LX

Вот и отрезана какая-то часть жизни… У Анны такое ощущение, точно она овдовела второй раз. С одним было счастье, с другим — несчастье. В жизни должно быть и то и другое, теперь и с тем и с другим покончено. Впрочем… Не рано ли отказываться от счастья? Работать в полную меру своей души — разве это не счастье? Быть матерью своих детей — разве это не счастье? Быть необходимой людям… Нет, счастья у нее никто не отнимет!

Анна поправила в окне подушку. Больше не дует. Достала из комода рваные детские чулки. Потушила верхний свет, зажгла настольную лампу. Накинула на плечи платок, устроилась на диване поудобнее. Какой уж теперь сон! Взялась за штопку. Удивительно, как у детей рвутся чулки. Не накупишься.

Нет, она правильно поступила, избавив детей от такого отца. Женя все видит и понимает, но и двое младших растут не по дням, а по часам, тоже примечают каждое доброе и недоброе слово. С ними становится все трудней. Ничего не скроешь от их глаз. Суд детей — строгий суд. Сейчас она перед ними права, и всегда должна быть права…

Никогда в жизни не забыть ей возвращения в Пронск. Она была бесконечно одна. Только бесплотная тень Толи сопутствовала ей в те дни. Толя сопутствует ей в течение всей жизни. Он и сейчас здесь…

Густой желтый свет падает из-под картонного абажура на ее руки. Только на руки. Большие худощавые руки, отвыкшие от физической работы. Отвыкшие, но не боящиеся ее в случае чего. Рыжий детский чулок… А дальше — тень, тени все более темные, все более черные, и где-то в тени, за лампой, невидимая тень Толи.

Один он любил ее по-настоящему. И она любила его. И сейчас любит. И будет любить. Всегда будет любить…

Поезд уносит его, навсегда уносит, и никуда не унесет. Он всегда с ней под старой, усыпанной ягодами шелковицей!

С нею Женя, хоть Жени и нет сейчас рядом. Почему-то кажется, что Нина и Коля тоже подарены Толей…

Только один его совет она не выполнила. Так и не сделалась цветоводом. Не до цветов ей…

Она слышит, как бушует за окном ветер. Ноет нога. Раненая нога дает себя знать. Все предвещает перемену погоды. Вот-вот начнется весна. Снова сев. Самый ответственный ее сев, когда она отвечает за весь район. Все, как с детьми. Малые дети — малые заботы, большие дети — большие заботы. Так и на партийной работе. По сравнению с райкомом колхоз — малые заботы. А теперь…

Внезапно зазвонил телефон. Телефонистки по ночам редко вызывали Анну, оберегали ее покой. Ночью ее могли вызвать только в экстренном случае. Да и то старались звонить поделикатнее. А тут звонили резко, пронзительно, настойчиво.

Анна подошла к телефону. Ей подумалось, что это опять Андрианов. Алексей безобразничает в милиции, и там никак не решаются…

Нет уж, довольно!

— Слушаю!

— Анна Андреевна, Пронск!

Дежурная телефонистка еле успела ее предупредить, как Анна услышала негромкий, мягкий, спокойный голос.

— Анна Андреевна? Извините за поздний звонок. Это Калитин. Что, Георгий Денисович уже уехал от вас?

Анна слегка растерялась.

— Что вы, Кирилл Евгеньевич! Я очень рада.

— Ну, радоваться особенно нечему. Я вас не разбудил?

— Нет, нет. Я не спала.

— Простите, а чем вы сейчас заняты?

Анне представилось, как Калитин улыбнулся при этих словах. Она могла бы соврать, да, может, и следовало соврать, сказать, что готовится к какому-нибудь докладу, изучает материалы, читает, на худой конец.

— Штопаю детям чулки, Кирилл Евгеньевич, — призналась она.

— Что-что? — удивленно спросил он. — Штопаете чулки?

— Да, — сказала Анна. — Ужасно рвутся.

— Отлично, — сказал Калитин. — А как Георгий Денисович?

— Уехал. Сразу после собрания.

— А как собрание?

— Хорошо.

— Ну а как вообще жизнь? Как дела?

— Тоже хорошо.

Анна ждала, когда Калитин спросит ее о том, ради чего, наверное, позвонил. Но он не спрашивал. Ни о подготовке к севу. Ни о глиноземном заводе.

— А как настроение? — спросил он.

— Тоже хорошо.

— А мне что-то кажется, не очень хорошо, — возразил Калитин. — Как здоровье?

— Все в порядке, Кирилл Евгеньевич, — бодро сказала Анна. — У вас неверная информация.

— Да я без всякой информации… — Калитин негромко рассмеялся. — Сидел, работал, вспомнил о вас, а тут еще Георгий Денисович… Вот и решил позвонить. Вам от меня что-нибудь нужно?

Почему-то у Анны теплеет на сердце.

— Пока нет, Кирилл Евгеньевич. Спасибо. Понадобится, обратимся.

— И обращайтесь, — серьезно советует Калитин. — Обязательно обращайтесь…

Как будто почувствовал, что у Анны сегодня не все благополучно!

Гудели провода, и из какой-то безвестной дали глухо доносился чей-то писклявый голос: «Высылайте акцепты… акцепты…»

— Какие еще акцепты? — сердито произнес Калитин и постучал рычажком телефона. — Кто там врывается?

Голос мгновенно исчез.

— В таком случае все, — опять адресуясь к Анне, мягко сказал Калитин. — Не стесняйтесь, звоните в случае чего…

Они пожелали друг другу спокойной ночи.

Разговор был беспредметным, однако после него у Анны полегчало на душе.

Свободно говорить с Калитиным она не могла. Еще не привыкла. Ей хотелось, например, спросить, почему он терпит возле себя Косяченко? Косяченко не меньше, чем Костров, нес ответственность за все, что происходило в области. Но, увы, не принято, чтобы младшие задавали такие вопросы старшим.

Она подумала, как бы реагировал Калитин, если бы вдруг Сурожский район отвел кандидатуру Косяченко в депутаты областного Совета…

А ведь следовало отвести, вдруг ясно поняла Анна. Плохо, когда у руководства стоят люди без реальных заслуг перед народом. Все победы и поражения зависят от людей и от тех, кто ими руководит… В ней бурлят мысли, а сформулировать их до конца она не может даже для себя самой.

Вот бы сейчас народу такого писателя, как Толстой! Что отличает настоящего писателя от ненастоящего? Плохой писатель видит только то, что видят все, а настоящий писатель видит то, чего никто еще до него не увидел и что начинают видеть все после того, как он показал…

Чулок давно выпал из ее рук. Тени расплылись на стене. Роняет свой желтый свет лампа.

Анна встает. Потуже закутывается в платок. Тихо-тихо идет по комнате, выходит в сени, открывает наружную дверь, останавливается на крыльце.

На улице тихо. Все в снегу. Темно. Но где-то в отдалении, в глубоком невидимом небе просвечивает узкая зеленоватая полоса.

Проносится порыв ветра. Весеннего ветра. Ветер дует ей в лицо, и Анна зябко кутается в платок. Пахнет хлебом, бензином, землей…

Ею вдруг овладевает желание выйти в поле, всем своим существом ощутить близкую весну, приникнуть к земле, хочется очутиться там, где она встала на ноги, где нашла себе дорогу, где получила партийный билет, и она решает, что завтра… нет, сегодня она с утра обязательно поедет в «Рассвет».

LXI

Неужели капель? За окном отчетливо постукивает…

Анна проснулась. Она так в одежде и задремала на диване. Всю ночь не спала, только на рассеете напала на нее дрема. А тут вот капель…

Рановато! Не дай бог, ранняя весна. Тогда просчет, поверили метеорологам, колхозы еще не готовы к севу, две недели зимы нужны позарез!

Сон как рукой сняло. Анна вскочила с дивана, подошла к окну. Занавеска белела на фоне серого неба, рассвет только-только расползался. Никакой капели. Кажется, даже мороз. Анну разбудил воробей.

По подоконнику постукивал своим клювиком воробей. Это Колина работа. Он с вечера насыпал крошек, и каждое утро воробьи спозаранок прилетали на подоконник завтракать. Но это был какой-то сверхранний воробей. Он нахально поглядывал сквозь стекло на Анну.

«Дай только повадку, — подумала Анна. — К даровому хлебу привыкают легче всего».

Она все-таки решила с утра ехать в «Рассвет». Она давно там не была, пора посмотреть, что там делается. Анна умылась, позвала свекровь.

— Вот что, мама, — вежливо произнесла Анна. — Наши отношения с Алексеем вас не касаются, не тревожьтесь, у нас с вами все останется, как было.

Свекровь всхлипнула.

— Да я не мешаюсь.

— Вот и все, — сказала Анна. — Дайте чего-нибудь перекусить…

Свекровь не осмелилась спросить, куда Анна торопится.

— Я в колхоз, — сказала Анна. — Вы проследите, чтобы не проспали дети. Проводите их в школу…

Она поела, оделась потеплей, кивнула свекрови, вышла на крыльцо.

Расцветал неясный мартовский день.

Анна поглядела на небо. Небо было уже весеннее, все в полосах, розовых, голубых, лиловых. В самой вышине оно было сизо-голубым, а над горизонтом розовые полосы желтели и ширились, поблескивая золотом…

Вот-вот брызнет солнце. Земля еще схвачена морозом, еще хрустит под ногами ледок, а в небе уже весна, уже свирепствует розовощекий март.

Анна медленно спустилась с крыльца и пошла к райкому.

Навстречу спускалась по лестнице ее тезка — уборщица Нюра Силантьева. В руках корзина со скомканными газетами и ведро. Она улыбнулась Анне.

— Доброе утро, Анна Андреевна. С полным навстречу!

Анна тоже поздоровалась.

— Спасибо.

— Что рано?

— В «Рассвет» еду.

В райкоме еще пусто, один Чирков, инструктор отдела пропаганды, дежурный по райкому, с книжкою развалился на диване в приемной.

Он вскочил, увидев Анну.

— Доброе утро, Анна Андреевна.

— Вызовите Лукина, — сказала Анна. — Поедем в Мазилово.

Она прошла в кабинет, собралась было позвонить Челушкину, предупредить, чтобы агроном Аверина никуда не отлучалась, но потом раздумала.

Аверина приехала в «Рассвет» прошлым летом. Она кончила Тимирязевку и по путевке министерства была направлена в Пронск. Впервые Анне показали ее на совещании в райисполкоме, но поговорить им почему-то не удалась. Потом она мельком видела ее раза два. В колхозе ее не бранили и не хвалили. Присматривались. После Анны рассветовцам трудно угодить.

Сегодня Анна решила уделить Авериной побольше внимания. А то послали девчонку в колхоз и предоставили самой себе. Для чего Авериной повторять ошибки Гончаровой?

Отчасти по этой причине Анна и не стала звонить в колхоз. Меньше всего хотела она появиться перед Авериной в виде начальства.

Анна кинула взгляд за окно. Лукин, вероятно, уже у подъезда. Она ждала только Клашу. Но что это привлекло ее внимание? Кто на нее смотрит?…

Ах, это клен! Тот самый клен… Стоит против окна и заглядывает в комнату. Как и в тот страшный день, когда перед конференцией приходил сюда Алексей. Она и сейчас чувствует и боль, и бессильную горечь унижения.

Она выглянула в приемную. Клаши еще не было.

— Вот что, Александр Иванович, — сказала она, обращаясь к Чиркову. — Распорядитесь, пожалуйста. У моего окна дерево. Пусть его сегодня же срубят.

— Есть срубить, Анна Андреевна, — послушно сказал Чирков.

— Загораживает свет, — пояснила Анна, оправдывая свое решение.

Клаша наконец появилась.

— Ой, для чего вы? — сказала Клаша, войдя в кабинет и кивая на окно. — Такой красавец…

— Красив, — сухо согласилась Анна. — Но мешает. Я еду в «Рассвет», если что — звоните…

Она не хотела, чтобы единственный свидетель ее позора продолжал заглядывать к ней в окно.

Клаша с недоумением посмотрела ей вслед, ее глаза даже заблестели от досады…

И Анне вдруг стало стыдно. Клен действительно ни при чем. Мало ли свидетелей ее жизни с Бахрушиным. Одни преступники пытаются избавиться от свидетелей.

Она остановилась.

— Клашенька! — позвала она, указывая на окно. — Будь по-вашему, не будем его лишать жизни.

LXII

Челушкина в конторе не было. Его можно найти в поле, на фермах, на складе, в Суроже, где он добывал что-нибудь для колхоза, но только не за письменным столом…

Он был деятельным председателем, не давал покоя ни себе, ни людям, но колхозники не обижались — жить с Челушкиным беспокойно, зато с деньгами.

В конторе те же столы, те же скамейки, те же портреты, и все же в комнатах светлее, просторнее от вымытых до блеска полов и стен.

За столами сидели девушки — Малинин не работал уже в счетоводах, — тоже аккуратные, веселые, чистые. Анна не знала их, должно быть, недавно со школьной скамьи.

Одна из них побежала искать председателя.

Анна ждала Челушкина и беседовала с оставшейся девушкой — как работает, учится ли, что читает…

Торопливо вошла Милочка Губарева.

— Анна Андреевна!

— Милочка!

Анна любила Милочку, она причисляла Милочку к тем, кто не сегодня, так завтра станет гордостью района.

— А я вижу — Тася. Ты куда? Говорит, Гончарова приехала. Я и побежала…

Милочка стала рассказывать о ферме. Прибежала Тася. Челушкин появился вслед за ней, тоже запыхавшийся, должно быть, тоже бежал.

— К вам, Григорий Федорович.

— Вижу.

— Весна торопится.

— Вижу.

— А у вас как?

— Вот я и боюсь…

Они понимали друг друга с полуслова.

— А как у вас новый агроном?

Челушкин улыбнулся.

— Не обижаюсь.

— Нахалка, а так ничего, — добавила Милочка.

Обе девчонки переглянулись и прыснули. Челушкин поглядел на них строгими глазами, и они разом смолкли.

Анна повернулась к Милочке.

— Что значит — нахалка?

— Очень себя высоко несет… — убежденно сказала Милочка. — Что ни скажешь ей — «я знаю» да «я знаю».

Анна обратилась к Челушкину.

— Ну, а на самом деле — знает?

— Знает, — подтвердил тот. — Только уж больно непростительная.

— Что значит непростительная?

— Поймает кого на ошибке — обязательно просмеет.

— А ну попросите ее сюда, — распорядилась Анна. — Хочу познакомиться с ней.

Челушкин кивнул той девчонке, что бегала за ним.

— Тася!

Тася опрометью помчалась прочь из конторы.

— А к севу-то она готовится? — спросила Анна.

— Вот в этом-то весь вопрос, — задумчиво сказал Челушкин. — Готовиться-то готовится, да только сеять собирается как-то чудно.

Анна знала Челушкина и видела — относится он к Авериной с симпатией, она нравится ему, но что-то его и настораживает…

Тася опять примчалась.

— Сейчас придет, — сообщила она. — Дома была.

С каким-то вывертом — ногу вправо, ногу влево, носки вместе, носки врозь — она проскочила к своему столу.

Милочка прикрикнула на нее:

— Таська, что это за кренделя?

— Новый танец. Люся вчера показывала.

Анна поинтересовалась:

— Это какая Люся?

— Агрономша. Она все танцы знает.

Она опять повернулась к Челушкину:

— Ну, а как сеять — знает?

— Знает. — Это он сказал уверенно. — Но все хочет сделать по-своему.

— Ну, а если поконкретней? Как — по-своему? — Анна вглядывалась в своих собеседников. — Что-то не пойму… Да где же она?

Милочка усмехнулась:

— Не торопится!

— Она у вас всегда так? — опять обратилась Анна к Челушкину.

— Нет, не всегда, но бывает. — Он сердито взглянул на Тасю. — Ты сказала — кто ее ждет?

Тася пожала плечами.

Анна усмехнулась.

— А может, она и не слышала обо мне?

— Ну да! — убежденно воскликнула Тася. — Ах, говорит, это секретарь райкома, что ли? Скажи, говорит, сейчас приду.

За дверью послышались шаги, дверь отворилась, и появилась Аверина.

Высокая… Что она высокая, Анна помнила по первой встрече в Суроже. В коротком модном пальто из голубоватого драпа с начесом… Анна сразу определила — дорогое пальто. Пальто, какое не по карману сельскому агроному. В серых остроносых туфельках. Деревенская улица еще в снегу, в грязи, но Аверина не пожалела туфель. Малиновый шарфик…

Плоское лицо, монгольские черты, скулы слегка выдаются, косой разрез глаз. В общем, довольно простое лицо. Но раскрашена дерзко: и губы, и брови, и глаза подведены…

Очень не похожа на Анну, какой она себя помнит в Мазилове.

Однако Анна заранее готова простить этой девчонке ее заносчивость и даже легкомыслие, лишь бы она оказалась знающей и восприимчивой, лишь бы из нее можно было слепить что-нибудь подходящее для «Рассвета», для Сурожа, для всей этой трудной стремительной жизни.

Аверина остановилась посреди комнаты, огляделась.

— Здравствуйте, с кем не видалась. Здравствуйте, товарищ Гончарова…

Но не подошла, и Анна вынуждена была сама подняться, чтобы подать руку Авериной.

— Долго, — упрекнула, не сдержалась Анна. — Минут двадцать ждем.

— Красилась, — независимо объяснила Аверина. — Не люблю выходить из дому растрепой.

— А для кого… — спросила было озадаченная Анна. — Для кого ж это вы мажетесь?

Она медленно обвела взглядом окружающих — Челушкина, Милочку, двух девчушек… Действительно, для кого?

— А для себя, — ответила Аверина с легким вызовом. — Главным образом для себя.

Вот это-то Анна и должна в ней сломить! Таких девочек надо переделывать. Анна готова отдать ей весь свой опыт, подарить всю свою заботу, лишь бы воспитать из нее настоящего человека.

Они смотрели друг на друга, и Аверина поняла, что Гончарова не хочет замечать ни ее вызывающего тона, ни остроносых туфелек, так контрастирующих рядом с рабочими сапогами Челушкина.

Однако ничто не изменилось ни в лице, ни в позе Авериной, и лишь во взгляде, который она бросила на свои заляпанные туфли, в короткой паузе и еле уловимой краске на лице Анна своим чуть ли не материнским чутьем безошибочно уловила запрятанную куда-то внутрь растерянность очень молодого и очень самолюбивого существа, во что бы то ни стало пытающегося сохранить чувство собственного достоинства.

— Я к вам по поводу севооборота, — сухо сказала Анна. — Я бы хотела, чтоб вы познакомили меня…

Аверина загадочно посмотрела на Анну.

— Но ведь в район, в сельхозинспекцию, все представлено…

— Видите ли, я сама агроном, — пояснила Анна. — И работала именно в этом колхозе. Мне бы хотелось вас послушать. Чтобы вы сами показали…

Неожиданно для самой себя она потеряла нить разговора. Аверина не шла ей навстречу. Слушала и молчала. Разговор не получался.

— Знаете что, пойдемте-ка лучше в поле, — предложила вдруг Анна. — Посмотрим, посоветуемся. Там вы мне все и объясните…

— Хорошо, — с облегчением согласилась Аверина. — Но только я должна сбегать к себе. В таком виде…

Она покосилась на свои испачканные туфли.

— Мы зайдем к вам по дороге, — сказала Анна. — Вы переоденетесь, а я посмотрю, кстати, как вы живете.

LXIII

Анна мысленно рисовала себе жилье Авериной. Кровать. Стол Этажерка с книгами. На стене платья под простыней. Ну, пусть не под простыней, пусть гардероб… Но очутилась она в очень непривычно обставленной комнате, точно перенесенной из какой-нибудь модной московской квартиры. Окна в комнате, конечно, невелики, рамы похожи на решетки, потолок невысок, и пол не паркетный, словом, комната как комната, как десятки комнат в Мазилове, но у Авериной она выглядит совсем не так, как представляла себе Анна. Вместо кровати широкая, застеленная ковром тахта, никаких этажерок — вся стена в асимметричных полках, заставленных безделушками и книгами, окна задергиваются одной пестрой шторой, свисающей от потолка до полу, полированный гардероб, радиола, на стенах странные рисунки — какие-то танцовщицы в голубом, узкоглазая девушка с веером, похожая… Да, очень похожая на Аверину!

— Садитесь, — пригласила Аверина. — Я сейчас.

Анна с любопытством осматривалась.

— Вас как зовут? — спросила она Аверину.

— Люся.

— А полностью?

— Людмила.

— А по отчеству?

— Петровна, — сказала Аверина. — Но зовите просто Люся, меня все так зовут.

И опять что-то детское прозвучало в ее голосе. Похоже, она сама сейчас радовалась, что Гончарова не приняла всерьез ее браваду, и боялась потерять тот оттенок простоты и задушевности, который, кажется, промелькнул в их разговоре.

— Вам сколько лет? — спросила Анна.

— Двадцать три Уже старая.

— Кончили Тимирязевку?

Аверина кивнула.

— В прошлом году. До сих пор не могу опомниться.

— От чего?

— От удовольствия, — сказала Аверина и засмеялась, и ее узкие глаза превратились в щелочки. — Ужасно надоело учиться.

Она торопливо рылась в гардеробе.

— А это что? — Анна указала на рисунки. — Абстрактная живопись?

Аверина обернулась.

— Ну что вы! — удивленно сказала она. — Это уже классика. Даже скучно Но я их люблю Дега и Ренуар. Хотя Плеханов и ругал их в свое время…

Анна не знала живописи, она могла судить о ней только с точки зрения своих личных вкусов, статьи Плеханова о живописи она тоже не читала.

— Я не знаю живописи, не дошли у меня до нее руки, — призналась Анна, глядя на репродукции с грустным любопытством.

В свою очередь, Аверина разглядывала Анну. Она только сейчас начала ощущать привлекательность этой стареющей уже и, наверное, очень усталой женщины. Нужно иметь много внутренней свободы, чтобы не притворяться всезнайкой.

Анна перебрала несколько пластинок, сложенных стопкой возле радиолы. Все незнакомые композиторы и незнакомые исполнители, один Рахманинов понаслышке знаком Анне.

— Вы какую музыку любите? — поинтересовалась Анна.

Ей хотелось, чтобы Аверина назвала Чайковского, под музыку Чайковского Анне всегда как-то удивительно легко мечталось.

— Джаз, — категорично отозвалась Аверина. — Я люблю острые синкопы.

Что такое синкопы, Анна спросить не осмелилась. Она опять перешла к личной жизни Авериной.

— Вы не замужем? — поинтересовалась Анна.

— Ну что вы! — воскликнула Аверина.

— Но кто-нибудь у вас есть в Москве?

— Нет, — отрезала Аверина. — Был один, но я с ним рассталась. Не устраивает.

Чувствовалось, что на эту тему Авериной не хочется говорить.

Анна взглянула на часы.

— Поторопитесь, Люся, у меня мало времени, — сказала она деловым тоном. — Я подожду на крыльце.

На этот раз Аверина не заставила себя ждать, она вышла вслед за Анной в кожаной куртке, узких синих штанах, в аккуратных, по ноге, резиновых сапогах.

Они не спеша прошли по деревне, миновали околицу.

— Куда? — спросила Аверина.

— Ведите, — уклончиво ответила Анна. — Теперь вы здесь хозяйка.

— В таком случае…

Аверина свернула в сторону Кудеяровой горы — любимое место Анны, — там, за горой, за веселым березовым лесом, тянулся тот самый широко раскинувшийся клин, с которого Анне так и не удалось получить все, что можно было бы с него получить.

Они шли и перебрасывались короткими репликами.

— Вы сами откуда?

— Из Москвы.

— Не удалось остаться?

— А я и не пробовала.

У Анны не было оснований сомневаться в правдивости Авериной, но уж очень она была какая-то чересчур городская.

— Неужели так и не пытались?

— Могла остаться, но не пыталась.

— А как могли?

— У меня отец довольно известный художник. А мать в Госплане. Начальник сектора, шишка. Предлагали. Связи есть и в академии, и в министерстве. А я сказала — нет, еду в Пронск…

— Именно в Пронск?

— Или что-нибудь вроде. Меня интересуют суглинистые почвы. Я и здесь сумею…

— Попасть в аспирантуру?

— Нет, писать о своих суглинках. Если захочу.

— Вы, значит, Тимирязевку выбрали по влечению сердца?

— Конечно. Еще в школе прочла «Физиологию растений» и сразу определила свое призвание. Я могла поступить в любой вуз.

— По знакомству?

— И без знакомства.

— А по Москве скучаете?

— Конечно. Но и здесь могу жить. Уже привыкаю.

— А к нам надолго? — задала Анна откровенный вопрос. — Сколько времени рассчитываете проработать в районе?

— Надолго, — ответила Аверина, не раздумывая. — А может быть, и насовсем.

Это была странная девочка, но далеко не такая пустая, какой она сперва показалась Анне.

— Но ведь вы захотите, — сказала Анна, — как-то устроить свою личную жизнь.

— Возможно, — согласилась Аверина.

— А если не встретите здесь ничего подходящего?

— В Москве тоже можно не встретить подходящего… — Аверина рассмеялась. — Тогда я сделаю себе гомункулуса!