XXXI

На лугу за фермой силосовали сено.

Анна туда собралась с утра.

— Женя, пойдешь со мной?

Женя кончила весной семилетку, осенью собиралась в Пронск, поступать в педагогический техникум. При мысли об этом у Анны сжималось сердце. Почему-то становилось жаль и Женечку и себя. В это лето она старалась как можно больше времени проводить с Женей.

В цветастых ситцевых платьях, в одинаковых легких тапочках мать и дочь походили на двух сестер. Они и взялись, как подружки, за руки и вместе зашагали огородами к ферме.

На лугу работали преимущественно женщины и девчата. Было хоть жарко, но весело. Анна подошла, поздоровалась, хозяйским взглядом окинула луг. В этом году решено было закладывать силос не в траншеях, а буртами. Такой способ требовал меньше труда и, как говорили, не ухудшал качества силоса. Грузовик подвозил скошенную траву, клевер, люцерну. Жужжал привод, тарахтела силосорезка. Бурт закладывали так, как она говорила: слой травы — слой клевера. Присыпали солью, смачивали, трамбовали, и снова: слой травы — слой клевера.

Анне ужасно захотелось стать рядом со всеми, вместе со всеми подносить траву, укладывать ее, ровнять… Она взяла у кого-то вилы, подцепила охапку клевера, еще, еще… Клевера было маловато. Она подозвала Федю Ярцева, работавшего на машине.

— Федя, поезжай к Кучерову. Подбавим-ка еще кукурузы. Скажи, чтоб косили клин, что за ветлами. Кучеров знает. Да пусть не тянут. Скажи, я велела… — Она повернулась к женщинам: — Не жалейте, девчата, клеверу. Сейчас нам подбросят…

Женя тоже разравнивала клевер в бурте. Анна и не заметила, как выросла ее дочь. Еще несколько лет, подумала Анна, и у нее уже внуки…

Со стороны Мазилова появился «газик». Анна знала, кто это. Кучеров не осмелится с нею спорить, но обязательно перестрахуется. Он, конечно, тут же сигнализировал Поспелову, и Василий Кузьмич мчится теперь к ней. Выяснять, уточнять, и на всякий случай: «Я предупреждал, но Анна Андреевна взяла ответственность на себя».

«Газик» замер у бурта. Поспелов даже не вылез.

— Анна Андреевна, на минутку!

Она подошла с подоткнутой юбкой, с травой в волосах.

— Не рано, Анна Андреевна?

— Я беру ответственность на себя, Василий Кузьмич.

— Тогда я обратно, а то я сказал подождать, пока не спрошу.

Только Поспелов отъехал, из-за леса появилась еще машина, на этот раз «Победа». Начальство! Должно быть, Поспелов тоже ее приметил, потому что «газик» его повернул обратно.

«Победа» на луг не въехала, стала на дороге, какой-то плотный мужчина пешком шел через луг.

— Бог в помощь! — прокричал он еще издали.

— Бог-то бог, да сам не будь плох, — ответила ему Дуся Красавина. — С нами в сене спать!

— Силосуете?

— Нет, языки чешем!

Но Поспелов уже обогнал приезжего, выпрыгнул навстречу ему.

— Товарищу Волкову!

Да, это был начальник облсельхозуправления своею собственной персоной.

— К нам, Геннадий Павлович?

— Проездом.

Волков подошел к бурту, взял у одной из женщин вилы, наклонился, поддел край.

— Бедновато!

Поспелов обернулся.

— Анна Андреевна, слышите?

Анна застеснялась Волкова — очень уж у нее был неавантажный вид, но делать было нечего.

— Здравствуйте, Геннадий Павлович.

— Анна Андреевна… Честь имею!

Волков указал на бурт.

— Не бедновато?

— Я уже распорядилась подкосить кукурузы, добавим, в самый раз будет.

— А не рано?

Поспелов всплеснул руками.

— Вот и я говорю!

— Нет, Геннадий Павлович, можно косить, — твердо возразила Анна.

— Смотрите…

— А вы к нам?

Он отрицательно покачал головой:

— В Давыдове был. В совхозе. Но по случаю встречи задержусь. Обедом накормите?

Поспелов был солидный человек, самостоятельный, умный, угодливостью, думалось Анне, не болел, но его лицо выразило такую готовность накормить Волкова, что Анне стало досадно.

— Накормлю, конечно, — сказала Анна. — Если не побрезгуете.

— Нет, нет, у меня, у меня, — перебил ее Василий Кузьмич. — Поеду, распоряжусь, а вы, Анна Андреевна, везите Геннадия Павловича ко мне.

На лугу Волков был еще больше на месте, чем в своем кабинете. Крепкий, здоровый, румяный, в полотняном белом костюме, в летней белой фуражке… Красавец, да и только!

— Ну, как вы, Анна Андреевна?

— Как видите.

Волков всегда неплохо к ней относился, а уж как стала депутатом, особо ее отличал, на сессиях первый ее находил, занимал, разговаривал. Позволь Анна, — он на это всегда намекал, — давно бы забрал ее к себе в управление.

— Не задержитесь?

— У вас делать нечего.

— А в совхозе что?

— Вытягиваем из прорыва.

— Нам бы Давыдовские земли…

— С аппетитом сказано! — Волков засмеялся, на секунду задумался и тут же испытующе поглядел на Анну. — А вы не хотите в совхоз? Переведем.

Анна покачала головой:

— Что-то не хочется.

— А если директором?

— Все равно.

— Ах да, ведь вы депутат…

Волков быстро отступал от своих предложений.

— Обедать едем?

Покатили в Мазилово.

Поспелов их ждал, стол был накрыт, лоснилась в уксусе и масле селедка, дымилась в сметане молодая картошка, появилась яичница…

Прохорову отвечать за яйца не придется, подумала Анна, все отдаст, что ни прикажут.

Василий Кузьмич достал из буфета поллитровку, разлил по рюмкам.

Волков подержал рюмку в руке и отставил.

— Соблазнительно, но на работе не пью.

С сожалением, как показалось Анне, отставил, и она так и не поняла, что им движет — нежелание нарушать правила или желание порисоваться.

XXXII

В комнате плавал сумрак, тот неясный полусвет, когда кажется, что остановилось время. Лучшее время для того дремотного состояния души, когда ни о чем не думается и ничего не хочется.

Что ее разбудило?

Рядом спал Алексей. Спал крепко, беспробудно, как и должны спать сильные, утомившиеся за день мужчины. Он всегда ложился у стенки, чтобы утром не мешать Анне вставать. Она поднималась намного раньше мужа.

Анна встала, босиком прошла к окну, отдернула занавеску. За окном стелился такой же неясный предутренний полусвет. Часов пять, должно быть…

И тут же зазвонил будильник. Вечером она сама завела его на пять часов. Она остановила звонок, но за стенкой уже завозилась свекровь.

Анна торопливо оделась, вышла из горницы, но и свекровь была уже одета, хотя, возможно, она так одетой и спала. Она часто спала не раздеваясь.

Старуха исподлобья взглянула на невестку.

— Торопишься?

— Я подою, подою, — сказала Анна. — Спите.

Достала из печки чугун с теплой водой, плеснула в ведро воды, перекинула через плечо полотенце, подхватила подойник, побежала в сарай.

Машка покосилась на нее блестящим агатовым глазом.

— Здравствуй, здравствуй, Машуля, — ласково и нараспев поздоровалась Анна с коровой. Заглянула в кормушку, там еще полно было сена. Подоила, занесла молоко в дом, процедила.

— Разлейте, мама, по махоткам.

Накинула жакет, по утрам было уже знобко, вышла на крыльцо.

Деревня только-только просыпалась, небо начинало голубеть, пушистый белый дымок шевелился еще не над всеми избами.

Поздно встают, подумалось Анне. Уж больно вольготно себя чувствуют. Так недолго и…

Чего она опасается, она так и не досказала себе. Свернула в прогон и побежала на взгорок, совсем как девочка, торопясь поскорее скрыться в толпе березок, росших перед Кудеяровой горой. За Кудеяровой горой тянулся озимый клин, который Тимка обещал запахать сегодня к утру.

Впрочем, нет, не Тимка, Тимкой его звали только девушки. Он был предметом вожделения чуть ли не всех девок в округе. Красивый, холостой, еще молодой, умеющий держаться, как положено, и на людях, и без людей, отличный баянист… А вообще-то он был товарищ Кудрявцев. Лучший тракторист. Слава его вполне заслуженна. Не было еще случая, чтобы Кудрявцев не выполнил своих обязательств. Сказано — сделано. Одних премий наполучал больше, чем все остальные трактористы вместе.

Трактор стрекотал все ближе и ближе. Этот стрекот будоражил, тревожил Анну. Она шла быстрым шагом, побежать не позволяло чувство собственного достоинства. Она все-таки ощущала свое превосходство над Кудрявцевым, он был трактористом, а она агрономом, работу она у него принимала, а не он у нее.

Она поднялась на гору… Гора! Зимой с нее хорошо бежать на лыжах… Вгляделась.

Молодец! Хозяин своему слову…

Не иначе как Тимка со своим напарником Мотовиловым работали всю ночь. Мотовилова не видно, должно быть, ушел или отдыхал в кустах. Вел трактор Кудрявцев. Гектара три осталось ему. Громадное поле вспахано, подготовлено под озимый сев.

Молодцы!

Тут уж нельзя было удержаться. Анна побежала с горы. Приятно первыми в районе закончить осенний сев. А уж Кузьмич будет рад! Сегодня же начнет составлять рапорт райкому и райисполкому.

Анна пошла вдоль поля. Пашня ровна и пушиста, как ковер. Она подумала, что не мешало бы премировать трактористов.

В траве желтели редкие лютики. Она сорвала один, повертела стебелек пальцами. Неказистый цветок, но миленький А ведь ядовит…

Кудрявцев развернулся, заметил Гончарову, помахал ей рукой.

Она остановилась, дождалась его.

— Привет, Анна Андреевна! Ну как?

— Что как?

— Ажур?

Анна улыбнулась.

— Ажур, ажур!

Не проехал — проплыл мимо нее. Точно и не работал ночью. И ведь пойдет вечером на бугор, будет играть без устали, и девки будут обмирать возле него, а потом тряхнет баяном, прихватит одну…

Анне неприятно думать об этом. Тимка не обижал девок, во всяком случае, ни одна не жаловалась, но молва приписывала ему множество побед. А может, просто сплетники сочиняют?

Пиджак натянулся на сильных плечах тракториста, меж лопаток проступила темная полоска… Она невольно пошла за трактором. Тимка точно тянул ее за собою.

Но дело было делом. Принимать поле от Кудрявцева приходилось ей, и никому другому. В кармане жакетки лежал складной металлический метр. Она достала его, распрямила, погрузила в землю.

Метр ушел неглубоко, наверно, поторопилась. Анна вытянула линейку и снова погрузила ее в землю.

— Нет, все равно мелко…

Тогда она отошла на середину поля. Мелко! Отошла шагов на тридцать в сторону. Мелко! Еще дальше. Все то же…

Чистый обман.

Анна быстро пошла к Кудрявцеву. Тяжело дыша, с минуту она молча шла за трактором.

— Тимофей Иваныч… — негромко позвала Анна. — Остановись!

Он разом выключил мотор. Спрыгнул, подбежал к Анне.

— Что, Анна Андреевна?

Ей трудно говорить.

— Отойдем, — сказала она.

Кудрявцев взглянул на нее, заторопился. Они вышли на опушку березовой рощицы.

— Сядем, — устало произнесла Анна.

— А может, подальше? — спросил Кудрявцев, указывая куда-то поближе к кустам.

— Нет, — сказала Анна.

Кудрявцев бросил на траву пиджак.

— Садитесь, Анна Андреевна.

Она села, потупилась. Трудно начинать. Предстоял нелегкий разговор, это она хорошо понимала. Щеки ее порозовели, она показалась сейчас Кудрявцеву гораздо моложе своих лет.

Он придвинулся, положил ей на плечо руку.

Анна даже не отстранилась, не сбросила руку, только удивленно подняла голову.

— Вы что?

— Анна Андреевна, я — могила…

— Тимофей Иваныч!

Он вдруг сообразил, что ошибся, убрал руку.

— Извините, Анна Андреевна…

— Нет уж! Разочаровалась я в вас… — Анна вздохнула. — Придется перепахать, Тимофей Иваныч.

Он опять не понял.

— Что?

— Придется перепахать. Весь клин. Глубина не та! Такую работу я не приму.

— Да вы смеетесь, Анна Андреевна?

Он не принял ее слова всерьез. Он еще не знал, чего она от него хочет, но принять такие слова всерьез не мог. Не захочет же она отбросить колхоз назад. Такого еще не бывало, чтобы заставили его перепахивать озимый клин. Кудрявцев вспахал — это Кудрявцев вспахал. Его имя — гарантия качества.

— Придется перепахать, Тимофей Иваныч, — повторила Анна. — Такую вспашку я не приму. Нужно гораздо глубже. Будем считать, что вы еще не начинали.

Ей не просто было это сказать. Поспелов закачается, когда узнает. Вчера он при ней звонил в райком, обещал закончить сев раньше срока. Он из-за одного страха перед райкомом согласится принять у Кудрявцева работу. Но Анна на это не согласится.

Кудрявцев встал.

— Нет, — сказал он. — Не буду.

— Будете, Тимофей Иваныч.

Анна посмотрела на него так, точно просила невесть о каком личном одолжении.

— Нет, — повторил Кудрявцев.

— А я не приму, — сказала Анна.

— Без вас примут, — сказал Кудрявцев.

— Нет, — отрезала Анна.

Она сорвала отцветшую ромашку и принялась теребить в руках.

— Вы только подумайте, Тимофей Иваныч, — заговорила она, не поднимая головы. — Полное нарушение правил. Какой же будет у нас урожай? Люди будут винить погоду, но я-то буду знать…

— Больше такое не повторится, — угрюмо сказал Кудрявцев.

— Нет, нет, — возразила Анна. — Я это поле не приму.

— Бросьте, — сказал Кудрявцев. — У меня тоже самолюбие.

— А вас еще на орден собираются представлять!

— Вот потому и не могу, — сказал Кудрявцев. — Простите на этот раз, за мной не пропадет.

— Не могу.

— Ну, так председатель колхоза примет, — сказал Кудрявцев. — Вы лучше не спорьте.

— Не могу, — повторила она.

Кудрявцев тоже на нее не смотрел.

— Против себя идете…

В голосе его прозвучала угроза.

Анна отбросила от себя цветок, встала.

— Нет? — спросила она.

— Нет, — ответил Кудрявцев. — Мы вас ском-про-ме-ти-руем…

Он с трудом выговорил это слово.

Но она не обратила внимания на его слова. Она поглядела ему прямо в глаза.

— Вот что, Тимофей Иваныч. Я вас убью.

Кудрявцев засмеялся, ему стало смешно, начинался бабий разговор.

— Морально убью, — пояснила Анна. — Не смейтесь. Конечно, не пистолетом и не ножом. Но я ничего не побоюсь. Я уж не говорю об ордене. Орден вы не получите. Но вас просто все перестанут уважать. Все неурожаи отнесут на ваш счет…

Она подняла с земли метр, сложила, положила в карман.

— Ну, я пошла, — сказала она и пошла.

— Постойте, Анна Андреевна…

Она не остановилась.

Кудрявцев догнал ее.

— Анна Андреевна!

Она обернулась.

— Нет?

В глазах Кудрявцева светились и гнев и мольба. Такую женщину ни на что не уговоришь без ее согласия. Он это не столько понимал, сколько чувствовал.

— Анна Андреевна!

— Нет!

— Будь по-вашему. Вернетесь сюда через два дня. Только не говорите никому.

— А дальше?

— И дальше так будет, честное слово.

И она его пощадила, не он ее, а она его пощадила, — он это тоже чувствовал, — поверила ему, и он знал, что не в силах обмануть ее.

— Хорошо, я вернусь, — сказала она. — Ведь иначе люди потеряют к нам всякое уважение.

XXXIII

Ударили заморозки, по утрам похрустывал под ногами ледок, ветер то сгонял, то разгонял кучерявые тучи, последние желтые листья неслись вдоль улицы, вот-вот мог повалить снег.

Весь вечер Ниночка заунывно твердила:

— Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился… Поздняя осень… Осень… Грачи улетели. Лес обнажился… Обнажился… Обнажился…

Стало как-то покойно и скучно. Затишье в природе и в делах. Ложились пораньше, вставали попозже, можно было отоспаться за всю ту страдную пору, когда приходилось то сеять, то полоть, то косить, то молотить, то взвешивать и везти хлеб на элеватор. Можно было отоспаться. Одни школьники суетились по утрам, как воробьи.

Анна проводила Ниночку в школу, усадила Колю рисовать, легла досыпать недоспанное, как вдруг свекровь затеяла с кем-то перебранку.

— Много вас тут шатается! — выкрикивала свекровь. — Со всеми займаться — некогда поесть будет. Дали? Ну и спаси тя господи… — Она не могла угомониться. — Да иди же ты! Зря собак не держим. Проваливай…

Анна подняла голову.

— Кто там, мама?

— Нищенка.

— Так подайте ей…

— Подала, а она не уходит. Тебя требовает.

— Как — меня?

— Депутатку требовает. Надоели хуже редьки. Лезут и лезут, и все до тебя.

Свекровь была права. Анна постигла уже, что депутатство не столько почет, сколько одно беспокойство. Конечно, депутатам, которые находятся на высоких постах, не так беспокойно, у тех заслоны, секретари, приемные дни, до них не так просто добраться. А тем, кто попроще да пониже, тем не отбиться от просителей. Не посетителей, а именно просителей. Поможешь одному, и люди сразу начинают идти…

Анна соскочила с кровати.

— Зовите её, мама!

— Ну да! Полы затаптывать! Нужна она тебе, пойди поговори на крыльцо. Пусть в правление ходют.

Анна не стала спорить, официально она действительно принимала в правлении колхоза, но люди часто шли к ней домой. Маленькая, дряхлая, в каких-то ветхих серо-бурых одежках, облегавших ее, как листья капустный кочан. Сморщенное личико задорно выглядывало из лохмотьев. Она была очень стара, но не было в ней ни отрешенности от мира, ни приземленности, ни покорности судьбе. Напротив, на щеках ее морщинистого пергаментного лица играл румянец, а глаза были просто удивительны своей живостью.

— Вам чего, бабушка? — спросила Анна. — Подали вам?

— Да я ж не побирушка, — быстро и тоненько пролепетала старушка. — Мы ж по делу…

— А вам кого?

— Гончариху мне, — сказала старушка. — Правов ищу.

— А я и есть Гончарова, — сказала Анна. — Слушаю вас, бабушка.

Старушка укоризненно воззрилась на собеседницу.

— Это как же так, касатка?

— Что — как?

— Требуешь? На улице принимаешь?

— Ну что вы, бабушка… — Анна смутилась, открыла дверь, посторонилась. — Проходите.

Старуха прошла в дверь. На Надежду Никоновну она даже не взглянула.

— Куды еще?

Анна указала:

— Проходите…

Старуха осмотрела все в комнате зоркими глазами, распеленала окутывавшие ее голову платки, выбрала стул и села, не ожидая приглашения.

— Ну вот, касатка, добралась и я до тебя, — произнесла она с облегчением. — Долго шла, а нашла.

И Анна опять подумала — какие у нее удивительные молодые глаза.

А старушка принялась рассказывать о цели своего посещения. Все было очень просто. Жила она в Варсонофьевском. Село это находилось по ту сторону Сурожи, километрах в тридцати от Мазилова. Звали ее Елизавета Михайловна Анютина. Жила со своей младшей сестрой на пенсию, которую та получала за убитого на войне сына. Но вот второй год как сестра умерла, и с ее смертью прекратилась выплата пенсии. Жить Анютиной не на что, пенсии ей не дают, оббила она уже немало порогов, но воз ни с места. И промежду жалоб и сетований Елизавета Михайловна прослышала, что есть в Мазилове депутат Гончарова, которая, кто ни обратись, всегда стремится помочь.

— Вот, касатка, я к тебе и пришла.

— Но от вас, от варсонофьевцев, другой депутат, к нему надо, бабушка, обращаться.

— И-и, касатка, мы нашего депутата в глаза не видали.

— Ну как так?

— Не-не, нашему не до людей. Ен песни пишет.

Отчасти это было справедливо. От Варсонофьевского избирательного округа в депутатах ходил композитор Аллилуев. В свое время он написал оперу на революционный сюжет, в известной мере прославился, опера была поставлена, сезон продержалась на столичной сцене, и кому-то в обкоме пришла в голову идея выдвинуть кандидатуру Аллилуева в качестве представителя творческой интеллигенции в депутаты по Варсонофьевскому округу. Жил Аллилуев в Пронске. Елизавете Михайловне Анютиной было до него так же далеко, как космонавтам до Луны. Впрочем, для Аллилуева Елизавета Михайловна была также весьма туманным светилом в той отдаленной галактике, какой представлялся ему коллектив избравших его варсонофьевских избирателей. Добраться до своего депутата Анютиной представлялось, разумеется, делом мало реальным. А Гончарова находилась рядом, тем более что слух об отзывчивом мазиловском агрономе вопреки пословице бежал по всему району.

Анна вполне могла отослать от себя Анютину, но просительница смотрела на нее так зорко и доверительно, что Анна взяла на себя и эту заботу.

А дальше началось то, что случалось каждый раз, когда к ней обращались люди. Работой своей в колхозе Анна не могла пренебречь. Колхоз есть колхоз. Хозяйство. Но у нее бывало свободное время. То она с детьми, то надо почитать, а то и провести часок-другой просто в безделье. Но перед нею сидела бабка. Чужая бабка. И все-таки чем-то своя. Доверчивая и беспомощная.

Жени уже нет рядом. Женя училась в Пронске. Ниночку и Колю можно оставить на свекровь. Алексей, кажется, чувствует себя спокойнее в отсутствие жены…

Куда ж ее деть, эту бабушку? Ей небось много чего пришлось хлебнуть за свою жизнь. У нее и документов-то никаких нет. Сколько лет смотрят на мир ее добрые и доверчивые глаза? Она сама считает, что более девяноста. Но, уж во всяком случае, не менее восьмидесяти. Неужели же не стоит постараться сохранить ей еще два-три года жизни?

Да живи ты, живи себе, бабушка! Но бабушке нужно есть. Ломтик хлебца, кусочек сахара…

— Куда же вас, бабушка, поместить?

— А у меня хата, хата! В Варсонофьевском. Я оттуда никуды. Где родилась, там и помру. У меня две курицы есть.

Куда уж разлучать ее с ее курицами!

— Сидите, бабушка…

Надежда Никоновна волком смотрела и на просительницу, и на депутата.

— Вы не обращайте внимания, бабушка.

— А я и не обращаю.

Анна пошла к Поспелову. Его «газик» только что вышел из ремонта.

— Василий Кузьмич, нужна машина…

Анна повезла свою подопечную в Варсонофьевское. Вызвала председателя сельсовета. «Я вас очень прошу…» Зашла в школу. «Найдите двух хороших девочек…» — «А разве есть плохие?» — «Девочки, я вас очень прошу: присмотрите за бабушкой… Прабабушка она вам! А я похлопочу…»

Ну, что ей ветхая эта Анютина? Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Документов не было — нашлись документы. Нашли их с грехом пополам в сельсовете. В райсобесе, конечно, закон! Закон есть закон. Анна к Тарабрину. «Иван Степанович, неотложное дело». — «Что-нибудь в колхозе?» — «Старушка одна». — «А я уж думал, что-нибудь серьезное». — «Если бы вы ее видели!» — «Нам о тысячах надо думать, о тысячах». — «Но ведь тысячи состоят из единиц?…» Нашелся закон!

Оно было в ней всегда, но оно все разрасталось и разрасталось, неистребимое это беспокойство!

На Анну жаловались: вот уж ко всякой бочке гвоздь!

Ее вызвал Тарабрин.

— Анна Андреевна, как у вас в колхозе?

— Да, по-моему, ничего.

— Помните, обещали подумать над севооборотом. Загодя надо думать.

— А мы думаем…

— Эх, Анна Андреевна…

— Что, Иван Степанович?

— Беспокойный вы человек, Анна Андреевна.

— Да уж какая есть.

— И другим не даете покоя.

— Так ведь не из-за себя.

— А вам больше всех нужно?

— Да не мне, Иван Степанович! Вам нужно…

В чем-то она сильнее Тарабрина. Тарабрин, должно быть, понимал это. Если год назад колхозу «Рассвет» предоставили честь выдвинуть в депутаты Гончарову, то уже через год многие понимали, что существовала необходимость выдвинуть в депутаты именно Гончарову.

XXXIV

Многие делегаты на районную партийную конференцию собрались под вечер в правлении колхоза. Гончарова, Поспелов, Донцов, Кучеров. Чуть позже подошла Мосолкина. Позвонил из Кузовлева Числов. Уговаривались, когда выехать.

— Утром, пораньше, — решил Василий Кузьмич. — На грузовой машине. Чтоб всем вместе.

Посоветовались, кому выступать. Вопрос этот заботил больше всего, разумеется, присяжного мазиловского оратора Кучерова.

— Кто пожелает, — сказала весело Анна. — Кому есть что сказать.

— Как кто пожелает? — недовольно ответил Поспелов. — Вам, Анна Андреевна…

— Ей положено, — согласился Кучеров. — Но кому-то еще. Колхоз большой…

— А еще Василию Кузьмичу, — подсказала Мосолкина.

— Не-не, я не буду, — отказался Поспелов. — У нас с Анной Андреевной все обговорено, мне незачем вылезать, она все скажет…

Это всем известно, Василий Кузьмич не любит встревать поперек начальству, а время такое, что без критики выступать нельзя. Гончарова на этот счет посмелее, вот Поспелов и предоставляет ей честь выступить на районной конференции.

Донцов усмехнулся.

— А вы здорово собираетесь, Анна Андреевна?

Анна в ответ тоже усмехнулась.

— Чего здорово-то, Андрей Перфилыч?

— Ну, как говорится, выдавать?

— Кому и что?… Извините, Андрей Перфилыч, но мы иногда хуже детей. Самим себе, что ли? Неполадок много, но ведь все это наши неполадки. Что в колхозе, то и в районе. Выдавать буду, да только самим себе!

— Ну, это вы полегче, — забеспокоился Поспелов. — Себе-то себе, да только, когда шишки делят, себе лучше поменьше. На колхоз и без вас собак навешают…

Анна давно уже собиралась выступить на районной конференции, у нее было что предъявить райкому. В самом деле, стоит задержать сдачу мяса или молока, к колхозу сразу приковывается внимание, а если все сдавать вовремя, «Рассветом» никто и не поинтересуется. Ей иногда казалось, что коровами в райкоме занимаются больше, чем людьми. В районе плохо налажен обмен опытом, и если где и блеснет огонек, районная газета, конечно, отметит — передовая доярка, передовая свинарка, но как человек добился успеха, об этом ни слова.

Да, она собиралась говорить, и говорить прямо…

Она хотела ответить и Донцову, и Поспелову, и Кучерову, — ответить, да и посоветоваться, — как зазвонил телефон.

Поспелов взялся за трубку.

— Да… Да… — Суровые нотки в его голосе тут же сменились певучими интонациями. — Слушаю, Иван Степанович… — Он прикрыл трубку ладонью. — Тарабрин! Готовимся. Хорошо. Сейчас… — Он протянул трубку Анне: — Анна Андреевна, вас…

Тарабрин просил Анну приехать в Сурож не утром с остальными делегатами, а сейчас, есть важное дело, ее ждут.

— Вызывают, — объяснила она Поспелову.

— Знаю, знаю, — ответил тот. — Иван Степанович сказал.

На этот раз «газик» был на ходу, через полчаса Анна уже мчалась в Сурож.

Теперь кабинет Тарабрина не был для нее заповедным местом, она привыкла к кабинету и к самому Тарабрину. Они встречались в райкоме, в колхозе, Анна научилась не только с ним говорить, но и спорить.

Она поднялась по лестнице, зашла в приемную. Клаша раскладывала по столу листки с напечатанным на машинке текстом. «Должно быть, отчетный доклад», — подумала Анна. Как всегда перед конференцией, в райкоме чувствовалось оживление. Кто-то входил, выходил, то и дело звонил телефон. Миловидное лицо Клаши выражало чрезвычайную, невыносимую занятость.

Не прекращая раскладывать листки, она кивнула на дверь.

— Заходите, заходите, Анна Андреевна, Иван Степанович сегодня вас удивит!

Анна посмотрела на Клашу, но допытываться не стала я, несколько обеспокоенная, вошла в тарабринский кабинет.

— Заходите, заходите, Анна Андреевна, — слово в слово повторил он, тоже глядя на Анну смеющимися глазами. — Садитесь, будем сейчас разговаривать…

Особенно Анне тревожиться нечего, все в колхозе как будто в порядке. «Рассвет» заканчивал год с неплохими показателями, за собой Анна тоже не знала серьезных грехов. Лишь одно предположение тревожило: не собирается ли райком перебросить ее в какой-нибудь отстающий колхоз, где опять придется все начинать сызнова. О Гагановой она, конечно, читала, но самой ей не хочется уходить из «Рассвета». Она свыклась с людьми, с землей. Да и «Рассвет» не слишком-то вырвался вперед. Она не знала, удобно ли отказаться. С Тарабриным шутки плохи, он умеет настоять на своем. И все же откажется, если ей предложат перейти…

Вот он сидит перед ней, подтянутый, моложавый, спокойный, и испытующе смотрит на нее. Похоже, что первый секретарь в отличном настроении.

— Ну, как у вас в колхозе дела?

— Да более или менее в порядке.

Что может она еще ответить? А если все в порядке, может последовать предложение идти в другой колхоз и его привести в порядок…