БЕГСТВО

Все решала за Таню мать: куда пойти, что купить, какое сшить платье, ехать ли в пионерский лагерь.

Даже вступая в комсомол, Таня задала матери полувопрос:

— Хочу вступить в комсомол…

— Смотри сама, — уклончиво ответила мать. — Я не препятствую.

На этот раз Тане самой предстояло принять решение, ломающее всю ее жизнь, и нельзя было посоветоваться ни с мамой, ни с кем-либо еще. Начнешь говорить, а мать, чего доброго, и в самом деле побежит в школу…

Вечером Таня все-таки попыталась проститься с матерью.

— Мама, я думаю ехать на целину.

— Сперва кончи школу, тогда поговорим.

— Мама, ты будешь обо мне скучать?

— Скучай не скучай, когда-нибудь все равно оставишь.

— Спокойной ночи…

— Спи.

Утром мать торопилась на работу, но Таня опять ее позвала:

— Мама… Тебе бывает скучно одной?

У Тани навернулись на глаза слезы. Мать озабоченно взглянула.

— Что это ты размокропогодилась? Не простыла?

— Нет, нет…

— Смотри!

И ушла. Навсегда, навсегда…

Но к Прасковье Семеновне Таня накануне все-таки зашла попрощаться.

Та разговаривала с щеглом, чистила ему клетку. Прасковья Семеновна дежурила в больнице по неделям: одну в день, одну в ночь. Эта неделя у нее ночная.

— Ты что, Танечка?

— Проститься хочу.

— Далеко собралась?

— Ухожу.

— Иди, иди. С богом.

— Нет, я насовсем ухожу.

— То есть как насовсем?

Таня замялась. Она не умела и не хотела врать.

— На целину. Работать.

— Смеешься? А школа? Неужто Марья Ивановна…

— Мама ничего не знает.

— Ты, девка, не в себе.

— Не могу я здесь больше. Помогите маме, если что.

— Ты вправду, девка, что-то того…

— Прасковья Семеновна! У меня к вам просьба. Вот письмо. Если придет… Придет один мальчик. Из нашей школы. Он обязательно придет. Будет спрашивать про меня. Вы ничего ему не говорите. Просто отдайте. Только чтобы не знала мама.

— Да что ты надумала?

— Я не надумала. Так надо.

— Что надо-то?

— Уехать.

— Да неужто ты впрямь собралась на целину?

Таня промолчала.

— Не обманываешь?

— Не спрашивайте меня, не могу я.

— Да куда же тебя несет?

— В странство.

— Какое такое странство?

— Ну, вроде как на богомолье.

— Куда же это?

— Сперва в Бескудниково, а потом… Далеко. Только не говорите никому.

— А не эта самая… Как ее? На кладбище встретили…

— Зинаида Васильевна?

— Не она сманула?

— Какое это имеет значение?

— Одумайся, сходи к отцу Николаю…

Таня поклонилась Прасковье Семеновне чуть не до земли:

— Прощайте.

— Ты, девка, впрямь не в себе!

— Простите…

— Я еще поговорю с тобой…

Но прежде чем поговорить еще с Таней, Прасковья Семеновна решила посоветоваться с отцом Николаем — на себя она не надеялась, — а когда наконец надумала идти к священнику, Тани простыл и след.

Все последние дни перед своим бегством Таня находилась в смятении. С одной стороны, она решилась порвать со всем окружающим, уйти в странство, с другой — жаль было оставить все, что ее окружало. Как мама ни строга, как ни сурова, она посвятила Тане всю свою жизнь. Больше у мамы нет никого. Жаль было школу, книги, Москву. Жаль даже тихую комнату, в которой выросла, играла и делала уроки. Где-то в самой глубине сердца точила мысль, что никогда уже больше не увидит Юру. Жаль было свой переулок и даже тротуар возле дома, где знакома каждая выбоинка.

Уходить или не уходить? Никогда — ни в школе, ни в комсомоле — не числилась она в активистках, делала лишь то, что делали другие, не любила вырываться вперед. Если возникала дилемма — сказать или не сказать, пойти или не пойти, сделать или не сделать, Таня предпочитала не сказать, не пойти, не сделать. Она принадлежала не к тем, кто ведет, а к тем, кого ведут, и теперь, когда настала решительная минута, она не то чтобы решила не идти в странство, а скорее не решалась идти…

И никуда бы не пошла, кончила бы школу, стала бы учиться дальше, поступила бы на работу, и ничего бы с ней не произошло, если бы те, кто охотился за этой перепелкой, оставили ее в покое. Но бог, как говорили ее новые знакомые, а на самом деле темный и злобный фанатизм не позволял этим охотникам за человеческими душами снять расставленные силки. Кто первым схватил ее за руку, тот и повел…

«В чем я больше всего нуждаюсь? — думала о себе Таня и себе же отвечала: — В справедливости».

А жизнь вокруг нее несправедлива. Когда-то обидели ее маму. Беспечно, бездумно, безжалостно. А вместе с мамой обидели Таню. Мама бежала от пересудов в Москву. Всю жизнь работает не покладая рук. А хоть чем-нибудь вознаградила ее судьба? Всю жизнь одна и одна. Да и бабушка Дуся, уж до чего добрая была женщина, а что хорошего видела в жизни?

Один Юра показался ей каким-то особенным. А он не лучше других. Хорошо, что она вовремя опомнилась. Иначе ей пришлось бы вести такую же безрадостную жизнь, на какую были обречены и мама, и бабушка Дуся, и все женщины, которых она знает.

Никому до нее нет дела. Маме нужно, чтобы о Тане не говорили плохого. Учителям, чтобы она не получала двоек. Подругам, чтобы она ничем не отличалась от них. Да у нее и не было никогда настоящих подруг.

А теперь появились какие-то неведомые люди, которые зовут ее в иной мир, где правда, любовь и справедливость. Они не скрывают, что путь в этот мир мучителен и труден, но Таня не боится страданий…

И едва Таня села у окна и раскрыла «Преступление и наказание», роман писателя Достоевского, который ей давно советовали прочесть и который она недавно взяла в библиотеке, как раздался звонок.

Таня открыла дверь и увидела Зинаиду Васильевну. Та выглядела весьма встревоженной и повергла Таню в немалое смущение.

— Что ж не идешь? Нас ждут…

Она засыпала свою подопечную вопросами и смутила ее еще больше. И Таня, вместо того чтобы ответить, что ничего еще не решила, торопливо принялась собираться.

— А у вас ничего, — сказала гостья, оглядываясь. — Думала, беднее живете.

— А что брать?

— Самое необходимое. Вот халат захвати.

— Это мамин.

— Все равно бери, сгодится наставнице.

— Какой наставнице?

— Твоей.

— А кто моя наставница?

— Мать Раиса.

— Боюсь я ее…

— А ты думала, все отец Елпидифор будет гладить тебя по головке?

Но Таня не послушалась, не взяла халат, не хотела обижать маму.

— А мать ты подготовила?

— Написала, что уезжаю на целину.

Действительно, еще накануне, сидя рядом с матерью за столом, Таня написала ей письмо, что уезжает на целину, в совхоз, хочет самостоятельно попробовать свои силы…

Письмо лежало у Тани в портфеле, и сейчас, перед уходом, она собиралась выложить его на стол.

— А деньги у тебя есть?

— Нет.

— А дома есть?

— Есть сколько-то.

— Возьми, а то мать не поверит, без денег далеко не уедешь.

Таня выдвинула ящик комода, деньги всегда лежали в одном месте.

Зинаида Васильевна заглянула одновременно с Таней:

— Сколько?

— Рублей сорок…

— Бери, а то не поверят, что уехала. Все бери.

— Я хотела маме оставить…

— Обойдется…

Таня достала деньги. Зинаида Васильевна тут же их отобрала.

— Сама передам… — Она не сказала кому.

Таня сложила пальто, платьица, белье, чулки…

— Документы не забудь, — напомнила Зинаида Васильевна. — Все, какие есть. Не оставляй ничего.

Паспорт, членские билеты ДОСОМ, ДОСААФ, комсомольский билет… Таня оглянулась. Зинаида Васильевна увязывала одежду в узелок. Нет, комсомольский билет Таня взять не решилась. Оглянулась еще раз. Подошла к этажерке с книгами, вытянула первую попавшуюся книжку, положила билет меж страниц, поставила книжку на место.

— Взяла документы? Крестись, и идем…

Обе перекрестились. Таня окинула комнату прощальным взглядом — ей захотелось заплакать, броситься на мамину кровать, — закрыла глаза, отвернулась и… ушла в странство.

ДЕДУШКА, БАБУШКА И ВНУЧКА

Таня догадывалась, куда они едут, в автобусе добрались до Бескудникова, прошли в заросший репейником переулок, очутились у знакомого особнячка.

Встретил их истошный собачий лай…

В палисаднике скалил зубы привязанный к забору свирепый боксер с такой страшной мордой, что любой прохожий невольно остановился бы на почтительном расстоянии от забора.

Пес Зинаиду не испугал. Она уверенно двинулась к калитке, и тут же появился хозяин особнячка, очень похожий на своего пса: такая же ощеренная плоская рожа, расплюснутый нос и вытаращенные настороженные глазки.

Не успели, однако, они очутиться во дворе, как вновь затренькал звонок, и от пинка в спину Таня сразу очутилась в темной и тесной каморке.

В новом тайнике было далеко не так уютно, как у Зинаиды Васильевны, пахло пылью и куриным пометом, руки упирались в шершавые доски, не на что ни опереться, ни сесть.

Выпустили Таню оттуда только под вечер.

— Выходи! — коротко приказал хозяин.

Впустил в дом, ввел в комнату. Комната как комната: тахта, стол, стулья, на подоконниках герани и фуксии, а в углу высокий, до потолка, киот с темными иконами. За столом Елпидифор, Раиса и еще какой-то субъект, в скуфейке, с черной окладистой бородой.

— Что стоишь? — прошипела Раиса. — Кланяйся!

Таня поклонилась.

— Разве так? — вновь прошипела Раиса. — Послушествуй по уставу. Стань на колени, коснись земли… — Обернулась к хозяину: — Покажи.

Тот встал рядом с Таней, сделал все, как сказала Раиса, поклонился Елпидифору земным поклоном.

— Видела?

Таня поклонилась снова.

Елпидифор и Раиса вышли из-за стола, все встали перед киотом, Таню Раиса поставила рядом с собой.

Молились долго. У Тани закружилась голова от голода, от усталости. Она уже ничего не соображала.

Кончили молиться за полночь. Раиса повела Таню за собой, через сени, в комнатенку, заставленную гардеробом и двуспальной кроватью. Раиса легла на кровать, Тане велела лечь на полу, на войлочную подстилку. «Как собаке», — подумала Таня. Она уже отказалась от себя. Подчинилась, легла и тотчас заснула — так она намаялась за день.

Вставали до света, молились, потом Раиса читала вслух разные духовные книги, наставляла Таню, потом опять молились, потом каждый мог заняться своими делами, но Раиса говорила, что в это время надо молиться про себя, потом опять молитва, допоздна, до ночи, не то что задуматься, некогда даже прийти в себя. Умываться не полагалось, ели раз в день, пустые щи и какую-нибудь кашицу, иногда вечером давали еще ломоть хлеба.

Хозяина дома старцы и Раиса зовут Павлушей, хотя ему не меньше сорока. Он молчалив, услужлив и себе на уме.

Иногда дребезжал звонок. Тогда поднималась паника. Старцы лезли в погреб — лаз устроен в большой комнате и прикрыт листом линолеума. Раиса забиралась в гардероб. Таню прятали в какую-то пристроечку, где хранились доски и разный хозяйственный скарб.

Потом Таня заметила, что иноки не слишком опасались посетителей, скорее, те боялись, чтобы кто-нибудь не заметил их появления. После одного из таких посещений Таня увидела в комнатушке, где ночевала с Раисой, целый ворох шерстяных дамских кофточек. В другой раз у киота лежала связка хлорвиниловых плащей. Нетрудно было сообразить, что Павлуша не только благодетель, но и спекулянт. Иноки смотрели на это сквозь пальцы, а когда Таня высказалась перед Раисой: «Что же это за христианин? Восьмая заповедь говорит „не укради“, а Павлушины махинации весьма близки к воровству», — Раиса так на нее цыкнула, что Таня сразу прикусила язык.

— В антихристовом государстве заповедь преступить не грех.

Позже, вечером, после молитвы, Раиса воспитывала свою подопечную:

— Проклят и окаянен, иже не стяжа послушания. Три подвига драгоценны перед богом: когда человек принимает свои несчастья с благодарением, когда старается, чтобы дела его были чисты перед богом, и когда отказывается от всех желаний и пребывает в послушании своему духовному отцу.

— А Павлуша при чем? — осмелилась спросить Таня. — Он государство обкрадывает.

— Я поясняла уже, против сатанинского государства можно нарушить… Твое дело — не видеть, не слышать, не понимать и только полагаться на своих духовных наставников. Грех не на тебе, а на том, кто разрешил. Твое дело — повиноваться, без повиновения никому не спастись… — Раиса угрожающе помотала своей змеиной головкой. — А за то, что не поимела терпения, ибо несть долготерпелив и тайны не терпит хранити, отбей пятьдесят поклонов, ибо тот в смирении выше, кто с первого слова падает ниц и принимает на себя всяческую клевету.

Не поняла Таня смысла этих речей, но в глубине души ей стало как-то нехорошо от этих недобрых слов. «Сатанинское государство…» Ведь это о нас, о нашей стране…

Смутные мысли роились в Таниной голове, но она не посмела возразить, отбила поклоны и в изнеможении повалилась на свою подстилку, твердя себе в утешение, что христианское смирение в том и заключается, чтобы стать безропотной рабой своих строгих наставников.

…Как-то к вечеру в каморку пришла Раиса.

— Подай документы! — приказывает она Тане.

Та не сразу понимает.

— Документы…

Таня достает из рюкзака паспорт, билеты всяких добровольных обществ, нерешительно держит их двумя пальцами.

— Понимаешь, что носила антихристовы печати?

— Понимаю.

— Рви!

Таня неуверенно раздирает паспорт по корешку. Хоть она и бесповоротно решила уйти в странство, ей почему-то жаль свои документы…

— Рви, рви, — торопит Раиса. — На мелкие кусочки!

Отступать некуда, теперь она в их руках, попробуй не подчинись, они еще, чего доброго, так ее осрамят… И Таня рвет, рвет…

— Теперь пойдем.

Раиса ведет Таню на кухню, там топится печь.

— Бросай! — приказывает Раиса…

Таня сама совершает аутодафе, собственными руками сжигает Таню Сухареву. Вспыхнули обрывки бумаги, и… нет уже Тани Сухаревой, все дым, тлен, мираж, есть только неразумная девушка, бегущая от самой себя.

Потом Раиса ведет Таню к Елпидифору.

Он сидит на тахте в большой комнате.

Таня отдала ему поклон, опустила глаза, села на краешек стула.

Старец пригладил бороду, пытливо взглянул на Таню:

— Так как, не раздумала?

Елпидифор куда добрее Раисы. Что-то участливое прозвучало в его вопросе, за восемьдесят лет странства он познал сколь труден путь, на который вступала девушка. Отказаться от молодости, отказаться от всех земных радостей, год от году стариться лишь и стариться…

— Готова ли к подвигу?

Таня сердито посмотрела на Раису, нечего той сверлить ее своими острыми глазками, Таня не слабее, у нее хватит сил превозмочь все на свете.

Но ответить так и не успела. В комнату ворвался Павлуша. На нем лица нет.

— Милиция!

Сразу же возник общий переполох. Но так могло показаться только с первого взгляда. Эти люди привычны к переполохам.

Елпидифор спокойно идет прочь, Раиса хватает Таню за руку, влечет за собой…

Позже Таня подивилась, как быстро они сумели собраться.

Еще тренькал звонок, как Елпидифор, Раиса, Таня и чернобородый инок — Таня уже знала, что зовут его Никодим, — очутились во дворе, за сараем. Иноки в пальто, в шапках; Раиса не только сама успела одеться, но и Тане помогла на ходу накинуть пальто.

На улице смеркалось. Постройки тонут во мраке. Звонка не слышно. Должно быть, Павлуша уже отпер дверь. Все четверо сбились кучкой в закоулке между сараем и забором. Таня не понимает для чего, но вдруг Елпидифор нырнул в какую-то щель, а за ним и Раиса с Таней. Оказывается, в заборе есть еще одна неприметная калитка.

Прямо против дома синеет милицейская машина. Беглецы рванулись в сторону, быстро засеменили по переулку.

Шли молча, без слов понимали — нужно поскорее добраться до угла.

И вдруг Таня слышит свое имя…

Кричит Юра! Все настойчивее, все громче!

Но Раиса точно клещами вцепилась в Танину руку.

— Таня!!!

Таня лишь повернула голову, но прежде, чем Юру, увидела Никодима, видела, как Никодим вынул из кармана какой-то предмет, не разобрала, что за предмет, но почему-то ей почудилось, что это — орудие убийства.

Тогда она перевела взгляд на Юру, он бежал изо всех сил, она различала его, несмотря на темноту.

Раиса влекла Таню вперед, и Таня боялась крикнуть, только поднесла палец к губам, давая Юре понять, что им невозможно поговорить. Однако Раиса тут же потянула ее за угол, а Никодим, к ужасу Тани, остановился.

И вот Раиса с Таней уже свернули. Никто их больше не догоняет, на улице тихо, в окнах ни огонька, и лишь вдали тускло мерцает уличный фонарь.

Елпидифор и Раиса идут уверенно, знают, куда свернуть, все им здесь, должно быть, знакомо.

Доходят до железнодорожной станции, садятся в электричку, через десять минут вылезают на Савеловском вокзале и пешком идут по ночной просторной Москве.

На мгновение у Тани мелькает мысль… Вернуться? Даже не мысль, а какое-то смутное ощущение. Но она тотчас подавляет минутную слабость. Стыдно. Что она скажет маме? И, еще хуже, что скажет в школе? Будут расспрашивать. Осуждать. Исключат из комсомола… Нет уж, раз пошла, так иди!

Должно быть, Москва никогда не спит. Только ночью она какая-то необычная. Точно Таня попала в театр. Дома, заборы, деревья представляются бесконечными декорациями.

Иноки идут по Москве так же уверенно, как в Бескудникове. Петляют переулками, минуют скверы, пересекают улицы. Никто не обращает на них внимания. Откуда-то со стороны Каланчевки выходят к Ярославскому вокзалу.

Здесь, как и днем, всюду народ, светло, оживленно, шумно. Иноки съеживаются, сразу становятся меньше и тише. Раиса семенит к кассе. Втроем идут через зал ожидания, не проронив ни слова, долго сидят на деревянном диване.

Близится утро. Старейший говорит что-то Раисе. Та мелкими шажками семенит к буфету. Хотя иноки привыкли поститься, однако и им, должно быть, подвело животы. Инокиня возвращается с разведки. Обсуждается меню завтрака. Чай нельзя — дьявольский напиток. Кофе тоже нельзя. Но о какао в священных книгах ни слова, и, поскольку оно не запрещено, иноки считают, что оно разрешено. Берут еще по булочке.

— Черствые? — осведомляется Раиса. Ей хочется, чтобы булочки были черствые: меньше утехи человеческой плоти.

Но буфетчица обижается:

— Известно, не сегодняшние, день только начинается…

После черного хлеба и воды водянистое какао кажется сказочным напитком. Вот что может помешать подвигу… Таня отставляет стакан.

— Спасибо.

— Ты что?

— Воздержусь…

Елпидифор ласково улыбается. Раиса наклоняется к Тане, бормочет:

— Преподобный Ефрем Сирин учит, что боящийся господа не объедается…

Берет стакан и допивает — не пропадать же добру. Над Раисой дьявол уже не властен.

По радио объявляется посадка на первые утренние поезда. Все трое устремляются на перрон.

В вагоне тесновато, двое солдат сразу уступают места.

— Дедушка, к окошечку. Бабушка… А внучку к нам.

Дедушка, бабушка и внучка садятся в ряд, Раиса придерживает Таню за руку.

— Спасибо, — шепчет Таня.

Раиса щиплет ее. Больно — и не заплакать!

Солдаты интересуются:

— Далеко?

— Может, нужно что?

Трудно сказать, что заставляет солдат ухаживать за молчаливой троицей — миловидность Тани или уважение к старости.

Иноки молчат, и Таня в их присутствии не смеет ответить.

— Строгие у вас старички, — с сожалением замечает один из солдат.

Таня смотрит вниз, как наказывала Раиса.

— Покурить не желаете? — не унимается солдат.

— Не курю, — сдержанно отвечает Елпидифор и вдруг просит, и в его голосе звучит страдание: — Оставьте вы нас, у нас горе…

Больше он ничего не добавляет, предоставляя соседям широкое поле для догадок.

— Извините, — смущенно произносит солдат и больше уже не осмеливается тревожить ни Таню, ни стариков.

Вагон вздрагивает, плывут станционные постройки, поезд набирает скорость. Они едут, едут — куда? зачем? для чего? — дедушка, бабушка и внучка.

КРЕЩЕНИЕ

Едва поезд тронулся, Таня притулилась у окна. Не спалось. Елпидифор и Раиса о чем-то перешептывались. Солдаты угомонились и залезли на верхние полки. «Так, должно быть, чувствуют себя арестанты», — подумала о себе Таня… И вдруг она точно провалилась. В никуда. И так же внезапно проснулась.

Рассветало. Вагон покачивало. Рядом дремала Раиса. Громко посапывали солдаты. Но Елпидифора не было. Почему-то она испугалась. «Вышел, — подумала она, — сейчас вернется». Елпидифора она боялась меньше Раисы. Но Елпидифор все не шел. Тогда Таня осторожно тронула пергаментную руку Раисы.

— Мать Раиса… Мать Раиса…

— А? Что? — встрепенулась та.

— Где старейший?

Раиса недовольно поперхнулась:

— Не твое дело. Сошел…

— А мы не вместе?…

— Бес в тебе говорит, девка, — рассердилась Раиса. — Обязательно поближе к мужику…

— А мы где сойдем?

— Где надо.

Сошли в Ярославле. Хоть Раиса приказывала беспрестанно смотреть в землю, Таня успела прочесть вывеску. «Не глазей, не глазей по сторонам», — не переставала твердить старуха. Ехали в трамвае, в автобусе, куда-то очень далеко. Сошли где-то в пригороде, нырнули в лабиринт немощеных улиц. Одноэтажные домики прятались в палисадниках, за заборами росли вишни и яблони.