Глава первая

«…цкая». Осторожно, двери…

Я обвел вагон спокойным, не пристальным взглядом. Пассажиров оказалось немного, что и неудивительно в столь поздний час. На ближайшем ко мне сиденье – пенсионер в темных очках, похожих на токарные. Справа от него дремлет классическая «дама с кошелкой». Прямо напротив – парень с красным лицом, если не сказать «рожей», в очках с сильными диоптриями. Глаза за стеклами – как две бледные рыбины, взирающие на мир сквозь мутное стекло аквариума. Рядом – парочка тинэйджеров, явно гетеросексуально ориентированных. Он – выбрит под ноль, она – совсем наоборот. Еще несколько пассажиров теряются в уходящем в перспективу интерьере вагона. Ничего особенного, лишь в одном месте мой взгляд замирает, споткнувшись о чей-то внушительных размеров бюст, плохо замаскированный белым свитером.

Я сел по левую руку от пенсионера в очках. И уже спустя мгновение понял, что совершил ошибку, но не пересаживаться же теперь! От пенсионера отчетливо пахло тройным одеколоном. По крайней мере, именно таким я всегда представлял себе его запах. Нуда ладно, потерпим; это еще не худший аромат, с которым можно столкнуться метро.

Странно, старик-то не похож на алкоголика. Обычный пенсионер, одет в парадное: черный френч и штаны с лампасами. Если учесть еще эти токарные примочки – просто man in black на пенсии получается. И в лице, кстати, что-то от Томми Ли Джонса. Может, морщины? А еще у старика вся грудь в медалях. Плащик, наверное, специально не накинул, чтобы всем видно было: вот идет герой! Которому легче замерзнуть на ноябрьском морозе, чем остаться без внимания окружающих.

Меня такие почти не раздражают. До тех пор пока не затягивают свою вечную заунывную песню. О том, как хорошо им жилось при Сталине, при Брежневе… реже – при Горбачеве, и как плохо стало сейчас. Или о мизерной пенсии. Или о том, что нынешнее поколение сплошь состоит из наркоманов и моральных уродов. Правда, нынешним поколением старики считают скорее тинэйджеров, чем моих сверстников. Мыто уже проходили в моральных уродах положенное время, успешно преодолели двадцатипятилетний рубеж и теперь великодушно амнистированы. Но слушать постороннее нытье все равно неприятно.

Занятные очки у старика, я только сейчас разглядел. По форме напоминают токарные, а вот цвет стекол… если это не побочный эффект плохого освещения… стекла кажутся немного разноцветными. Одно почти черное с уклоном в зеленый, другое как будто темного-красного цвета. Или они так поляризуются? Ну вот! Чего боялся… Старик заметил мой к нему интерес и обернулся в мою сторону. Пьяно улыбнулся, будто старому знакомому, и заговорил с таким облегчением в голосе, словно мое появление освободило его от многолетнего обета молчания. Стоило ему заговорить, сходящий от старика аромат дешевого парфюма странным образом усилился.

– Ты посмотри, до чего эти сволочи страну довели! – начал он, опустив ненужное предисловие.

Ну а я что говорил?

Стараясь не раздражать без нужды пьяного человека, юбражаю заторможенного:

– Какую страну-то, дедушка?

– Э-эх! – явное неодобрение в голосе. – Уже и не помнят, в какой стране живут! Забыли Россию-матушку. А ведь она-то все помнит! Все…

Он на пару секунд замолчал, расчувствовавшись, потом продолжил с вызовом:

– И в эти руки мы вынуждены передавать рычаги управления? А?

– Какие рычаги-то? – начинаю сердиться я. – Каке рычаги? У меня вот – только маленький рубильничек, мне по уши хватает. Мозоли уже натер об этот рубильничек.

– О-о-ой, – простонал пенсионер. – Какие рычаги… Не-е-ет, когда я был таким, как ты… – он пошевелил губами, подбирая самые действенные слова, и закончил грозно, но непоследовательно, – я таким не был!

На этом старик отключился. Голова безвольно откинулась на спинку сиденья. В таком положении стало отчетливо видно, что очки у него действительно двухцветные.

Вот и славненько! Я незаметно огляделся: не обратил ли кто внимания на наш словесный спарринг. Соседка справа по-прежнему дремлет, намотав на запястье ручки большой холщовой сумки в полоску. Тинэйджерам, похоже, вообще ни до кого. Зато сосед напротив смотрит на меня с фальшивым сочувствием во взгляде. По широкой ухмылке видно, что наблюдаемая сцена доставила ему удовольствие. Слегка улыбаюсь в ответ, пожимаю плечами, мол, с кем не бывает?

Лицо парня очень скоро снова утратило какое бы то ни было выражение, остался только цвет – устойчивый, красный. Из сумки, лежащей на коленях, парень достал поллитровую банку светлого «Хольстена» и открыл пиво движением, каким пехотинец выдергивает чеку из гранаты. Из образовавшегося в крышечке отверстия с громким шипением ударил фонтанчик пены, и парень быстро припал к нему губами, чтобы не забрызгать куртку и брюки. При этом обнаружилось, что несколько передних зубов у него металлические. Судя по звуку. Дзинь! Парень кончил пить и рукавом стер остатки пены с подбородка. Под ногами у него лениво перекатывались две искореженные банки, по форме напоминающие те же гранаты, но с полностью израсходованным боезапасом.

Отдыхают же люди! Наверное, после праздников остановиться не могут. Пенсионер вот этот тоже… Не удивлюсь, если он от демонстрации отбился. Третий день километры по кольцу наматывает и напевает про себя:

Глава вторая

Станция «Таганская». Осторожно…

– тактично поправил меня голос из динамика.

Точно, не Добрынинская, а Таганская! Я же сегодня в другую сторону еду! В коем-то веке, можно сказать, правильно сориентирован. Как электрон.

Или как эти двое напротив.

Тинэйджеры продолжают самозабвенно целоваться, ее глаза закрыты, их цвет, наверное, так и останется для меня загадкой. Его рука заблудилась в ложбинке между е грудей.

Вздыхаю: и почему за поцелуи в транспорте не штрафуют? Разве так можно? Нужно же хоть немного думать об окружающих… некоторые из которых в слове «секс» слышат только три последние буквы. Попросить его, что ли, уступить мне место как старшему по возрасту? Так ведь не уступит…

Иногда он отлепляет свой рот от ее губ и что-то шепчет ей на ухо. То ли ласковые нежности, то ли пересказывает текст песни, которая играет в наушниках. В этом случае я ей особенно не завидую: судя по отдельным звукам, которые доносятся до меня, бритоголовый слушает «Prodigy». Что бы там ни было, девчонке определенно нравится. Она улыбается, не открывая глаз.

В общем, смотреть на них совершенно не хочется.

Куда приятнее уткнуться в книжку любимого Игната Валерьева. Что я и сделал, раскрыв средней пухлости томик в чуть потрепанной мягкой обложке на странице, заложенной потерявшим актуальность проездным билетом.

Закладка указывала на начало нового рассказа.

По мере того как под воздействием божественного резца Создателя… Нет, лучше – кисти. Чтобы не порождать неуместные стоматологические ассоциации…

Так вот, по мере того как под воздействием божественной кисти Создателя один за другим формировались ее органы чувств, отголоски окружающей реальности проникали в ее сознание, используя для этого все новые и новые лазейки.

Первым появился слух. Не сразу смогла она разделить доносящиеся до нее звуки на составляющие, вычленить из Них основные, перестать отвлекаться на второстепенные. А когда она непостижимым образом – может быть, это пришла на помощь генетическая память? – обнаружила у себя способность интерпретировать получаемую таким образом информацию, составляя из звуков слова, то с удивлением поняла, что слышит чью-то речь.

– У каждого дела запах особый ты тракториста понюхать попробуй но лучше всего все же пахнут бомжи в их запахе нет полуправды и лжи его воспоет моя скромная лира он суть эманация данного мира… – говорило неизвестное существо.

Голос его был монотонным и неразборчивым. Существо сильно гундосило и проглатывало окончания. «У кажнага дела… » – примерно вот так. Вдобавок, в звучащей речи начисто отсутствовали знаки препинания, так что очнувшаяся далеко не сразу поняла, что слышит стихи.

Раздался громкий шелест бумаги, словно сквозняк трепал отслаивающиеся куски обоев, затем нечто продолжило декламацию.

– Прошай немытая россия страна бомжей страна ментов и вы ублюдки голубые и ты мой добрый старый тов всегда довольный сам собой своим окладом и страной.

– Сестра, заткнись, а? Без тебя тошно, – грубо, но беззлобно произнес другой голос.

– А я и так уже закончила, – без выражения отозвалась первая. «Захончилэ».

Теперь стало ясно, что существо, читавшее стихи, относится к женскому полу. Хотя по голосу это было трудно предположить.

Внезапно пришли запахи, принеся с собой соответствующие обонятельные ассоциации.

Пахло сильно и приятно…

Пахло действительно сильно и, скорее всего, даже приятно, но концентрация запаха давно уже превысила предельно допустимую. Хотя прервать чтение меня вынудил не сам запах, а его источник.

Спящий пенсионер в порыве пьяной доверчивости склонил свою голову мне на плечо, что меня совсем не обрадовало. Я непроизвольно передернул плечами; его голова легонько подпрыгнула и вновь уткнулась носом мне в ухо. Запах одеколона стал совершенно непереносим. У каждого дела запах особый? Господи, чем же и как долго нужно заниматься, чтобы от тебя так несло?

Я еще раз дернул плечом, теперь уже сознательно. Голова пенсионера перешла в вертикальное положение, но было очевидно, что долго она так не продержится. Как сказал бы Костя Кинчев, окажись он на моем месте: настало время линять!

Заложив книжку пальцем, я перебрался на сиденье напротив. Сел чуть поодаль от краснолицего любителя пива, который не преминул подмигнуть мне через сантиметровый монокуляр линзы. В его мутных глазах я читал смутную угрозу. Я вообще не люблю общаться с пьяными, а уж когда сам я трезв, как предметное стекло…

С некоторым злорадством я наблюдал затем, как голова пенсионера начала медленно клониться в ту сторону, где недавно находилось мое плечо. Но все-таки достаточно осторожно: пройдя точку предполагаемого контакта, она остановила свое движение. Пенсионер резко дернулся во сне, бессмысленно встряхнул головой и, успокоившись, примостился к мощному плечу соседки справа. Та никак не отреагировала, только пошевелила рукой, проверяя, на месте ли сумка. Спящая пара, слегка соприкасающаяся головами, выглядела довольно трогательно.

…здесь были и естественные запахи, которые она с удовольствием узнавала и классифицировала: пахло смолой, слегка подгоревшей жареной картошкой, шерстью какого-то домашнего животного; и искусственные: густой запах свежей краски, навязчивый – мятной жевательной резинки, и слабо ощутимый за ним – аромат недавно выкуренной сигареты. От этих запахов в сочетании с легкой вибрацией, которую она начала ощущать, ей стало гораздо уютнее. Интересно, я тоже могу говорить? – подумала она. Но попробовать не решилась. – Ты уже слышишь? – обратился к ней чей-то незнакомый голос. Спокойный, тихий, вызывающий доверие. – Я вижу, что слышишь. Только отвечать пока не пытайся, ладно? Это бесполезно. Мне кажется, он специально оставляет нас немыми, пока не закончит первый этап. Чтобы не слышать наших воплей.

– Кто это он? – попыталась спросить она, но не нашла на своем лице ничего, что смогло бы сложиться в эти слова.

– Или не специально, – продолжил голос. Слова он произносил протяжно, делая ударение почти на каждой гласной в слове: «спЕцИАльно». – Иногда у меня возникает уверенность, что он вообще нас не слышит.

– Приготовься, он начинает, – тот же голос, но иная интонация: настороженность, и еще – самую капельку – злость. – Сейчас будет немножко больно. Не бойся, хорошо? Ты выдержишь.

От предостережений голоса ей стало не по себе. Когда же она поняла, что не может пошевелить ни руками, ни ногами – они были словно притянуты к телу веревками, хотя никакого постороннего давления она не ощущала – охватившее ее беспокойство, минуя стадию волнения, трансформировалось в панику, которая ватным одеялом окутала сознание, не пропуская наружу ни единой мысли, кроме: «Я не выдержу! Я никогда не знала боли, я не умею с ней бороться. Я не выдержу! Я буду кричать! Вот так: а-а-а!».

Но кричать она не могла. Даже когда нестерпимо резкая боль пронзила ее тело чуть пониже живота, заставив кровавым костром расцвести связанный с нервными окончаниями участок мозга. Даже когда боль расползлась по телу в стороны от эпицентра и стала настолько невыносимой, что она вообще перестала чувствовать всю нижнюю половину своего тела. Даже тогда она не произнесла ни звука. Вопило только ее сознание.

– Ну вот и все, – успокаивающе и с каким-то внутренним облегчением произнес знакомый голос. – Дальше так больно уже не будет. Только нудно и долбливо. – И добавил, невидимо улыбнувшись: – А ты молодец! Хорошо держалась. Я, когда была на твоем месте, сразу вырубилась.

Должно быть, ее травмированное сознание уцепилось за последнюю произнесенную фразу, восприняв ее как указание к действию. Последнее, что она услышала, прежде чем погрузиться в глубокое забытье, была фраза, произнесенная уже четвертым, громким и бодрым голосом: – Ну что, елы-палы, здравствуй что ли? А, сестра? Если потом и было долбливо, она этого уже не чувствовала…

Следующая страница начиналась словами «(ритуал второй)», а, как известно, между первым и вторым… самое время отдохнуть глазами. Уж больно мелкий в книжке шрифт. А тут как раз сильно реверберированный голос с деревянными интонациями заявил, что

Глава третья

«… Курская». Уважаемые пассажиры! Уходя, не забывайте свои вещи. О вещах, оставленных другими пассажирами…

«Другими» в исполнении диктора прозвучало как «дикими».

Приятно все-таки пишет Валерьев! Грузит по полной программе. Это я вам не как программист говорю, а как большой поклонник его творчества. Так грузит, что крыша едет у обоих. То есть сначала тебе кажется, что это у писателя крыша поехала, причем быстро. Но потом момент наступает, когда и ты сам вроде как от него заражаешься… или заряжаешься, если хотите… и крыша уже у тебя начинает съезжать, разве что не с такой скоростью. И только в конце понимаешь, что все это – просто ловкий обман: и не ехала у него крыша вовсе, притворялся он. А когда по второму разу читаешь, вообще понять не можешь, как у тебя от первого-то крыша могла поехать? Но все равно приятно. Это как раз тот случай, о котором классик сказал, мол, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад. Не знаю, понятно ли я объяснил, но вот именно так я к Валерьеву и отношусь.

И вообще, что я тут распинаюсь непонятно перед кем? Читайте сами!

Когда сознание вновь посетило ее, вместе с ним пришло чувство полной душевной опустошенности и… какой-то физической незаполненности, если можно так сказать.

Кроме того, она с удивлением поняла, что смотрит на окружающий мир своим единственным глазом.

Мир оказался намного меньше и… хуже, чем она успела себе представить, пока была слепой. По крайней мере та часть мира, которую она видела перед собой. А поскольку тело по-прежнему не подчинялось ей, изменить точку зрения она не могла. Над ней был серый потолок с опасно нависающими ошметками штукатурки и коричневыми потеками в том месте, где потолок становился стеной. Стена, тоже серая, была оклеена старыми газетами, среди которых преобладали страницы еженедельника с подозрительным названием «Семь соток». Выцветшие листы стыковались друг с другом плохо, словно российские и американские космические станции. Еще на стене поверх газет висела бумага официального вида: то ли грамота, то ли диплом. Со своего места она смогла рассмотреть только заглавные буквы «ИТД». Буквы как будто подводили итог всей равномерно размазанной по стене информации и одновременно гарантировали ее продолжение. И т. д. , и т. п. , и проч.

Единственным элементом мебели, который она могла видеть из своего положения, была деревянная полка, на которой с некоторым изяществом были разбросаны несколько причудливо изогнутых гвоздей, пачка папирос «Три богатыря» и смятый кусок наждачной бумаги.

Унылость окружающей обстановки усугублялась тусклой лампочкой, свисающей с потолка на длинном, в двух местах залепленном изолентой, проводе. Лампочка раскачивалась на сквозняке, заставляя шевелиться тени по углам комнаты и символизируя собой ответ на известную детскую загадку про грушу, которую никто не хотел есть.

– Ну что, оправилась слегка?

По голосу она сразу узнала в странно ковыляющей незнакомке ту женщину, которая находилась рядом с ней во время экзекуции и старалась по возможности смягчить последствия перенесенного шока. И она, разумеется, очень благодарна ей за это, но… Боже мой, как же она уродлива! Низкого роста, довольно плотная, в общем – фигура еще куда ни шло, но лицо!.. И волосы!.. Лысеющая женщина! Не бритая, а именно лысеющая. Странная тень, отбрасываемая непонятно чем на слишком высокий лоб, похожая на нечаянный мазок кисти, и очки в широкой прямоугольной оправе, надежно закрепленные на слегка оттопыренных ушах, внешнего вида тоже не улучшали.

– Ну как ты, сестренка? – спросила незнакомка. В ее голосе было столько заботы и душевного тепла, что физическое уродство уже не так бросалось в глаза. – Будем знакомы? – она приветливо улыбнулась. – Я – Маша.

– А… я… – медленно произнесла она, так и не сумев придать фразе вопросительного оттенка. – Как… меня зовут.

Собственный голос чрезвычайно поразил ее. Он был хриплым, неожиданно грубым, а главное, совершенно незнакомым.

– А ты теперь – Ио! – раздался за ее спиной другой голос, тот, который она услышала последним, прежде чем потеряла сознание. – Ио, понимаешь?

Еще одна сестра появилась в области видимости. Тоже далеко не красавица: грубые черты лица, седые волосы. Зато держалась так уверенно и бодро, что седина ее казалась сильно преждевременной.

– Меня Барбарой все зовут, – представилась вновь подошедшая. – Не Санта Барбарой, так что не надо острить. Просто Барбарой. Вот она – просто Мария, а я – просто Барбара! – и громко засмеялась своей непонятной шутке.

– Ио? – повторила Ио. – Странное имя. Что оно означает?

– Тихо! – внезапно насторожилась Маша. – Возвращается! – и быстро зашептала на ухо Ио: – Не волнуйся, теперь уже недолго осталось – только руки и ноги. Ну и второй глаз. Больно больше не будет. Ты, главное, не дергайся, и все пройдет нормально.

– Да, не пытайся двигаться, – посоветовала Барбара, тоже перейдя на шепот. – А то…

Вместо продолжения фразы седая сестра с видимым усилием вытянула вперед правую руку и медленно поводила ею перед лицом Ио. Короткие сглаженные обрубки, оставшиеся на месте среднего и безымянного пальцев, медленно шевелились. Их движение было красноречивее любых слов.

Ио отчетливо поняла, что резец Создателя действительно существует. И используется иногда для целей, отличных от созидания.

Может быть, именно вид изуродованной руки Барбары, превратившейся в клешню, послужил причиной второго обморока Ио. А может, приближение огромного – намного больше, чем Ио была в состоянии вообразить, но все-таки человеческого – лица, внезапно заслонившего от нее весь видимый мир. Лицо плотоядно улыбалось, обладало, по меньшей мере, двухнедельной щетиной и с очевидностью не могло принадлежать никому, кроме Создателя…

По-видимому, во время следующей операции, в чем бы она ни заключалась, Ио не совершила никаких лишних движений. Когда она вновь смогла открыть глаза, их было уже два. Кроме того, Ио внезапно почувствовала, что у нее то ли появились руки и ноги, то ли она просто обрела способность управлять ими. Конечности слушались плохо: ноги вообще едва шевелились, а развести в стороны руки ей удавалось ценой огромных усилий; они удерживались в таком положении несколько секунд, потом вновь опускались и безвольными веревками свисали вдоль тела. Но все же это был заметный прогресс по сравнению с предыдущим ее состоянием. Ио не сомневалась, что когда-нибудь научится полностью контролировать свое тело. Это лишь вопрос времени.

Правда, Ио немного смущал небольшой черный предмет непонятного назначения, намертво пришитый к ее левой ладони. По виду он напоминал перископ игрушечной подводной лодки, только без оптических элементов. Избавиться от него не было никакой возможности.

Спиной Ио ощущала гладкую и холодную поверхность стола. Как и при первом ее пробуждении, окружающий мир обращался к Ио стихотворным приветствием:

– Заткнись, а? – без злобы и особой надежды сказала Барбара. – Проснулась она. От твоих стихов мертвый проснется.

– Да? – обиженно произнесла гундосая. Обида подразумевалась, но никак не выражалась интонационно. – А когда ты перед сном затягиваешь свою «Раскинулось море широко», думаешь, всем нравится? – и начала декламировать, по-видимому, экспромтом, однако не переставая при этом шелестеть бумагой:

– А ты не понимаешь ничего в искусстве, так не выеживайся! – заявила оскорбленная в своих чувствах Барбара. – А то мы тебя живо…

– Тихо всем! – произнес новый голос, громкий и властный. – Новенькую испугаете! Помогите лучше.

Раздались чьи-то шаги, сопровождаемые громким шарканьем. Чьи-то сильные руки помогли Ио встать на ноги. Чьи-то заботливые пальцы железной хваткой вцепились в локоть, не давая потерять равновесие. И только обернувшись, Ио наконец увидела чьи.

Рядом с ней неплотным полукругом стояли четыре женщины. С Машей и Барбарой Ио уже была знакома. На лице третьей, той, что читала стихи, двумя жирными росчерками выделялись густые черные брови. Больше в нем не было практически ничего примечательного: ведь нельзя назвать примечательными маленькие поросячьи глазки или провисающие мешки под глазами, незаметно переходящие в щеки, как у бульдога. Лоб четвертой женщины украшала крупная бородавка, похожая на оплодотворенную самку колорадского жука. К тому же она была просто огромной, гораздо крупнее остальных. А вот Ио оказалась едва ли не самой миниатюрной из присутствующих.

«Господи, как же они страшны! – подумала Ио. – И эти женщины называют меня сестрой? Неужели я такая же? Не дай Бог! Надеюсь, Создатель потрудился надо мной более… тщательно».

Самая крупная из женщин приблизилась к ней вплотную, так что прямо перед глазами Ио оказался маленький красный значок, пришпиленный к ее левой груди. На значке был выдавлен черно-белый профиль человека, смахивающего на подобревшего и раздобревшего Мефистофеля.

Откуда-то, то ли из коры головного мозга, то ли из опилок, его составляющих, выплыло забытое давно… и даже не ею, название: «Комсо…»

А динамичный голос очень в тему продолжил:

Глава четвертая

«… мольская». Переход на Сокольническую линию и выход к вокзалам…

Причем перечисление: «Ленинградскому, Ярославскому и Казанскому» интонационно смахивало на команды «На старт! Внимание! Марш! ». И именно так было воспринято «дамой с кошелкой». Судя по тому, что вскочила со своего места она на слове «Ярославскому», область ее интересов включала в себя именно этот вокзал. Угол, под которым тело дамы клонилось к земле под тяжестью сумки, медленно терял тупость и приближался к прямому.

Лишившийся на старости лет единственной поддержки пенсионер мягко завалился на сиденье и в дальнейший путь отправился уже в таком положении.

Впрочем, его проблемы меня ни в малейшей степени не волновали, потому что единственное, до чего мне в этот момент было дело, это, конечно…

«… мольский».

– Слушай меня внимательно! – заговорила женщина, нависнув над Ио с неотвратимостью снежной лавины. – Значит так: нас теперь пятеро, и все мы сестры. Я здесь вроде как старшая, это не обсуждается. До полной укомплектации нам осталось всего ничего. Наша задача теперь – как можно скорее ввести тебя в курс дел, чтобы ты, так сказать, стала полноценным членом коллектива. В смысле, семьи. Все понятно?

Понятно было далеко не все, но Ио на всякий случай кивнула.

– Поэтому я предлагаю незамедлительно приступить ко второму этапу, – подвела итог старшая. – Возражения у кого-нибудь есть?

– Простите! – увидев, что никто из сестер и не собирается возражать, Ио не на шутку взволновалась. – Какому второму этапу? Второму этапу чего?

– Извини, – ответила старшая сестра. – По-хорошему, действительно надо бы тебе все объяснить… Только обычно это занимает слишком много времени, а пользы приносит – чуть. Все равно при общении посредством слов объяснить человеку хоть что-нибудь – неблагодарный, а то и бессмысленный труд. В общем, я предлагаю прямо сейчас начать второй этап инициации, единственный, который мы можем осуществить силами коллектива, без помощи Степана. Этап называется «Погружение».

– Кто такой Степан? – спросила Ио. – И как назывался первый этап? И сколько вообще…

– Подожди секунду! – с досадой произнесла старшая. – А лучше – несколько минут. Я же говорила, словами всего не объяснишь. Уверяю тебя, когда закончится второй этап, ты все поймешь сама. Точнее – уже во время. А пока что просто доверься нам. Мы же, в конце концов, сестры.

– Хорошо, я попробую, – на самом деле Ио не испытывала особого доверия к женщинам, назвавшимся ее сестрами. Разве что Маша вызывала у нее какие-то теплые чувства, остальных она почти не знала. – Что от меня требуется?

– Ты должна войти в нас.

Блин!

Мне захотелось произнести это слово еще раз только уже вслух и с другим окончанием.

Что поделать, старик, мы же с тобой в метро. Катайся на такси, если тебе не по душе такое тесное общение.

– Простите, я, кажется, наступила вам на ногу? Голос, раздавшийся над моей головой, заставил меня отвлечься от созерцания книжной страницы номер 134 (я механически его запомнил). Я поднял глаза на говорившую, и выражение досады медленно сползло с моего лица, уступив место какому-то другому, идентифицировать которое мне бы не хотелось. Вау, какое чудо! Она была… Она была просто… Блин еще раз!

Вы когда-нибудь пробовали описывать словами свою мечту? Только самую-самую мечту. Вот и я не могу. Даже пробовать не буду.

Намекну только на… ой, как не хочется говорить банальностей… ну, в общем, они у нее удивительно глубокого зеленого цвета, и в них действительно можно утонуть.

И волосы. И ноги. И все лицо.

А если вы ничего не поняли из моего описания, то вы просто тупой!

Но, Боже мой, какие же у нее ноги!

И вот этой ножкой она наступила на мой сорок-предпоследнего размера растоптанный ботинок, с которого еще до сих пор не до конца сошла теплая летняя пыль? И еще просит у меня за это прощения? Да, Солнышко, стой на ней на здоровье! На вот, наступи и на вторую, чтоб ей стало не так завидно. Сколько весу в тебе, милая? Сорок шесть? Сорок восемь? Стой так всю дорогу, хоть до самой… впрочем, мы же на кольце. Только, ради Бога, не уходи! Не превращайся из таинственной незнакомки в банальную пассажирку. Не садись на самый край сиденья в противоположном конце салона. Не оправляй механическим движением юбку, оголившую – о, я сейчас взвою! – твои колени. Не доставай из коричневого рюкзачка томик Хмелевской или, не дай Бог, даже Марининой. Не забывай меня уже через минуту после этого рядового инцидента, не случись которого, ты бы так и осталась незамеченной.

Не забывай меня.

И знаешь, что еще? Это, конечно, странно, но запах твоих духов – это ведь лаванда, правда? – я почувствовал задолго до твоего появления. Чуть ли не за пару минут до того, как ты вошла. Странно, правда?

Солнышко, а можно я сейчас скажу то, что хочу сказать? Ужасно хочу и ужасно боюсь. Боюсь не найти нужных слов; я же, черт возьми, не готовился к нашей встрече заранее! Боюсь твоей реакции. Даже не боюсь, тут нужно поставить какой-то другой глагол. Я ведь прекрасно знаю, как ты отреагируешь на мои слова, ведь эту-то реакцию я уже прокручивал в голове, и не раз. Прокручивал, строил воображаемый диалог с тобой, только ты тогда выглядела несколько иначе, но, в целом – очень и очень похоже. Пытался обмануть себя, вложить в твои губы другие слова – и не мог! Потому что… Потому что так не бывает.

И все равно же я не смогу сказать именно того, что чувствую. Например того, что, когда ты рядом, я воспринимаю этот мир как прозрачный хрустальный шар.

А когда тебя нет со мной, он напоминает мне огромную навозную кучу. Только ведь этого не скажешь словами. Мне удалось это сделать только потому, что это чужая мысль. Хотя почему чужая? Ведь вот же я ее думаю…

А если я раз в жизни не побоюсь показаться полным идиотом, наплюю на возможные последствия и скажу что-нибудь подобное, ты ведь все равно не поймешь… Или не поверишь… Или просто не расслышишь из-за вагонного шума и спросишь: «Простите, что?», а повторить я уже не рискну. «Да так, пустяки, ничего особенного, » – скажу я уже чуть громче и разборчивей, и ты обреченною направишься в противоположный конец вагона, на ходу расшнуровывая тесемки на рюкзачке.

И я наконец решился. И сказал именно то, что хотел. И – вот чудо-то! – увидел в ее глазах восхитительное понимание…

Но это был уже не я…

Или не сейчас…

Или не в этой, а в какой-то другой, виртуальной реальности…

А в этой, скучной, серой и скрипящей, я только поднял на нее глаза и пробормотал что-то неразборчивое с общим смыслом «Да ничего страшного…» на мгновение опережая ее «Простите, я кажется, наступила вам на ногу». А после молча провожал ее взглядом, а в голове у меня медленно вращались и отсвечивали мягким неоном какие-то нелепые, но надежно закрепившиеся в памяти цифры: единица, тройка и четверка.

Спустя какое-то время я сообразил, что это номер страницы.

– Как? – Ио не удивилась, она просто не поняла собеседницу.

– Можно я объясню? – вступила в разговор Маша?

– Валяй, – разрешила старшая. Ио до сих пор не знала ее имени. – Только покороче.

– Послушай, – Маша взяла Ио за руку. – Основным искусством, которое человек осваивает всю жизнь…

– Ну вот! Опять завела свою тягомотину, – встряла в разговор Барбара. – Ты бы еще со Степанова Рождества начала! Проще излагай! Самую суть.

Маша молча выслушала ее и продолжила фразу, как будто и не останавливалась.

– …является искусство общения с себе подобными. Ты согласна? – Маша повернулась к Ио лицом. Та кивнула. – А что является целью общения людей, ты знаешь? – теперь она говорила совсем тихо, пристально глядя в глаза Ио. Ее взгляд успокаивал, завораживая.

– Что? – чуть слышно произнесла Ио – Обмен информацией?

– Обмен информацией – это вторично. Полезный побочный эффект, так сказать. На самом деле основная цель всякого общения – добиться взаимопонимания с собеседником. Ведь так? – Маша слегка склонила голову вперед, будто подсказывая правильный ответ. Ио непроизвольно повторила ее движение. – И хотя взаимопонимание, а нам теперь лучше пользоваться термином «взаимопроникновение сознаний», – суть явления, относящиеся к сфере духовного, – продолжая одной рукой сжимать ладонь Ио, Маша плавно опустила вторую ей на талию, отчего сестры стали похожи на танцующую пару, – однако основным критерием качества общения, то есть показателем того, насколько успешно достигается взаимопонимание между партнерами, служит чисто физическая величина. Ты уже догадалась какая? – Ио медленно и как будто заторможенно покачала головой. Маша улыбнулась. – Ну что же ты! Разумеется, это расстояние между партнерами. Я думаю, особо эту мысль пояснять не надо? – Сестры синхронно поводили головами из стороны в сторону, словно по указанию невидимого режиссера, оставшегося за кадром. – Взаимопроникновения сознаний невозможно достичь, если собеседник сильно удален от тебя. Например, при разговоре по телефону, когда ты даже не можешь с уверенностью сказать, что разговариваешь именно с нужным тебе человеком, а не с чересчур интеллектуальным автоответчиком. – Маша немного приблизилась к Ио, теперь колени их касались друг друга, под одеждой. – Почти так же сложно установить контакт, когда оппонент находится с тобой в одной комнате, но отделен от тебя каким-либо препятствием вроде письменного стола, ковра на полу или потока солнечного света из окна. Только когда люди находятся в непосредственной близости друг от друга, вот как мы с тобой сейчас… – Маша чуть притянула Ио к себе за талию, – а лучше – еще ближе, как любовники во время… ну когда они действительно любовники… – Маша наклонилась вперед, ее губы продолжали говорить, находясь в сантиметре от губ Ио, – когда расстояние становится отрицательным… И чем отрицательнее, тем… тем… легче происходит взаимопроникновение… сознаний… и тел… – дыхание Маши стало неровным, речь утратила связность. Глаза за прямоугольными стеклами очков расплывались.

«Господи, а если она захочет меня поцеловать?» – с ужасом подумала Ио. И испугалась еще сильнее, когда поняла, что не находит в себе сил, чтобы сопротивляться. Или просто не хочет искать.

В эту секунду они были уже настолько близки, насколько это только возможно: соприкасались друг с другом, обнимали друг друга, вжимались друг в друга, как мальчик и девочка с обложки книги «Дети подземелья». А в следующую…

Ио ничего не почувствовала на физическом уровне. Может быть, тела сестер как-то трансформировались в этот момент, распадались на части, утрачивали плотность границ, клетки их смешивались, как две разноцветные жидкости, налитые в один сосуд. Если что-то подобное и имело место, Ио этого не замечала.

Единственным, что она заметила, было то, что внезапно, всего за какую-то секунду она узнала, почувствовала и вспомнила все, что когда-либо знала, чувствовала и помнила Маша.

Ей не нужно было задавать вопросы, чтобы получить ответы на них.

Степан – это настояшее имя Создателя. Мужик он вроде не злой, но иногда на него находит. Он всех создал, он, в случае чего, может и… того. С него станется!

Старшую сестру зовут Зоя. Ту, что вечно читает стихи, – Лео. Не знаю, может быть – от Леонесс. Или оно пишется через «и»? Тогда – не знаю.

Никакая не Леонесс, просто Лео. (Но это была уже другая мысль, другое сознание. Их стало трое. Или четверо?) Та Лео долгими ночами взирала томными очами на то, как люди с обручами несли покой по мостовой и за стенными кирпичами, неслышно прядая ушами и с грустью шевеля плечами, осуществляла тяжкий вой.

Да, ее саму зовут Ио, точнее – И О, обе буквы заглавные. Что значит – исполняющая обязанности. Обязанности такие – периодически патрулировать территорию на предмет обнаружения Белой Бестии. И в случае обнаружения – подавать сигнал, чтобы все успели подготовиться к обороне. Спрятаться от Белой Бестии невозможно: откуда угодно выковыряет своими когтями. А вот отпугнуть иногда удается. Если за усы, к примеру, неожиданно ухватить и дернуть.

Белая Бестия? Давай лучше я расскажу. (Все-таки четыре!) А лучше – покажу. Вот здесь, смотри. (Так непривычно ощущать чужое тело как свое! Как часть своего.) Видишь, татуировка на груди? Да не та! Вот эти три буквы, видишь? А вот тут – между «Б» и «Н»? Царапина? Тебе бы такую царапину! Нет, крови не было. Только больно очень, и шрам вот остался. Теперь поняла, что такое Белая Бестия?

Зачем мы Создателю? Ну ты и вопросики задаешь! Другие, может, всю жизнь… Ладно, скажу. Какой-то план у него есть в отношении нас. Как-то друг к нему приходил… Нет, не Создатель, другой. А может – тоже Создатель, кто ж их разберет? Выпили они, значит, поговорили. Ну и мы вроде кое-что поняли.

Суть такая: хочет он из нас каким-то образом выгоду извлечь. Нет, этого я не поняла, но вроде то ли обменять на что, то ли в рабство продать. Как этих, ха-ха, негров в Африке!

Ну а что ж, грустить что ли? Мы-то что тут можем поделать?

Да, инициация как раз с этой целью проводится. В три этапа. Первый – «Раздвоение Личности» называется. Его Степан лично проводит. Второй – это ты знаешь, «Погружение». Это вроде как полная противоположность первому. Ну а третий… Что ж я тебе буду удовольствие портить. Сама узнаешь, недолго осталось. И не проси! Ну ладно, первую букву только скажу, сама дальше догадаешься. Начинается на букву «За… » Ну! Догадалась? Я же тебе уже две сказала!

Твое право. (Пятая? Зоя?) И нечего тут загадки загадывать. «Заполнение» он называется. Снова как бы противоположность и первому этапу, и второму. Это когда в тебе появляется маленький ленин. Да не волнуйся ты так! Во всех нас рано или поздно появляется маленький ленин, только вот не во всех непосредственно. Тебе в этом отношении повезло больше. Повезет. На этом инициация заканчивается, начинается жизнь.

Какая? А я почем знаю, какая она? Увидим.

Ну что, для первого раза довольно. Расходимся по одной!

…И Ио осталась одна. Как физически, так и ментально.

Теперь она испытывала острую тоску по тому чувству цельности, которое посетило ее(их) во время контакта. Когда она ощущала себя маленькой составляющей единого коллективного организма-сознания.

И еще ей было немного стыдно за то, что она лично смогла внести в это единство так мало…

Уфф, ну и перегончики тут между станциями!

Еще вопрос, сэкономил ли я время, выбрав это направление пути, или потерял. Впрочем, время сегодня не проблема.

И все-таки когда едешь обычным маршрутом, станции так и мелькают. Щелк, щелк, щелк – и ты уже на Менделеевской. Или это именно потому так кажется, что маршрут обычный, сотни раз пройденный? А тут – едешь и едешь…

Нет, ну даже если взять объективные характеристики. Обычно я, к примеру, за один перегон успеваю прочесть страницы две, максимум – три. А сейчас вот… Раз, два – целых шесть!

Хотя по часам никакого замедления не заметно. 22:58, всего 13 минут еду.

Странно.

…Бестией закончилось ее полным поражением. Ио даже позволила себе немного погордиться.

Стоп! Я разве на этом месте остановился?

А, неважно! Все равно перечитывать придется…

Осколки разбитого зеркала звонким, искрящимся звездопадом рассыпались по комнате. Один из них упал рядом с Ио и застыл вертикально, вонзившись в мягкое дерево столешницы.

Ио не знала о том, что собой представляет этот неправильной формы предмет с острыми, будто обгрызенными краями, поэтому единственным чувством, которое она испытывала, подкатываясь к нему на негнущихся ногах, было любопытство.

Когда же она увидела в его блестящей поверхности, сквозь застывшие брызги краски и отчетливые отпечатки пальцев, чье-то лицо… А потом по косвенным признакам поняла, что лицо это именно ее… Теплая волна радости, смешанной с облегчением, накрыла ее с головой.

Она была совсем не похожа на своих уродливых сестер! Заботливых, добрых и, каждая по-своему, очень хороших, а главное – все-таки сестер – но… Нет, она была просто красива!

Не классической красотой: нос картошкой несколько портил впечатление, вытесняя ее прочь из рядов классических красавиц, но на общем фоне – очень даже ничего!

Густые, темные волосы аккуратно и коротко острижены. Над карими глазами, пристально вглядывающимися сами в себя, плавным изгибом темнеет линия бровей. А главное – совершенно роскошные, несомненно ставшие объектом черной зависти окружающих, чуть посеребренные сединой – густые усы…

И песня, которую на непонятном языке затянула Лео, зазвучала в этот момент как гимн внезапно осознавшей себя красоте.

И даже существование нелепого черного предмета, навечно пришитого к правой руке Ио, в этот момент – может быть, оттого, что она впервые посмотрела на себя будто со стороны – наполнилось смыслом: ее рука сама потянулась к губам. Первую затяжку она сделала под заунывные всхлипывания, услышав которые, Нина Саймон сменила бы цвет лица.

…Заметив краем глаза какое-то постороннее движение, отраженное в зеркальном осколке, Ио насторожилась. Настороженность сменилась благоговейным ужасом, когда она осознала, что видит за своей спиной медленно наплывающее, постепенно входящее в фокус лицо Степана.

Как всегда в такие моменты, тело Ио сковало оцепенение. Она застыла совершенно неподвижно.

Степан явно направлялся именно к ней, и приближение его не сулило ничего хорошего. Глаза Степана светились в полумраке зло и пьяно. В руке он сжимал фигурку, которая сначала показалась Ио совсем крошечной, а потом, когда Степан с громким стуком опустил ее на поверхность стола – смутно кого-то напоминающей.

После нескольких секунд внимательного изучения неподвижного, пожелтевшего, как будто покрытого воском лица, Ио вдруг вспомнила, что именно оно, только в профиль, было оттиснуто на значке Зои.

«Маленький ленин!» – с ужасом догадалась она.

А из динамика внезапно повеяло чем-то мирным и широким… Как проспект!

Глава пятая

«… спект… Ми…»

– отрывисто прокаркал Буратино. Из-за сотрясающих его приступов икоты, фраза прозвучала очень похоже на английское «Help me!».

Ну, слава Богу! Значит, все-таки движемся куда-то… Уже совсем недолго осталось.

Тинэйджерам, похоже, не осталось совсем ничего. Услышав фрагменты названия станции, они быстро встали и, не разрывая объятий (взаимопроникновение сознаний в действии?!), скользящим шагом покинули вагон. Я смотрел им вслед с оттенком грусти во взгляде, мне не хотелось сейчас расставаться с ними. Особенно с парнем: у него в наушниках несколько секунд назад зазвучали первые аккорды моей любимой композиция «Garbage».

Но, как верно заметил Михайло Васильевич, если где чего убудет, то… свято место пусто не бывает. Или просто всех вновь входящих тянет на нагретые места? В вагон неспешно вошел новый пассажир и занял место, только что покинутое молодой парой.

Это был высокий, интеллигентного вида мужчина лет тридцати пяти: возраст уже не Христа, но еще и не Пушкина периода «Болдинской осени». Светлые, средней причесанности волосы, усы, небольшая, аккуратно подстриженная бородка. Голубые, цепкие глаза и греческий нос с горбинкой. Одет он был в серую, не по сезону легкую куртку с чуть подвернутыми рукавами и коричневые вельветовые брюки, а обут – в высокие шнурованные ботинки с квадратными носами. Портрет завершала совершенно аморфная сумка из черной кожи, предназначенная для ношения через плечо. Вошедший почему-то держал ее, просто ухватив за край; длинный ремень сумки при этом едва не волочился по полу.

Я так подробно описываю внешность нового пассажира по двум причинам. Во-первых, стоило ему возникнуть в разверстых дверях вагона, как я почти физически ощутил исходящую от него волну трудно осознаваемого чувства, которое точнее всего я охарактеризовал бы словами «спокойная неуверенность». Он излучал эту волну, но сам, казалось, оставался к ней совершенно невосприимчив: напротив, выглядел очень спокойным, двигался уверенно и без суеты. А вот меня, когда он прошел рядом, словно окутало мягким шлейфом беспричинного, на первый взгляд, беспокойства. Меня атаковало сразу множество маленьких назойливых мыслей, не опасных, но сильно раздражаюших. Вроде того, выключил ли я утюг после того, как утром погладил джинсы, и не забыл ли перед уходом с работы поставить на сигнализацию дверь компьютерной комнаты. Кроме того, меня внезапно посетило сомнение, все ли в порядке с моей одеждой, не осталась ли случайно расстегнутой какая-нибудь особенно важная пуговица. Эти мысли кувыркались на поверхности сознания и сильно раздражали. Но, поскольку я совершенно точно… Так, секунду… Да, совершенно точно мог сказать, что все, что нужно, выключил, поставил на сигнализацию и застегнул, в глубине души я остался совершенно спокоен. Поэтому то чувство, возникновение которого я невольно связал с появлением нового пассажира, лучше всего описывалось словами «спокойная неуверенность».

Кстати, как мне удалось заметить, вошедший производил подобное впечатление не только на меня. Мой краснолицый сосед по сиденью, которого я про себя назвал «великим воином Чингачгуком, сыном Инчучуна», вдруг тоже занервничал, тактичным движением ноги подкатил к себе третью, недавно опустошенную банку «Хольстена», а кольцо-чеку только что открытой четвертой, немного подумав, положил в нагрудный карман. Он не начинал пить, только пристально смотрел на медленно растущий бугорок выходящей из отверстия пены. А лежащий на противоположном сиденье пенсионер резким движением подобрал под себя ноги, словно стремясь вывести их из зоны поражения неизвестного психического излучения.

Словом, у стороннего наблюдателя, загляни он в эту минуту в окошко, создалось бы впечатление, что все мы – стадо бестолковых пассажиров, случайно набившихся в один вагон и теперь мчащихся невесть куда, и только один высокий интеллигент действительно осознает, зачем и куда влечет его поезд.

А второй причиной, из-за которой я уделил «новенькому» столь пристальное внимание, было внезапно посетившее меня чувство мощнейшего дежа-и-не-раз!-вю. С полной определенностью я мог сказать, что где-то уже встречался с этим человеком. Но вот где?.. Для ответа на этот вопрос определенности не хватало.

Где я мог раньше видеть это лицо? Причем систематически! Вроде не в обычной жизни: уж больно оно запоминаюшееся. Но и не по телевизору: к «Монти Пайтону» он вряд ли имеет отношение, передача английская, к тому же лет двадцать уже как не снимается… Может быть, он из «Что? Где? Когда?»? Запросто! Внешне он смахивает на знатока. Я даже вроде припоминаю, на какого… Как же там звучала его фамилия?.. Хотя нет. Похож, но не он.

А ведь я встречал где-то именно его! И вроде даже здесь. В метро…

Тем временем пассажир сел, положив ногу на ногу, раскрыл молнию на сумке и извлек из нее – я сначала подумал, что это будет книга, и даже представил себе что-то фаулзовско-борхесовско-картасарское в универсальной суперобложке, но нет – обычный блокнот. Узкий, малоформатный, на пружинках. В линейку, как мне удалось узнать секундой позже, когда он раскрыл блокнот на чистой странице. Из внутреннего кармана куртки он достал пухлую серебристую ручку, щелкнул кнопкой и начал писать, быстро и очень мелким почерком.

Я, благодаря какому-то – девятому, что ли, – чувству, понимал, что именно он сейчас пишет. Как будто сам водил его рукой.

Только не думайте, что это было зрение. Во-первых, оно у меня не настолько острое, а во-вторых, есть все-таки предел и моему любопытству!

«Здравствуй, мама! – как мне думалось, писал он. – Пишу тебе это письмо из вагона метро, поэтому заранее прошу прощения за неровный почерк. У меня все нормально. На работе нас недавно…» – и еще пару страниц подобной трогательной ерунды.

За этим занятием я и оставил его, а сам вернулся к своим… К своим…

… Их купил один негр. На Арбате. За двадцать долларов.

– Матрошка? – полуутвердительно спросил он, выпрастывая из кармана пальто черную, как гуталин, лапу, и протягивая ее раскрытой ладонью вперед. Ладонь имела грязновато-серый оттенок, словно гуталина на все тело не хватило.

– Ага, матрешка, – послушно кивнул Степан.

– Зьюганофф? – спросил негр, указывая огромным, как сегмент бамбуковой удочки, пальцем на верхнюю, отдельно стоящую половинку самой большой матрешки.

– Фак офф! – в тон ему ответил Степан и тихо засмеялся. Он уже успел подлечиться с утра, и теперь весь мир представлялся ему в виде большого хрустального шара, внутри которого он чувствовал себя спокойно, прозрачно и тепло. – Он, сволочь! Кто ж еще…

Покупатель громко, с акцентом засмеялся непонятно чему, запрокинув голову и оскалив в улыбке белоснежные зубы. Словом, засмеялся так, как это умеют делать только негры…

«Да… уж…, – подумал я, невольно цитируя незабвенного отца русской демократии, и для пущей убедительности повторил, – да…»

Признаться, как раз чего-то подобного я от Валерьева и ожидал. И не испытывал по этому поводу особой гордости: Валерьев, как я когда-то сам для себя сформулировал… как же это?. , о! всегда предсказуем в своей непредсказуемости.

Может быть, со временем все это приестся, и я с первых страниц научусь предсказывать, чем же автор хочет удивить меня в финале. Но пока все, что я читал у него, мне очень нравилось.

На этой оптимистической мысли я закрыл книжку, заложив страницу октябрьским проездным, положил на колени и…

Потом, будто дойдя до середины дороги, посмотрел направо…

Потом снова себе на колени…

И с ужасом понял, что начинаю волноваться. А может быть, даже краснею.

С обложки книги, выглядывая между обтекающими его строками краткой библиографической справки, улыбаясь черно-белыми глазами, смотрел автор.

Он же, только в цвете и в профиль, сидел по правую руку от меня и что-то записывал в блокнот. Чем черт не шутит, может быть, он как раз сейчас, на моих глазах, грудился над третьей частью «Арахно»!

С путающей неизбежностью я ощутил, что сейчас заговорю.

Две неиспользованные возможности за один вечер – это было бы слишком даже для меня! Я уже заплатил лань своей глупости и нерешительности, когда смотрел, как девушка моей мечты уходит в вагонную даль, унося с собой сладкий аромат лаванды.

И я был недостаточно скуп, чтобы платить дважды! Я не дам своему любимому писателю вот так просто просидеть рядом со мной еще пару остановок, исписать еще пару страниц и навсегда исчезнуть из моей лизни, чтобы потом неуверенно, словно маскируя неловкость, улыбаться мне с обложки очередной книги.

Ни. За. Что.

Еще не имея представления о том, что сейчас буду говорить, я переместился, не теряя контакта с сиденьем, в сторону писателя и даже открыл рот.

К моему удивлению, начать разговор мне так и не удалось.

Валерьев – я был уверен, что это он – видимо, краем глаза заметил мое движение. Он отложил блокнот, втиснув похожую на дирижабль ручку между пружинками, и произнес, обращаясь, очевидно, ко мне, но глядя почему-то прямо перед собой:

– Ты никогда не замечал, что из всего многообразия отражающих поверхностей, с помощью которых человек подглядывает за собой, наиболее правдивой является оконное стекло в вагоне метро?

– Что? – из всего многообразия возможных вариантов начала разговора, этот показался мне наиболее неожиданным. Я настолько опешил, что не уловил суть вопроса.

– Посмотри, – предложил писатель, подбородком указав на окно, напротив которого мы сидели. Стекло было мутным, заметно неровным, в одном месте от него был отколот небольшой фрагмент. Оно напоминало почти собранную головоломку, в которой не хватало последнего кусочка. За окном, похожие на увеличенные под микроскопом кровеносные сосуды, проносились причудливо переплетенные канаты силовых кабелей. Изредка вспышки сигнальных фонарей разрубали на сегменты тьму, тесным кольцом окутавшую поезд. – Видишь свое отражение? – спросил Валерьев. Голос его был тихим и очень спокойным. – Смотри внимательнее. Именно в этом стекле человек видит себя таким, какой он есть в действительности. Оно отражает его внутреннюю сущность. Видишь?

Я посмотрел на свое отражение довольно внимательно, но никакой внутренней сущности в нем не заметил. Лицо как лицо, я видел его таким всякий раз, когда смотрелся в зеркало. С утра, может, чуть менее причесанным, а в воскресенье вечером – чуть более небритым, но в целом – всегда одним и тем же. Сейчас изображение, конечно, слегка деформировалось из-за искривленности стеклянной поверхности, но ничего особо выдающегося в этом не было. Шея казалась неестественно вытянутой, голова, наоборот, немного «сопритюкнутой», словно по ней легонько вдарили кирпичом. Глаза сузились в неровную щелочку, потянув за собой нос и брови.

В общем, с утверждением Валерьева я был не согласен. Если уж на то пошло, сам писатель, согласно собственной теории, внутренней сущностью напоминал жертву болезни Дауна. Его лоб над распухшими до размеров одежных щеток бровями сильно вытягивался вверх, одновременно выгибаясь вправо.

– Что-то я ничего такого… – честно признался я.

– Ты просто невнимательно смотришь. Слишком поверхностно. Смотри глубже, – посоветовал писатель, – за верхний слой изображения. Взгляни, к примеру, на вон того красномордого ублюдка. Видишь? Это же не человек! Это мутант! Причем мутант сознательный, самый опасный…

Не вполне понимая, чего от меня добивается Валерьев, я взглянул на отражение «красномордого» Чингачгука. Как раз в том месте стекло было разбито, поэтому морда была слегка перекошена. Его глаза, отраженные в стекле, оставались такими же мутными. Я честно пытался «смотреть глубже». От напряженной работы мысли у меня начала тихо гудеть голова, наморщился лоб, а брови сошлись у переносицы, совершенно исчезнув с моего собственного отражения. Устав изображать персонаж фильма «Сканнеры», я сдался.

– Нет. Не выходит.

– Ничего страшного, – успокоил Валерьев. – Тут нужна большая практика, – и добавил, меняя тему: – Может, познакомимся?

– Валерьев – это вы? – начиная знакомство, я был непоследователен.

– Не совсем, – усмехнулся мой собеседник. – Скорее, просто Валерий. Но в одном вы правы: это действительно я.

– Как это? – реплики писателя раз за разом перемещали меня из одного тупика в другой.

– Игнат Валерьев – мой творческий псевдоним, – объяснил он. – На самом деле меня зовут Валерий Игнатов.

– Оригинально… – протянул я.

– Да. Лукаво так… И вместе с тем – не мудрствуя.

– А я – Павел.

– Приятно!

И он с неожиданной силой сжал мою ладонь. Мысленно я прикинул, сколько дней смогу не мыть руку. «Может, автограф попросить?» – промелькнула в голове совсем уж фантастическая мысль.

– Как неожиданно! – спешил поделиться я своим восторгом. – Только что сидел, читал вашу книгу, и вдруг – вы! Странно, правда?

– Ничего странного, – отозвался Игнатов. – Как я уже где-то писал, «мир тесен, как трусы девственника». Чем дольше живу, тем сильнее убеждаюсь в этой истине. Сейчас уже почти всякий раз, когда мне приходится пользоваться общественным транспортом, ко мне подходит кто-нибудь и заявляет, что я его любимый писатель. Странно, еще лет пять назад мне никто ничего подобного не говорил. Что это, мир становится теснее? – он явно шутил.

– Кстати, – серьезно ответил я, – хочу сказать, что вы – действительно мой любимый писатель. Я вообще уважаю фантастику, ну а ваше…

– Весьма польщен, – сказал он, поморщившись, – но я никогда не писал фантастику.

– А что же это? – удивился я. – Постсоветский неореализм? Или… наоборот?

– Кстати, ты почти угадал. Стиль, в котором я обычно пишу, я определяю как «ССС-сюр». Если помнишь, этот термин обыгрывается в названии одного моего…

– «Сюр-таки», знаю, – перебил его я, – очень приятная вещица.

– Согласен, – кивнул он и продолжил разъяснения. – То, что я пишу, на самом деле гораздо ближе к реальности, чем может показаться на первый взгляд. Просто это не всегда та реальность, которая уже существует. Это может быть реальность, находящаяся в зачаточном состоянии и только ожидающая момента своей…

– Инициации?

– Да, можно сказать и так… – он покосился на книжку, лежащую у меня на коленях. – Кроме того, это может быть над-реальность, то есть банальный сюрреализм, от которого я постепенно хочу отойти, или даже под-реальность. Суть этого творческого направления непросто сформулировать… – он улыбнулся. – Несмотря на то что мы с тобой как раз сейчас находимся ниже уровня, так сказать, обычной реальности. Лучше… Ты не читал мой новый сборник, «День омовения усохших»? Это мой первый опыт объективного субреализма. Не читал?

– Нет, – признался я.

– Жаль. Если где-нибудь увидишь – рекомендую. Особенно рассказ «Внуки андеграунда».

– Обязательно, – пообещал я, нимало не кривя душой. – Мне вообще-то у вас больше всего нравится цикл про «Арахно». Особенно «Год паука». Ну а «Сюр-таки» – это, конечно, просто шедевр!

– Спасибо. Любишь компьютерные игры?

– Обожаю!

– Я тоже изредка балуюсь. Хотя свободного времени почти не остается. Все пишу, пишу… Вот, даже в метро приходится – и он, как бы оправдываясь, помахал передо мной блокнотом.

– Так вы поэтому в метро ездите?

– Отчасти. Сидя за рулем автомобиля, даже повышенной комфортности, много не напишешь. Кроме того, общественный транспорт – настоящая кладовая разговорного языка. Именно здесь порой можно подслушать такой диалог, а особенно монолог – закачаешься! Вот позавчера, например…

– Что? – я навострил уши.

– Да нет, – Игнатов внезапно передумал. – Вам будет неинтересно.

– Ну что вы! – настаивал я.

– Нет, нет, нет! – писатель остался непреклонен. – Писательская кухня – помещение гораздо более интимное, чем его рабочий кабинет. Лучше спросите, что я пишу сейчас.

– Ой, а что вы сейчас пишете? – от общения со своим кумиром я помолодел лет этак на… Скорее, просто впал в детство. – Если, конечно, не секрет.

– Не секрет. Одну транспортную повестушку. Или даже романчик, как получится. С неожиданной, как я надеюсь, развязкой.

– Кровавой?

– Нет, зачем же? Транспортной.

– А можно посмотреть? – спросил я, поражаясь собственной наглости. – Хотя бы чуть-чуть…

– Смотри, – он пожал плечами и протянул мне блокнот, – но учти, это пока только черновик. И не обессудь за неровный почерк.

Бережно, словно древний, изъеденный временем манускрипт, извлеченный на свет божий археологами, принял я из его рук блокнот. Он был раскрыт на последней странице, заполненной тесными строчками всего на четверть. Я, как принято писать в романах, с головой погрузился в чтение.

«…нул в его блокнот и увидел на раскрытой странице всего несколько строк. Скользнув взглядом по первым двум предложениям, я отвлекся…»

Бог мой, до чего же легко я попался!

Нет, в самом розыгрыше не было ничего обидного, а тем более унизительного. Но то, что разыграл меня не кто-нибудь, а человек, которого я очень уважаю, и от которого меньше всего ожидал чего-нибудь подобного, было настолько… Словом, Валерьев в очередной раз доказал, насколько он предсказуем в своей непредсказуемости. Хоть и сменил фамилию.

Ну и Бог с ним! Пусть насладится своим розыгрышем до конца. Я стал читать дальше.

«…Чтобы подумать: „Нет, ну это же надо! Как я мог попасться на такой дешевый трюк? Одно успокаивает: написанное настолько напоминает домашнюю заготовку, что, похоже, я уже далеко не первый клюнувший на эту удочку. Впрочем, пусть это останется на совести… "»

Дальше прочесть я не успел, потому что в этот момент Игнатов мягко, но решительно потянул блокнот из моих рук.

– Ну как? – с улыбкой спросил он. – Теперь ты убедился, что я пишу очень близко к реальности?

– Убедился, – нейтрально отозвался я, еще не решив, обидеться мне на писателя или посмеяться вместе с ним.

– Если бы идеи эгоцентризма не были мне чужды, я бы сформулировал эту мысль иначе: нет реальности, кроме той, которую я могу придумать. Фраза, конечно, сильно тешит самолюбие, но, увы! – он немного театрально вздохнул. – Я не создатель реальности, а лишь ее описатель.

Я невольно улыбнулся. А улыбнувшись, решил все-таки не обижаться.

– А сам ты писать не пробовал? – спросил Игнатов.

– Разве что на Паскале, – ответил я и пояснил: – Я программистом работаю. Ну и… иногда, под настроение, пару-тройку строчек могу зарифмовать. Редко – четыре. А прозу писать – никогда.

– Это хорошо, хорошо, – рассеянно пробормотал он, убирая блокнот в сумку. – И не советую. Самое неблагодарное занятие из всех, какие я знаю.

– Но заработать-то, наверное, можно неплохо?

– Распространенное заблуждение. На самом деле зарабатывать на жизнь писательством так же легко, как, например, проституцией. И в том и в другом случае главное – перестать получать удовольствие оттого, чем занимаешься. Я его терять пока не собираюсь, – он ухватился за поручень и встал.

– Уже выходите? – спросил я.

– Да, – он кивнул. – Я схожу на «Сходненской» и вижу в этом некоторую лингвистическую предопределенность. – А вы?

– Мне дальше, – я махнул рукой в неопределенном направлении. – Жаль…

– Мне тоже, – согласился он. – Было приятно. Может быть, выйдем вместе? Тут рядом есть неплохое кафе…

– Нет, – я с сожалением покачал головой. До часа «Ч» оставалось еще около полутора часов, но рисковать я не хотел. Да просто не имел права. – Мне надо…

– Ну, тогда прощай, – и снова он первым протянул мне руку.

– До свидания!

Мне хотелось что-нибудь сказать ему на прощание. Или спросить о чем-то важном. И главное, я точно знал: стоит ему выйти из вагона, как в моей голове возникнут десятки вопросов, один другого важнее. И я буду очень жалеть, что не успел… не сообразил… не спросил. А вот сейчас, используя последний шанс удовлетворить свое любопытство, я не нашел ничего лучшего как поинтересоваться:

– А вы не знаете, почему здесь такие длинные перегоны между станциями? Я имею в виду – по эту сторону кольца. Или мне только кажется?

– Ты что, первый раз едешь в эту сторону? – в голосе писателя слышалось неподдельное удивление. – Впрочем, конечно, первый, – ответил он сам себе, – иначе зачем бы тебе спрашивать. Тогда… – он опустил руку в нагрудный карман, затем протянул мне, будто для повторного рукопожатия. Но когда он раскрыл ладонь, я увидел на ней прямоугольник из плотной бумаги. – Вот, возьми. Это моя визитка. Если что – звони, не стесняйся.

На визитке наклонными позолоченными буквами было выведено:

Я открыл было рот, чтобы спросить, что означают непонятные слова «зел. – син. – ромб» в номере телефона, и только тут заметил, что поезд уже стоит, двери вагона распахнуты настежь, а писатель исчез.

Может быть, как раз сейчас он едет на эскалаторе и посмеивается, вспоминая, как во второй раз за этот вечер разыграл своего наивного поклонника.

С некоторым запозданием флегматичный «мальчик из полена» напомнил, что

Глава шестая

… ция «Сходненская»…

И вновь, заглянув внутрь себя, я не обнаружил и тени обиды. Напротив, я был искренне рад. Что бы там ни случилось дальше, сегодняшний вечер уже прожит не зря. Да и весь месяц, пожалуй, тоже. А может – и целый год.

Через стекло мне было видно, как из перехода в центре зала, огражденного невысоким мраморным парапетом, постепенно материализовались двое – довольно молодая женщина и мальчик лет девяти – и направились к хвосту поезда. Мне не составило труда догадаться, какие родственные отношения их связывают. Достаточно было взглянуть на то, как крепко они держатся друг за друга, сцепив руки, словно боясь потеряться.

Как я уже сказал, женщина выглядела довольно молодо, к тому же была весьма привлекательна. Что-то в ее внешности породило в моей голове ассоциацию с женами декабристов. Может быть, то, как она была одета: длинное коричневое пальто с жестким воротником почти доходило до пола, из-под него выглядывали черные кожаные сапожки на высоком каблуке, голову женщины украшала коричневая шляпка с чуть загнутыми по бокам краями. Для полного сходства не хватало только ниспадающей вуали на поллица. Но ее не было, поэтому мне удалось разглядеть выражение грусти и глубокой растерянности на лице женщины.

Мальчик выглядел гораздо современнее. Он был одет в короткую, до пояса, кожаную курточку, довольно приличную, не перегруженную нефункциональными ремешками, заклепками, молниями и прочими излишествами, голубые джинсы и белые кроссовки. Открытое лицо с широко распахнутыми голубыми глазами и светлые прямые волосы, достающие сзади до плеч, а спереди аккуратно зачесанные на пробор, делали мальчика похожим на детскую и немного наивную пародию на самого себя, каким он станет лет через шесть-семь, когда сменит гладкую картонку свидетельства о рождении на шероховатую книжечку паспорта.

Женщина с ребенком вошла в вагон, сделала шаг к сиденью, на котором, подложив под щеку кулак, безмятежно спал пенсионер, но, увидев его, отшатнулась. Глаза женщины слишком ярко блестели в тусклом свете матовых полусфер. Я предположил, что она либо слегка пьяна, либо собирается заплакать, а скорее всего и то и другое одновременно. Близоруко сощурившись, женщина бросила взгляд на Чингачгука и брезгливо поморщилась, увидев трупы пивных банок, усеявшие пол у его ног. Затем внимательно посмотрела на меня (я едва успел отвести взгляд, с интересом уставившись на объявление, должно быть о приеме на работу, вероятно машинистов электропоездов, в котором кроме призыва «ТРЕБУЮТСЯ», набранного крупным шрифтом, не мог различить ни слова) и, видимо, сочла мою внешность внушающей доверие. Женщина сделала шаг в мою сторону и потянула за собой мальчика.

– Вот сюда, Игорек.

Она усадила сына между мной и Большим Змеем, ближе ко мне, а сама присела перед ним на корточки, не заботясь о длине пальто.

– Не грусти, – сказала она. – Все будет хорошо.

– Конечно, мама, – по виду мальчика было незаметно, чтобы он собирался грустить. – Ты, главное, не скучай без меня, ладно?

– Ладно, – она печально улыбнулась и прижалась губами к его щеке. Уголки губ слегка подрагивали.

Господи, подумал я, что за театр? Тоже мне – прощание славянки! Князь Игорь отправляется в дальний путь, аж до самого «Парка культуры»! В любом случае, двери вагона вот-вот закроются, и что? Мне предстоит увидеть сцену радостного воссоединения?

Я не узнал ответа на этот вопрос, поскольку женщина внезапно поднялась и покинула вагон. В том, как она ушла, даже не обернувшись, чтобы помахать рукой, и в порывистом движении, когда она выхватила платок и поднесла его к лицу, и в неестественной сутулости ее плеч – во всем этом не было ничего от театральной постановки.

Мальчик перенес расставание гораздо легче. Сейчас он с интересом разглядывал очки, непонятно каким образом еще удерживающиеся на лице спящего пенсионера.

– Не ломай глаза, – посоветовал я. – Они действительно разноцветные.

Мальчик резко посмотрел на меня, но ничего не сказал.

А поезд все стоял. Даже двигатели заглушил, чтобы продемонстрировать, что стоит крепко и никуда отсюда двигаться не собирается.

Забавно будет, если это авария на линии. И надо же мне было пускаться в сомнительные эксперименты, прокладывать нестандартный маршрут, чтобы в конце пути уткнуться в тупик! Тогда придется выходить и добираться домой наземным транспортом, благо недалеко. Не ехать же, в самом деле, по кольцу в обратную сторону!

Внизу, под днищем вагона раздался непонятный механический звук, как будто заработал мощный электронасос или электродомкрат. Вагон немного тряхнуло, но уже через секунду все прошло. То же самое, по-моему, происходило и с остальными вагонами поезда.

За окном, шагом, который при ее комплекции можно было бы назвать спринтерским, проколыхала женщина в синей форме станционной смотрительницы. Вместо эстафетной палочки она сжимала в кулаке сигнальный картонный флажок. Она добралась до конца поезда и заглянула под днище нашего вагона. Затем мельком глянула в одно из зеркал, парно торчащих в стороны и с головы, и с хвоста поезда, словно усики у симметрично развитого земляного червя, сделала свирепое лицо, двумя пальцами поправила красную пилотку и только после этого, обернувшись в сторону кабины машиниста, помахала флажком.

Бодро загудел двигатель, без предупреждения закрылись двери вагона, поезд в первый момент дернулся, затем плавно начал набирать скорость. Мелькание колонн за окном сменилось привычным мраком тоннеля с редкими проблесками семафорных огней.

Решив, что начинать новый рассказ уже не стоит, я убрал книжку в карман. Да, если честно, мне и не очень-то хотелось что-либо читать: после встречи с автором книги душа моя пребывала в каком-то таком… трудно описуемом состоянии. В общем, только что столкнувшись с Валерьевым в обычной жизни, я не хотел еще раз встречаться с ним в сумеречном мире его воображения. Как бы он меня ни убеждал, что пишет близко к реальности. Просто не хотелось смешивать эти два ощущения.

Внезапно со стороны Игорька раздался резкий и противный писк. Рука его молниеносно метнулась за отворот куртки.

Я хотел было подумать, что это пищит пейджер, но ведь пейджеры обычно носят на поясе или в заднем кармане. Я хотел было подумать, что это сотовый, но не слишком ли круто будет для девятилетнего мальчика носить в кармане мобильник? Я хотел было подумать, что и для пейджера, и для сотового раздавшийся звук странноват. В нем слышалось что-то дешевое и… китайское, что ли. В общем, скорее всего, это пищала обычная…

Еще раз повторю, все это я только собирался подумать. Но не успел. Потому что руке Игорька хватило нескольких сотых долей секунды, чтобы извлечь из внутреннего кармана приплюснутый овалоид тамагучи. Рука еще не успела завершить свое движение, а ее большой палец уже бесшумно замелькал над четырьмя кнопками управления со скоростью, которой позавидовал бы любой связист.

– Вот сволочь! – радостно произнес Игорек. – Опять нагадил!

Должен признать, что мальчик в своем восторге выразился немного конкретнее, но мне ведь уже не девять, и я немного умею выбирать выражения. А вот краснорожий сын Инчучуна, хоть и был примерно моим ровесником, делать этого так и не научился.

– … ! – сказал он. – Заткнись, а?

Игорек перестал улыбаться и весь напрягся, словно собираясь куда-нибудь исчезнуть.

– Сиди! – спокойно, но так, чтобы услышал Чингачгук, посоветовал я. – Ничего он тебе не сделает.

Пьяный хам промолчал, только смерил меня мутным взглядом и сплюнул на пол. Мальчик доверчиво пододвинулся ближе ко мне.

– Кто там у тебя? – кивнул я в сторону игрушки.

– А вас как зовут? – осторожно спросил Игорек.

– Павел.

Мальчик взглянул на меня, словно решая, может ли доверить мне страшную-престрашную тайну.

– Мамонтенок, – ответил он и протянул мне тамагучи, однако продолжая крепко сжимать его в руке.

– Ну-ка! – я бесцеремонно изъял игрушку из его неожиданно сильных пальцев. – Да не бойся ты, не сломаю.

Мальчик притих, напряженно следя за моими руками.

Я действительно никогда не видел виртуального мамонтенка.

Лучше бы и не смотрел! Отличить его от трехногого цыпленка или потупившегося трехголового дракончика было совершенно невозможно.

Сквозь жидкокристаллический экранчик тускло просвечивало стилизованное изображение реликта. Как мне показалось, в рисунке угадывалась морда мамонта, вид анфас. Крупный овал морды посередине экранчика, от него отходят в стороны еще два овала, поменьше. Уши? От морды вниз обессиленно провисают три ложноножки, из которых одна, по мнению создателя, символизирует хобот, а две другие, по всей видимости, бивни.

– Да-а… – протянул я и чуть покривил душой, чтобы не расстраивать парня. – Знатная зверюга!

– Правда? – Игорек буквально вспыхнул от радости. – А мама говорит, что он уродливый и что только… – он замялся, – ну, в общем, придурок мог сделать ребенку такой подарок на день рожденья. Это она не мне, а папе говорила… По телефону.

– Ну это она погорячилась, – попытался успокоить его я. – Взрослые редко говорят друг другу то, что думают на самом деле.

И почему при общении с детьми я вдруг начинаю чувствовать себя таким взрослым?

– Да? А дядя Боря… Это мамин новый папа… То есть, мой новый папа. – Игорек с детской непосредственностью делился со мной семейными секретами. – Он говорит, что если мамонтенок будет его каждое утро будить своим писком, то он его с балкона выбросит. А как же мамонтенок будет не пищать? Он же голодный, когда просыпается! Поэтому я стараюсь всегда просыпаться раньше и уходить в ванную, чтобы не слышно…

– Молодец! – похвалил я и сморозил банальность: – Друзей надо беречь… А зовут его как?

– Мамонтенок, я же сказал, – недоуменно ответил Игорек. – Просто мамонтенок. То есть, сначала я хотел его как-нибудь назвать, но потом передумал. Боялся слишком сильно к нему привязаться, – и продолжил после небольшой паузы, чуть тише, – только… боюсь, я все равно уже к нему привязался.

Внезапно тамагучи у меня в руке громко и противно запищал, а в следующую секунду я с удивлением обнаружил, что моя рука уже пуста. Я не успел заметить никакого движения со стороны Игорька, однако оно, судя по всему, все же имело место: желтый овалоид игрушки был уже у него. Лицо мальчика в этот момент выражало предельную сосредоточенность, а большой палец правой руки со сверхъестественной скоростью носился над кнопками, вводя в примитивный электронный мозг игрушки непонятную мне программу. Сейчас Игорек напоминал сумасшедшего хакера из какого-нибудь фантастического фильма, который с ловкостью кибера насилует клавиатуру своего «Ньютона», стремясь через встроенный радиомодем вломиться на главный сервер вражеской базы. Ну и реакция все-таки у парня!

– Все! – Игорек откинулся на спинку сиденья и радостно доложил: – Два гамбургера ему скормил!

– Да чего ты так дергаешься? – несколько грубовато спросил я. – Потерпел бы твой мамонт пару секунд, ничего бы с ним не случилось.

– Ничего вы не понимаете! – внезапно расстроился Игорек. – Все вы…

– Да ладно, не обижайся!

Мальчик сидел молча, насупившись. Игрушку он убрал обратно в карман.

Поезд начал замедлять ход, останавливаясь, скрипящая темнота за окнами сменилась ярким освещением потолочных светил.

– Ну ладно, – сказал я, поднимаясь. – Пока, Игорек! – и еще раз повторил, как будто это имело для меня какое-нибудь значение. – И не обижайся, ладно?

Игорек неопределенно кивнул.

Под затихающий шум колес я подошел к последней двери последнего вагона, при выходе из которой пассажиров обычно призывают быть особенно осторожными.

Кто-то из моих предшественников, в меру остроумный, хотя и вряд ли оригинальный, слегка модифицировал текст стандартного предостережения, написанного на дверном стекле. Несколько белых трафаретных букв было прокорябано чем-то острым, и теперь надпись читалась как

НЕ П_ИС_О_ТЬСЯ.

Поезд остановился, двери передо мной разошлись в стороны, как ножи хлеборезки, и я… остался в вагоне.

Я не узнавал эту станцию. Но точно знал, что это – не «Новослободская»: другим был цвет стен, а главное – не было колонн с витражами, делающих эту станцию уникальной в рамках московского метрополитена.

Глава седьмая

Станция «Шарикоподшипниковская»…

– расставил все по своим местам неприятный, но ставший уже почти родным голос.

Ну и названьице! Это сколько же в нем букв? Двадцать? Нет, даже двадцать одна! Пожалуй, самое длинное название станции в московском метро. Я имею в виду – среди названий, состоящих из одного слова.

А вообще, последнее время новые станции на кольце появляются как грибы после дождя. Ведь вроде бы совсем недавно никакой «Сходненской» здесь не было, а теперь вот еще и «Шарикоподшипниковская» добавилась. И кому она, интересно, была нужна? Так скоро через каждые сто метров станций понатыкают. А потом, говорят, и второе кольцо через окраинные станции проведут. Типа МКАД будет, только под землей.

Двери сомкнулись, словно строй солдат на плацу, и поезд плавно потек дальше. Последним, что я успел заметить на платформе, была девочка со связкой из трех воздушных шариков: пары круглых и одного в форме сердечка. Тонкая связь между шариками в ее руке и шариками в названии станции показалась мне настолько занятной, что я позволил себе слабую улыбку.

Вместе с наступившей при въезде в тоннель темнотой пришел характерный шум. Стук, свист, скрежет, стон… Что там еще есть на «с»? «И смерть, и ад со всех сторон!..» У меня этот неприятный скрип, от которого мурашки пробегают по спине, а челюсти сжимаются сами собой, вызывает устойчивую ассоциацию с Фредди Крюгером, который, свесившись с крыши вагона, водит своими когтями-лезвиями по стеклу. Звук соприкосновения окровавленного железа с пыльным стеклом получается такой… ну такой, к какому мы уже настолько привыкли, что порой не замечаем.

Я перестал пялиться в темноту за окном и вернулся на место, определить которое мне помогла слабая примятость сиденья. «Аки собака, возвращающаяся к своей блевотине» – всплыла в памяти цитата из толстой и тяжелой книги, которую я не то что бы читал, но, скажем так, перелистывал иногда, причем, как правило, начинал с конца, чтобы сразу узнать, чем же там все закончится. Заканчивалось все обычно Армагеддоном.

– Что же вы не вышли? – спросил Игорек.

– Да вот, решил еще раз попросить прощения у твоего мамонтенка. Я же его немного обидел…

– Ничего страшного, – улыбнулся мальчик. – Он редко обижается. Он же такой большой… 192 килограмма! И сильный…

– А сколько ему уже?

– Сколько дней? – зачем-то переспросил Игорек и снова занервничал.

Да что с ним такое? Самый простой вопрос вызывает у него какую-то ненормальную реакцию. О чем же тогда с ним говорить?

– Много, – расплывчато ответил мальчик. – Слишком много. Вы, вообще-то, знаете, сколько обычно живут зверенки?

– Месяца два? – наобум предположил я. – Пока… – я хотел сказать «пока морда на экране помещается», но вовремя одумался. – Пока не вырастут такими большими, что обычными гамбургерами их уже не прокормишь.

– Ага, месяца два! Когда зверенок впервые появляется у нового хозяина, тот совсем не знает, как за ним ухаживать. Он либо перекармливает его, либо забывает с ним гулять. Не говоря уж о том, чтобы читать зверенку книги, чтобы он умнел, – меня умиляло слово «зверенок» в его речи. Не «зверек», не «звереныш», оно звучало гораздо трогательнее и ласковей. – Так что первый зверенок живет всего пару суток. Хотя, если постараться, можно закормить его до смерти и за полдня. Или загулять… Потом, когда в игрушке нарождается второй зверенок, хозяин уже немного знает, как с ним обращаться. Он выводит его гулять, выключает ему свет на ночь, кормит только тогда, когда зверенок проголодается. И при таком уходе он может прожить довольно долго… Беда в том, что обычно хозяину скоро надоедает новая игрушка. Он перестает следить за питанием зверенка, иногда забывает выключать на ночь свет… Вы пробовали когда-нибудь спать со светом?

Не со светом, со Светой, мысленно поправил я. Да, припоминаю, была в моей жизни девушка с таким именем. Только это было давно. Когда я еще… В общем – давно.

– Не очень приятно, правда? Или еще хуже – хозяин вернется из школы злой на весь свет – на соседа по парте, на учителя математики – и просто отключит игрушку. И все. И уже на следующий день, когда не услышит привычного писка в семь утра, сначала удивится, а потом все вспомнит и подумает: «Ну и здорово! Можно еще поспать…»

Видно было, что мальчика волновала эта тема. Он выглядел возбужденным, даже чуть-чуть покраснел лицом.

– Мы в ответе за тех, кого приручили? – без тени иронии спросил я.

С каждой минутой нашего общения мой нечаянный попутчик все больше напоминал мне Маленького Принца.

– Ерунда! – отмахнулся он. – Мы в ответе даже за тех, кто приручился сам! Мы в ответе вообще за всех, кому может стать хоть чуточку лучше от нашей заботы.

Вот это да! Не ожидал подобных мыслей от мальчика его возраста. И просто удивительно, как же они близки к моему собственному представлению об ответственности. Той, которую никто на себя не возлагал, но которая сама внезапно возложилась, да так, что теперь и не сбросить. Потому что мы, блин, в ответе даже за тех, кто приручился сам. Или кого приручили к нам насильно…

Я рефлекторно еще раз взглянул на часы. 23:10, время как будто остановилось. Зато нет сомнений, что свою долю ответственности я сегодня еще получу.

Я попытался вернуть разговор в прежнее русло.

– Ты мне так и не ответил, сколько дней твоему мамонтенку.

– На прошлой неделе по телевизору была передача… – вновь ушел от прямого ответа Игорек. – Там говорили как раз про виртуальные игрушки. По статистике, даже у самого лучшего хозяина зверенок живет не больше двух месяцев. Мировой рекорд на сегодня – 94 дня. Это дракончик у какой-то девочки из Токио, – и замолчал, провоцируя меня на третий вопрос.

– Ну? А твоему-то мамонтенку сколько?

– Сегодня утром ему исполнилось сто двадцать семь дней, – очень тихо, не глядя на меня, ответил Игорек.

– Ого! – уважительно отреагировал я. – Ты, должно быть, чертовски гордишься собой.

– Да нет, не очень, – мальчик совсем не выглядел гордым, он снова был грустным и немного растерянным. – Если честно, я боюсь. С каждым днем все сильнее.

– Да…

Я не стал еще сильнее расстраивать парня, напоминая, что теория вероятности давно работает против него. Думаю, он и сам это прекрасно понимал. Мне стало искренне жаль Игорька. Тяжело, очень тяжело постоянно ощущать на себе ответственность за тех, кого приручил. Но гораздо тяжелее становится, когда однажды эта ответственность внезапно теряет актуальность.

– Поэтому я и стараюсь никогда не заставлять мамонтенка долго ждать, – продолжал свою мысль Игорек. – Кормлю его сразу, как только попросит, ну и все такое… Только один раз он ждал меня почти четыре секунды. Я чуть всю мебель в комнате не переломал, пока бежал к нему из кухни.

– Да, у тебя здорово получается, – искренне похвалил я. – И какой это у тебя по счету?

– Что какой?

– Ну мамонтенок в этой игрушке.

– А… У меня немного другая модель, – как будто оправдываясь, ответил Игорек. – Ее нельзя перезапустить. У моего зверенка только одна жизнь.

И хотя мы с Игорьком надолго замолчали, причем можно было поспорить, что молчали мы об одном и том же, тоскливая тишина в вагоне так и не повисла. Ей мешал фоновый шум, неожиданно ставший очень отчетливым. Невидимый Крюгер старательно выводил всеми десятью когтями по стеклу, по железу крыши непонятную, но так цепляющую за душу мелодию.

Одновременно усилилась тряска в вагоне, добавив в композицию противное дребезжание стекол и мелкое погрохатывание сталкивающихся пивных банок, количество которых на грязном полу снова увеличилось. Вдобавок, матовая полусфера лампы прямо над нами начала учащенно мерцать с невыносимой для глаз амплитудой.

– На взлет, что ли, идем? – обратился я к Игорьку и пояснил, увидев недоумение в его глазах. – Чувствуешь, как трясет? И лампа вон сейчас, похоже, накроется.

– Ага, – согласился Игорек. – Как в трамвае с квадратными колесами. Мы ехали один раз в таком, когда были с папой в Питере.

Хотелось сказать ему еще что-нибудь перед уходом. Что-нибудь приятное, чтобы на его лице закрепилось это радостное выражение, проявившееся от воспоминания о давнишней поездке с отцом.

– А хочешь, я научу тебя видеть внутреннюю сущность людей? – предложил я. – Меня самого только сегодня научили… Один писатель.

– Это как? – возбужденно спросил Игорек и тут же добавил: – Конечно хочу!

– Тогда посмотри на свое отражение в окне вагона, – голосом доброго волшебника посоветовал я. – В нем человек отражается таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким ему хотелось бы казаться. Смотришь?

Игорек смотрел во все глаза. Я тоже.

Признаться, увиденное слегка разочаровало меня. Мальчик сидел примерно на том месте, где до него сидел Валерьев. Только Игорек был гораздо ниже ростом, и деформация, так причудливо исказившая облик писателя, не коснулась его. Участок стекла, в котором отражалось лицо мальчика, был гладок до неприличия. Игорек смотрелся в него, как в обычное заткало. Разве что казался чуть более бледным.

Но добрые волшебники не могут разочаровывать маленьких мальчиков.

– Видишь, – удовлетворенно констатировал я, – Твой зеркальный двойник похож на тебя, как две капли воды. Это потому, что ты внутри такой же, как снаружи.

Мальчик послушно кивал, но тоже выглядел немного разочарованным. Вдруг он негромко вскрикнул:

– Ой, а это что? – и коснулся кончиками пальцев лба прямо над правой бровью.

Как раз в этом месте сквозь иллюзорные пальцы его двойника просвечивало небольшое коричневое пятнышко. Мальчик попытался стереть пятнышко со лба, но, разумеется, оно осталось на своем месте.

– Не обращай внимания, – успокаивал я. – Это какая-то ерунда на стекле.

Но Игорек, не слушая меня, продолжал массировать пальцами лоб, как будто разглаживал неактуальные для его возраста морщины. Неестественная бледность медленно перетекала от отражения к мальчику.

– Кончай! – я решительно взял его за руку и насильно опустил ее вниз. – А то весь череп себе прокорябаешь. Если тебе это так мешает…

Я подошел к ущербному стеклу и попытался ногтем сковырнуть это коричневое пятнышко, однако не смог: мы с ним находились по разные стороны стекла.

– Ладно тебе, не грузись! – посоветовал я, вернувшись на место. – Думай о хорошем, о мамонтенке своем.

– У него тоже один раз было такое пятнышко, – поведал мне Игорек. – Сначала совсем маленькое, всего один квадратик на правом ухе. Оно мигало. Все остальные горели ровно, а оно – мигало. А потом ближние к нему квадратики тоже начали мигать.

– Батарейки сели? – поставил диагноз я.

– Я тоже так подумал. Только надеялся, что ошибаюсь.

– Но погоди. Сейчас же вроде все нормально видно.

– Ну да, я же сменил батарейки.

– Ты сменил батарейки? – повторил я. – И мамонтенок при этом остался жив?

– Ага. Я очень волновался, но все закончилось хорошо. Игрушка не успевает отключиться, если заменить батарейки быстрее чем за секунду. Тогда у меня все вышло как надо, а вот потом… руки очень дрожали. Почти сутки. Я даже на диктант тогда не пошел.

– Слушай, тебе с твоими рефлексами надо в космонавты идти! – искренне восхитился я.

Тем временем поезд в последний раз отчаянно взревел двигателем, словно надеясь действительно оторваться от рельс и взлететь, а когда понял, что ничего не выйдет, сдался и начал резко сбавлять обороты. Вагон качнуло, при этом невидимый Крюгер, кажется, слетел с крыши. По крайней мере, из тоннеля мы выехали почти беззвучно.

Несколько опережая события, еще до того, как поезд полностью остановился… Нет, даже раньше! Еще до того как плотная тьма тоннеля, скрепя рельсы, раскрыла свои цепкие объятья и брезгливо, словно половинку яблочного червяка, выплюнула поезд на свет перрона… Еще до этого внезапно постаревший Буратино объявил своим новым, тягучим, как запись с винилового диска, прокрученная не на той скорости, голосом, что

Глава восьмая

… нция «Роликоподшипниковская». Выход в город к…

Секунд было несколько, но все они казались липкими и растянутыми, как волокна жевательной резинки между губами целующихся тинейджеров. За короткий огрызочек времени, наступивший сразу после объявления новой станции и закончившейся, едва вагон бесшумно выскользнул из темноты, я успел подумать только: «Ну вот! А сейчас я увижу за окном все ту же девочку с предыдущей остановки, только вместо шариков у нее будут роликовые коньки».

Но огрызочек закончился, мы выехали на свет, и я на мгновение утратил способность думать. Кроме того, первое время я просто не мог ничего разглядеть за окном, потому что свет, испускаемый пока невидимыми мне источниками, оказался фиолетовым. Именно по такому освещению можно распознать окна хирургического отделения в празднично расцвеченном здании ночной больницы.

В два шага я преодолел расстояние, отделяющее меня от призывно распахнувшихся дверей вагона. И застыл, крепко вцепившись рукой в поручень. Так крепко, словно неожиданно увидел прямо у своих ног разверстую пасть бездонной пропасти.

Никакой пропасти, разумеется, передо мной не было, скорее всего это была просто иллюзия, порожденная больным воображением вкупе со странным освещением станции. Но пола я действительно не видел, а сделать шаг в неизвестность – не решался.

Вообще интерьер станции был похож на огромную и черную, как космос за несколько секунд до сотворения звезд, пещеру. Пол зала, его стены и потолок были почти неразличимы и проступали призрачными очертаниями только где-то далеко справа, там где темноту не рассеивал, но слегка оттенял фиолетовым свет из невидимых источников.

Прямо напротив поезда, в противоположном направлении с громким шумом двигался состав. Не электропоезд, близнец нашего, а именно состав, причем товарняк. Шум он производил классический: «тудум-тудум». Разглядеть утонувший во тьме состав я смог только по какому-то белому материалу, покрывающему платформы, зато уж его-то я видел отчетливо. Скорее всего, это был брезент, причем весьма сомнительной белизны, но в фиолетовом полусвете он больше всего походил на свеже-накрахмаленные больничные простыни. А пронизывающее дыхание ветра, задувающего в дверной проем, завершило ассоциативный ряд, напомнив о реанимационной палате, в которой мне как-то довелось побывать.

Я старался смотреть на уносящуюся по альтернативному пути реальность только, так сказать, поверхностным взглядом, не позволяя возбужденному воображению проникнуть сквозь слой материи и узнать, что же находится там, под «простынями». Я стоял на краю действительности, чувствуя, как от холодного воздуха начинает кружиться голова, как постепенно коченеют пальцы, держащие поручень, и зачарованно следил за улетающей во тьму вереницей «простыней». Но вот последняя из них исчезла в колодце тоннеля, товарняк громко сказал «ту-ту!», и зачарованность прошла, уступив место растерянности.

Я стоял на месте, отчетливо понимая, что мне нельзя терять ни секунды, потому что двери вагона вот-вот закроются, а мне обязательно нужно в этот момент оказаться снаружи, потому что вокруг происходит что-то неестественное, неправильное, потому что, если я не выйду сейчас, этот сумасшедший поезд увезет меня еще дальше, прочь от привычной реальности и уже никогда не отпустит назад. А ведь я, черт возьми, должен! Должен остаться здесь.

Потому Что Я Здесь Нужен.

Поэтому я сделал глубокий вдох, как перед нырком в прорубь, весь внутренне собрался, как перед прыжком с парашютом (хотя в прорубь ни разу в жизни не нырял, и с парашютом, в общем-то, тоже не прыгал) и… не смог сделать шаг.

Не хватило решимости. Привычные детали вагонного интерьера: полировка стен, блестящая прохлада поручня, а главное – неровная надпись на стенке, справа от дверей, сделанная синим фломастером, призывающая кого-то там бить и что-то там спасать – все это показалось мне в этот момент настолько близким, настолько родным… А сам вагон ощущался одиноким островком безопасности посреди бескрайнего океана, мертвой зоной в самом центре бушующего циклона.

А когда мое гипертрофированное чувство ответственности все-таки взяло верх над первобытным страхом и я уже почти оторвал подошву правого ботинка от пола, чтобы сделать шаг, было уже поздно: вагонные двери перестали искушать меня, сомкнувшись в нескольких сантиметрах от моего лица.

Я остался внутри, тем самым совершив самую большую ошибку в своей жизни. Если, конечно, не считать прокола, случившегося 16-го апреля, благодаря которому эта дата навсегда останется в моей памяти.

Буквально за секунду до того, как половинки двери передо мной слились в одно целое, я расслышал еще один звук, донесшийся снаружи, откуда-то справа. В самом звуке не было ничего сверхъестественного, его могла бы издать, например, захлопнувшаяся ловушка турникета, но ощущения, которые он с собой принес… Я внезапно испытал резкий приступ какой-то непонятной тоски, хотя всегда был уверен, что тоска – это не то чувство, которое может возникнуть спонтанно. В наступившей тишине я отчетливо слышал, как крохотным отбойным молоточком бьется в груди сердце. С ладони на отшлифованную до блеска поверхность поручня скатилась капелька пота.

И еще я вдруг почувствовал, что, родись я не человеком, а какой-нибудь безродной дворнягой, я бы сейчас точно не удержался и завыл…

Интер-ЛЮДИ-я

И. Валерьев. Технологическая ошибка

(рассказ из сборника «День омовения усохших»)

То, что Андрей собирался сделать, планировалось вовсе не корысти ради, а токмо… Да о какой корысти вообще может идти речь? Это же мелочь! Полнейшая чепуха! Выгоды от нее – немногим больше, чем от подделывания при помощи цветного сканера каких-нибудь билетов «МММ», урожая одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. Куда полезнее для семейного бюджета было бы сесть и написать какую-нибудь статью для зарубежного научного журнала. Или хотя бы для любимой с детства «Науки и жизни» (которую некоторые злопыхатели с физфака иногда называли «Наукой и химией»). Что-нибудь об изготовлении линз из пластмассы. А не тратить время на никому не нужный технологический процесс. Так что ни о какой корысти речи не шло.

Нет, все честолюбивые помыслы Андрея в эту минуту были направлены лишь на то, чтобы еще раз – дай Бог, не последний! – продемонстрировать превосходство просвещенного разума (пусть и не до конца защитившего кандидатскую) над тупым менталитетом государственной машины. Это была, так сказать, причина. Ну а повод…

Андрей помнил, как давно, в середине кажущихся сейчас нереальными семидесятых, на стыке его октябрятского детства и пионерской юности, учительница истории Галина Николаевна Клячко, она же Шапокляк, она же просто Кляча, говорила своим ученикам примерно следующее:

– Дети, пожалуйста, запомните разницу между причиной и поводом! Это очень важно, без этого вам никогда историю не понять, – она медленно подходила к доске и брала в руки длинную, полированную указку. – Возьмем, к примеру, Великую Французскую Революцию, – предлагала она и внимательно обводила взглядом класс. – Толик, скажи нам, что послужило причиной для начала революции?

Толик послушно вставал и бойко, хотя и гундосо из-за того, что постоянно теребил себя за нос, отвечал, что причиной Великой Французской Революции одна тысяча… Дальше Андрей, которого в ту пору никто не называл иначе как «Большой Дрю», уже не слушал. Ему было интересно и так. Без причины.

– Молодец, Толик! – хвалила Галина Николаевна, и ее взгляд совершал вторую петлю над притихшим классом, как самолет, заходящий на повторную посадку. – Ну а повод? Скажи… – ее задумчивость всегда оказывалась притворной. Быстрым шагом она преодолела половину прохода и остановилась возле парты Андрея.

– Скажи нам, Андрей, что же стало поводом для революции?

При этом заглядывала ему в глаза с такой глубокой, хотя и фальшивой, заинтересованностью, что игнорировать ее вопрос становилось совершенно невозможно. Андрей вытягивался из-за парты медленно, словно ожидая подсказки от класса, которой – он точно знал

– все равно не будет. В то же время он старался спрятать руки за спиной, подальше от глаз любимой учительницы.

– Революции? – пытаясь собраться с мыслями, промямлил он.

– Революции, – охотно подтвердила историчка.

– Великой? – на всякий случай уточнил Андрей.

– Великой, великой, – согласилась учительница.

– Октябрьской? – задал он последний наводящий вопрос и тут же, будто смущенный собственной недоверчивостью, громко отрапортовал:

– Поводом для Великой Октябрьской Социалистической Революции одна тысяча девятьсот семнадцатого года, – Шапокляк очень любила, когда они вот так, громко и отчетливо произносили даты исторических событий. Не «тыща», не вынимая мятной или – всем на зависть! – апельсиновой жевательной резинки изо рта, а «одна тысяча», почти по слогам, как на диктанте, – послужил предательский выстрел, произведенный из револьвера вражеской эсеркой по фамилии Каплан.

И вскрикнул от резкой боли, когда указка учительницы ударила его по руке, чуть выше запястья.

Так и не достроенный самолетик, со смятыми крыльями и вовсе без хвоста, уныло спикировал из разжавшихся пальцев и уткнулся носом в детский ботинок. При взгляде на недорисованную звездочку на бумажном крыле Андрею почему-то вдруг стало особенно стыдно.

Дальнейшие слова учительницы плотно погребены под более поздними напластованиями юношеской памяти. Единственным, что Андрей запомнил точно, была его собственная мысль: «Какая нелепая ошибка! Не из револьвера, а из браунинга. Конечно же из браунинга!»

Впрочем, и слова учительницы, и мысли Андрея для нас с вами сейчас в равной степени не важны. Главное, что нам нужно запомнить, дети, это то, что бывает причина, и бывает повод. И смешивать эти два понятия, как принято писать трафаретными буквами на таинственных дверях, «категорически воспрещается».

Так вот, поводом для запланированного Андреем шуточного акта гражданского неповиновения стал небольшой кусок оргстекла, неожиданно оказавшийся у него в руках. Обыкновенного оргстекла или полиметилметакрилата, как его еще называют в народе.

Вообще-то, сначала это был здоровый, метр на два, стеклянный прямоугольник, надежно защищающий поверхность рабочего стола Андрея от капель пролившегося реагента, недопотушенных бычков и героических останков любопытных тараканов, которые в рамках лаборатории, похоже, мутировали и потеряли всякий стыд. Нужно заметить, что под стеклом на самом видном месте лежал совместный снимок Андрея и его завлаба, сделанный на «Дне Химика» (отмечу, что в данном контексте сущ. в пр. п. «дне» образовано скорее от сущ. м. р. «день», чем от сущ. ср. р. «дно», хотя и эта версия, разумеется, имеет право на существование), когда все были уже в дым пьяны и оттого горячо любили или по крайней мере уважали друг друга. Так вот, об этот снимок, особенно о ту его часть, где противно ухмылялся завлаб, было иногда так приятно… Да после шестой – седьмой затяжечки… Впрочем, мое утверждение голословно, ибо никто из сотрудников лаборатории никогда этого не видел.

Я просто пытаюсь объяснить, что кусок оргстекла лежал на столе не просто так, когда Андрей вдруг решил, что ему нужно срочно заменить фотографию «этого урода» на что-нибудь более приятное для глаз. Он вытащил вкладыш компакт-диска с песнями своей любимой Вероники Долиной, отрезал половинку с изображением певицы и стал подсовывать ее под стекло, напевая при этом чуть слышно песенку про:

Он как раз успел пропеть по возможности тонким голосом «Ах, мама…», когда оргстекло пронзительно хрустнуло и небольшой его фрагмент внезапно оказался в таких сильных, но иногда таких неловких руках Андрея.

– Смесь и взвесь! – мягко выругался он…

Ну не выбрасывать же полезный материал!

Это, можно сказать, стало поводом.

На самом деле, в действиях Андрея присутствовал еще один побудительный мотив, психологический.

Он просто слишком давно не шалил…

Андрей принес свой обломанный трофей домой и задумался.

«Наиболее логичным технологическим процессом при изготовлении пластмассовых изделий является литье расплавленной массы или горячее прессование». Вот как бы он, скорее всего, начал свою статью. Только дальше нужно обязательно намекнуть доверчивым читателям, что все это в домашних условиях чревато боком: ожогов и пожаров, конечно, всегда можно избежать при соблюдении элементарных норм техники безопасности, а вот запах… Да, уважаемые читатели, мы пойдем другим путем. Тем более что всегда «можно выбрать более подходящий процесс с использованием раствора материала в подходящем растворителе». Фраза получилась так себе, но ведь и гонорары в «Н и Ж» были значительно ниже, чем хотелось бы.

«Для этого нужно взять обломки, стружки, небольшие кусочки материала, – развивал свою мысль Андрей, посредством напильника растирая в крупную пыль зажатый в тисках обломок оргстекла, – поместить их в стеклянную банку и залить небольшим количеством растворителя.»

Ага, вот только каким?

«Из всех растворителей наиболее доступен ацетон», – думал Андрей, одной ногой балансируя на шатающейся табуретке и пытаясь достать бутылочку с облезшей этикеткой с верхней полки в кладовой. – При работе с ним главное – стараться не дышать, – вместе с бутылочкой полку покинуло небольшое пылевое облако; Андрей чихнул, и табуретка все-таки развалилась. – Работать лучше всего на свежем воздухе… – он открыл форточку на кухне, столь малоформатную, что сквозь нее можно было высунуть наружу разве что кулак, чтобы погрозить им невидимому в это время суток Богу, – и обязательно вдали от открытого огня!»

Андрей выплюнул недокуренную сигарету в пепельницу, промахнувшись всего на пару сантиметров. Гасить ее было некогда, да и нечем: из сосуда в сосуд тонкой струйкой перетекала магическая жидкость. В этот момент Андрей казался себе чуть ли не средневековым алхимиком, у которого вот-вот из хаоса пробирок и реторт выкристаллизуется вожделенная структура «философского камня». Он испытывал такой же силы приятное возбуждение, как в ранней молодости, когда пытался в домашних условиях синтезировать синильную кислоту. Эксперимент по «сжижению» завершился тогда полным успехом, а вот отравить плешивого соседского кота Большой Дрю все-таки не смог. Пожалел.

«Банку с раствором следует закрыть плотной крышкой. Причем крышка должна состоять из материала, не восприимчивого к растворителю».

Андрей с сомнением покрутил перед носом стандартную полиэтиленовую крышку с выдавленным на ее поверхности барельефом, посвященным двум неизвестным вишенками, и нашлепкой медицинского пластыря, на котором расплывшимися фиолетовыми чернилами было написано: «Кр. см. – 93».

«Крыжовник? – попытался угадать Андрей. – Сморщенный? Урожая одна тысяча девятьсот девяносто третьего? »

Ладно, пойдет. Ей бы ночь простоять, да день продержаться…

«Периодически раствор можно помешивать, можно помещать его в горячую воду для ускорения процесса, который занимает по времени примерно сутки. Целью является получение достаточно вязкой, но текучей массы», – заканчивал Андрей первый параграф воображаемой статьи, аккуратно смахивая производственные отходы со стола на загрубевшую ладонь.

«Рассмотрим более сложную задачу, – на следующее утро предложил он своей молчаливой и оттого кажущейся особенно внимательной аудитории. – Допустим, нам нужно не только изготовить копию некоторого изделия из пластмассы, в точности повторяющую его форму и вес, но и добиться того, чтобы данная копия обладала определенными химическими свойствами, присущими оригиналу. Например, светилось в ультрафиолетовых лучах определенным цветом…»

Или светом? Цветом – светом… Светом – цветом… Было же что-то важное… О! Светлана еще вчера просила полить цветы!

Андрей быстро выполнил свой утренний долг и вернулся к технологическим изысканиям.

«Прежде всего мы должны уяснить, какой именно свет… (Так, уже полил…) должно испускать изделие при облучении УФ. Для этого достаточно внимательно посмотреть на оригинал…»

Или лучше эталон? Скажем, э-э-э-талон. Э-талон-чик. Или даже э-жетончик.

Если Андрей и улыбался в этот момент, улыбку надежно скрывала борода.

«К примеру, если оригинал изделия при дневном свете имеет… – он порылся в кармане брюк и достал парочку метрополитеновских жетонов – зеленый цвет, а при свете ламп накаливания… – он посмотрел сквозь жетончик на стоваттную лампочку, украшающую потолок кухни, – желтый, значит, при освещении ультрафиолетом или синей частью спектра он испускает синий цвет.

Исходя из этого предположения мы должны выбрать подходящий краситель и растворить его в том же растворителе, что и пластмассу».

– Раствор готов! – произнес Андрей противным писклявым голосом, в точности воспроизводя интонации девочки из телевизионной рекламы чая урожая одна тысяча девятьсот… восемьдесят шестого, что ли?

Жидкость под таинственной надписью: «Крепленая сметана – 93» окрасилась в волшебный золотистый цвет. Средневековый алхимик, вызванный к жизни воображением Андрея, стыдливо прикусил губу.

«Создание формы, – с выражением подумал Андрей и мысленно перевел строку. – Для того чтобы создать изделие определенной формы, необходимо приготовить форму…»

Нет, полная фигня! По-английски это, может, и прошло бы, там к повторам спокойней относятся, но по-русски совсем не звучит. Надо будет потом переформулировать.

«Требования к форме – достаточная устойчивость, гладкость, чтобы вынимать изделие, нерастворимость в растворителе…»

Черт! Все, сдаюсь!

Оставшуюся часть работы Андрей проделал, сознательно отгоняя от себя всяческие мысли. Только в одном месте, за неимением более подходящего материала смазывая внутреннюю поверхность формы куском обычного сала, задумался: «Интересно, что я напишу по этому поводу в статье? »

Технологическая часть процесса осталась позади. Настало время следственного эксперимента.

Три совсем свежих, еще испускающих чуть слышный аромат ацетона жетончика лежали у Андрея на ладони. На вид они ничем не отличались друг от друга, равно как и от трех «эталонов изделия», лежавших рядом. Подделка была так близка к оригиналу, что у Андрея возникло на миг желание смешать все шесть жетонов в кучу, как шарики в лототроне. Правда, шариков должно быть в шесть раз больше… Тогда – как три холостых и три боевых патрона в барабане револьвера. Прежде чем передать его своему товарищу по развлечению со словами:

– Ваш ход, поручик. Смелее!

Но нарушить чистоту эксперимента Андрей не мог, как бы ни старался.

Ведь он был химиком.

Ко входу в метро Андрей приближался почти классической «походкой каратиста». Движения его были замедленными, иногда – немного неуклюжими, как у космонавта, которого забыли на несколько лет на орбите в связи с закрытием «Байконура», а теперь вдруг вспомнили и вернули на Землю. Он двигался так расслабленно, словно каждая мышца его тела обладала своим, маленьким и автономным, мозгом, при помощи которого она думала в этот момент: «А почему, собственно, я должна за всех напрягаться?»

Походка Андрея отличалась от «классической каратистской» тем, что у каратиста за мнимой расслабленностью и показной неуклюжестью скрывалась железная воля и способность за долю секунды превратиться в боевой механизм, а за вялостью и легкой заторможенностью Андрея не скрывалось, увы, ничего.

Ну, может быть, легкое опасение. Не страх – бояться-то, в сущности, было нечего! – всего лишь легкое опасение. Даже немного приятное.

Как, например, перед небольшим романтическим при… Тут перед мысленным взором Андрея предстало во всей своей красе и свирепости лицо Светланы. И хоть свирепость ее казалась наигранной, закончить мысль он так и не решился.

Тем более что стеклянная дверь входа в метро с просвечивающей сквозь нее безвыходностью уже приветливо распахивалась навстречу Андрею, шутливо норовя ударить его по носу.

Фигура милиционера, угрожающе маячившая рядом со стеклянной будкой слева от ряда турникетов, ни капли не убавила спокойной решимости Андрея. Стараясь не смотреть на представителя власти, он твердым шагом приблизился к турникету, который почему-то сразу приглянулся ему. Может быть – из-за своей всеядности: благодаря небольшой надстройке типа «скворечник», турникет с одинаковым безразличием поглощал как обычные жетоны, так и пластиковые проездные билеты. Последние, впрочем, он потом выплевывал.

Турникет символизировал для Андрея ту самую «государственную машину с тупым менталитетом», по отношению к которой он испытывал постоянное, хотя и не вполне объяснимое раздражение, и которой с минуты на минуту собирался бросить вызов. Пусть смешной, пусть почти неслышный, но вызов.

«Да и потом, должен же я, в конце концов, доказать всем этим… – конкретизировать Андрей не стал, – что чего-то стою как химик. – И непонятно зачем добавил: – Хоть и не до конца защитивший кандидатскую».

С этими словами он опустил жетончик в равнодушную щель турникета.

Турникет, без сомнения, представлял собой лишь небольшую и, так сказать, выступающую часть гигантской «государственной машины», которая, в силу своей глобальности, могла располагаться только под землей, борясь за жизненное пространство с глубинными кабелями, канализационными трубами и полуабстрактными «закромами Родины».

Вышеупомянутые закрома, не подавившись, приняли в себя фальшивый жетончик. Электронная начинка турникета, пораскинув детекторами, дружески подмигнула Андрею зеленым квадратиком глаза.

«Ну, я пошел», – подумал он.

Андрей уже сделал первый шаг и поэтому не заметил того момента, когда зеленый огонек турникета внезапно погас, а вместо него с мрачной предопределенностью зажегся красный. По цвету он был очень похож на… кусок оргстекла, залитый кровью.

Створки турникета с металлическим лязганьем сошлись в опасной близости от тела Андрея. С поразительной – в условиях охватившего его оцепенения – отчетливостью Андрей подумал, что еще бы сантиметров пять – и мысль о необходимости завести второго ребенка, которая нет-нет да и мелькала в его кудрявой голове, перешла бы в разряд неосуществимых.

– Что там у вас? – грубый окрик, раздавшийся над ухом, заставил Андрея вздрогнуть.

За его спиной стоял давешний милиционер, покинувший свой пост у стеклянной будки.

– Я кидал! – в тон ему ответил Андрей, округляя глаза и инстинктивно втягивая голову в плечи по самую шапочку.

– Видел я, как вы кидали! – сказал милиционер. – Только рукой провели, будто кидаете, а сами – морду ломиком – и вперед!

Андрей опешил от вопиющей несправедливости предъявленного обвинения. Вдобавок, он был несколько дезориентирован новым для себя выражением про «морду ломиком», этимологические корни которого, при ближайшем рассмотрении, обнаружились в двух фонетически близких конструкциях: «морда лодочкой» и «морда домиком».

– Да нет же, я кидал! – отчаянно доказывал он, начиная жестикулировать. – Что мне, двух рублей жалко? – и в доказательство решительно потряс карманами куртки, в которых отчетливо загремела мелочь.

Доведись ему наблюдать подобную сцену со стороны, Андрей бы от души повеселился. Уж больно все происходящее напоминало фрагмент из старого, черно-белого еще фильма про пионерлагерь, где двое пионеров бледно оправдывались перед отрядом, постоянно повторяя: «Мы не высовывали, мы затыкали. Валь, мы же правда затыкали?» А наиболее недоверчивый представитель отряда настойчиво возражал: «Нет, вы высовывали! » И так по кругу.

– Что там у вас? – во второй раз спросил страж порядка. Видимо, эта фраза была его излюбленным милицейским приемом.

– Вот! – неприятно дрожащими от волнения руками Андрей достал из кармана еще один жетон. – Смотрите!

Он медленно и так, чтобы милиционер мог в подробностях проследить за перемещениями жетона, поднес его к щели турникета.

– Ну! – подбодрил милиционер.

Жетончик бесшумно скользнул в щель, загорелся зеленый глазок.

– Вот теперь – идите! – великодушно разрешил милиционер и легонько взмахнул дубинкой, указывая, куда именно идти.

Андрей, не медля ни секунды, шагнул в проход. На втором шаге створки турникета сомкнулись на его бедрах.

«Будет синяк, – подумал Андрей, в растерянности останавливаясь. – Причем два…»

– Где вы эти жетоны брали? – привычно обвинительным тоном поинтересовался милиционер.

– Да брал-то в кассе! – спокойно ответил Андрей, по-гагарински махнув рукой. – А вот где вы взяли это орудие пыток?

– Ладно, – словно устав бороться с неисчерпаемой человеческой тупостью, сдался милиционер. – Идите так.

«Где? На каком этапе я ошибся? » – думал Андрей, рассматривая последний из поддельных жетонов мутными, покрасневшими глазами.

Ведь все было правильно! Он еще раз поверил параметры в условиях лаборатории. Вес, форма – все колеблется в допустимых пределах. В УФ лучах окрашивается в синий. Так в чем проблема?

А ни в чем!

Просто не судьба…

Просто… – как там дальше? – нет любви…

Ну и хрен с ним!

Андрей мысленно сплюнул, швырнул жетончик в пепельницу (на этот раз – попал) и затушил об него давно уже потерявшую вкус сигарету.

Может, хоть статью удастся написать? Не зря же все-таки…

И он попытался вспомнить, в каком месте квартиры в последний раз видел пишущую машинку.

Интересно, почему в лаборатории он содержит свое рабочее место в идеальном порядке, а дома… особенно когда немного примет… ведет себя просто как… нет, скорее – как поросенок.

Неужели так трудно повесить брюки на вешалку?

Вот погоди, откажусь завтра гладить, попрыгаешь вокруг утюга. Это тебе не пробирки, вмиг можно без пальца остаться!

И эти постоянные окурки – где угодно, хоть на потолке, но только не в… Стоп! А это что такое?

Ха! Жетончик! Хорошо, что заметила.

А то бы завтра подошел к метро, хлоп – хлоп по карманам…

Светлана извлекла жетончик из-под тонкого слоя пепла, протерла влажной тряпкой и положила в карман мужниных брюк, а сами брюки распяла на вешалке, которую потом повесила в шкаф в прихожей.

«Нет, рано нам пока второго заводить. Дождаться бы, когда этот наконец повзрослеет», – подумала она с плохо скрываемой – даже от самой себя – нежностью.

Он выбежал из здания редакции, даже не пытаясь застегнуть куртку. Все равно до метро было не больше минуты, если быстрым шагом. А шаг у него сегодня был быстрый. Радостный.

Андрей изящно распахнул стеклянную дверь ногой, обеими руками прижимая к груди синюю папочку с корректурой. Папочка была легкой, но такой приятной на ощупь! «На ощупь языка», – подумал Андрей и улыбнулся сам себе. Изнутри на него пахнуло теплым, чуть спертым воздухом, от которого на душе стало еще теплее.

У самого турникета Андрей вдруг опомнился, полез в карман за жетоном. Вытащил первый попавшийся, высоко подбросил над головой, ловко поймал одной рукой – сегодня все, что он делал, получалось у него ловко и красиво – сказал сам себе «Решка!», громко рассмеялся, разжав ладонь, и опустил жетон в надлежащее место.

Ответно подмигнул турникету и… тут кто-то толкнул его в спину.

Андрей пошатнулся, но на ногах устоял. Только завязки синей папки не выдержали, и чахленькая стайка, листочков на пять формата А4, разлетелась в разные стороны, рассредоточившись на склизком полу.

Андрей мысленно выругался и начал собирать листки, на одном из которых уже оставила свой след чья-то рифленая подошва.

Он собрал четыре листка из пяти и потянулся было за последним, даже разглядел на нем признаки редакторского вмешательства (в слове «маслянным» второе «н» было жирно зачеркнуто), но именно в эту секунду ужасная боль двойным ударом обрушилась на шею Андрея где-то в районе четвертого позвонка.

Именно в эту…

Потому что в следующую секунду мир вошел уже без него.

Нарисованный белым мелом на грязном полу силуэт выглядел трогательно и, вместе с тем, нелепо. Больше всего он был похож на рисунок, сделанный маленькой девочкой на асфальте. Причем, судя по расположению конечностей, девочка явно пыталась воссоздать по памяти картинку со спортивной эмблемы, изображающей пловца.

Я не удивился бы, увидев под рисунком неровную подпись голубым мелком: «Мой папа на море». Но подписи не было, и я подумал, что сейчас, пожалуй, даже в Крыму не самая подходящая для плавания погода.

Правая рука «пловца» была вытянута далеко вперед и почти дотягивалась до лежащего на полу бумажного листа, некогда белого, но теперь – основательно пропитавшегося грязью и сыростью. Буквы на нем были едва различимы, лишь в самом низу, там, где оставался последний островок белого, мне удалось прочесть несколько строк.

«Указанный метод подходит для изготовления разнообразных пластмассовых изделий – от кружков и пуговиц до фигурок и печатей».

Я постоял еще немного возле ограждения, разглядывая рисунок и размышляя о том, насколько нелепой иногда бывает человеческая смерть.

«Все-таки я его сделал! – с удовлетворением подумал коллективный разум московской сети турникетов. – Видел я таких народных умельцев! В гробу!»

В систему поступил новый элемент.

– Стой!

– Стою.

– Пароль!

– Порою мне кажется, что я – не более чем жалкая имитация солнечного зайчика, порожденная единственной воспаленной извилиной лампы накапливания.

– Накаливания, – раздраженно поправил коллективный разум. – Проходи!

И все-таки для очистки совести выстрелил в спину новенького ультрафиолетом, произнеся при этом негромкое «Пух!»

Звук, с которым новенький ударялся о стенки потенциально бесконечного желоба, ведущего прямиком в закрома Родины, больше всего напоминал смех ребенка.

P.S.: Статья А. С. Каверина была опубликована в сентябрьском номере журнала «Наука и жизнь». Посмертно. Здесь цитируется с разрешения издательства.

Глава восьмая, дубль два

…Ваганьковскому и Новодевичьему филиалам

Это неприятное, тягостное ощущение исчезло так же внезапно, как и возникло. Вскоре за окном вытянулась и замелькала привычная мешанина из кабелей, труб и прочих настенных украшений тоннеля, а лампа над моей головой перестала раздражающе мигать и просто погасла. К этому моменту я уже настолько пришел в себя, что почти сумел убедить собственное потревоженное самолюбие, будто никуда из себя и не выходил. Разве что самую малость, на минуточку. Чтобы размяться.

Когда я обвел взглядом вагон номер 59066 (если верить надписи на табличке), он показался мне таким привычным и уютным, словно я всю жизнь путешествовал только в нем одном: сменялись цвета линий, названия станций, порядковый номер вагона, начиная от головы или – как сейчас, например, – с хвоста состава, полностью обновлялся состав машинистов, менялся даже голос, доносящийся из динамика, – а он оставался прежним, связанным со мной невидимой и неразрывной сцепкой.

Мне стало стыдно за мой минутный приступ паники, выглядевший тем более нелепо на фоне полного, граничащего с прострацией покоя, в каком пребывали остальные пассажиры. Наш коллектив, еще недавно напоминающий своим составом комбинированный салат, этот почти ритуальный элемент всякой дружеской вечеринки, в который по мере исчерпания определенного ингредиента, скажем, лучка или огурчика, всегда можно подрезать свежую порцию, теперь устоялся, зафиксировался на протяжении последних нескольких станций и стал каким-то более однородным. Как остатки того же салата, но уже на следующее после посиделок утро, когда скользкая, подрагивающая с похмелья вилка надолго зависает над тарелкой, пытаясь отличить радужный лучик лука от, допустим, фрагмента редиски.

Их было всего пятеро. Или лучше сказать, нас было всего шестеро. И каждый был занят собственным делом.

Игорек с нескрываемой радостью смотрел на меня. Ему явственно импонировала та целеустремленность, с какой я вот уже во второй раз безуспешно пытался покинуть вагон. Ничего, ничего, пусть улыбается. Даже спортсменам обычно дают третью попытку. Марафонцы – не в счет…

Сын Инчучуна нежно прикладывался губами к баночке «Хольстена», который из светлого успел стать темным, и бросал на меня исподлобья нетрезвые и, как мне показалось, насмешливые взгляды.

Спящий пенсионер перевернулся на спину, вытянув ноги в черных лакированных ботинках с грязными подошвами, и сопел теперь в точности как ежик, взбирающийся на вершину Аю-Дага. Выглянувшие из-под брюк серые шерстяные носки не только не разрушили сходства пенсионера с Томми Ли Джонсом, но странным образом его усилили. Несколько боевых наград бесстыдно задрались вверх, наглядно демонстрируя несостоятельность тезиса об обратной стороне медали.

Кроме того, в дальнем конце вагона друг напротив друга сидели две пассажирки. В одной из них, занимающей место по правую сторону от прохода, я опознал уже известную мне девушку-мечту.