32

Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью. Последние причуды осени.

Федосей приколачивает у крыльца отставшую дощечку — тюк-тюк по гвоздику, тюк-тюк по гвоздику…

Вот уж кто заботится о сохранности астаховского дома, будто век ему в нем коротать!

Нет, чтобы подумать о себе, — полураздет, полуразут, ведь зима на дворе…

— Боишься, Федосыч?

— Кого?

— Зимы, Федосыч.

— А чего ее бояться? Смена времен…

Слава в Успенском, получил недельный отпуск «по семейным обстоятельствам» — «надо повидаться с мамой, тысячу лет не видел», — да и, кроме мамы, есть с кем еще повидаться, а сам все говорит и говорит с Федосеем…

Вошел в дом, в комнату, где жили мама и Петя, мама сидела за столом, проверяла тетради.

— Откуда ты?

— Приехал повидаться с тобой.

— Но ведь и не без дела?

— Без дела!

Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы…

— Надолго?

— На неделю.

— Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием…

Какая мама хрупкая и трогательная! Он давно уже перерос маму, впрочем, не так давно, — давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка…

— Ну а как вы?

— Как видишь, живем.

Мама не вдавалась в подробности.

Достал из портфеля коробку конфет и бутылку сухого крымского вина — скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.

Мама укоризненно покачала головой:

— Ты бы лучше купил себе носки.

— Петя на хуторе?

— Как всегда.

— Кто вместо Ивана Фомича?

— Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.

— Ирина Власьевна уехала?

— Еще летом.

— А как он с тобой?

— Вежлив и равнодушен.

Разговаривали обо всем и ни о чем, перескакивали от предмета к предмету.

— Мама, я пройдусь?

— Ну вот, а говорил, что приехал к нам.

Заходит к Тарховым. Отец Валерий возится в огороде. Соня играет на старом клавесине. Нина читает.

Идет навестить Введенского. Дверь забита крест-накрест досками. Уехал? Слава об этом еще не слышав.

Не выдерживает и заходит в исполком, хотя дал зарок не появляться попусту в исполкоме.

Там мало что изменилось, за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за столом Быстрова Данилочкин.

— Прибыл порастрясти наш молодятник? — спрашивает Данилочкин.

— Да нет, Василий Семенович, — отвечает Слава. — Отпуск, приехал повидаться с мамой. Погуляю немножко, отосплюсь.

— Добро, — соглашается Данилочкин. — Да и за девками пора уже тебе бегать, эвон как вымахал, был воробьем, а стал соколом.

— Ну какой из меня сокол, — смеется Слава.

Однако он не избегает встреч, нет, не с девками, а со старыми товарищами, заходит к Ореховым, к Елфимовым, к Кобзевым, все уже повзрослели, у каждого свои интересы, но с Ознобишиным говорят охотно и откровенно.

Вечером мама отпраздновала приезд Славы, вернулся с хутора Петя, сели за стол втроем, откупорили вино, разлили по чашкам.

— Я даже вкус вина забыла, — сказала мама.

Утром Петя позвал Славу на хутор:

— Походим по саду, поможешь перебрать яблоки.

— Попозже, — сказал Слава. — У меня в Успенском дела.

Павел Федорович выглядел пришибленным, еще сильнее пожелтел лицом. Зато Марья Софроновна располнела еще больше.

— Завтракать с нами, — пригласила Марья Софроновна.

Слава отказался:

— Меня Сосняков ждет.

Соснякова помянул ради отговорки, но тот сам неожиданно пожаловал к Астаховым.

— Слав, чего ж ты, второй день здесь, а в волкомол не заходишь?

Волкомпарт и волкомол помещались уже в разных комнатах, дядя Гриша нашел себе вдову, переселился, в его половине расположился волкомпарт, а волкомол остался в старом помещении.

— Просторно стали жить, — похвалил Слава.

— Полный порядок, — самодовольно подтвердил Сосняков.

Новый стол в волкомоле, новые стулья и незнакомая девица с русой косичкой и в белой блузочке.

— А это кто?

— Технический секретарь.

— Откуда?

— Из Коровенки, Таня Савичева.

— Что-то не помню.

— А мы ее недавно приняли в комсомол.

При Ознобишине технического секретаря не было, сам справлялся со всей канцелярщиной, волкомол при нем часто бывал на замке, а теперь, видно, девчушка эта сидит здесь весь день.

— На какие шиши ее содержите?

— За счет волнаробраза, числится уборщицей школы.

— Дела наши хочешь посмотреть? — Соснякову явно хотелось похвастаться своей канцелярией. — Дай-ка, Таня, папочку с протоколами.

Таня распахнула дверцы шкафа, этого, должно быть, и хотел Сосняков, все дела разложены по полочкам, по папочкам, полный порядок.

Протоколы Слава не стал смотреть, заговорил о том, что его больше всего волновало.

— Что-то от тебя комсомольцы бегут? — упрекнул он Соснякова.

Тот хмыкнул.

— Случайные люди, настоящие никуда не денутся.

И в чем-то прав, те, кто держится за комсомол, не будут манкировать собраниями или месяцами не платить членские взносы, Сосняков наводит в своем хозяйстве порядок.

— Ты надолго? — спросил Сосняков.

Слава соврал:

— Завтра или послезавтра уеду…

— Значит, у тебя к нам ничего? — обрадовался Сосняков.

— Видимо, так…

Вечером Слава добрел до избы Денисовых, на крыльцо выбежала девчоночка лет десяти, худенькая, белобрысенькая, сестра Маруси, нетрудно угадать.

— Вам чего?

— Тебя как зовут?

— Верка.

Так же, как маму, хорошее предзнаменование.

Он решился:

— Маруся дома?

— Корову доит.

— А ты можешь ее позвать?

Хихикнула. Смешливая какая. Нырнула в сени, и Слава с ужасом услышал, как она еще в сенях закричала детским пронзительным голоском:

— Маруська, слышь, тебя жених спрашивает!

Слава готов сквозь землю провалиться, и убежать невозможно…

И вот появилась Маруся.

На ней розовая кофта, черная юбка и черные туфли, значит, принарядилась, летом женщины в селе ходили босыми.

Слава смотрел на нее во все глаза. Нельзя сказать, что очень красива. Узкое лицо, высокий лоб, коричневые вразлет брови, карие глаза, прямой нос, тонкие бледные губы… Нет, не особенно красива, но чем-то так мила, что Слава не представляет себе, что другая девушка может нравиться ему сильнее Маруси.

— Ты что сегодня делаешь вечером?

— Ничего.

— Может, пойдем… в избу?

— Там отец с матерью.

— А куда ж…

Вечер вступил в свои права, все погрузилось в тень, в темь, только на выгоне пела-разливалась гармошка, и девки, взвизгивая и вскрикивая, тараторили частушки.

— На реку, что ли, — сказала Маруся. — Там, кроме лягушек, никого.

Спустились к Озерне, нашли валун и полночи просидели на камне. У ног журчала река, постанывала вдалеке гармошка, лениво лаяли на селе собаки.

Слава решил поразить Марусю немыслимо красивыми стихами о жемчужных морях, быстрокрылых кораблях и дерзких капитанах, однако Маруся осталась к ним равнодушна, и тогда Слава осмелился ее поцеловать, Маруся ответила, Слава целовал Марусю, как маму, осторожно, нежно, почтительно, а Маруся целовалась отрывисто, торопливо, едва прикасаясь губами, как целовала иконы, когда, будучи девочкой, прикладывалась к ним в церкви.

Когда они поднялись к избе Денисовых, розовая кромка зари занималась уже над горизонтом.

Маруся закинула руки за голову, потянулась.

— Ой, до чего ж мы с тобой… — Не договорила, поднялась на крыльцо. — Иди, заря. Скоро мне корову выгонять.

Дома его встретил Петя…

На этот раз он увел Славу с собой.

До Дуровки, деревни, где находится хутор Астаховых, две версты, хозяйничает там Филипп Егорыч, двоюродный брат Павла Федоровича. В Успенском он не показывается, он у Астаховых вроде приказчика, ничто ему не принадлежит, но за хозяйство радеет, как за свое собственное, а Федосей и Петя — работники при нем.

— Что ж, так и будешь весь век батрачить на Павла Федоровича? — спрашивает Слава.

— Зачем? — рассудительно говорит Петя. — Годик погожу, поеду учиться.

— А в комсомол не думаешь вступать?

— Погожу еще…

Петя не любит спешить.

Филипп Егорыч встречает братьев у плетня.

— Здоров, Николаич, пришел пособить?

Пустынно на хуторе Астаховых, в прежние годы осенью народа здесь бывало полным-полно, а сейчас и землю поурезали, и скота поубавили, теперь втроем все дела переделать можно.

— Ты, Петь, яблоками займись, — распоряжается Филипп Егорыч. — Что в лежку, что в мочку, а что свиньям.

Яблоки уже обобраны, редко-редко где засветится среди красно-желто-бурой листвы золотое яблочко, эти яблоки самые вкусные, самые спелые, Петя стряхивает такое яблоко и дает брату.

Такие яблоки колются на зубах, и брызжет из них сладкий душистый сок.

Во всем мире сейчас осенняя тишина, в воздухе носятся паутинки, и лишь воробьи кричат за забором.

— Скучно без тебя, — вдруг признается Петя. — Разведет нас с тобою жизнь… Пойдем, однако, а то Филипп заругается.

Вернулись на широкий двор, больше похожий на луг, так он огромен, в глубине тяжелые рубленые амбары, в одном из них даже печь сложена для обогрева, в этот амбар прячут на зиму ульи, и во всех амбарах грудами навалены яблоки.

Яблоки надо перебрать, отобрать лучше, без пятен, без вмятин, одно к одному, настелить соломы, уложить в зимнюю лежку.

Пошли за соломой, Слава выхватил из копны два снопа, еле донес, а Петя усмехнулся, растянул по земле сложенную вдвое веревку, наложил видимо-невидимо снопов, связал петлю и волоком притащил полвоза.

Сели в разных углах, — яблоко за яблоком, ряд за рядом — пошла работа. Перебрали румяный штрейфлинг, взялись за антоновку, золотисто-зеленую, душистую, — нет лучше яблока в средней полосе России! И антоновка легла ряд в ряд…

Слава перебирал яблоки и посматривал на Петю. Хорошего брата послал ему бог! Папа и мама у них честные и добрые, и брат у него такой же.

— А есть ты хочешь? — спрашивает Петя.

Ведет Славу в сторожку к Филиппу Егорычу, сам достает из печи чугунок, нарезает хлеба, наливает в миску похлебку, — он и накормил Славу, и напоил чаем с медом и яблоками, и все с Петей было так хорошо и ладно, как редко бывает в жизни.

А к вечеру, собираясь обратно в Успенское, Слава набил полную пазуху самыми красивыми, самыми сладкими яблоками.

Возле Денисовых остановился.

— Ты иди, — сказал он Пете. — Я задержусь.

Взбежал на крыльцо, и опять навстречу выскочила Верка, но не спросила уже ни о чем, и тут же вышла к нему Маруся.

— Тебе, — сказал он, выкладывая из-за пазухи яблоки.

Она вернулась в избу, угостила сестер, а потом они опять сидели у реки и целовались.

Так Слава и провел время — день с Петей, вечер с Марусей…

А потом… потом приходилось уезжать в Малоархангельск и возвращаться к борьбе за дело пролетариата.

Он уже совсем собрался в дорогу, когда пришел Сосняков.

— Что ж ты меня обманул? — упрекнул он Славу. — Знай я, что ты здесь, мы бы тебя использовали…

Запряженная в тарантас, стояла у крыльца лошадь, отмахиваясь хвостом от осенних жигалок.

Побежали назад клены, взмахнули желтыми и розовыми платочками…

Последним, кого Слава видел в Успенском, были не мама, не Петя, не Маруся, а неприветливый хромой Сосняков.

«Горе с ним расхлебывать можно, — думал Слава о Соснякове, — а счастье прячь от него в себе…»

33

Ознобишин оглядел говорливую толпу делегатов перед зданием укомпарта, как полководец осматривает перед боем свои когорты. Да он и был полководцем! Пятьдесят человек! Чем не армия? И к тому же Ознобишин и его армия находились в достаточно воинственном настроении. Было о чем поспорить на губернском съезде!

Выбирали делегатов по норме, и оказалось, что это будет самая представительная делегация. В Малоархангельской организации комсомольцев насчитывалось столько, сколько во всех других, вместе взятых, уездах Орловской губернии.

Ехали все — Ознобишин, Железнов, Ушаков, руководители всех волостных организаций, и в их числе Сосняков, возглавлявший молодежь Успенской волости, Даша Чевырева, и, увы, Франя Вержбловская, ей бы и незачем ехать, но девушек маловато, и пришлось посылать Франю. Для ведения текущих дел в Малоархангельске остался Коля Иванов.

Предстояло добраться до полустанка, отстоявшего от города в десяти верстах, погрузиться в поезд и к утру прибыть в Орел.

Когда Железнов обратился к заведующему конным двором с просьбой доставить делегатов на станцию, заведующий, грузный, рыхлый, страдающий одышкой мужчина, только засмеялся:

— Вас сколько — пятьдесят? Да у меня и лошадей на всех не найдется! Ничего, дотопаете до станции пешком.

После долгих споров заведующий уступил:

— Ладно, даю экипаж для ответственных товарищей, Ознобишина и вас отвезем, а остальные пусть топают.

Ознобишин кинулся к Шабунину:

— Представляете, Афанасий Петрович? Ознобишин в пролетке, а делегаты догоняют его на своих двоих. В таких обстоятельствах я могу быть лишь замыкающим!

Шабунин, не дослушав, снял телефонную трубку и приказал:

— Отвезти на станцию всех до одного, все экипажи забрать вместе с моим, а нет лошадей, вези сам.

Лошади сразу нашлись, и все средства передвижения мобилизованы — и пролетки, и тарантасы, и дрожки, и даже допотопная линейка, оказавшаяся на конном дворе.

Шума, смеха, криков!

Вечерком, по холодку, доехали до станции, дождались поезда, билеты делегатам начальник полустанка не выдал, хоть и было написано требование, столько билетов просто на нашлось, в вагоны их пускать не хотели, тем более что все ломились в один вагон, разместились с грехом пополам, и -

Так, с прибаутками, песнями, частушками, кто сидя, а кто и стоя, допыхтели до Орла.

Вышли на привокзальную площадь.

Приземистые домишки тонули в предутреннем тумане, воздух наполнен густой, вязкой, промозглой сыростью.

Ребята точно птичья стая, прибитая ветром к земле, невесело поглядывали на грязный и хмурый вокзал. Хотелось вернуться под крышу, на скамейки и хоть чуть подремать…

— Товарищи, пошли, пошли! Доберемся до города, напьемся чаю…

Вот и губкомол!

На лестнице мрак и тишина, двери не заперты, но в серых, неподметенных комнатах тоже тишина и пустота.

— Эй, кто есть?

Сонная безлюдная канцелярия.

«Неужто придется спать на столах, как два года назад? — подумал Слава. — Не может того быть!»

В политпросветотделе кто-то спал на столе, закутанный в солдатскую шинель.

— Проснись, проснись, товарищ, пора идти на бой!…

Шинель сползла медленно на пол, и перед малоархангельцами предстал худой носатый юноша, влажные темные глаза сердито смотрели на делегатов.

Слава узнал Каплуновского, два года назад он назывался завхозом, а теперь — шутки в сторону! — начальник административно-хозяйственного отдела!

— Принимай гостей!

Каплуновский, кажется, еще не совсем проснулся.

— Откуда вы?

— С вокзала!

— Ну и надо было там дожидаться.

— Чего?

— Когда все проснутся.

— А ты что здесь делаешь?

— Я ответственный дежурный.

— Вот и устраивай нас.

— Придется подождать.

Неприветливо встречал их Орел!

Даша и Франя пристроились возле подоконника, сдвинули стулья и, положив головы друг другу на плечи, пытались задремать.

— Где общежитие?

— Общежитие отведено, но я не могу покинуть губкомол.

— Куда ж нам деваться?

— Подождите здесь…

— А селедки ты будешь раздавать? — спросил Слава, вспоминая свое первое посещение губкомола.

— Какие селедки? — высокомерно переспросил Каплуновский. — На этот раз вы будете питаться в столовой.

У Каплуновского все было предусмотрено: когда делегатам появляться, у кого регистрироваться, где обедать и ночевать, не предусмотрено было только, что поезда редко ходили по расписанию и люди были мало расположены ждать…

— Ну вот что, Каплуновский, веди нас в общежитие, — сказал Слава. — Мы устали.

— И не подумаю, — твердо заявил Каплуновский. — Я тоже устал, однако не покидаю свой пост.

— Ну и черт с тобой, — сказал Слава. — Скажи-ка тогда адрес Шульмана.

— Зачем тебе Шульман?

— Не ты, так Шульман отведет нас в общежитие.

— Секретарь губкома поведет вас в общежитие?

— А что он за персона?

— Не дам я вам адреса, не для чего его беспокоить!

Но тут Слава призвал на помощь Тужилина, механика малоархангельской типографии и лучшего организатора занятий по Всевобучу.

— Семен, помоги!

Слава и сам не знал, как Тужилин может помочь, но сила у Тужилина такая, что с ним не справиться никому.

Тужилин не раздумывал:

— Скажешь?

— Нет.

Схватил Каплуновского за руку, завел за спину и слегка выкрутил.

— Что за шутки? Брось, больно!

— Скажешь?

— Я уже сказал… Брось руку! Хулиганы…

Тужилин нажал покрепче.

— Я буду жаловаться!

— Это я буду жаловаться, — сказал Слава. — Говори адрес…

Простейший способ борьбы с бюрократизмом.

— Бро… Бросьте! Ой! Вы мне руку сломаете!

— Нажми, Сеня…

— Свиньи! Два… Дворянская, Третья Дворянская…

— Какая еще там Дворянская?

— Ну, Гражданская. Гражданская теперь.

— А номер?

— Не знаю номера. Мать у него зубной врач. Там вывеска…

Тужилин разжал руку.

— Вы ответите! — завопил Каплуновский. — Я этого так не оставлю… Мужики проклятые!

Но Слава уже манил за собой Ушакова.

— Ребята, мы сейчас. К Шульману и обратно. Не расходитесь…

Кинулись искать Третью Дворянскую.

На их счастье, зубной врач Шульман — «удаление без боли, коронки из золота», — догадалась повесить вывеску на углу улицы.

Неприветлива она, эта улица. Все дома неприязненно отодвинулись друг от друга, а кусты в палисадниках подернуты однообразной блеклой пеленой.

Но вот и вывеска на двери: «Зубной врач Р.А.Шульман».

Ушаков постучал.

— Ты же видишь — звонок!

Звонок тоненько продребезжал за дверью, в доме еще спали, долго никто не открывал, и лишь после второго звонка раздались шлепающие шаги.

Защелкали замки, дверь распахнулась, должно быть, здесь привыкли к неожиданным посетителям.

— Вы не могли прийти раньше?

В дверях пожилая женщина в домашнем халате из розовой фланели.

— Нам Зяму, — неуверенно сказал Слава. — Товарища Шульмана.

— Я понимаю, если бы у вас болели зубы, — заспанным голосом произнесла женщина. — Но к товарищу Шульману вы могли бы прийти попозже.

— Мы по делу, — объяснил Ушаков.

— Все по делу, — сказала женщина. — К нему только и ходят по делу и никогда не дают мальчику выспаться.

Наступая на нее, Ознобишин и Ушаков очутились в передней, на вешалке висело множество пальто и кофточек, а из многочисленных дверей выглядывали непричесанные женские головы.

— Он спит, спит, спит, — шептали они, и это «шпит, шпит, шпит» звучало как заклинание.

— Так что же вам нужно? — спросила женщина в халате.

— Зяму, — виновато повторил Слава. — Понимаете, мы только что приехали и нам просто некуда деваться, а товарищ Каплуновский…

— Вечно этот Каплуновский! Босяк, а не завхоз, никогда ничего не может обеспечить!

— Вы лучше скажите, — спросил он, — Зяма дома?

И снова изо всех дверей понеслось «шпит-шпит-шпит».

— Зямка! — закричал Слава. — Где ты там?!

— Можно в этом доме выспаться или нет? — услышал Слава из-за двери недовольный Зямкин голос. — Мама!

Но маме, увы, не дано было уберечь свое детище — Ознобишин и Ушаков протиснулись в комнату.

По-видимому, это была столовая, потому что широченную тахту, на которой возлежал товарищ Шульман, загораживал обеденный стол, на котором валялась разбросанная Зямина одежда.

Но больше всего Славу поразило голубое атласное одеяло, под которым изволил почивать товарищ Шульман!

Множество мыслей пронеслось у Славы в голове, и хотя Зямка закутался в одеяло по самую шею, оно обнажало истинную природу Шульмана. Революционер не имеет права спать под таким одеялом! Чего стоили речи Шульмана о классовой непримиримости в сравнении с атласным одеялом! Когда тысячи беспризорников ночуют в котлах…

Сердитое личико с вьющимися, как у барашка, черными волосами высунулось из-под одеяла и строго уставилось на вошедших:

— Это ты, Ознобишин?

Точно это мог быть кто-то другой!

Худенькая рука пошарила на стуле возле тахты и водрузила на костлявый нос неизменное металлическое пенсне. Шульман еще раз пытливо посмотрел на вошедших, соскочил с тахты, быстро натянул на худые волосатые ноги брюки, затянул ремень и, как римский патриций, величественным жестом запахнул на себе широкую, не по размеру толстовку.

В пенсне и толстовке он снова стал деловитым и непреклонным товарищем Шульманом.

— Здравствуйте, ребята, это хорошо, что вы сразу пришли ко мне, сейчас позавтракаем…

Он даже не обернулся к матери, дома его должны были понимать с полуслова.

Нет, нет, какой там завтрак! Они — завтракать, а ребята — ждать! Это не в их понятиях, все поровну: и завтраки, и ночевки на вокзалах, и дежурства на боевом посту!

Слава наскоро рассказал Шульману о том, как встретил их Каплуновский.

— Босяк! — пренебрежительно отозвался Шульман. — Ему только селедки делить, в таких делах он незаменим.

И Шульман тут же собрался в губкомол, обычаи того времени не позволяли им ни медлить, ни отделяться от товарищей.

— Мама, я пошел!

— А завтрак?

— Я должен!

Металлический язык того времени!

И не успел Шульман появиться в губкомоле, как Каплуновский тут же преобразился из ответственного дежурного в обыкновенного расторопного завхоза.

Приезжих поместили в бывшем епархиальном училище.

Кто не выспался, мог выспаться, а кто выспался, мог заняться делами.

Орловская губерния была исконно крестьянской, ее богатство — земля, торговала хлебом и пенькой, все население ее в прошлом делилось на тех, кто хлеб производил, и тех, кто хлеб продавал, поэтому из уездов на съезд понаехала преимущественно крестьянская молодежь, а город Орел представляла молодежь учащаяся, вчерашние гимназисты и реалисты.

Не успел Слава оглядеться, как его разыскал парень — копна рыжих волос, дерзкое лицо, отрывистая речь.

— Ознобишин? Из Малоархангельска? А я Рыжаков, из Ельца.

Елец единственный в губернии город, где существовала хоть какая-то промышленность, табачные фабрики и небольшой машиностроительный завод, поэтому Елец считался в губернии кузницей пролетарских кадров.

— Вам губкомол много помогает? — Слава пожал плечами, а Рыжаков продолжал: — Сыты мы ихними бумажками, менять их надо, как ты на это смотришь?

Слава смотрел положительно.

— Может, и надо, — согласился он. — Не знают они, почем пуд хлеба.

— А вот это ты ошибаешься, — возразил Рыжаков. — Очень хорошо знают, и купят, и продадут с выгодой, а вот каким трудом и потом хлеб добывается, им невдомек.

Они легко договорились — покомандовали гимназисты, и хватит, подлинные нужды молодежи от них ох как далеки! Говорунам из губкомола не приходилось ни вступать в борьбу с кулаками, ни собирать продразверстку, ни засевать солдаткам пустые поля.

Признанный трибун губкомола Кобяшев ораторствовать умел, и в его докладе в общем-то содержалось все, что нужно.

Отдал дань недавнему прошлому. Бессмертны подвиги комсомольцев в боях с полчищами Деникина. Голод и разруха не остановили движение трудящихся к победе. Ни кулацкие мятежи, ни эпидемии тифа не смогли нас сломить…

Взволнованно говорил о задачах, стоящих перед комсомолом. Восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Активное участие в субботниках. Создание товариществ по совместной обработке земли. Пропаганда агротехнических приемов земледелия. Создание кружков ликбеза. Шефство над неграмотными. Культурно-просветительная работа в избах-читальнях и библиотеках. Подготовка кадров. Учеба на рабфаках…

Нет, ничто не было упущено, и ельчане, и малоархангельцы искренне аплодировали Кобяшеву.

А сам он, круглолицый, розовощекий, уверенный в себе, стоял на трибуне, снисходительно посматривал на сидящих перед ним мужичков и учил их уму-разуму.

Съезд катился по проторенной колее, а малоархангельцы и Рыжаков вкупе с ельчанами вели между собой переговоры, кого избрать и кого провалить при выборах губкомола.

И вдруг перед заключительным заседанием объявляют: члены и кандидаты партии — на заседание фракции!

Коммунистов собрали в обыкновенном классе с партами и школьной черной доской.

— Садитесь!

За учительским столиком — типичный гимназический учитель, только что не в вицмундире, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в черной тужурке, в черных брюках — Попов, заведующий агитпропом губкомпарта.

— Итак, товарищи, предстоит обсудить состав губернского комитета. Называйте кандидатов.

Шульман назвал Кобяшева, а Кобяшев Шульмана.

Поднял руку Шифрин:

— Я бы предложил взять за основу старый состав и добавить к нему…

Рыжаков оглянулся на Славу и тоже поднял руку.

— А у вас что?

— Список…

— Давайте!

Собрание Попов вел железной рукой.

Называл фамилию и строго смотрел в зал.

— Есть отводы?

Тщетны были попытки малоархангельцев и ельчан изменить состав губкомола.

— Шифрин?

Тут уж Слава не выдержал.

— У меня есть… Он приезжал к нам в уезд накануне Десятого съезда партии. Выступал против платформ Ленина…

Вместе с Сосняковым выводил он Шифрина в Корсунском из школы.

— Но ведь он подчинился решениям съезда? — спросил Попов Ознобишина и тут же обратился к самому Шифрину: — Вы на какой позиции сейчас, товарищ Шифрин?

— На партийной, — торопливо отозвался Шифрин. — Ознобишин передергивает!

— Вот видите? — укоризненно сказал Попов и представил слово Кобяшеву.

— Шифрин порвал с отцом! Понимаете, товарищи? Порвал с родным отцом, которого захлестнула мелкобуржуазная стихия! Нашел в себе силы уйти из семьи…

Затем стал рассказывать о том, как Шифрин, выехав с отрядом для усмирения кулацкого восстания, был послан с особым заданием на станцию Змиевка, встретил по пути обоз с оружием, убедил крестьян разоружить белогвардейцев и доставил оружие в расположение Красной Армии.