – словно устав бороться с неисчерпаемой человеческой тупостью, сдался милиционер. – Идите так.

«Где? На каком этапе я ошибся? » – думал Андрей, рассматривая последний из поддельных жетонов мутными, покрасневшими глазами.

Ведь все было правильно! Он еще раз поверил параметры в условиях лаборатории. Вес, форма – все колеблется в допустимых пределах. В УФ лучах окрашивается в синий. Так в чем проблема?

А ни в чем!

Просто не судьба…

Просто… – как там дальше? – нет любви…

Ну и хрен с ним!

Андрей мысленно сплюнул, швырнул жетончик в пепельницу (на этот раз – попал) и затушил об него давно уже потерявшую вкус сигарету.

Может, хоть статью удастся написать? Не зря же все-таки…

И он попытался вспомнить, в каком месте квартиры в последний раз видел пишущую машинку.