Славе казалось, что говорит он очень правильно и убедительно, но только он сам и слушал себя. Даша молчала, сказать Даше, по существу, нечего, и в его голосе нарастала все большая и большая неумолимость.

А Даша поднялась, привернула в лампе фитиль, на стекло оседала копоть, но уже не села на стул, а прислонилась к стене, и Слава впервые заметил, насколько она рослее, крупнее и старше его самого.

«И ведь верно, года на три старше меня, — подумал Слава. — Уже взрослая…»

— Послушайте и вы меня, — неторопливо, ничуть не смущаясь, сказала Даша. — Конечно, вы можете отнять у меня комсомольский билет, но в комсомоле-то я останусь? Я ведь пришла в комсомол не затем, чтобы стать секретарем волкомола, я в комсомол вступила, чтобы вместе со своим батей бороться… Я против богачей, но я тоже хочу хорошей жизни, хочу быть сытой и хочу, чтобы дети мои тоже были сытыми. Я нашла себе парня, я нашла, а не он меня, потому что первого попавшегося парня я бы до себя и не допустила, он совсем простой и даже вторую ступень не кончил, обыкновенный мужик, но он будет мне верным мужем и не побоится никакой работы. Даже не знаю, станет ли он коммунистом. Не машите, не машите руками…

А Слава и не махал… Или не заметил, как махал?

— Отберете билет? — продолжала Даша. — Ваша воля. Только я его получу обратно, потому что я тоже за Ленина. Я ведь в сторону не ухожу и буду бороться за нашу власть. — Она еще прикрутила фитиль, лампа опять начала коптить, должно быть, в ней было мало керосина. — А теперь послушайте насчет церкви. Я хочу, чтоб меня уважали на селе, потому что трудно бороться, не пользуясь уважением людей. А если я стану жить с мужем невенчанная, бабы начнут называть меня гулящей, в деревне не привыкли, чтоб мужик с бабой сходились просто так, без обряда. Вот потому-то и я… Моя бабка венчалась, мать венчалась, и я обвенчаюсь в церкви. Не потому, что верю, а чтоб люди видели, что я не для баловства иду замуж, а всерьез. Может, через двадцать лет я сама не пущу свою дочь в церковь, да она и не пойдет за ненадобностью, а сейчас это надо, потому что если какая-нибудь баба не окрестит сейчас ребенка в церкви, вся деревня будет дразнить его выблядком…

Грубое слово, оно не прозвучало в ее устах грубо, оно лишь выражало тревогу за себя, за будущих своих детей, за уважение людей, которое она не хотела терять.

Слава был не согласен с ней, и все-таки в чем-то она была права.

— Но ведь мы же должны, пойми ты это, должны строить новое общество, — с отчаянием выкрикнул он.

— Должны-то должны, только я не знаю, какое оно еще будет, это новое общество, — сказала Даша. — Вот намедни была я в городе, зашла в женотдел, дали мне там штук десять книжонок — какая семья должна быть в коммунистическом обществе, велели раздать девчатам, а я прочла и ни одной не раздала — такой в ней стыд, разве что отдам ребятам на курево.

Обращенье к книжкам всегда укрепляло позиции Славы, он сразу ухватился за повод перевести спор на книжные рельсы.

— Что за книжка? — деловито осведомился он. — Раз дали, так не ошиблись, знали, что давать.

— Не запомнила названия, — сказала Даша. — Только там говорится, что семью надо разрушать, детей воспитывать в интернатах, а мужчинам и женщинам жить в свободной любви.

Слава так и не понял, о какой книжке толкует Даша, ему не верилось, что такая книжка существует, похоже, Даша чего-то напутала.

— А я с этим несогласная, — сказала Даша с внезапно прорвавшейся горячностью. — Я мужа менять не собираюсь и сама буду растить своих детей, хоть бы вы выгнали меня за это из комсомола.

— Пойми, это невозможно, чтоб комсомолка пошла венчаться в церковь, — повторил Слава. — Это ослабляет наши позиции.

— А разве я смогу остаться на комсомольской работе, если меня будут называть гулящей и все девки будут держаться от меня в стороне? — возразила Даша. — На гору, Вячеслав Николаевич, не всегда поднимешься по прямой, иногда и кругаля приходится дать, чтобы подняться!

Она возражала с такой убежденностью, что до Славы наконец дошло, что ему не удастся ее уговорить.

— В таком случае придется тебя исключить, — упрямо повторил он.

— Ваша воля, — повторила, в свой черед, Даша, но покорности в ее голосе не прозвучало.

Оба молчали, говорить больше как будто не о чем.

Даша натянула на голову платок и заговорила другим, более естественным и даже веселым голосом:

— Я свое обещание помнила, и вы свое не забыли, спасибо и на том, только вы, должно быть, на мою свадьбу не останетесь?

Слава развел руками…

— Я понимаю, — согласилась Даша. — Вам-то уж никак нельзя на мою свадьбу остаться… А ночевать-то где будете? Ни у меня, ни у жениха… — Она вдруг нашлась: — Подождите здесь, пришлю сейчас Кузьмина, он вас устроит. Вы не беспокойтесь, он хорошо вас устроит, он у нас дошлый.

— Только мне бы уехать пораньше, — предупредил ее Слава. — До света. Так лучше.

— И это понимаю, — согласилась Даша. — Кузьмин вам и лошадь подаст.

Поправила платок, застегнула жакет, протянула Славе руку.

— Попрощаемся или… — На мгновение запнулась и со смешочком спросила: — Или погребуете?

Слава пожал ей руку, несмотря на упрямство, она внушала к себе уважение.

— Ну, пока, не обижайтесь.

Даша исчезла. Лампа коптила. На душе было паршиво, миссия его провалилась, пережитки прошлого оказались сильнее его доводов.

Слава вышел на лестницу. В замочной скважине торчал ключ. Слава запер дверь, внизу, в канцелярии, никого уже не было, одна сторожиха, бабка с очками в железной оправе, сидела у грубки и вязала чулок. Слава отдал ей ключ, сел рядом.

— Вы к Даше приезжали? — спросила сторожиха.

— К Чевыревой, — подтвердил Слава.

— Сурьезная девушка, — сказала сторожиха. — Не поддалась?

— А вы откуда знаете? — удивился Слава.

— По вас видно, — сказала сторожиха. — Ведь вы ей начальство?

— Допустим, — согласился Слава.

— А то зачем бы вам приезжать? — сказала сторожиха. — Обламывать, чтоб не уклонилась.

Слава промолчал.

— А она уклонилась, — продолжала сторожиха. — Потому ей здесь жить.

Их беседу прервал Кузьмин.

Он улыбался, глаза блестели, родинка возле носа набухла, должно быть, успел уже выпить стакан-другой первача.

— Пошли, Вячеслав Миколаич, — позвал он Славу. — Устроил я вам ночку что надо!

Вышли на улицу. Мороз. Поздний вечер. Мигают звезды, одна голубей другой. Хрустит снег. Лают псы. Несмотря на мороз, на позднее время, доносятся взвизги гармошки, может быть даже от избы Чевыревой. Село еще не спит, слышны голоса, попадаются навстречу прохожие.

— Хорошо, Вячеслав Миколаич? — спрашивает Кузьмин.

— Что — хорошо?

— Жить хорошо. — Кузьмин удовлетворенно усмехается. — Мороз, а нам тепло, и покушать найдется что…

— Мы куда? — спрашивает Слава.

— Куда надо. Да вы не беспокойтесь, в плохое место не отведу.

— А все-таки?

— Есть тут одна вдова — самое подходящее место.

Идут некоторое время молча.

— Погоди-ка, Кузьмин, а это не за тебя Даша выходит? — вдруг спрашивает Слава.

— Да вы что? — Кузьмин даже как будто обижается. — Пойдет она за меня!

— А чего ж ты у нее на побегушках?

— При чем тут побегушки? — Обида уже явственно звучит в его голосе. — Первый помощник я у Дарьи Ивановны.

— По какой же это линии?

— По комсомольской!

Очень уж беспечен Кузьмин для комсомольского работника.

— Ты кем в волкоме?

— Экправ.

Экономическо-правовой отдел… Та же должность, какую занимал Саплин в Успенском.

«Не везет нам с экправами, — думает Слава. — В Успенском Саплин, здесь Кузьмин. Несерьезный какой-то!» Впрочем, никаких грехов за Кузьминым Слава не знает. Разве только что приехал звать его на церковную свадьбу…

— Батраков-то у вас не очень прижимают? — осведомляется Слава по долгу службы, хотя вопрос этот совсем не ко времени, да и без ответа Кузьмина он знает, что с охраной интересов молодых батраков у Чевыревой все в порядке.

Кузьмин вздыхает.

— Говорил я вам, что не поддастся наша Дарья Ивановна. Коли что решит, ее уже не свернуть.

— А мы тоже решим, — жестко говорит Слава. — Исключим за такое дело из комсомола.

— И глупо, — говорит Кузьмин. — У нас, знаете, как ее слушают? И бабы, и даже старики, вся в батьку.

— А идет на поводу у отсталых элементов?

— А она не идет, — объясняет Кузьмин. — Только в деревне гражданский брак еще преждевременное дело, сойдись она просто так, народ от нее сразу отшатнется.

Вот и Кузьмин рассуждает так же, как Даша. Ее влияние, что ли? Идиотизм деревенской жизни.

— Пришли, — объявляет Кузьмин.

Аккуратный бревенчатый дом в два окна, на окнах занавески, за занавесками свет.

— Кто такая? — спрашивает Слава.

— Да есть тут одна, — неопределенно отвечает Кузьмин. — Мужа в войну убили, детей нет, живет помаленьку.

Несильно стучит по стеклу.

Гремит щеколда, приоткрывается дверь, звонкий голос:

— Заходите, заходите!

Их ждали, в избе тепло, светло, чистенько, стол накрыт рушником, тарелки с капустой, с мочеными яблоками, с накрошенным салом, зеленая склянка…

— Вам будет здесь хорошо, — говорит Кузьмин. — Раздевайтесь.

Да уж чего лучше!

Все прибрано, все на месте, на окнах ситцевые занавески с цветочками, в углу над столом иконы, веселые, цветастые, на стене картинка, опять же цветочки, и портрет Луначарского.

Но лучше всего сама хозяйка. Может, и вдова, но такую вдову всякий мужик любой девке предпочтет. Молода, красива, приветлива. Лет двадцать пять ей, ну, может, на год, на два больше.

Кузьмин тоже раздевается.

Хозяйка подает гостю сложенную лодочкой ладонь.

— Будем знакомы.

Кузьмин перехватывает взгляд Славы.

— Аграфена Дементьевна, — называет он хозяйку.

— Груша, — поправляет хозяйка. — Закусите…

Достает из печки миску, щи заранее налиты и поставлены в печь, чтобы не остыли, наливает в тарелку, ставит перед гостем.

— Горяченького, с морозцу.

— С морозцу и покрепче пойдет!

Кузьмин разливает самогон, и хозяйка без ломанья берет свою стопку.

Слава свою отодвигает.

— Я не пью.

Хозяйка тянется со стопкой к Славе.

— Со знакомством?

— Нет, нет, не пью, — решительно повторяет Слава.

Хорошо бы он выглядел, приехал по принципиальному делу и пьет после неудачи самогон!

— Ну а мы выпьем, — радостно произносит Кузьмин, чокается с хозяйкой, и оба с аппетитом пьют.

Кузьмин с хрустом разламывает яблоко.

Ест он так аппетитно, что и Слава берет яблоко.

— Кушайте, кушайте, — заботливо угощает хозяйка. — Сама мочила, у меня свой ото всех секрет.

Но дросковский экправ пьет очень аккуратно, опрокидывает еще одну стопку и встает.

— Отдыхайте, — говорит он Ознобишину. — Приеду завтра чуть свет.

Кузьмин одевается и, подавая Ознобишину руку, как-то насмешливо вдруг говорит:

— С гражданским браком!

Слава не понимает, чему он смеется, да и Аграфена Дементьевна тоже, кажется, не понимает.

— Будем стелиться, — говорит она, оставшись вдвоем с гостем.

Кладет на лавку кошму, накрывает чистейшей простыней, стеганым одеялом, взбивает подушку.

— Спите спокойно, свет можно гасить?

Задувает лампу, уходит за занавеску, там у нее кровать.

Слышно, как раздевается.

Минута, другая…

Тишину нарушает томный голос:

— Вас звать… Вячеслав Николаич?… Вячеслав Николаич, захочется на двор, из избы не ходите, у порога ведро…

Слава не спит, и хозяйка не спит. Тишина. Аграфена Дементьевна вздыхает. Тишина.

— Вам не холодно, Вячеслав Николаич?

До чего заботлива!

— Нет, спасибо, Аграфена Дементьевна.

Опять тянутся минуты.

— А может, холодно? — еще раз осведомляется Аграфена.

Далось ей!

— Нет, — говорит Слава. — Мне хорошо.

Молчание.

— А то идите ко мне — слышит он зовущий хрипловатый голос Аграфены. — Вдвоем теплее.

Слава не отвечает.

Теперь понятно, почему Аграфена не постелила ему постель помягче, она и не рассчитывала, что он останется спать на лавке.

— Вячеслав Николаич! — окликает его еще Аграфена. — Не заплутайтесь в темноте…

Слава молчит.

Тишина.

Аграфена громко вздыхает.

— Ну, бог с вами…

Обиды в ее голосе нет, скорее равнодушие.

Слава слышит, как она возится за занавеской, как затихает. Вот что значат слова Кузьмина — с гражданским браком! Как все просто и… противно.

Не так все это просто, как кажется Кузьмину или этой… Аграфене. Красивая, молодая и… бессовестная. Не мог бы он жениться на такой женщине. Где-то в глубине сердца он начинает понимать Дашу. «Ты поступаешь неправильно, но все же я тебя понимаю». Как это она сказала? «В гору не всегда поднимаешься по прямой, иногда и кругаля приходится дать». Может быть, она и права.

Славе не спится. А за занавеской — спит или не спит?… Славе сейчас очень одиноко. Позови его Аграфена еще раз, он пойдет к ней. Пойдет или не пойдет? Только Аграфена заснула. Сопит. Спит.

Какие-то голоса доносятся до него, приближаются, нависают над ним…

— Вячеслав Николаич! Вячеслав Николаич!

Звонкий приятный голос называет его по имени.

Он открывает глаза. Над ним наклонилась хозяйка… Чего она от него хочет? В комнате горит лампа. Сама Аграфена в платке и ватной жакетке.

— Что вам?

— Приехали за вами, пора.

Хлопнула дверь, появился Кузьмин.

— За вами, Вячеслав Миколаич, собирайтесь.

Слава вскочил, торопливо привел себя в порядок.

— Да, да, поехали.

— Еще только светает, — певуче произносит Аграфена. — Позавтракайте.

— Нет, нет, — отказывается Слава. — Спешим!

— Хоть молочка выпейте. Только что подоила. Парного. Пользительно.

Слава смущенно смотрит на Аграфену — сердится или смеется?

Но не замечает ни того, ни другого, приветлива, ровна, даже ласкова.

Кузьмин бросает испытующий взгляд на Аграфену, потом на Ознобишина.

— Налей, налей, — говорит он Аграфене. — И мне, и ему.

— А может, тебе погорячей? — весело спрашивает Аграфена.

— Нет, — отказывается Кузьмин. — Молока. Дорога дальняя, в сон себя вгонять незачем.

Напились молока с ржаным хлебом, оделись. Слава полез в карман:

— Сколько с меня?

Аграфена отмахнулась.

— Да бросьте вы!

Кузьмин потянул Славу.

— Уж мы как-нибудь сами, не вы к нам, а мы вас звали…

Слава подошел к Аграфене, протянул руку, она выглядела еще красивее, чем вечером, — черные глаза с поволокой, брови вразлет, нежный румянец…

— Спасибо вам, Аграфена Дементьевна.

Она ласково пожала ему руку.

— Заезжайте еще.

Перед домом все те же санки, запряженные все той же парой лошадей.

Кузьмин взмахнул кнутиком, Слава его придержал.

— Свадьба-то у Даши когда?

— В обед.

— А сейчас Даша где?

— Где ж ей быть, дома.

— Заедем к ней на два слова.

— А вы не обидите ее? — забеспокоился Кузьмин. — Не надо бы в такой день.

— Нет, нет, — заверил Слава. — Я ее не обижу.

Подъехали к Дашиной избе — невзрачная у нее изба по сравнению с Аграфениной, Кузьмин забежал в дом, и тут же, кутаясь в плисовую жакеточку, выбежала из сеней Даша.

— Что, Вячеслав Николаевич?

— Ничего, — сказал он. — Я только хочу… Я понял… — Он совсем запутался. — Одним словом… будь счастлива! — Отвернулся и поторопил Кузьмина: — Поехали!

Не слышал, что ответила Даша.

А может, и вовсе не ответила?

Кузьмин не спеша погнал лошадей.

Слава оглянулся…

Рассветало, розоватая кромка едва проступила на горизонте. Тоненькая девичья фигурка чернела с краю дороги. У Славы сжалось сердце, такой беззащитной и одинокой казалась Даша.

Он подумал, что они никогда уже больше не встретятся. Хотя это было маловероятно. Придется же вызывать ее на заседание укомола.

Что будет с ней дальше? Как сложится ее судьба? Ничего этого Слава не знал. Не дано это ему знать. Ну, то, что выйдет замуж, как и задумала, в этом он был уверен. Но он не знал даже, исключат ли ее из комсомола. Не знал, что родит она трех детей. Не знал, что через несколько лет Дашу выберут председателем сельсовета, а муж, как был, так и останется рядовым колхозником, что будет жить она с мужем в любви и согласии и что не пройдет двадцати лет, как муж Даши уйдет на войну и не вернется, и что, получив похоронную, Даша стиснет зубы и не проронит на людях ни слезинки, что немецкие полчища смерчем пройдут по орловской земле и Даша вместе с другими бабами, почерневшая и потускневшая от горя, сама будет впрягаться в соху и поднимать пласты обуглившейся земли, что выберут ее бабы председателем колхоза, что вырастит она своих детей на радость людям и что заблестит на ее груди Золотая Звезда…

Ничего этого Слава не знал, и не дано ему было это знать, но такая нестерпимая жалость к Даше пронизала его сердце, что даже слезы навернулись на глаза и он варежкой смахнул их, чтобы Кузьмин не заметил его слабости.

Утро вполне вступило в свои права, начинался один из последних дней зимы, когда мороз, веселый, свирепый и радостный, старался показать всю свою силу.

В поле подувал ветерок и время от времени швырял в лицо иголочки снега. Да, играл еще мороз в поле, и ветер еще обжигал, но в порывах ветра веяло уже чем-то весенним.

— А зря вы все-таки обидели Дашу, — неожиданно сказал Кузьмин. — Иногда обязательно надо со всеми согласиться, чтобы поставить потом на своем.

— Да чем же я ее обидел? — спросил Слава.

— Я же вижу, — сказал Кузьмин. — Только напрасно это. Дарья Ивановна у нас высоко летит, не девка, можно сказать, а орел.

«Вот уж никогда не сравнил бы я Дашу с орлом, — подумал Слава. — Чем же белобрысая эта девчонка похожа на орла?»

А ветер заметал в поле снежок, а лошадки бежали себе и бежали, все в жизни было сумбурно и непонятно, и вдруг каким-то внутренним взором Слава увидел нечто большее, чем дано было ему видеть, и мысленно согласился с Кузьминым, ведь и вправду в Даше Чевыревой было что-то орлиное.

Нет, он не оправдывал ее, сразу не во всем разберешься, сейчас она низко опустилась, но она взлетит, взлетит, Слава верил в нее…

— Иногда и орлам приходится спускаться на овины, — вслух продолжил Кузьмин мысли Славы.

— Откуда ты это? — спросил Слава, в словах Кузьмина послышалось что-то знакомое.

— В школе проходили, — сказал Кузьмин. — Забыл уже.

А Слава вспомнил: орлам приходится иногда спускаться к земле, и куры уверены, что так летать могут и они.

Слава верил, всей душой верил в Дашу: она еще поднимется, взлетит, «орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться!».