29

Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.

Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.

Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:

— Как, как? — воскликнула Франя. — Дай мне это переписать!

И вдруг книжка пропала!

Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову — книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!

Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.

— Ты у меня взяла «Жемчуга»?

— А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!

— Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?

— Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!

Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.

И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.

Слава позвонил:

— Ты чего, Василий Тихонович?

— Зайди к нам…

Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.

Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.

У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.

— Ну вот я, — сказал Слава Семину. — Пришел.

— Я вызывал тебя, — поправил его Семин.

— То есть просил зайти, — поправил его Слава.

— Я вызывал тебя, — повторил Семин.

Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.

— Что у тебя ко мне? — спросил Слава. — Опять где-нибудь кулаки избили батрака?

Семин выжидательно молчал.

— Ты не очень-то важничай, — пригрозил Слава. — А то поднимусь и уйду.

Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.

Как она к нему попала?!

— Кто это? — ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.

— Не кто, а что, — поправил Слава. — Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?

— А я спрашиваю: кто это? — повторил Семин.

— Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?

Но Семин твердит свое:

— Я спрашиваю, тебе известно, кто это?

— Поэт, — говорит Слава, — Гумилев. Что дальше?

— Не поэт, а контрреволюционер, — холодно произносит Семин. — Вот это кто такой!

— Откуда тебе это известно? — недоверчиво спрашивает Слава.

— Махровый контрреволюционер, — повторяет Семин. — Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре.

Нет, так фантазировать нельзя!

— Откуда ты это знаешь?

— Навел справки.

Слава чувствует себя неуютно.

— А какое отношение это имеет к стихам?

— Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные.

«Осыпается золото с кружев… — размышляет Слава. — С розоватых брабантских манжет…» В чем здесь контрреволюция?"

Он уходит в оборону:

— А как все-таки попала к тебе моя книжка?

Но Семин не уступает:

— Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка?

— Был в Колпне, ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели меня ночевать к Федоровым, есть там такой бывший помещик, попалась мне эта книжка на глаза, и они ее мне подарили…

— То есть пытались тебя подкупить?

Слава искренне смеется.

— Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом!

— Это мне известно, — говорит Семин. — Но этот подарок я не могу рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку.

— А ты полегче, — обрывает его Слава. — Я вот пожалуюсь Шабунину! Как ты со мной разговариваешь?

— А как? — удивляется Семин. — Разве я не обязан выяснить все обстоятельства, связанные с этим Гумилевым?

— Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? — настаивает Слава.

— Изволь, — соглашается Семин. — Проходил мимо вашего общежития, зашел посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня заинтересовала…

— А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?

Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.

— Но я же не для себя, а для дела.

— Для какого это дела?

— Распространение контрреволюционной литературы.

— Шутишь?

— Нет. — Семин кладет перед собой лист бумаги. — Давай уточним, при каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.

— Это что — допрос?

— Если хочешь — допрос, дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно, что ты сам не разобрался во вражеских происках.

— В чем же это я не разобрался?

— Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.

Слава начинает нервничать, впрочем, он давно уже нервничает, — что за странная и глупая история!

Семин записывает вопрос:

— Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!

— Да.

— Кто именно?

А кто, правда, подарил ему эту злосчастную книжку? Федоров? Нет, все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в невинном характере подарка.

— Оля.

— Что за Оля?

— Племянница. Племянница Федорова.

— Это еще что за племянница?

— Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.

— Откуда?

— Что — откуда?

— Откуда приехала?

— Не знаю. Кажется, из Крыма.

— Из Крыма?

— Как будто они сказали, что из Крыма.

— А ты читал эти стихи другим?

— Читал.

— Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.

— А что в них контрреволюционного?

— А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.

— Очень жаль.

— Тебе его жаль?

— Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.

— Это тоже не нашего ума дело.

Семин берет новый лист.

— А зачем тебе эта Оля дала книжку?

— Я уже сказал, мне понравились стихи…

— А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?

— Для чего?

Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.

— Ты честно разговариваешь, Ознобишин?

— Да ты что?! — Слава вспыхивает. — Какие у тебя основания…

— Не ерепенься, не ерепенься, — останавливает его Семин. — Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.

Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…

— Значит, она никому не просила передать книжку?

— Нет.

— А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.

Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.

— В каком году издана книжка?

— В тысяча девятьсот двадцать первом.

— Где?

А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!

— Берлин.

— Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла — предстоит еще докопаться…

Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…

— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…

— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.

Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!

— Начнем следствие, заставим сознаться…

Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.

— А книжка?

Семин не спеша потянул книжку из его рук.

— Это же материал для следствия…

Он снисходительно смотрит на Славу.

— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.

Слава даже высказывает Семину свое удивление:

— Как это ты до всего докопался?

— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.

Растерянный Слава бредет в укомол.

— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…

И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.

Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.

Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.

Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!

А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.

За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…

А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.

30

На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино — Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.

А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.

— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?

А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…

О том и говорит Кузнецов:

— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.

— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…

— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!

— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…

— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?

— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?

— Он самый.

— Так он уже утонул.

— А о Водицыне слышал?

— Нет.

— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…

— Почему был?

— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.

Слава не улавливает связи между этими случаями.

— А сколько всего комсомольцев в Луковце?

— Слабая организация, человек тридцать.

— А было?

— В начале года человек шестьдесят.

— Куда ж половина подевалась?

— Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.

— А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?

Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.

— Так вы думаете…

— Я ничего не думаю, — коротко отрезал Кузнецов. — Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул — это утонул, а болезнь… Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу… Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями.

Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола…

— Хорошо, я съезжу в Луковец, — послушно говорит Слава.

— Завтра.

— Хорошо, — говорит Слава.

— А оружие у тебя есть? — заботливо спрашивает Кузнецов.

— Есть у меня наган, — говорит Слава. — Только я не очень…

Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.

— Все-таки захвати револьвер с собой, — советует Кузнецов. — Мало ли что…

На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту.

Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим…

На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: «Волостной комитет РКП(б)», а ниже приколочена гвоздиком картоночка: «Волком РКСМ».

В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.

Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет — палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.

— Мне бы председателя…

— А вы кем будете?

— Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.

— Это вы насчет чего?

— Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека…

— Спектаклев у нас давно уже не было.

— А комсомольцев у вас много?

— Ну, этих много, человек десять, должно.

— Как бы мне их найти?

— А вы сами лично кем же являетесь?

— Я секретарь. Секретарь уездного комитета.

— Значит, приехали направлять наших?

— Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.

— Понятно.

— А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.

— И это можно.

Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби.

— Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.

— Спросить бы сперва…

— Вам говорят, заходите.

Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.

— Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.

Провожатый из сельсовета распрощался:

— Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев… Славу покормили: щи, каша, молоко.

— Не прогневайтесь, не ждали гостя.

— Не знаете, комсомольцев на селе много?

— Какие у нас комсомольцы!

От деда и бабки толку мало.

— Пойду пройдусь.

— В садочек пройдитесь, у нас там благодать.

Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть…

Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.

— Вы куда? — услышал он сипловатый голос.

Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение.

— Хочу пройтись.

— Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее.

— Да вы что! — снисходительно возразил Слава. — Я с курами вместе не ложусь.

— Как знаете, как знаете…

Слава шел по малонаезженной деревенской улице.

Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке.

— Здравствуйте!

— Здрасьте…

— Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?

Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка.

— Чего ж ей не быть!

— А поблизости кто из комсомольцев живет?

Пытливый взгляд.

— А вы сами откудова?

— Из уезда я, из уездного комитета.

— У нас много комсомольцев.

— А сама не комсомолка?

— Нет… — Оглянулась по сторонам, негромко: — Комсомолка.

— А тебя как звать?

— Давыдова я, Стеша.

— А меня — Слава. Ознобишин. Может, слышала?

— Нет.

— Куда ж торопишься?

— На ганок.

— Какой ганок?

— Ну, в хоровод, на выгон.

— А мне можно?

— Кто вам не велит! — Опять оглянулась по сторонам. — Только вы сами по себе…

— А комсомольцы там тоже собираются?

— Отчего ж!

Так и дошли до выгона: впереди мелким шажком Стеша Давыдова, а чуть поодаль Слава.

На буром бревне, брошенном на лугу, сидели, прижавшись друг к другу, девушки — восемь? десять? — Слава не успел сосчитать, они разом вскочили навстречу Стеше, засмеялись, принялись тараторить; парни стояли в стороне, их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.

Слава пошел к парням, не очень-то хорошо умел он затевать разговоры, однако деваться некуда.

Поздоровался, спросил:

— Комсомольцы среди вас есть?

— А вам к чему? — поинтересовался гармонист, потом ответил: — Ну, скажем, я, и что?

— Да ничего, — сказал Слава. — Приехал проверить, как тут у вас культурная работа ведется.

Кто-то из парней засмеялся.

— Здесь самое место для проверки, — сказал гармонист. — Каждый вечер танок, сперва припевки, а потом танцы.