XLIX

Беспокойно провела Анна ночь перед конференцией. Ей хотелось выспаться, но заснуть не дал Алексей. Вернулся он домой необычно рано и трезвый. В последнее время это редко случалось. Анна было подумала, что он щадит ее, боится сорвать ей доклад. Но именно для того, чтобы сорвать доклад, он и пришел на этот раз трезвым.

— Нам нужно поговорить, — сказал Алексей.

— А может, лучше выспаться? — спросила Анна.

— Успею…

Он еще раз потребовал от нее, чтобы она ушла с партийной работы. Ни больше, ни меньше. Чтобы отвела свою кандидатуру при выборах райкома. Он хотел вернуться вместе с Анной в деревню. Не обязательно в «Рассвет». В любой колхоз. Он хотел, чтобы Анна вновь превратилась в агронома и в равной степени занималась собственным домом и полеводством. Он хотел, чтобы Анна была такой, как десять дет назад.

— Пойди лучше выпей, — сказала Анна, — Пьяный ты умнее.

— Ты, откажешься? — повторил Алексей.

— И, не подумаю, — ответила она.

— Значит, я ничего для тебя не значу? — спросил он.

— Значишь, — сказала она. — Все еще значишь, но теперь не так уж много.

— Партия тебе, конечно, дороже, — насмешливо сказал Алексей.

— Ты не ошибся, — подтвердила Анна.

Он принялся ругаться. Негромко, но гнусно. Так, чтобы не слышали дети, — он не был на этот раз пьян, — но так, чтобы как можно сильнее унизить и оскорбить Анну.

Она взяла книгу, принялась читать. Спать было невозможно. Она читала, а Бахрушин ругался. Так они провели ночь. Только под утро Алексей заснул и дал задремать Анне.

Она пришла в райком с таким ощущением, точно всю ночь провела под обстрелом. Но она взяла себя в руки. Нет, нет, она уже не та Анна, какой была десять лет назад.

Пригласила членов бюро. Провела краткое заседание. В последний раз обменялась мнениями о составе президиума…

И разошлись. Собственно говоря, райком в его теперешнем составе уже не существовал. Через два часа откроется конференция, и райком сложит свои полномочия.

Анна просмотрела утреннюю корреспонденцию. Открыла папку с докладом. Проверила, внесла ли Клаша исправления в соответствии со сводкой о надоях…

Вздохнула. Вот они — итоги труда всех сурожцев. Через два часа она встанет со своим отчетом перед делегатами конференции…

Кто-то осторожно приотворил дверь.

Кто это? Анна просила Клашу по возможности никого к ней не пускать. Хотелось сосредоточиться, собраться с мыслями. Она не прочь была даже вздремнуть с часок.

Алексей… Что ему нужно?

Он плотно притворил дверь и пошел к ней.

— Что тебе?

Он не ответил. Он шел к ней. Шел, выпрямившись, твердыми, уверенными шагами. Одна Анна могла понять, что он пьян. Не хватало только, чтобы он пьяным явился сейчас к ней в райком!

— Ну, сядь, сядь…

Он опять не ответил. Подошел к столу.

— Я спрашиваю, что тебе?

Он обошел вокруг стола и рывком схватил Анну за руку.

— Пусти!

Он опять ничего не сказал. Только держал за руку и ничего не говорил. Она привстала. Сколько он ни пьет, а силы ему не занимать стать. Рука Анны была точно в железных тисках.

— Сейчас же пусти!… Ты чего молчишь? Больно. Ты с ума сошел!

На нее пахнуло едким запахом водки.

— Ты уйдешь из этого чертова райкома?

— Послушай, Алеша…

Он вдруг ударил ее в бок, нанес короткий и тяжелый удар в подреберье.

От неожиданности Анна чуть не вскрикнула, но она только охнула и опустилась в кресло.

— Уйдешь?…

Он принялся выкручивать ей руку.

— Уйдешь? Уйдешь?… Слышишь?… Искровеню всю! Кому секретарь, а мне ты жена… Выкобениваешься, тварь…

Все это было и отвратительно и унизительно. И просто ей было больно. А он все наносил и наносил удары, все норовил ударить ее в живот.

Крикнуть она не могла. Не могла выставлять себя на всеобщий позор. Вот как она его перевоспитала! Что она за руководитель, если собственный муж бьет ее.

Она боялась вскрикнуть.

— Алеша, ты пьян… Ты пьян. Образумься. Поди проспись. Я прошу. У меня конференция. После поговорим, Алеша…

Но Алексей все продолжал и продолжал наносить ей короткие и тяжелые удары.

— Ты у меня встанешь! Ты у меня встанешь…

Он тяжело дышал, хрипло повторяя одну и ту же фразу.

Кричать Анна не могла. Не могла. Как выйдет она на трибуну? Битый секретарь! Не секретарь, а битая мужем жена…

У нее вырвался вопль:

— Да чего ж тебе от меня надо!

Она наклонила голову, прятала лицо. Выйти на трибуну с синяками! Но Алексей не бил ее по лицу. Мог ударить в лицо, но отвел руку. Пьян, пьян, а по лицу боялся бить, не хотел оставлять следов. Не за нее боялся, за себя.

Только бы не закричать! Любого коммуниста, который позволил бы себе такое обращение с женой, Анна исключила бы из партии. Но Алексея она не может, не может вызвать в райком! «Я исключаю тебя за то, что ты меня избил…» Это же анекдот!

— Уйдешь?

Осипшим каким-то, шипящим голосом он задавал ей один и тот же вопрос.

— Нет!

Он опять ударил ее.

— Нет!

— Карьеристка!

Все враждебные силы в его лице требовали, чтобы она отказалась от самой себя, предала дело, которому служит…

— Нет!

— Карьеристка проклятая…

Она с отчаянием взглянула в окно, точно там находилось ее спасение. Но там одно сизое сумрачное небо. В окно заглядывал только старый ветвистый клен. Листва с него почти вся уже облетела, лишь несколько желтых листьев укоризненно подрагивали на голых ветвях. Он один видел все, что происходило в кабинете.

Анна не знала, как дотянулась до звонка.

Клаша торопливо вошла в кабинет, и в тот же момент Алексей отскочил от жены.

— Звали, Анна Андреевна?

Анна почувствовала, как у нее кружится голова.

— Клашенька, Алексею Ильичу нездоровится, — произнесла она скороговоркой. — Помогите ему, его надо отправить домой…

Она не могла позволить себе даже минутной слабости. Встала. Преодолела боль, головокружение. Сосредоточилась на всем том, что ждало ее за дверью кабинета. Заставила себя забыть все ненужное. Выпрямилась. Взяла со стола папку с докладом.

— А я пойду, Клашенька, меня ждут… — Она посмотрела на мужа спокойными, может быть, чуть туманными глазами. — А ты отдохни, Алеша… — Она уже не видела его. — Все обойдется, — сказала она на ходу и повторила, больше для самой себя: — Все… Все обойдется.

L

Не успела Анна подняться в зале на помост для президиума, как все ненужное, постороннее исчезло, заслоненное неизмеримо большим и важным.

Она вошла в зал и сразу из одиночества, из оскорбительного и тягостного одиночества перенеслась в атмосферу товарищества, уважения и взаимопонимания.

Потом вечером, и даже не вечером, а ночью, когда события этого большого дня остались позади, ей приходили на ум отдельные подробности, особенно запечатлевшиеся в памяти.

Вот она на трибуне, выступает с отчетным докладом…

Перед нею разные люди, разную степень внимания выражают их лица, но нет ни одного безучастного.

Когда Анна готовила доклад, она старалась не опустить ничего сколько-нибудь важного в жизни района, но лишь сейчас сама со всей отчетливостью видит, сколько изменений произошло за последние годы в Суроже. Вот смотрит она людям в глаза и убеждается: есть что сказать сурожцам.

Наверно, так получается, у фотографа; знает, что снимает, знает, что проявляет, но вполне отчетливо видит свою работу лишь тогда, когда держит в руке отпечатанный снимок.

При этом Анна хорошо понимала: все доброе, что отмечено ею в своем докладе, являлось заслугой всех сурожцев. Райком мог побудить людей проявить инициативу, но превратить ее в реальное дело должны люди, большинство людей, все население района.

Доклад свой Анна читала и только раз отступила от заранее написанного текста, когда речь зашла о моральном облике коммунистов. Она заговорила о пьяницах и не смогла сдержаться. Не пощадила ни директора школы Исаева, ни Семенычева из «Красного партизана». Как будут они воспитывать людей, когда не в состоянии воспитать самих себя! С пьяницами нельзя ни колхозы поднять, ни коммунизм строить. Им не место в партии.

Делегаты зааплодировали. Многим понятны были и гнев и волнение Анны.

Она говорила о будущем. Новые отношения требовали и иного общественного поведения. Не каждый еще осознал необходимость перемен в самом себе, но потребность стать лучше, чище, благороднее уже волновала души.

В прениях, естественно, пошел разговор и о повседневных делах, но в каждом выступлении — Анне казалось, что в каждом, — звенела какая-то необычная струна.

Поэтому ее и рассердил Волошин.

Колхоз, которым он руководил, считался лучшим в районе. Это в самом деле был хороший колхоз, но слишком уж привыкли руководители «Ленинского пути» к похвалам. Если похвалы не сыпались на них, они сами искали этих похвал.

Волошин рассказывал о росте общественного стада. По сравнению с 1957 годом оно увеличилось в колхозе чуть ли не втрое!…

С курчавыми черными волосами, с густыми бровями, с квадратной челюстью, с упрямым подбородком, Волошин так и просился на снимок. Сумской и Узюмов одобрительно на него посматривали. Сумской заведовал сельхозотделом, и достижения, о которых распространялся Волошин, шли, так сказать, по его ведомству. Узюмов, заместитель заведующего отделом пропаганды, тоже был заинтересован в успехах пронских колхозов, выступление Волошина лило воду на мельницу обкома.

Но Анна сразу взяла Волошина на заметочку. Нет, он не сказал неправды — стадо в «Ленинском пути» действительно увеличилось, но хвастаться было нечем.

В перерыве Анна заметила, как Узюмов сказал что-то фотокорреспонденту из областной газеты. Корреспондент снимал Волошина и в профиль и анфас, и тот с удовольствием позировал перед аппаратом.

Однако Анна постаралась, чтобы снимок в газету не попал, в заключительном слове она все поставила на свое место. Подтвердила, что стадо увеличилось, но нельзя забывать, что в 1957 году стадо болело бруцеллезом. Так что по сравнению с тем годом оно, конечно, не могло не вырасти…

Анна заметила, что поправка не нравится ни Сумскому, ни Узюмову, но промолчать не могла.

В перерыве, перед выборами, Волошин, столкнувшись с ней в коридоре, демонстративно свернул в сторону, обиделся. Ну что ж, это случалось у нее в жизни. Кое-кто начинал ее сторониться. Но она не пыталась переделать себя и только с трепетом ждала выборов. Обком ее поддерживал, и большинство делегатов, наверно, были на ее стороне, и все же тайна голосования всегда остается тайной.

Кандидатуру Анны выдвинули единодушно. Но при обсуждении ложка дегтя в бочку меда была все же влита. Слово взял Онуфриев, заместитель Жукова. Он, конечно, кандидатуру Гончаровой не отвел, не осмелился. Онуфриев, как он выразился, хотел только предостеречь, сказать о том, что товарищ Гончарова слишком мягка, недостаточно требовательна, что он хотел бы от Анны Андреевны большей принципиальности в личной жизни. Онуфриев так и не расшифровал, что подразумевает под этим…

Выступление его сводилось, по существу, к тому, что если Анна и может быть в составе райкома, то в первые секретари она вряд ли годится. Тут-то вот и выяснилось, что Жуков не принимал Анну в качестве первого секретаря. Всем было ясно, что без согласования с Жуковым Онуфриев не рискнул бы так выступить.

Это была для Анны новость. Пусть! Выступление это, пожалуй, не нуждалось в ответе, но ответить захотело сразу несколько делегатов.

Слово предоставили Кудрявцеву. Бригадир трактористов из «Рассвета» пользовался авторитетом, у него были и ордена и почет. На конференцию Кудрявцев явился во всех регалиях — с орденами, полученными и на фронте, и в мирное время. Обычно выступал он неплохо, но на этот раз насмешил всю конференцию.

— Я, товарищи, не встречал более принципиальной женщины, — сказал он с решительностью, не допускающей возражений. — Я с Анной Андреевной имел дело, когда она, извините, работала еще агрономом…

— А чего ж извиняться? — перебил его кто-то из зала.

Но Кудрявцев даже не обернулся на голос.

— А извиняюсь я за себя, вы поймете, — пояснил он, однако. — Товарищ Гончарова женщина, как вы видите, в полном еще… Ну, словом, должен признаться. Был такой случай, вздумал я как-то за ней поухаживать…

Делегаты оживились, один Узюмов нахмурился и вопросительно поглядел на Анну — не прервать ли, но она пожала плечами, мотнула отрицательно головой — пусть говорит.

— Смеяться нечего, я принципиальный случай рассказываю… — Было трудно понять — доходит ли юмор рассказа до самого Кудрявцева, он не улыбался, на его лице лежал отпечаток неподдельной серьезности. — В общем, случился такой случай. Я к ней с самыми чистыми намерениями, но в Анне Андреевне никакого отклика не нашел. И как же, вы думаете, она поступила? Обычная женщина может по морде дать. Другая заявленье в партком напишет. А Анна Андреевна… — Все-таки, должно быть, паясничал он сознательно, совесть обязывала рассказать случай, свидетельствующий о принципиальности Гончаровой, но так как сам Кудрявцев представал в невыгодном свете, он предпочел придать рассказу юмористический характер. — Анна Андреевна не поддалась ни на какие уговоры и… — Он не дошел еще до сути и нарочно тянул ради вящего эффекта. — Заставила меня перепахать весь озимый клин. Так и так, говорит, вы меня неправильно понимаете, Тимофей Иванович. Я, как женщина, другому отдана и буду ему верна, а вы, по причине некачественной вспашки, будьте любезны, перепашите озимый клин, иначе будете опозорены на весь наш район и даже выше.

— А ты что? — спрашивали Кудрявцева в разных концах зала.

— А я что?… Я себе не враг… — Кудрявцев впервые улыбнулся. — Перепахал. Женщина принципиальная, по деловым вопросам переспорить ее невозможно.

И уж если Кудрявцев публично признал превосходство Гончаровой, это значило много!

Зато Ксенофонтова пришлось отстаивать от нападок Анне, — люди, его знающие, извиняли ему резкость и даже грубость, но многим он казался чересчур невыдержанным и нетерпимым. Анне не без труда удалось оставить его кандидатуру в списке для тайного голосования.

К ее удивлению, Ксенофонтова избрали единогласно, а против Анны голосовало семь человек. Семь человек из двухсот…

Не так уж много и не так уж плохо. Если ты всем приятен, значит, никому не опасен, а никому не опасен тот, кто ничего не хочет и ничего не добивается. Анна боролась, строила, стремилась вперед, и, естественно, кому-то с нею было не по пути.

LI

До чего глухо, гулко и неопрятно все в этом доме. Полы в общем чистые, их, должно быть, частенько драили до блеска, но вот среди комнаты валяется на полу папиросная коробка, а у стены ворох окурков и обуглившихся спичек, точно хозяевам некогда было вытряхнуть пепельницу. Пачка старых газет. А в углу паутина. Осталось от жильцов или паук успел свить за время их отсутствия? Удивительно пусто и неопрятно.

Анна медленно переходила из комнаты в комнату. Пять комнат. Пять просторных светлых комнат. Куда ей столько!

Она вошла в кухню. На столе батарея поллитровых стеклянных банок. Дверца стола отвалилась, висит на нижней петле. Владельцы оставили стол. Не нужен.

Просторно жили Тарабрины. Ну, спальня, ну, кабинет. Ну, столовая… Домашнюю работницу Тарабрины не держали, могли бы и на кухне обедать. Подсобных помещений тоже с избытком…

Вчера под вечер Клаша вошла в кабинет и протянула Анне ключ.

— Семен Евграфович велел передать…

Анна сразу поняла — ключ от квартиры Тарабрина. Жена Тарабрина за неделю до конференции перевезла вещи в Пронск. Но Жуков, должно быть, не был уверен в избрании Анны, выжидая — кто окажется первым секретарем.

Да, кончился Тарабрин. То есть не сам он кончился, а кончилась его деятельность в Суроже, секретари райкомов не возвращаются в районы, которые когда-либо покинули.

Иван Степанович Тарабрин… Первый секретарь райкома. Много лет проработал он в Суроже. Бывали у него здесь и взлеты и спады. Ругали его и хвалили. Подвергался критике, получал награды… Всякое бывало!

А как он жил дома? Чем занимался, что читал, о чем думал?

Об этом Иване Степановиче Анна не знала ничего. Теперь она шла по комнатам, в которых он совсем недавно обитал, спал, ел, разговаривал. А теперь ей здесь предстоит жить…

Вот в эту угловую комнату, самую большую и светлую, поместит Нину и Колю, в той, что глядит окнами в палисадник, устроит свой кабинет… Кабинет! Анна улыбнулась. У себя в доме она может устроить себе кабинет! Рядом спальня…

Анна вздрогнула, точно кто-то коснулся ее спины холодной рукой. Не хочет она больше спать с Алексеем. Пусть живет в отдельной комнате!

После конференции Алексей избегал Анны. Вечером, когда она возвращалась, он спал или притворялся, что спит, утром торопливо уходил, раза два вообще не ночевал дома. Самой Анне тоже было недосуг, район требовал непрерывного внимания, и она все откладывала и откладывала разговор с мужем.

Да, решила она, Алексея поместит в отдельную комнату. Пусть живет, как хочет. Крыша над головой есть, а кормить — пусть кормит себя сам…

Она ходила по особняку, обдумывая, кого куда поселить. И вдруг почувствовала, что в квартире кто-то есть. Кто-то дышит в оставленной этой квартире. Может быть, кошка, оставленная хозяевами? Ну что ж, найдется место и кошке.

— Кто там?

Анна спросила громко, отчетливо и пошла к дверям…

В угловой комнате стоял Алексей. Она не слышала, как он вошел. Стоял неуверенно, виновато. Его точно пошатывало, хотя на этот раз он был трезв. Он смотрел себе под ноги, не осмеливаясь глядеть на Анну. Но она видела, очень хорошо видела его растерянные, выцветшие глаза.

— Что тебе нужно?

— Анечка…

Она задала свой вопрос деловито, сухо, как задала бы его любому постороннему человеку, а Алексей окликнул ее жалобно, точно провинившийся ребенок.

— Анечка… — забормотал он быстро-быстро. — Вот заживем теперь… Ты меня прости. Ну, что с дурака взять? Ты же любишь меня. Все будет в порядке. Все на своих руках перетащу…

— Что перетащишь?

Ирония невольно зазвучала в ее голосе.

— Вещи!

Ирония не дошла до него.

— А я еще подумаю, стоит ли переезжать…

Она сама не знала, как вырвались у нее эти слова.

— Да ты что? — Он отступил от нее. — Ты что — ненормальная?

— Мне с детьми хватает того, что есть… — Подумать только! Он готов был убить ее за то, что она не ушла из секретарей, а теперь собирается делить с ней квартиру! — А что касается тебя — мир велик…

Алексей шагнул к жене.

— Анечка, не обижайся…

— А я не обижаюсь. Ты — отрезанный ломоть.

— У тебя на меня ножа не найдется…

— Ты сам себя отрезал от семьи.

— Анечка, поверь, заживем здесь…

Он не сомневался, что она простит, он привык к тому, что Анна неизменно его прощает.

И ей действительно опять стало его жаль! Ох, уж эта жалость!

— Вот что, Алеша!…

Она решилась поговорить с ним, но тут зафыркала машина, щелкнула дверца и зазвенел звонок. Алексей рванулся было и тут же вопросительно посмотрел на жену.

— Открой, — сказала она.

Анна не ошиблась, это был Жуков Позвонил в райком, узнал, что ее нет, догадался, где она…

Жуков пожал руку Анне и Алексею.

— Осматриваетесь в новой квартире?

Она неопределенно пожала плечами.

— Осматриваемся.

Жуков энергично потер руки и засмеялся.

— Теперь будет удобно! — Он повел рукою вокруг себя. — Простор!

Анна читала его мысли. Он уступал Анне первенство до поры до времени. Пока ее не постигнет участь Тарабрина. В конце концов дойдет очередь и до него. Он сам не прочь занять эту квартиру.

И Анне стало противно — и то, что ее мерят этой квартирой, и то, что вообще существует эта квартира, и то, что она сама распределила уже все эти комнаты.

Да разве она из-за положения не захотела бросить свой пост?

Она ничего больше не сказала Жукову и опять пошла по квартире. Хорошие комнаты Большие, светлые. На улице ветер, дом несколько дней не топили, но в доме тепло. Кухня такая, что в ней целую ораву накормить можно. Надворные постройки. Теплая уборная. Это тоже удобно, что теплая уборная…

— Да, хорошая квартира, — громко произнесла она, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Жуков и Алексей следовали за ней, квартира действительно была хороша, и они понимали, что поддакивать не стоит, Анна сказала это скорее самой себе.

Она повернулась к Жукову, на мужа даже не посмотрела.

— Что ж, Семен Евграфович, — произнесла она с усмешечкой. — Поставим вопрос на бюро.

— Какое бюро? — Жуков махнул рукой. — Квартира механически переходит…

— А я не поеду в эту квартиру, Семен Евграфович, — неторопливо, но твердо проговорила Анна. — Мне хватит моих комнат. Женя учится в Пронске, а Алексей Ильич с матерью… — Она не договорила. — Стыдно перед товарищами из промкомбината, да и перед райздравом тоже. Тесновато здесь, конечно, но ничего. Детский сад разместится, а на будущий год пристроим еще две комнаты.

— Да вы что? — Жуков даже попятился. — Анна Андреевна, да вам ни один ваш преемник этого не простит!

Анна опять усмехнулась.

— А я не уступлю свой пост никому, кто не одобрит моего решения!

— Да это просто глупо, — не сдержался Жуков. — Не хотите вы, я займу, у меня тоже, слава богу, семья. Детсаду здесь только тесниться…

— Нет, Семен Евграфович, не согласна, — упрямо сказала Анна. — Хоть тесно, а все же детсад. Если хотите, это принципиальный вопрос. Я не хулю Тарабрина, но этот стиль отживает. Пусть народ видит, на что у нас используются особняки…

Что-то в ее тоне было такое, что делало спор бесполезным. И Жуков не осмелился возражать.

И она пошла, не приглашая за собой ни Жукова, ни Алексея и, пожалуй, даже не замечая, что они все-таки следуют за ней.

LII

Снег валил с первых дней декабря. Падал, падал, завалил Сурож сугробами, низкие дома замело по самые окна. Волков появился тоже весь в снегу, в цигейковой шапке, в коричневом дубленом пальто венгерской выработки, в теплых ботинках, со снегом на шапке, на плечах.

Шумно вломился в кабинет, румяный, довольный, смеющийся, снял шапку, отряхнул снег на ковровую дорожку и с протянутой ладонью пошел прямо на Анну.

— Принимаете старых друзей?

Он и вправду принадлежал к числу старых друзей. Ну, друзей не друзей, а к числу старых знакомых. Анна была знакома с Волковым лет пятнадцать. Встречались они, правда, редко, но привыкли друг к другу, было о чем вспомнить, потому при встречах ощущали взаимную доброжелательность.

В этот вьюжный декабрьский день Анна никак не ждала Волкова, хотя Ксенофонтов предупреждал ее.

— Что-то, Анна Андреевна, сдается мне, с Давыдовским совхозом неблагополучно.

— Что такое, Григорий Федорович? — встревожилась Анна.

— Звонил Апухтин, вызывают в Пронск, боюсь, как бы его не того…

— Так какое же это неблагополучие, Григорий Федорович? Наоборот. Если бы областное управление совхозами не сопротивлялось, мы давно бы освободились от Апухтина…

Она попросила Ксенофонтова созвониться с Пронском, но он ничего еще не успел узнать, как в райкоме появился Апухтин.

Толстый, неуклюжий, встревоженный, по-человечески он был даже чем-то симпатичен, он всегда был полон благих намерений, только у него никогда ничего не получалось.

— Анна Андреевна, вызывают…

Обычно, когда на Апухтина наседал райком, он бросался за помощью в Пронск и всегда получал там поддержку. В райком он обращался впервые, видно, что-то изменилось.

Анна пригласила Ксенофонтова.

— Узнали что-нибудь, Григорий Федорович?