Арахно - Арахно. В коконе смерти

      — Да, из командировки вернулся папа мальчика. Рано утром, когда все домашние спали. И навел порядок по-своему, по-военному.
      — И?..
      — Бабушка в то утро так и не проснулась.
      — Мир праху, — сказал Борис и одобрительно заметил: — В твоем стиле.
      — А позвольте полюбопытствовать, — встрял П…шкин, — старушка покойная по какой линии проходила?
      «И чего тебе не сиделось в твоей турбореальности?» — мысленно вздохнул Толик, однако ответил серьезно:
      — По маминой.
      Как он и опасался, лысый турбореалист немедленно принялся хихикать, приговаривая:
      — Я так и думал… Остроумно! Самый простой способ избавиться от тещи. Надо будет вечером пройтись метелочкой по углам. — Он быстро достиг пароксизма веселья, еще раз дрогнул кадыком и сказал: — Извините. Просто смешно иногда становится, как подумаешь, до какой степени готов прогнуться наш брат писатель. Только вы не думайте, я не вас имею в виду.
      «Что за, с позволения сказать, человек!» — взглядом телеграфировал Анатолий Борису. Он считал так: раз уж сидишь вместе со всеми по уши, допустим, в еде, так хотя бы помалкивай. Не порть аппетит окружающим.
      «Не обращай внимания», — также взглядом ответил Борис.
      Оба вздохнули.
      — А ты, Борь, — неловко начал Толик. — Сам-то что принес?
      — Кто же обсуждает не изданное? — Борис хитро подмигнул. — Можно ведь и сглазить.
      В этот момент из щукинского кабинета выпорхнула поэтесса Кукушкина.
      — Мальчики! — расплылась в улыбке она, а Толик, и без того чувствовавший себя неуютно, смешался окончательно и едва не покраснел, вспомнив, как тряслись в зажигательном ритме «техно» ее острые, почти треугольные груди. — Кто следующий в абортарий?
      Борис поднялся с диванчика под одобрительный выдох пружин.
      — Давай-давай, — напутствовала Клара. — Простынку чистую не забыл?
 
      Новое разочарование подстерегло Толика сразу за порогом кабинета, когда он, дождавшись очереди, предстал пред светлы — впрочем, кто их разберет за темными солнцезащитными стеклами? — очи Василия Щукина. Златовласки в кабинете не было. Была чернявая с премилой улыбкой на темно-красных губах, был хозяин кабинета, вставший из-за стола, чтобы встретить дорогого гостя. А вот златокудрой нимфы нигде не наблюдалось. Жаль, ведь Толик втайне надеялся обменяться взглядами именно с ней. А то и перекинуться парой слов, если только сможет найти их.
      Отсутствовал также один из столов — как раз тот, на полировке которого оставил свой непечатный автограф последний представитель плеяды: Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын, Коровин. Решили толкнуть с аукциона? Не исключено.
      Лицо Щукина всеми щетинками выражало радость от встречи.
      — Анатолий Владимирович! — поприветствовал он. — Весьма признателен!
      Толик невольно напрягся: если знает отчество, то может и, чего доброго, быть в курсе настоящей фамилии. И ограничился официальным:
      — Здравствуйте.
      Рукопожатие хозяина оказалось неожиданно неприятным: ладонь-липкой, а ее тыльная сторона свидетельствовала о таком избытке мужских гормонов, какого Анатолий не встречал прежде, пожалуй, ни у кого. Теперь он вспомнил, что во время прошлой встречи кисти Щукина почти все время скрывали рукава. Даже в моменты увлеченной жестикуляции наружу из-под обученных обшлагов торчали одни пальцы. Тоже, кстати, весьма заросшие.
      Мерзнет он, что ли, постоянно? С этакими ладошками? Не должен бы… Такими впору подростков пугать в пору пубертатного нарциссизма.
      — Вы позволите? — спросил Щукин, как будто извиняясь, и покосился на листки рукописи, снова разлохматившиеся неопрятным пучком.
      Заполучив желаемое, тут же присел «ознакомляться». Это тоже было непривычно. В нормальных редакциях рукопись, как правило, принимали вежливо-равнодушно, клали на полку (один раз даже в картонную коробку из-под телевизора) и в лучшем случае говорили, когда позвонить.
      Внимательного, вдумчивого чтения здесь было минут на тридцать-сорок, но Щукин просканировал текст со скоростью Терминатора. Сравнение навеяно очками.
      — Сколько здесь? — спросил он уже через четыре минуты.
      Вопрос не застал Толика врасплох. Он знал несколько способов пересчета обычных печатных листов в авторские: по количеству знаков в тексте, с пробелами и без, по числу машинописных, набранных через два интервала, страниц. Знал он также, что в зависимости от того, какой из способов выберет редактор, неопытный автор может недосчитаться до двадцати процентов гонорара. Неопытным автором Толик себя не считал. По крайней мере, старался не считать. Поэтому вариант пересчета выбрал наиболее благоприятный, а потом еще и округлил результат в выгодную для себя сторону:
      — Примерно… полтора листа.
      — Пусть будет два, — взмахнув пальцами, решил Щукин, и уже повернувшись к Толику спиной и приятно пощелкивая сферическим замком сейфа, прокомментировал: — Очень хорошо.
      «Четырнадцать щелчков по часовой стрелке», — зачем-то запомнил Анатолий.
      — То есть все, начиная с названия. «Счастье на тонких лапках», — смакуя, повторил Щукин. — Просто, наивно, конкретно… Вы не представляете, насколько выгодно ваш рассказ отличается от того, что мне обычно приходится читать. Антропоморфные притчи, энтомологические разборки под прицелом микроскопа, неискренние, как сочинение на уроке биологии. Взять хотя бы тот зарифмованный сублимационный бред, который выдала под видом поэмы Кларисса Кукушкина. Вы не читали?
      — Нет.
      — И правильно. В нем же ничего не понятно, кроме подписи автора! Сплошные ощущения, подсмыслы, обертона… Или обертоны? Сугубо между нами: по-моему, стриптиз в окружении пустых бутылок получается у этой милой леди гораздо лучше, чем стихи. Насколько мне удалось разобраться в сюжете, кто-то там кого-то чем-то опутывает и куда-то затягивает, причем самому кому-то это, в принципе, нравится. Ну! А ведь нас не интересует покорность, это глупо. Мы не ориентируемся на аудиторию поклонников Захер-Мазоха…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.