26

Всего три дня отпущено товарищу Ознобишину на поездку в Успенское, а сколько уже событий позади: похороны Ивана Фомича, встреча с Марусей, участие в изъятии церковных ценностей…

Только для родной матери нет времени!

Накануне отъезда он пришел домой с твердым намерением провести остаток дня с Верой Васильевной и Петей.

А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном.

— Все бегаешь, не посидишь, — упрекнула его мама. — А мне ведь не с кем посоветоваться…

Слава порывисто обнял мать.

— Я удивилась, что ты приехал, — призналась она. — До Малоархангельска неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться…

— Ты разве была в церкви?

— Ох, Слава, Слава… Где ты только витаешь? Ничего не замечаешь. А потом исчез. Ты что, ходил на поминки?

— Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна.

— Для нее это страшный удар, да она еще на сносях.

Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны, это удар для всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом.

— А где ты сейчас пропадал?

— Гулял.

Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей.

— Ты голоден?

Она накормила сына, на кухне у Надежды одни щи, но Вера Васильевна нашла в кладовушке несколько яиц.

— Поживешь дома?

Слава виновато развел руками.

— Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка.

Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера Васильевна мельком, почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей с Петей жить становится все труднее. Если бы Петя не работал наравне с Федосеем, пришлось бы еще хуже.

Перед сном Слава не выдержал.

— Мама, а Маруся Денисова еще учится? — спросил безразличным тоном. — Ей на будущий год кончать?

— Что это ты ее вспомнил? — удивилась Вера Васильевна.

— Встретил в церкви, — объяснил Слава. — Как похорошела!

— А ты заметил? — Вера Васильевна улыбнулась. — Первая на селе невеста.

— А за нее сватаются? — с тревогой спросил Слава.

— Уже не раз, — сказала Вера Васильевна. — Но она не торопится.

— И не надо, — поспешно согласился Слава. — Зачем бросать школу?

Но дальше он о Марусе говорить не захотел, принялся расспрашивать Петю о всяких деревенских новостях.

Утром пришла Надежда, позвала завтракать.

Вера Васильевна удивилась, Павел Федорович и Марья Софроновна ели отдельно от Веры Васильевны и Пети.

— Павел Федорович наказывали непременно…

Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы.

Так оно и оказалось. Для обеда рановато, но по обилию блюд ровно бы и обед: куриная лапша и отварная курица, жареная свинина на сковородке, пшенная каша, творог.

Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли от подобного изобилия.

— Ну, Вячеслав Николаевич, с приездом, — приветствовал Славу Павел Федорович. — Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается, а мы всегда рады посемейному…

Даже Марья Софроновна улыбнулась.

— Садитесь, садитесь.

— Садитесь и вы, невестушка, и ты, племяшок, — пригласил Павел Федорович Веру Васильевну с Петей.

Марья Софроновна придвинула к себе тарелку, поставила меж собой и Славой.

— Не побрезгуешь со мной с одного блюда?

Лапшу черпали из общей миски, а курицу Марья Софроновна положила себе и Славе отдельно, выбрала самые хорошие кусочки.

— Ешь, ешь, заголодовал небось в своем Малоархангельске. Тебе жениться пора, Вячеслав Миколаич. Коль пошел в самостоятельную жизнь, без женщины тебе невозможно.

— Ему еще восемнадцати нет, — вмешалась Вера Васильевна. — Даже по закону нельзя.

— Они сами себе законы определяют, — возразила Марья Софроновна. — Когда захочет, тогда и женится.

Доели курицу, принялись за кашу.

— Медку сейчас принесу подсластить, — расщедрился Павел Федорович.

Принес в кувшинчике меду, взглянул испытующе на Славу.

— А может, чего покрепче?

— Я не пью, — отказался Слава, он и вправду с тех пор, как расстался с Быстровым, забыл даже запах самогонки.

— Оно и правильно, — согласился Павел Федорович. — Божий дар зря переводить незачем.

Съели кашу.

— А я тебя вот что хочу спросить, Николаевич, — кафтан-то по всем швам трещит?

Слава сперва не понял:

— Какой кафтан?

Павел Федорович усмехнулся.

— Наше вам с кисточкой! Не понимаешь? Не может того быть! Ежели Быстров на кафтане главная пуговица, так не на что застегиваться…

Тут до Славы дошло, на что намекает Павел Федорович.

— Пуговица-то он, может, и пуговица, да теперь в пуговицах недостатка нет, найдется, что пришить.

— А может, мне тебя к своей бекеше пришить? — спросил Павел Федорович.

— Не продернется ваша нитка сквозь меня, Павел Федорович!

— Говорят, в Орле теперь вся торговля в частных руках. Сперва лавочка, потом магазин, а, глядишь, и все магазины твои. Мои родители по деревням ездили, пеньку скупали, а эвона какое хозяйство вымахали!

— Вы это к чему?

— Давай, парень, без обиняков, — сказал Павел Федорович. — Я мужик честный, а ты парень умный, чего тебе искать в твоем Малоархангельске? Быстров куда как силен был, а во что его превратили? Твоя партия похуже всякого помещика, дудишь в ее дуду, честь тебе и место, а запел на свой лад, сразу в тычки.

— И что же вы предлагаете?

— Покамест под ружьем шли, я сам тебе советовал держаться партии, а теперь можно бы ее и побоку. У тебя в уезде влияние, помоги отбить мельницу, а потом ко мне в компаньоны, мне без помощника не обойтись.

— На что это вы сманиваете Славу? — испуганно спросила Вера Васильевна.

— А на то, чтобы Вячеслав Николаевич побоку свою службу, — объяснил Павел Федорович. — Одному мне мельницу, может, и не отдадут, а в компании с вашим сыном мы ее заполучим, образуем какое-никакое трудовое товарищество по размолу муки высшего сорта, я на себя производство, а сына вашего в бухгалтера…

— А дальше?

— А дальше — вторую мельницу. Власть будет отступать, а мы подталкивать… — Павел Федорович облизал ложку. — Думаешь над моими словами? Побаловался, пошумел… На то и молодость! Однако взрослому человеку требуется что-то более прочное…

Слава молча собирал в миску куриные кости.

— Куда это? — удивленно спросил Павел Федорович.

— Для Бобки, — объяснил Слава. — Давно с ним не виделся. Пойду отнесу.

— Напрасно, — сказал Павел Федорович с усмешечкой.

— Почему напрасно?

— Пристрелили, — сказал Павел Федорович не без ехидства. — Невзлюбил свою хозяйку, вот Марья Софроновна и не захотела его кормить…

— Пойдем, мама…

— Я даже не знала, что Бобку собираются застрелить, — виновато сказала Вера Васильевна, выйдя в сени. — Я бы отдала его кому-нибудь…

— Она никого не пожалеет, держись ты от них подальше.

— Ты уедешь сегодня?

— Обязательно.

— Я хотела тебя попросить…

— О чем?

— Зайти к Ирине Власьевне.

— Это я и думаю сделать…

В тысячный раз перешел он по камням Озерну, поднялся в гору, садом пошел к школе.

Сад все такой же общипанный и ободранный. Шелестят лиственницы, привезенные откуда-то издалека помещиками Озеровыми. Цветут яблони, ветки на яблонях обломаны…

«Это Маруся обломала», — подумал Слава, только ей и могло прийти в голову проводить Ивана Фомича яблоневыми бело-розовыми цветами.

Слава вошел в школу. Пусто и чисто. Как всегда. Ступил на лестницу. Деревянная ступенька чуть скрипнула.

— Кто там?

— Это я, Ирина Власьевна.

Она узнала его голос.

— Слава?

Вышла из своей комнаты, но к себе не позвала, пошла в класс, тот самый класс, в котором еще недавно занимался Слава.

Полуденное солнце заливало класс неистовым светом, парты, окрашенные яркой охрой, ярко сияли, и даже черная классная доска блестела.

— Я была уверена, что вы зайдете, — звонко сказала Ирина Власьевна.

До чего же не соответствовали звонкому и ровному ее голосу тоскливые и пронзительные глаза!

Слава заставил себя заговорить:

— А как… как же все произошло?

— Сперва думали, простуда. Привезли из Покровского врача. Оказалось, брюшной тиф. Врача привезли слишком поздно, да у него и не было лекарства. Прободная язва…

— Он очень страдал? — почему-то шепотом спросил Слава.

— Не знаю…

И вдруг Слава понял, что ему следовало приехать раньше. Он ничем не мог помочь, зато Иван Фомич мог бы ему помочь. В чем? Он не знал, в чем…

Ирина Власьевна стала рассказывать о последних днях Ивана Фомича.

— Сперва мы не думали, что он так тяжело болен. Он много говорил о школе. О ремонте, о покупке новых учебников. Говорил, что попросит вас выписать из Москвы какие-то пособия…

Никитина не стало, а пособия и учебники, о которых он беспокоился, все равно нужны…

— А что вы собираетесь делать? — спросил Слава. — Может быть, нужна моя помощь?

— Нет, спасибо, — отказалась Ирина Власьевна. — Я уеду. Евгений Денисович какую-нибудь школу мне, конечно, даст, но все это уже не то.

— Хотите, я поговорю с Шабуниным? — предложил Слава. — Вас оставят здесь.

— Но Ивана Фомича я не заменю! — возразила Ирина Власьевна. — Нет, уеду… — Она вопросительно взглянула на Славу. — А сами-то вы что собираетесь делать?

— Ближайшие годы я посвящу комсомолу…

— А учиться?

— Конечно, — неопределенно ответил он. — Учиться тоже…

Ирина Власьевна испытующе смотрела на Славу.

— Вот что я хочу еще вам сказать… Не от себя. Вспоминая вас, Иван Фомич говорил лишь одно: все бы ничего, но ему не хватает образования.

Иван Фомич и после смерти подталкивал его к университету.

27

Слава постучал, ему не ответили, за дверью голоса, о чем-то спорят, постучал снова, и снова не ответили, приоткрыл дверь, заглянул — как всегда, у Шабунина народ, вошел, встал у стены.

Шабунин ребром ладони стучал по столу.

— А ты достань, достань, — твердил он, со злой усмешкой глядя на стоящего перед ним мужика с обвислыми рыжими усами. — Налог вы соберете, о том разговора нет, а остальной хлеб? На базар? Вы торговать научитесь!

— Девки румяна спрашивают, кольца…

— Вот я и говорю: достань!

— Дык откуда ж взять? — спросил рыжеусый с отчаянием.

— "Дык, дык", — передразнил Шабунин. — Поезжай в Орел, на складах полно этой дребедени…

Тут, перебивая рыжего, в разговор встрял пожилой мужчина в тужурке из синего сукна.

— А нам чего?

— А вам керосин давно пора вывезти с Верховья, — отрезал Шабунин. — Провороните хлеб, вызовем в уком…

Шабунин заметил Славу, он все замечал, только притворялся иногда, что не замечает.

— Тебе чего?

— Я попозже.

— Пришел — говори.

Шабунин никогда ничего не откладывал на «попозже», его слова прозвучали как приказ.

— Я насчет Колпны…

— Что там?

— Нет базы для пропаганды. Жалуются ребята, негде собираться, говорят. Везде народные дома, читальни, библиотеки, а у нас только околицы да завалинки, говорят.

— А вы чего смотрите? Езжай в Колпну, найди помещение и оборудуй нардом. Есть же там какие-никакие помещички. Поставь вопрос перед волисполкомом — помещиков выдворить, дом забрать…

— А куда выдворить?

— Это уж их забота. Грабь награбленное. Я, конечно, шучу, но не может быть, чтобы в Колпне не нашлось подходящего помещения. Да не на один день поезжай, а подольше, возьми кого-нибудь себе в помощь. Чтобы не просто ткнуть пальцем: вот вам дом, а осмотрись, привлеки народ, поищи в местных учреждениях мебель, обойдутся в исполкоме и без кресел. Поищите книги из помещичьих библиотек, заинтересуйте учителей, словом, чтобы все честь по чести, людям надо не указывать, а помогать.

— Значит, ехать?

— Иди на конный двор. Верхом-то ездил?

— Спрашиваете!

— Пусть тебе оседлают коня — обойдешься без пролетки, и сыпь в Колпну.

На конном дворе дали иноходца, крупного, в яблоках.

Слава собрался за полчаса; в укоме договорился, что днем позже выедет в Колпну Ушаков, вдвоем они всю волость расшевелят; ремнем привязал к седлу портфель и поскакал вроде как бывалый кавалерист — ноги в стременах, пришпорил бы, да нет шпор!

Миновал последние дома, дорога потянулась меж овсов, зеленые кисти клонились к земле, среди зелени лиловел мышиный горошек.

До чего ж хорошо в поле! Впереди небо и позади небо, и сам он летит в неведомые края!

Если бы не конь! Споткнулся о выбоину, и тупой болью отдалась та выбоина, передняя лука трет и трет, хоть слезай и иди пешком…

Слава попридержал лошадь, качнуло вправо, качнуло влево — ох, дьявол, до чего больно! — оглянулся, нигде никого, только коршун висит в небе, да свистят в поле кузнечики.

Перекинул ногу через седло, свесил ноги на одну сторону, как амазонка, никто не видит, а так легче, и подумал, что «до Колпны еще ой-ой как далеко».

Впереди телега, на телеге баба в желтом платке.

Снова ноги в стремена, даже рысью промчался мимо бабы.

То вприскочку, то еле-еле тащась, то боком затемно добрался Слава до Колпны.

Торчали старые ветлы, а за ветлами лежало село, тускло светились окна, и в отдалении повизгивала гармошка.

Слава медленно двигался по сельской улице. Мимо, хихикая, прошли девки. Выбежал из подворотни пес и тут же скрылся.

Двухэтажный дом волисполкома, низ кирпичный, верх деревянный, сразу видно, строен торговцем, внизу три больших окна закрыты ставнями, а наверху все окна освещены.

Слава соскочил с коня, привязал повод к столбу, поднялся по неосвещенной лестнице на второй этаж.

Он нашел Заузолкова, председателя Колпнянского волисполкома, они встречались в Малоархангельске, и Заузолков тоже сразу узнал Ознобишина.

— По молодежным делам или еще что? — спросил он, пожимая гостю руку.

— Можно сказать, и так, и эдак, — отозвался Слава. — Жалуется на вас молодежь. Нет у них крыши…

— На нас, а не на вас? Дитя не плачет, мать не разумеет… — Он снисходительно смотрел на Ознобишина. — Покалякаем завтра утром. Сегодня у нас исполком заседает. Делим косилки и жатки…

— Между кем делите? — поинтересовался Слава.

— Собрали по волости, у кулачков отобрали лишнее, в помещичьих экономиях кое-что осталось. Вот и раздаем сельсоветам, чтоб помогли бедноте. Куда ж нам тебя определить на ночевку? — задумался он. — Тут у нас разговоров до утра!

— Да я здесь где-нибудь, — предложил Слава.

— Зачем? — возразил Заузолков и поманил к себе человека в солдатской фуражке. — Товарищ Крептюков, председатель сельсовета, Иван Афанасьевич, — представил. — А это молодежный секретарь с уезда товарищ Ознобишин. Будь ласков, Иван Афанасьевич, отведи товарища Ознобишина… К Федорову. Пожалуй, так сподручней всего. Попроси Евгения Анатольевича принять гостя как положено.

Крептюкову, должно быть, не впервые приходилось водить приезжих по указанному адресу, он выжидательно посмотрел на гостя из Малоархангельска, а Заузолков тут же отошел и вмешался в чей-то спор.

Слава вновь очутился на улице.

— Ваш? — спросил провожатый, указывая на коня. — Забирайте с собой.

Свернули в проулок в сторону от села, Крептюков вывел приезжего на широкую аллею, в темноте Слава не мог рассмотреть таинственно шелестящие деревья.

Шли долго, Слава успел и звезды пересчитать, и лермонтовские стихи вспомнить…

Наконец спросил:

— А Федоров — кто он такой?

— Как вам сказать… Помещик, — ответил Крептюков.

— Помещик? — испугался Слава. — Зачем же к нему?

— А мы у него часто ставим приезжих, — равнодушно пояснил Крептюков. — Евгений Анатольевич не хотят с нами ссориться, приезжие остаются довольны.

— И что ж это за помещик? — спросил Слава.

— Обыкновенный, — продолжал объяснять Крептюков. — Десятин сто было, сад, коров с десяток. Землю забрали, коров тоже, а дом и сад пока при нем.

За деревьями показался дом, не то, чтобы очень большой, однако заметный, с широким балконом, с колоннами, с полукруглыми высокими окнами, слабый свет лился из-за опущенных штор.

Крептюков постучал в окно, штора тотчас отдернулась, мелькнуло чье-то лицо, отворилась дверь.

— Кто там? — послышался хрипловатый голос.

— Это я, Евгений Анатольевич, — отозвался Крептюков. — Принимай гостя.

— Пожалуйте.

— Да нет, я пойду, — сказал Крептюков. — Привел к тебе человека. Из Малоархангельска. Слышал небось про комсомол? А это у них самый главный. Приюти на пару дней.

— Разумеется, — приветливо отозвался хозяин. — Милости просим.

— А я пошел, — сказал Крептюков. — Дела еще. Бывайте!

Он сбыл приезжего с рук и скрылся в темноте.

— Заходите, — пригласил гостя хозяин и шире распахнул дверь. — Не споткнитесь о порог…

Слава переступил порог.

«Логово врага», — мысленно и не без иронии произнес он.

Но логово оказалось таким милым и привычным, что на него сразу пахнуло чем-то знакомым, давнишним и домашним. Настоящая столовая, в каких ему приходилось бывать в довоенной Москве. Обеденный стол, стулья с высокими спинками, старинный буфет, картины, круглая висячая лампа под белым стеклянным абажуром, скатерть на столе, блеск самовара, вазочки с вареньем и печеньем…

Самому Федорову за пятьдесят, вдумчивые глаза, седая бородка. Супруга помоложе, пышные волосы, легкий румянец, приветливая улыбка. Две барышни-погодки лет по двадцати. Дочери, конечно…

Нравилось ему и как Федоровы одеты — и серая тужурка на хозяине, и темный капот на хозяйке, и ситцевые платья на девушках.

— Давайте знакомиться, — сказал хозяин дома. — Меня зовут Евгений Анатольевич. А это моя супруга, Екатерина Юрьевна. А это Оля и Таня. Как у Лариных. А вас как?

— Вячеслав.

— А по батюшке?

По отчеству его редко называли, только незнакомые мужики да Федосей с Надеждой в Успенском.

— К чему это?

— Лет вам мало, но вы уже начальство.

— Какой я начальник!

— А к нам только начальников и приводят.

— Николаевич.

Иронии в тоне Федорова Слава не уловил, и если она имела место, то относилась больше к собственной незавидной участи принимать всех, кого ему ни пошлют.

— Со мной лошадь, — нерешительно сказал Слава.

— А мы ее в конюшню. Овса, извините, нету, а сена сколько угодно.

— Присаживайтесь, — пригласила хозяйка. — Позволите чаю?

«Какая милая семья», — думал Слава.

Легко завязался разговор: о газетах, о новостях, о том, как трудно налаживается мирная жизнь…

Узнав о том, что Ознобишин родом из Москвы, заговорили о столице, вспомнили театры, музеи. Федоровы, и отец, и мать, пожаловались, не знают, как быть: дочери Тане надо продолжать образование, и боятся отпустить одну; выяснилось, что Оля — племянница, недавно приехала из Крыма, тоже собирается в Петроград или в Москву; барышни поинтересовались, собирается ли учиться Слава…

Такой разговор мог возникнуть в Москве с любыми родственниками Славы, окажись он среди них: все вежливы, тактичны, доброжелательны.

Федоров посетовал на свое положение.

— Помещик, — сказал он с иронией. — Представитель дворянского оскудения.

Разорился еще его отец, оставалась какая-то земля, но и с той пришлось расстаться. Слава богу, сохранился дом. Он всегда был лоялен к новой власти. Теперь вся надежда на университетское образование. Он филолог.

— Буду проситься в учителя. Если возьмут.

Федоров достал из кармана часы, нажал пружинку, часы тоненько прозвонили четверть двенадцатого.

— Поздно, — сказала Екатерина Юрьевна. — Устроим вас в кабинете.

В резных шкафах стояли книги, не какие-нибудь редкие старинные книги, обычная библиотека среднего русского интеллигента начала двадцатого века. Издания Вольфа, Девриена, Маркса, литературные приложения к «Ниве», Шеллер-Михайлов, Писемский, Гарин, Гамсун, Ибсен, Куприн, сборники «Просвещения», «Шиповника», томики Блока, Гофмана…

Славе расхотелось спать.

— Можно посмотреть?

— Сколько хотите!

Постелили ему на диване, поставили на письменный стол лампу, пепельницу.

— Курите?

— О нет!

— Тем лучше.

Слава остался один. Спать не хотелось. Он чувствовал, что влюбляется… Таня нежнее, серьезнее, Оля непосредственнее, веселее, смелее. Он выбрал Ольгу. И еще подумал, что обеих принял бы в комсомол. Таких девушек не хватало в комсомоле. Они могли бы участвовать в спектаклях и даже руководить какими-нибудь кружками.

На какое-то время Слава забыл о том, что ночует в помещичьем доме и, возможно, среди классовых врагов.

Взгляд его рассеянно скользил по книжным корешкам, на краю стола лежала раскрытая книжка. Стихи. Кто-то их недавно читал.

Посмотрел на обложку: "Н.Гумилев. «Жемчуга». Слава не помнил, попадался ли ему когда-нибудь такой поэт. Нет, не попадался, такие стихи он запомнил бы…

До чего красиво! Разделся, лег. Никогда в жизни не приходилось ему спать на таких тонких льняных простынях, чуть подкрахмаленных, чуть шуршащих…

Он прочел стихи еще раз, еще и… заснул, осыпаемый золотой пылью, сносимой ветром с драгоценных брабантских кружев.

28

Ярко светило солнце, и кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь.

Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул — за дверью стояли Оля и Таня.

— Умывайтесь скорее и приходите завтракать.

Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца.

Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей.

И вместе с ветром заглянул Панков.

— Славка!

— Васька!

Василий Панков — секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением.

— Здравствуйте, — небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: — Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем!

Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин.

— Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой!

Слава виновато встал из-за стола, — прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, — и пошел в кабинет за вещами.

Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля.

— Задержитесь, приходите ночевать, — пригласил Евгений Анатольевич. — Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя.

Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке.

Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью.

В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти.

— Что за книжка? — спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю.

— Стихи, — быстро проговорила Оля. — Гумилев.

— Понравилась? — спросил Евгений Анатольевич.

— Ах, очень! — вырвалось у Славы. — Я их ночью читал…

— Ну, если эти стихи вам так нравятся… — сказал Евгений Анатольевич, — можно бы…

— Это моя книжка! — перебила его Оля.

— Вот я и говорю, — продолжал Евгений Анатольевич. — Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю…

Оля колебалась лишь одно мгновение.

— Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите!

Слава был не в силах отказаться от такого подарка.

— Большое спасибо, — сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову.

Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело.

Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал.

— Ага, это вы, — сказал Заузолков, не поднимая головы. — Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам?

— У меня поручение от укомпарта, — строго произнес Слава. — Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне.

Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола.

— Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, — одобрительно отозвался Заузолков. — Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь.

— А вы потесните помещиков.

— Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. — Он вышел из-за стола, позвал Панкова. — Пошли, Панков, искать вам резиденцию! — Стремительно затопал по лестнице. — Нет у нас сурьезных помещиков, — на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. — Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут… Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел…

Начали с Кульчицких.

Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах.

Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно.

— Товарищ председатель, — не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. — Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну…

Заузолков гавкнул на него:

— А на что вам коммуна?

— А как же? — улыбнулся бывший помещик. — Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами…

Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух.

— Годится?

Ответа не требовалось.

— Ну а теперь к графине…

Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села — вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном.

Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима.