— Товарищу Ознобишину!

— К вам, Савелий Тихонович.

— По части молодежи аль в школу?

Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа.

— Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три.

— Сей минут.

Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу.

— К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным.

Кирпичный дом под железом на четыре окна.

— К кулакам ведешь?

— Не к беднякам же, им самим есть нечего. А Васютины десятерых прокормят.

По всему уезду было в обычае ставить приезжее начальство на квартиру к тем, кто побогаче, — и начальству сытно, и кулаку обидно, Ознобишин не возражал, Васютиных лишний едок не разорит.

В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы.

— Гостя к тебе привез, Лукьяныч.

Васютины в сборе — и хозяин с хозяйкой и все их девки.

— Милости просим.

Хозяин пожимает гостю руку, и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем.

— Уж обеспечьте, — просит Жильцов. — Человек сурьезный, без дела не пожалует.

— А с каким делом? — вот что интересует и Жильцова и Васютина… С каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать…

— Да с нашим превеликим удовольствием!

Васютин само радушие.

— Так я пойду?

— Будь спокоен, Савелий Тихонович.

Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли.

— Чичас соберем ужин.

— Нет, нет, — Слава отказывается. — Я сыт, разве стакан молока.

Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора.

Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай хлеба, нарезают толстыми ломтями.

Ах, что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не хлеб, а пряник!

А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель.

— Мы уж вас, извините, здесь уложим, в горнице прохладно. В горнице девки переспят, а мы с хозяином на печи…

Пуховик на лавку, на пуховик — простыню, сверху стеганое одеяло.

Тушат свет. Слава раздевается, накрывается одеялом. Не спится: то ли мешает шепоток хозяев на печке, то ли томят завтрашние заботы… Семена, семена! Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным… За стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши? Тараканы?… Тараканов Ознобишин не приметил. Черти?… Черти и есть, завтра он всех чертей выпустит!

Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали.

— Доброе утро.

— Рукомойник в сенях.

Подают ручник из тончайшего домотканого полотна.

— Завтракать…

— А сами?

— Мы позавтракали.

Как же это он так заспался?

Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем…

Но тут не вмешаешься. Садись и не чинись, угощайся тем, что дадут, а хозяйка расстаралась: на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора блинов, а к ним и маслице топленое, и сметанка, и творожок, и лучок поджаренный, и шкварки свиные…

— Куда мне столько?

— Кушайте, кушайте.

Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о сем, и между прочим:

— Хлеб искать будете?

— Наоборот.

Васютин не понимает, но успокаивается, не за хлебом — и то ладно, значит, спокойно можно отсеяться.

Тут дверь хлоп, хлоп — Сосняков.

— Здоров…

Не поймешь кому — хозяевам, Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков. Он человек дела.

— Ты чего с вечера не зашел?

Это уже прямой упрек Ознобишину.

А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с Иваном.

В ответ пошутил:

— Утро вечера мудренее.

Его собеседник суров.

— Для дураков и лентяев.

— Может, позавтракаешь со мной?

Ответа Слава не дождался.

Но надо видеть Соснякова! Углы губ опущены, глаза прищурены, ноздри подрагивают… Полное презрение!

— Собирайся, пойдем.

Славушка отодвинул тарелку. Не до блинов! Накинул полушубок, заторопился.

— Кулацкими блинами угощаешься?

И ведь прав Сосняков. Приезжее начальство останавливается у кулаков, это вроде контрибуции, и все-таки лучше подальше от этих блинов.

Сосняков не собирается тратить время попусту:

— Зачем приехал?

— Посевная. Семена раздавать.

Сосняков удивлен:

— Тебя послали уполномоченным?

— Прежде всего я собирался обратиться к тебе, Иван. Зерна мало, есть решение снабдить бедняков и поддержать кое-кого из середняков. Ты ведь всех здесь знаешь. Надо бы списочек составить, а то уплывет зерно…

— А чего составлять? — хитрая улыбочка шевельнула узкие губы Соснякова. — У меня все на учете. Знаю, у кого хлеб спрятан. Уполномоченные не столько ищут, сколько речи говорят!

Дом князей Корсунских снаружи изменился мало, но внутри уже все выглядит иначе, занятия идут полным ходом, гостиные и спальни переоборудованы в классы, из-за дверей несется гул голосов, можно подумать, что в этом доме всегда помещалась школа.

— Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, — Сосняков пытливо смотрит на Ознобишина. — Кстати, ты на бильярде умеешь играть?

Слава пожал плечами:

— Не приходилось…

Для комсомольской ячейки Сосняков приспособил бывшую бильярдную, но бильярдный стол оставили, только сдвинули к стене.

Ознобишину теперь понятно, почему он заинтересовался бильярдом.

— Я тоже еще не умею, — сказал Сосняков. — А говорят, полезная игра. Развивает глазомер, меткость. Нам бы инструктора сюда, обязали бы всех комсомольцев учиться.

Ознобишин не стал спорить.

— Давай свои списки.

Две школьные тетрадки исписаны каллиграфическим почерком. Все село на учете. «Бедняки. Середняки мал. Середняки кр. Кулаки». «Мал» — маломощные, «кр» — крепкие. Бухгалтерия!

Тут появился Жильцов, держится рукой за рыжую бороду, заискивающе заглядывает Ознобишину в глаза.

— Вы к нам от волисполкома, Вячеслав Николаевич? Семена делить?

Откуда ему известно? Слава сказал об этом одному Соснякову.

— Ключи от амбара при тебе, Савелий Тихонович?

— В Совете.

— Пошли за ключами.

Амбар на двух замках, ключ от одного в волисполкоме, от другого в сельсовете.

Такая мера предосторожности, изобретение Данилочкина, обеспечивает полный контроль.

— По хозяйствам делить будете или как?

— По классовому принципу, Савелий Тихонович, — беднякам и маломощным середнякам.

— А остальным?

— А остальные вывернутся. Пошарят у себя по сусекам.

Зашли за ключами в сельсовет, там мужиков полным-полно, притихли, молчат, слух о приезде уполномоченного обошел уже все село.

— Семена делить?

— Семена.

— А кому?

Кто-то подал голос:

— Кому есть нечего, тем и дадут, сожрут, а сеять как бог даст.

Жильцов подал ключи, списки домохозяев.

Ознобишин решил прихватить с собой еще двух-трех мужиков.

— Кому, мужики, доверяете? Хочу пройти по домам. Называйте.

— Селиверстыча.

— Васютина Павла Григорьевича.

— Не возражаете, мужики?

— А когда хлеб делить?

— Пожалуй, завтра с утра…

Ознобишин — от дома к дому, Сосняков от него ни на шаг, Жильцов и двое доверенных чуть позади.

Поднимались на крыльцо, заходили в избу, здоровались, — Ознобишин пытливо вглядывался в хозяев, в детей.

— Савелий Тихонович, как тут?

— Пуда четыре наскребут.

Одним глазом в список Жильцова, другим в тетрадь Соснякова. Сосняков безошибочно определил достаток каждой семьи, его классовый подход строг, но справедлив.

В богатые избы заходили мимоходом, да и владельцы их не слишком, видно, рассчитывали на помощь со стороны, посев в этих хозяйствах обеспечивали хитроумно укрытые от чужих глаз мешки с отборным зерном.

Вот и еще одна такая богатая изба, кирпичная, под железом, с крыльцом, украшенным деревянной резьбой.

— Борщевы. Самое что ни на есть кулачье, — небрежно поясняет Сосняков. — О самом хозяине ни слуху ни духу, с деникинцами ушел…

К Борщевым Ознобишин зашел ради проформы.

Хозяйка упирается в стол тонкими пальцами, за юбку держится девчушка лет семи, а позади еще трое погодков.

Ознобишина поразил землисто-белый цвет их лиц широко раскрытые глаза, бескровные губы.

Взглянул на Соснякова.

— Чего это они такие?

— Какие?

— Точно голодные.

— А они и есть голодные. В начале зимы продармейцы у них все подчистую выгребли. Сидели на картошке, да и той, должно, не осталось.

Ознобишин задумался.

— Сеяться будете? — спросил Борщеву.

— Если люди помогут…

Не сказала — прошелестела губами.

Сосняков потянул Ознобишина за рукав.

— Здесь делать нечего, пошли.

И с таким же голодным отупением столкнулись еще в одной избе, на этот раз темной, тесной и нищей, нищета в ней сквозила из всех щелей.

— Этим тоже помогать не будем, — сказал Сосняков.

— А этим почему?

— Их отец ушел с белыми.

— А этот с чего? Здесь-то беднота?

— Беднота-то беднота, а переметнулся к классовому врагу.

— От бедности и переметнулся, — пояснил Жильцов. — Так и сказал, уходя: глаза бы мои на эту нищету не глядели.

— Пойдем, пойдем, — заторопился Сосняков.

Ознобишин всматривался в голодные детские глаза.

— Как фамилия?

— Филатовы.

Комиссия, как вскоре их стали называть в селе, — Ознобишин, Сосняков, Жильцов и понятые, — обошли все дворы.

К вечеру обход закончили.

— Собирай, Иван, ребят, — распорядился Ознобишин. — Овсянина, Плехова… Словом, всех. На всю ночь. Пусть стерегут амбар. Не ровен час, разграбят еще ночью.

— Правильно, — подтвердил Жильцов. — Береженого бог бережет.

Комсомольцев собрали, вооружили чем пришлось: дробовиками, пистолетом, найденным в усадьбе и сохраняемым для спектаклей.

— Смотрите в оба, чуть что — за мной, — предупредил Ознобишин и невесело усмехнулся. — А я сосну. Завтра мне воевать и воевать.

Он расставил караул, наказал ходить греться по очереди и ушел с Сосняковым в село.

В окнах вспыхивали огни. Звенела где-то бадья, булькала в темноте наступающая весна.

— Ты куда? — спросил Сосняков. — К Васютиным опять?

— А куда ж еще?

— Пойдем ко мне, картошки хватит.

— Где там хватит, — безжалостно отказался Ознобишин. — У вас каждая картофелина на счету. Ничего, не объем я ваших кулаков.

У Васютиных и тепло и сытно, но Ознобишин не очень-то к ним стремился, позови его кто другой из комсомольцев, он охотно пошел бы, но идти к Соснякову не хотелось, очень уж агрессивен.

Васютины ждали своего постояльца. Ужин на столе, постель постлана, а разговорами хозяева его не обременяли.

Слава наскоро похлебал щей, даже не забелил сметаной, отодвинул поджарку.

— Спасибо, сыт.

Почему-то стыдно было есть это мясо, когда Сосняков сидит небось сейчас у себя дома и макает в соль холодные скользкие картофелины.

Погасили лампы, разделись, но никто не спит, все сдерживают дыхание, притворяются спящими.

«Надо было остаться с ребятами караулить амбар, — подумал Слава и тут же сам с собой не согласился, — завтра будет денек ой-ой какой, завтра мне достанется, дай бог продержаться». И грустно ему было почему-то, людям надо сеять, как можно осиротить землю, всем это на пользу, а семян нет даже у тех, у кого они припрятаны, с семенами негусто, и кому-то надо дать, а это — дать и не дать — в воле Ознобишина: волисполком его уполномочил, ну а сам он себя? Поди разберись, где справедливость. Ивану легче, он во всем придерживается своих списков. Составил их раз и навсегда, кому положено, тому положено, а кому не положено, тому никогда и никакими силами не сдвинуть его с занятой позиции. В общем-то Сосняков прав, живет по законам классовой борьбы… Что-то звякнуло за окном, льдинка, должно быть, сорвалась. Как там ребята у амбара? Трудно предположить, что кто-нибудь позарится на общественный амбар, и все-таки спокойнее, что ребята присматривают за амбаром.

Он заспался, заспался… Нет, хозяева еще спят. За окном еще темно. Оделся, тихо вышел во двор, на улицу. Какая-то женщина несет ведра на коромысле. Откуда-то пробивается белесый свет. Прошел мимо церкви. Не так давно еще в ней венчали, крестили и хоронили князей Корсунских. Где они? Алешку застрелили, а княгини уехали.

На площади, за церковью, амбар. Недавно еще принадлежал здешнему лавочнику, а теперь общественный амбар граждан села Корсунского. Есть в селе и бедняки, и батраки, вконец обнищавшие крестьяне, и есть богачи, которые держат батраков, и сегодня этим нищим будет дано полное предпочтение. Ознобишин, полноправный представитель Советской власти, отдаст им предпочтение перед теми, у кого и хлеб, и скот.

По дороге встретились Левочкин и Плехов.

— Все спокойно? — Ознобишин позвенел в кармане ключами. — Сбегайте кто-нибудь за Жильцовым.

Село точно только и ждало этой команды — Жильцов еще не пришел, как площадь заполнилась народом. Пришли и старые и малые, мужики и бабы, старики и старухи, набежали ребятишки, только самые маленькие остались сидеть по избам.

Ох, до чего ж многолика деревня! И самое опасное, что пришли все. Слухи о том, что семена будут давать одним беднякам, еще накануне прошли по деревне, богатым мужикам нечего делать на площади, и, однако, тоже пришли.

Неспокойно на душе у товарища Ознобишина, но назвался груздем, полезай в кузов.

— Бочку, что ли, какую подкатите…

Из ближнего двора выкатили телегу, поставили перед амбаром.

Взобрался товарищ Ознобишин на телегу, осмотрелся.

— Товарищи… — даже как-то неудобно называть этих мужиков и баб товарищами, по возрасту он им в сыновья годится. Но не отцами же их называть полномочному представителю Советской власти. — Я уполномочен волостным исполкомом произвести у вас раздачу семян. Заранее предупреждаю: семян мало, выдавать будем только самым маломощным. Тем, у кого, по нашим сведениям, имеется возможность засеять свой клин из своих запасов, тем рассчитывать на помощь от государства не приходится. Поэтому, товарищи зажиточные хозяева… — не называть же кулаков кулаками? — вам можно разойтись!

На свою голову сказал — по толпе прокатился крик:

— Чего там, дели, поглядеть хотим на вашу справедливость!

Ознобишин предупреждающе поднял руку.

— Не торопитесь. Хотите стоять — стойте, к амбару все равно не подпустим. Отпускать будем по списку, каждому в свой мешок, а сперва проверим, взвесим, не много ли сгрызли мыши…

Подозвал комсомольцев, поставил перед дверями.

— Савелий Тихонович! — подал ему ключи. — Открывай.

Пахнуло пылью, мукой и будто вправду мышами.

— Человек четырех сюда…

Подвинули весы к дверям.

— Ну, давайте. Сколько должно быть, Савелий Тихонович?

Жильцов извлек из кармана засаленную тетрадь, заглянул в свои записи.

Рожь — восемьсот двадцать четыре пуда, овса — шестьсот одиннадцать, проса — четыреста…

— Подай-ка свои списочки!

Со списками Соснякова Ознобишин не расстается, вчера во время обхода он кое-что исправил, но совсем незначительно, эти списки и легли в основу при распределении.

Ознобишин повернулся к Соснякову, впрочем, тот не отходил от Ознобишина, никому не доверял, даже Ознобишину, боялся, как бы от его глаз не ускользнула хоть горсть зерна.

— Давай прикинем…

Нельзя никого обидеть, и нельзя не обидеть, обиженные будут, но пусть никто не упрекнет, не заподозрит представителя власти в пристрастии.

Ознобишин встал на приступок амбара.

— Тише!

Но можно и не взывать к тишине. Тишина воцарилась мгновенно, как только Ознобишин вышел из амбара, — хлеб-от не шутка, кому подфартит, тот обеспечен, посеет без хлопот, а кому-то искать, добывать еще…

— Зерно в целости, но на всех все равно не хватит. Мы тут прикинули. Выдаем безлошадным, беднякам и малоимущим. На женщин и детей по пуду…

— А мужики — умойся и оботрись?

— Мужики при детях!

— Значит, мужик уже не человек?

— Не хватит иначе, не хватит, мужики перебьются.

— Я предупреждаю: кто вздумает перемолоть семена на муку, или, упаси бог, продать, будем судить, наперед говорю, милости тогда от Советской власти не ждите. Да и не враги же вы себе…

Тишина.

— Мешки у всех при себе?

Тишина.

— Начнем, значит… Афонина… Афонина Татьяна, подходи. Пять пудов ржи и три овса!

Женщина в красном полушалке сделала шаг вперед, а Второй шаг сделала вся толпа, все разом, толкаясь и бранясь, кинулись в беспорядке к амбару.

На мгновение, всего лишь на одно мгновение замер Ознобишин: сметут! И ничто не остановит мужиков… Вот когда он пожалел, что не взял у Еремеева револьвер. Он не сумеет противостоять натиску, его сметут, и ничего от него не останется.

Еще секунда, и одичавшая толпа ворвется в амбар.

— Стойте! — закричал Ознобишин противным, визгливым, пронзительным голосом, вырвавшимся откуда-то из глубины, каким он еще никогда не кричал в жизни. — Еще шаг — и я выстрелю!

В левой руке у него список, а правая в кармане полушубка, у него мерзли пальцы, и он пытался согреть хотя бы одну руку, но поняли его иначе, в кармане оттопыривались варежки, а сгоряча что не померещится людям.

— Мужики! — крикнул кто-то в толпе. — Он чичас стрелит!

Кто-то споткнулся и будто рывком остановил всю толпу.

Парень в кавалерийской шинели выскочил вперед, выпятился перед телегой, на которой стоял Ознобишин, и принялся раздирать у себя на груди рубаху.

— Ну, стреляй, стреляй…

Вероятно, Слава чувствовал нечто подобное тому, что чувствовал Шабунин, когда с винтовкой в руках бежал по кронштадтскому льду.

Он вытащил руку из кармана.

— Больно ты мне нужен, — с презрением сказал Слава. — Не для тебя назначена твоя пуля.

Парень посмотрел на уполномоченного, шмыгнул носом и пошел прочь.

— Кто еще? — спросил Ознобишин, чувствуя прилив лихорадочной отваги. — Кто еще попытается?

Но пытаться не хотелось больше уже никому, и все, точно по команде, отступили на несколько шагов от амбара.

Ознобишин мотнул головой в сторону Соснякова:

— Выдавай, Иван. Афонина Татьяна. Пять пудов ржи и три овса.

На этот раз никто не помешал женщине в красном полушалке оттащить мешки с зерном от дверей.

Ознобишин выкликал фамилию, Сосняков вместе с другими ребятами отвешивал зерно, и мужик, потому что зерно все-таки получали мужики, поспешно оттаскивал мешок от амбара и спешил уйти со своим пайком восвояси.

Ознобишин не спешил, а Сосняков тем более, он взвешивал зерно с аптекарской точностью.

Миновал полдень — никто не расходился, Жильцов напомнил Ознобишину — «а пообедать?» — но тот только отмахнулся.

После того как Ознобишин отогнал ринувшуюся к амбару толпу, никто не мешал раздаче, иногда возникал мелкий спор и тут же гас, придраться было не к чему, запасы зерна подходили к концу, и Ознобишину оставалось все меньше и меньше времени для осуществления принятого им решения.

— Борщева! Анна! — подчеркнуто громко выкрикнул Ознобишин.

Никому и в голову не приходило, что могут вызвать Борщеву, она сама не поверила, что ее выкликнул уполномоченный.

Ознобишин повторил:

— Борщева Анна!…

Ее толкнули в спину.

— Тебя!

— Да она ж кулачка!

— Была, да вся вышла, и она и дети еле на ногах стоят.

— Борщева Анна!

Неуверенными шагами подошла Борщева к телеге.

Но одновременно из амбара выбежал Сосняков и подскочил к Ознобишину.

— Ты что? Ее же нет в списках!

— Есть. Я внес.

— Да ведь это же кулацкая… кулацкая семья! Ее муж к белым ушел…

— А дети с голоду мрут.

— Не наша забота.

— Наша.

— Кулаков растить будем?

— А мы не будем растить их кулаками.

— Нарушаешь классовую линию?

Ознобишин соскочил с телеги и подтолкнул Борщеву к амбару.

— Ну? Чего стоишь? Иди получай.

Сам пошел за ней в амбар, смотрел, как отсыпают ей зерно.

Сосняков стоял у двери и саркастически наблюдал за Ознобишиным.

— Теперь остается только еще вызвать Филатову!

— А ты не ошибся, тоже внесена мной в список.

Он опять взобрался на свою трибуну:

— Филатова!

Но Филатовой на площади не было, она просто не пришла, после того, как ее муж ушел с деникинцами, она не могла надеяться ни на какую помощь.

— Сходите за ней, — распорядился Жильцов.

За Филатовой побежали. Ознобишин ждал. Торопливыми шагами она подошла к телеге, встала перед Ознобишиным, ждала, что ей скажут.

— Даем тебе семена, на твоих детей. Только не вздумай съесть. Трудно, а посеяться нужно. Слышала?

Филатова пошевелила губами:

— Слышу.

— Так получай.

— Сам и отвешивай, — сказал Сосняков, не отходя от двери. — Я белякам не слуга.

— Ребята! — крикнул Ознобишин. — Отвесьте ей пять пудов.

Бешеными глазами посмотрел Сосняков на Ознобишина.

— А Васютину сколько отвесишь?

— За что?

— За гостеприимство. Оплатить постой…

Ох как хотелось Ознобишину сцепиться с Сосняковым, он уже привык к тому, чтобы ему не перечили, но здесь, при народе, да еще чувствуя жестокую правоту Соснякова, он подавил свою досаду, заслонился от Соснякова его же списком и назвал следующую фамилию.

Вот все и роздано. Без особых происшествий. Даже без крика. Выполнил он свое поручение.

Спрыгнул на землю.

Жильцов смотрит на Ознобишина и весело и снисходительно.

— Отвоевался, Вячеслав Николаевич?

Отвечать Жильцову не надо. Тот понял все правильно.

— Подводу когда занаряжать, сегодня вечером али с утра?

— Пожалуй, лучше с утра, не хочется тащиться ночью.

А Сосняков упрямо не отходит от дверей.

— Славка, поди-ка сюда!

— Чего тебе?

— Жаловаться на тебя буду, — говорит Сосняков. — Вот так. Нельзя было давать ни Борщевой, ни Филатовой.

— Дети-то при чем?

— А при том! Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить и сбежать, будет надеяться, что все равно его семейка без помощи не останется.

Ознобишин не хочет спорить с Сосняковым, зерно у Борщевой и Филатовой уже не отберешь.

— Жалуйся, сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами, чтоб помогли вспахать землю солдаткам и вдовам, чтобы семена не ушли на сторону.

— Это мы и без тебя знаем, — процедил сквозь зубы Сосняков. — Ужинать опять к Васютину?

— К Васютину.

В голосе у Ознобишина вызов. Не хочется ему идти к Васютиным, но и к Соснякову не пойдешь.

— Пошли, Савелий Тихонович.

Их ждали у Васютиных. И щи дымятся в тарелках, и мясо на доске накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и…

— Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно…

И бутылка зеленого стекла блеснула на столе.

— Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду.

— Привыкать надо.

Жильцов и Васютин выпили.

Жильцов переспрашивает:

— Так когда поедем?

— Ночуйте, ночуйте у нас, — вмешалась хозяйка. — Женушки еще нет, торопиться не к кому.

— А я и не тороплюсь.

И вдруг его осенило: семена-то он роздал, но ведь это лишь половина поручения, надо быть уверенным в том, что зерно не пропито, не продано, не съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю.

— А знаешь, Савелий Тихонович, я, пожалуй, не поеду завтра, — неожиданно говорит Ознобишин. — Уж больно щи хороши, погощу у вас с недельку.

— Да господи, да хоть две, — сказала Васютина. — Хотите, мы вас на печке уложим?

— А что так? — поинтересовался Жильцов.

— Хочу посмотреть, как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму, чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил.

На другое же утро поступил донос. Не Ознобишину — Соснякову. Иван прислал за Ознобишиным посыльного.

— Срочно зовет в ячейку.

Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола.

— Вот убедись, кому ты помог. Борщева хлеб печет. С утра нажарила оладьев, а сейчас хлеб печет.

Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным.

В избе у Борщевых пахло хлебом.

— Как же так? — спросил Ознобишин. — Я же предупреждал?

Борщева развела руками, показала на детей.

— Исть просят. Не видели хлебушка с рождества, не совладала, обменяла десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем.

Ну что ей сказать?

— Смотри, хозяйка, обездолишь детей. Уж как-нибудь перебейся, зато осенью с хлебом.

И вдруг Борщева осмелела:

— А осенью опять придет отряд…

«И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка», — не сказал, только подумал Ознобишин.

— Скоро новый закон будет, — сказал он. — Не все будут отбирать.

Ему не верили, но и не возражали.

После посещения Борщевых Ознобишин понял, что медлить нельзя, если за два-три дня не отсеются, съедят зерно или пропьют.

За неделю, которую Ознобишин провел в Корсунском, каждый день он приходил к Жильцову еще до света, советовался, у кого взять лошадей, сам провожал мужиков в поле, кому угрожал, а кого слезно упрашивал, и к своему отъезду уверился, что большая часть зерна хоть и с грехом пополам, но высеяна.

Даже с Сосняковым расстались они мирно.

— Ты бы отлично сам со всем справился, — великодушно сказал Ознобишин. — Но отвечать-то перед волкомом мне.

— Какое имеет значение, — не менее великодушно отозвался Сосняков. — Важно, что засеяли, вот что важно, озимая рожь, конечно, лучше родится, но и яровая сойдет.

— Тебе, Иван, тоже пора в партию, ты старше меня, — сказал Ознобишин.

— Подумываю, Слава.

На сей раз ничем не попрекнули друг друга, дело было сделано и мир между ними восстановлен.

Вез Ознобишина в Успенское Вася Левочкин, его очередь на подводу.

— Смотри не гони лошадь, дорога плохая, — предупредил Васю отец и, ни к кому не обращаясь, пожаловался: — Только из пеленок, а уже начальство…

Ехали медленно, телега тонула в выбоинах, на колеса налипла грязь, пахло сыростью, овчиной, навозом, всю дорогу Ознобишин и Левочкин разговаривали о пустяках — что ребята по праздникам ходят в церковь, что блины хороши и без сметаны, что Сосняков в жизни никогда и никому не улыбнулся, что Катя Вишнякова собирается в Орел…

Доехали до оврага, он был полон грязи, внизу бурлила Озерна.

— Может, отпустишь? — искательно попросил Левочкин.

Ознобишин соскочил с грядки, потрепал мерина по лоснящемуся крупу, кивнул своему спутнику, зашагал вниз.

— Ладно, бывай…

Речка разлилась, мутная вода обманчиво кружила на перекатах, он глазами поискал прячущиеся под водой камни, ступил в воду, сразу вымок до щиколоток и пожалел — зачем отпустил Левочкина.

Заглянул по пути в исполком, за дверями молчание, все, должно быть, в разъезде, и заспешил домой.

В галерейке столкнулся с Верой Васильевной. Она всплеснула руками.

— Сейчас же разувайся!

Велела надеть шерстяные носки, дала шлепанцы.

— Сейчас нагрею чаю…

У нее нашлось даже малиновое варенье.

— Почему так долго пропадал?

— Сеял.

— Но ведь не ты же сеял? Петя, тот действительно…

Петя вместе с Филипповичем третий день жил в Дуровке, сеял на хуторе овес.

Слава напился чаю, прикорнул на маминой постели…

Ночью проснулся, и ему показалось, что он все еще в Корсунском, потом сообразил, что он дома, что Корсунское позади, и все равно, куда от него уйдешь?! Третий год оно с ним. С той злосчастной поездки, когда застрелили Алешу Корсунского. Почему он его вспомнил? Потом ездил открывать в Корсунском школу. Дом в сугробах, белый зал, полыхающий камин, бренчанье расстроенного рояля…

Он сделал в Корсунском все, что ему было поручено. Роздал семена, проследил за севом. Но это еще не все: семена, люди, тягло.

Смутно он ощущал, что за эти дни он приобрел что-то и для самого себя.

В комнате натоплено, как зимой, а снег на улице уже сошел, даже под кустами растаяли ледяные корочки. Слава приоткрывает форточку. Сильно пахнет землей, только-только проклюнувшейся травой, набухающими почками.

Наутро Слава идет в исполком. Как всегда, с утра там полно людей. Быстров отчитывает Данилочкина за то, что в Журавце затянулся сев, диктует Дмитрию Фомичу распоряжение сельсоветам взять на учет все косилки и одновременно читает какое-то предписание из уездного исполкома.

Слава останавливается перед Быстровым.

— Ну как? — только и спрашивает тот у Славы.

— Отсеялся, Степан Кузьмич…

Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит:

— Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами.