37

Все заметнее возвращение к порядку.

Промчались через Успенское наступающие части: кавалеристы, пехота. Какую-то пушку часа три выволакивали из-под горы…

Война отошла куда-то за Фатеж, за Малоархангельск, подтягивались армейские тылы.

Поздняя осень готовилась вот-вот перейти в зиму, окончились дожди, за ночь смерзлась грязь, тонкий ледок затягивал редкие лужицы, иней серебрил по утрам желтую траву, серые облака затягивали небо, каждую минуту мог пойти снег.

В такой вот стылый ноябрьский день появился еще один обоз подвод в десять, с большой поклажей, с ящиками, с тюками и даже мебелью, будто не армейский обоз, а переселенцы с домашним скарбом. На одной из телег ножками вверх стол и стулья, на другой — дубовый гроб.

Обоз стал табором перед волисполкомом. Красноармейцы поспрыгивали с телег, составили в козлы винтовки, распрягли лошадей, задали корм, втащили в помещение тюки и гроб, который при ближайшем рассмотрении оказался шкафом, и пошли по избам с просьбой сварить кулеш и согреть на чаек кипяточку, крупу приносили свою, а кто пощедрее, так даже угощали детишек сахаром.

Много ли нужно солдату времени, чтоб обжиться на новом месте?!

Чуть позднее в двух пролетках прибыли начальники, в суконных шлемах, с портупеями через плечо, двое даже с портфелями, и тут же скрылись в здании.

Славушка с Колькой увидели обоз, едва он выполз из-под горы.

Пошли в разведку. Прошли через табор раз, другой. На них не обращали внимания. Прошли еще раз…

У входа в исполком стоял часовой, курносый, небритый, невозможно серьезный.

— Ну чего разбегались? — не выдержал, прикрикнул он, когда мальчики прошли в третий раз.

— Это какая часть? — полюбопытствовал Славушка.

— А сами-то кто такие? — с подозрением спросил часовой. — Видали мы тут…

— Мы комсомольцы, — объяснил Славушка.

— Ну и топайте по своим делам, здесь баловать нечего.

— А все же что за часть? — повторил Славушка. — У нас, может, дело…

— Это не часть, а военный трибунал, — строго сказал часовой. — Какие могут быть у вас к нам дела?

— Наша организация молодая, — виновато сказал Славушка. — Может, литературу какую дадут.

— Литературу! — презрительно сказал часовой. — Мы судим, а вы — литературу.

— А в шкапу у вас что? — полюбопытствовал Колька.

— Дела, — твердо сказал часовой. — Приговора.

— А какого же вы корпуса?

— Да что ты все допытываешься? Кто много знает, рано помирает. Сказано вам: пошли!

Мальчики огородами дошли до почты и двинулись к Народному дому.

Двери заперты и заколочены, но доски кое-где отодраны.

Славушка пальцем тронул замок.

— Пора открывать.

Колька кивнул:

— Давно пора.

Обошли дом, спустились к реке. Холодная вода неподвижно чернела в Озерне.

— Скоро станет.

— Где там скоро, — возразил Колька. — Не ране как к рождеству.

Берегом пошли домой, взобрались по круче, опять мимо исполкома.

На этот раз у здания какая-то суета.

Солдаты оживленно переговаривались.

— И как это подобрался?

— Обучен, известно!

— Полковник?

— Капитан генерального штаба, сам слышал.

— Не признается?

— Такой разве признается?

Часовой заметил их и неожиданно сказал:

— Шпиона, ребята, поймали, вот какие сегодня дела!

Колька удивился:

— Какого шпиона?

— Известно какого — деникинского!

— А его что, будут судить?

— А как же без суда?

— Что без суда?

— Без суда немыслимо расстрелять.

— А скоро будут судить?

— Вот пообедаем…

Вдруг со стороны, куда шли войска, появились четыре всадника.

Молодой, скакавший впереди, натянул поводья, и все четверо разом остановились.

— А ну-ка! Где ваш начальник?

Но тот уже торопился навстречу — во френче, в фуражке, в пенсне, строгий, немолодой, утиный нос, узкие бледные губы, такие узкие, точно ниточка, фиолетовые чернильные глаза.

— Начальник отдела Хромушин. Здравствуйте, товарищ комкор!

— Знаю, знаю. Что ж это вы застряли, товарищ Хромушин? — с упреком сказал комкор. — Штаб куда как далеко, а вы все тащитесь?

— Дела, товарищ комкор.

— Занимаем города, изменники ждут суда, а вы где?

— Задержали шпиона.

— Какого еще шпиона?

Хромушин махнул кому-то рукой.

— Выведите…

Это был Полеван!

Торбы на нем нет, но он в своем неизменном армяке, холстинных портах и грязной розовой рубахе.

Вышел меж двух конвоиров, шел охотно, чувствуя себя предметом внимания и, видимо, гордясь оказанной ему честью.

— Да это же Алешка! — воскликнул Славушка, обращаясь и к Кольке, и к часовому. — Здешний дурачок.

— Ну да! — недоверчиво возразил часовой. — А карты чего ж таскает и дис… дис… — Часовой запнулся. — и дис-ло-ка-цию записывает. Тетрадь у него нашли…

Полевана нашли на косогоре, он лежал на животе и рассматривал площадь. Его забрали, привели в штаб, обыскали. Нашли в торбе тетрадь, в ней цветными карандашами вычерчены какие-то планы, записаны цифры. Стали допрашивать, арестованный мычит: «Ны-ны-ны» да «гы-гы-гы», а потом вдруг заговорил: «Смотри, какая цаца, бултых, бултых, кому чего дать, антиресно, антиресно, антиресно…»

— Хотите допросить? — спросил Хромушин.

— Нет, нет… — Комкор отмахнулся от Хромушина, как от мухи. — Вы председатель…

— Задержали совсем неподалеку, — доложил Хромушин. — Следил за нашим передвижением.

— Это еще не доказательство, — заметил комкор. — Может, просто испугался?

— Но при нем обнаружены кроки, — внушительно сказал Хромушин. — И шифр…

— Какие там кроки?

— Убедитесь.

Принесли какую-то тетрадь. Продолжая сидеть в седле, комкор небрежно перелистал.

— Какие там кроки, — лениво повторил он. — Я бы его отпустил.

Хромушин насупился.

— Вы сами его допросите.

— Кто вы такой? — спросил комкор.

— Отвечайте, — сказал Хромушин Полевану. — Вас спрашивают.

Идиот ласково посмотрел на всадника.

— Миленький, миленький… — пробормотал он. — Лошадка. Прыг-скок!

— Я бы отпустил, — повторил комкор. — Впрочем, дело ваше.

— Нет, надо разобраться, — возразил Хромушин.

Комкору не хотелось спорить, он все посматривал в сторону Критова, голова его была занята более важными делами.

— Извините, нам некогда, — вежливо объяснил он. — Мне надо в расположение бригады Кропачева… — Он кинул укоризненный взгляд на бивак. — И поторапливайтесь, пожалуйста. В Понырях полно дезертиров… — Он пошевелил поводьями. — Поехали?

Брызнуло грязью, всадники понеслись в Критово.

— Нет, так нельзя, — сказал Хромушин, указывая на Полевана. — Отведите его в школу, все надо по закону. — Подумал и добавил через плечо: — И оповестите близлежащих жителей, суд открытый, судим мы в воспитательных целях.

Полевана повели. Славушка и Колька тоже пошли.

В классе на задних партах сидели трое старичков и с десяток баб.

Посередине стол для судей, у стены табуретка для подсудимого.

Полевана посадили, два конвоира по бокам.

Быстрым шагом вошел командир комендантского взвода:

— Прошу встать, суд идет!

Старички встали, а бабы сидят.

Вошли судьи: председатель трибунала и двое помоложе, один в суконном шлеме, другой в фуражке.

— Прошу снять головные уборы, — сказал председатель, снял фуражку и сел. Двое заседателей тоже сняли и сели. Вошла девица в гимнастерке и в сапогах, приготовилась писать.

Суд начался.

— Заседание революционного военного трибунала объявляю открытым. Председатель Хромушин Игнатий Виссарионович, члены краском Коваленко Николай Павлович и краском Полотеевский Павел Николаевич при секретаре Спесивцевой. Отводов нет? — Но так как отводов быть не могло, он тут же продолжил: — Слушается дело гражданина Полевана Алексея, отчество неизвестно, по обвинению в собирании сведений, составляющих государственную тайну, в целях ниспровержения строя рабочих и крестьян. Обстоятельства дела…

В поведении Хромушина чувствовалась увлеченность своим делом, судья — тот, что в буденновке, скучая смотрел в окно, а другой хмуро слушал Хромушина, пытаясь разобраться в происходящем.

Председатель зачитал обвинительное заключение, можно было подивиться, когда он все успел написать.

В сенях громко хлопнула дверь.

Жалобно, на всю комнату, вздохнула какая-то баба:

— Ох-хо-хонюшки…

Председатель постучал по столу:

— Прошу соблюдать тишину!

Баба опять вздохнула.

— Товарищ Малафеев! — подозвал председатель командира комендантского взвода. — Примите меры…

Командир взвода тоже вздохнул и сел за парту.

— Признаете себя виновным? — обратился председатель к подсудимому.

Секретарша встала и подошла к Полевану:

— Говорите!

Полеван посмотрел ей в глаза и засмеялся.

— Бултых, бултых, — сказал он. — Помолимся, помолимся…

— Отлично, — холодно сказал председатель. — Продолжаете упорствовать? Переходим к допросу…

У Славушки зазвенело в ухе.

— В каком ухе звенит? — спросил Кольку шепотом.

— В левом, — немедленно отозвался тот. — Угадал?

— Ты всегда угадываешь…

Этот Хромушин зудит вроде комара. Что он делает? Ради чего? Ведь Алешка дурак, это все знают и почему-то молчат, а сам Алешка не способен ничего объяснить.

Председатель постучал по столу.

— Прошу соблюдать тишину! — Он повернулся вполоборота к подсудимому. — С какой целью вы прятались?

— Смотрел!

Кажется, Алешка начал что-то понимать.

— С какой целью отрастили волосы?

— Сивый, сивый, а красивый!

— Ваш издевательский ответ только подтверждает, что вы отлично все понимаете.

— Смотрю — давлю.

— Напрасно вы так говорите…

Полеван встал.

— Сядьте.

Конвоиры придавили Полевана к табуретке.

— Сядьте, как вас там… Не имею чести знать ваше звание… Что значат эти цифры? — Председатель помахал отобранной у Полевана тетрадкой.

— Два да два, три да три…

— Я понимаю, что это выглядит как таблица умножения. Ну а на самом деле?

Славушка посмотрел на тетрадь, Хромушин поймал его взгляд.

— Товарищ Малафеев, — обратился он к командиру комендантского взвода. — Ознакомьте присутствующих с вещественными доказательствами.

Малафеев пошел вдоль парт. Бабы заглядывали в тетрадь и виновато качали головами. Славушка тоже посмотрел в тетрадь. Каракули, загадочные рисунки, таблица умножения…

— Вы разъясните нам шифр?

Славушка не мог больше терпеть, поднял руку, как на уроке.

— Позвольте!

— А вы кто такой?

— Прошу вызвать… Как свидетеля.

— Я спрашиваю вас, кто вы такой?

— Председатель волостного комсомола.

— Что вы хотите?

— Но он же дурак! — с негодованием воскликнул Славушка. — Это все знают! Я живу здесь год…

— Это не делает вам чести, — строго прервал Хромушин. — Именно из-за отсутствия бдительности французский пролетариат утратил в 1871 году власть!

— Но я даю честное слово! — горячо перебил Славушка. — Самая настоящая таблица умножения! Он спер тетрадь у какого-нибудь школьника…

— Вы сами школьник, — гневно возразил Хромушин. — Целый год враг живет рядом с вами, и вы не разобрались…

— Спросите его! — Славушка указал на Полевана. — Дважды два, трижды три…

Полеван радостно закивал:

— Два да два, три да три…

— Я призываю вас к порядку!

— Кого вы судите?!

— Малафеев, выведите его прочь…

— Где же справедливость!

— Малафеев, выведите…

Малафеев ухватил Славушку за руку и поволок прочь.

Судья, тот, что хмурился, неожиданно пожалел Славушку.

— Ты иди, иди, здесь детям не место, — сказал он мальчику. — Мы разберемся, разберемся…

— Ты не уходи, — сказал Славушка Кольке из-под руки Малафеева. — Мы поговорим…

Малафеев вытолкнул мальчика из сеней, щелкнул крючком!

Славушка с горечью посмотрел на церковь. На зеленый купол, на тусклый крест… Эх, черт! Сюда бы Быстрова! Он бы не дал Полевана в обиду. А этот дурак Алешка сидит радуется…

Мальчик постоял возле школы…

Холодно!

Пошел к Тарховым. Верочка читала, Наденька вышивала, Любочка музицировала, Сонечка мыла чашки.

Славушка сел у окна.

Наденька подивилась:

— Что вы сегодня такой неразговорчивый?

Но тут народ потянулся из школы, и Славушка сорвался со своего наблюдательного пункта.

Старички, свернув цигарки, побрели по домам, бабы, пригорюнившись, стояли у крыльца.

Прошли судьи, Малафеев и конвоиры вывели Полевана, подошли солдаты.

— Исполняйте, товарищ Малафеев, — скрипучим голосом сказал Хромушин и зашагал к исполкому.

Славушка сразу догадался, что предстоит исполнять Малафееву, и сознание этого защемило ему сердце.

Он бросился догонять этого равнодушного и, как все равнодушные люди, безжалостного судью.

— Товарищ Хромушин! — взывал мальчик. — Постойте, постойте же, я вас прошу!

Хромушин остановился.

— Неужели вы не понимаете, что он не виновен? — говорил Славушка. — Он не притворяется! Честное слово! Его не за что убивать…

Хромушин улыбнулся, лицо его посветлело, в нем даже проступила доброта.

— Ты еще очень ребенок, — негромко произнес председатель трибунала. — Совершенно не понимаешь, что такое революционная целесообразность. Может быть, и не притворяется. А если притворяется? Поэтому целесообразнее уничтожить.

У Славушки сдавило горло.

— Вы… Вы не революционер!

Хромушин поправил пенсне.

— Тебя следует наказать за дерзость. Твое счастье — закон оберегает подростков…

Их нагнал судья, что хмурился на процессе.

— Что же вы? — упрекнул его Славушка.

— А что я? — хмыкнул судья. — Я голосовал против. Сейчас позвоню к тем, кто постарше. Не волнуйся…

А Полеван шагает. Прямой, длинный, в обвисшем армяке, босой. На плече у него лопата. Его это забавляет, у солдат ружья, и у него что-то вроде ружья. Солдаты идут, беспорядочно окружив дурачка. Что-то говорят…

До кладбища с километр, и они быстро проходят это расстояние.

Мальчики подходят ближе.

Малафеев оглядывается.

— Уходите!

Но ему не до них — хорошо бы успеть до сумерек.

— Копай! — приказывает он Полевану.

Тот мотает головой.

— Копай, тебе говорят, — сердится Малафеев.

— Не хочу, — разумно отвечает Полеван.

Мальчики подходят еще ближе.

— Становись! — кричит Малафеев хриплым голосом. — Становись…

Непонятно кому кричит — Полевану или солдатам.

— Рыбалко!

Рыбалко берет Полевана за плечо и толкает к забору.

Полеван становится у забора, улыбается, смотрит на солдат. Он ничего не понимает. Вероятно, полагает, что это какая-то игра. Позади его, как свечи, вытянулись белые стволы. Мокрые, несчастные березы.

— Стой! — кричит Малафеев Полевану, но тот и так стоит. Внезапно Малафеев поворачивается и свирепыми глазами смотрит на мальчиков, он о них не забыл.

— Уходите! Слышите? — Он кричит так страшно, что мальчики невольно пятятся.

Славушка не выдерживает, бежит обратно, добегает почти до самой канавки, где стоят солдаты, и прерывающимся голосом кричит на Малафеева:

— Не имеете права! Слышали? Насчет приговора? Еще будут звонить…

— Ты уйдешь?! — Малафеев достает из кобуры револьвер. — А ну!

Славушка наклоняет голову и медленно идет прочь. Он ничего не видит… И опять слышит неистовый крик Малафеева.

Оборачивается. Полеван сидит. Преспокойно сидит у забора.

— Встань, сука!

Полеван сидит.

Малафеев не выдерживает:

— А ну целься! — кричит он.

Солдаты вскидывают винтовки.

Славушка отворачивается.

Слышно несколько беспорядочных выстрелов. Будто стреляют не по цели, а просто так, в воздух.

Судья, тот, что хмурился, показывается на дороге.

— Отменен, отменен! — кричит он. — Не стреляй!

Колька и Славушка бегут к Полевану. Похоже, он пытался поймать пулю рукой. Как шмеля. Ладонь у него в крови. Но он жив! Сидит и удивленно рассматривает свою руку.

38

Все в Успенском чувствовали себя, как после болезни: становиться надо на ноги, а боязно, нужна рука помощи, твердая рука, которая возьмет тебя, очумелого, за руку и поведет, поведет…

Опять же — земля. Как с нею быть? Заново делить или по-старому все, и как по-старому: по-старому, как до белых, или по-старому, как до красных?

В школах тоже надо начинать занятия — нужны методические указания и, между прочим, дрова, откуда их брать и кого занаряжать?

Оно хоть и война и смена властей, а человеки, между прочим, родятся и умирают и, между прочим, женятся, им нравится жениться независимо от смены властей, а как оформлять это все, одному богу известно.

В церкви?… Советская власть после осьмнадцатого года не признает ни венчаний, ни крестин, как ни купай младенца, но без регистрации в исполкоме не считается родившимся, а не считается, значит, и земли не причитается, все в книгу, в книгу надо записать, не записал покойника в книгу, значит, живет он, едят тя мухи с комарами!

Никитин Иван Фомич не начинает занятий только из-за отсутствия дров, это человек самостоятельный, перед Быстровым особенно головы не гнул, а перед всякими проезжими хорунжими да есаулами тем более, этот ждет возвращения нормальной власти с достоинством.

И Андрей Модестович Введенский ждет тоже с достоинством, даром что сын благочинного, тоже перед белыми не очень заискивал.

Слоняется между Кукуевкой и Семичастной Виктор Владимирович Андриевский, человек просвещенный, санкт-петербургский адвокат, в бога никак не верит, но его прямо бог спас, произнеси он на сходе по случаю выборов волостного старшины свою отличную, загодя заготовленную речь, и не миновать бы ему ЧК, а так, может, и обойдется, и уехать не может, скажут, убежал, а куда убежал — известно, всех Пенечкиных сразу под удар… Сложное, в общем, у него положение!

Остальные тоже, у кого рыльце в пушку — смахивают пушок, а кому нечего смахивать, не смахивают, не прихорашиваются, так красивы…

Ждут Быстрова деятели юношеского коммунистического движения. Оказывается, без Быстрова не так-то просто определиться, теряется товарищ Ознобишин, года не прошло, как создана комсомольская организация, сам он председатель волкомола, Народный дом, можно сказать, почти прибрали к своим рукам, школу, не какую-нибудь там школу вообще, а свою, Успенскую среднюю школу, хоть и со скрипом, на тормозах, но тоже начали поворачивать, по всей волости взяли на учет батрачат и не просто на учет, а ясно дали понять их хозяевам, что если ребят будут обижать, то… И при белых тоже не подкачали, как могли, помогали старшим товарищам, никого не подвели, поручения выполняли… А что дальше?

Что дальше, хочет он знать!

Ознобишин не знает. Никто ничего не знает. Не хватает Быстрова. Нет в Успенской волости Советской власти. Пропала. Самим, что ли, организовать? Ехать в Малоархангельск за директивами, идти в уездный исполком, в укомпарт, найти, например, Шабунина… Его, кажется, зовут Афанасий Петрович?… Так и так, мол, товарищ Шабунин, время не ждет, положение невыносимое, пора налаживать…

— Вставай, товарищ Ознобишин…

Вера Васильевна в школе, Петя где-нибудь с лошадьми, а Славушка еще может поспать за отсутствием дел.

Скользкое ноябрьское утро, моросит дождь, за окном черные ветки.

Павел Федорович расталкивает мальчика:

— Вставай, вставай, вернулась твоя власть…

Тут не до расспросов, не до завтрака, штаны в руки — и бегом.

Точно и не было белых! Над исполкомом сине-белая вывеска, у коновязи понурые лошаденки, из трубы сизый дымок…

В коридоре на дверях те же дощечки, все те же мужики, и все так же сидит Дмитрий Фомич, и Быстров на своем месте, и портрет Ленина на своем…

Все цело, все, как было, снова в волости Советская власть!

— Приехали?!

Степан Кузьмич здорово похудел, осунулся, землистый цвет лица…

— Здравствуй. — Протягивает руку, почти не глядя: не рад или Славушка провинился? — Не уходи, погоди.

Здесь Данилочкин, и Еремеев, и Семен, и посетителей полно, вчера тишина, а сегодня все дела сразу.

— Сразу занарядить подводы за дровами для школ, а пока обязать сельсоветы доставить в каждую школу по десять возов соломы. Во всех деревнях провести сходки. Товарищу Семину составить список коммунистов кому куда. Одновременно пусть выберут комиссии, проверить потребиловки. Товарищ Еремеев, форсируйте поиски оружия. Открыть народные дома, пусть готовят спектакли. Всех коммунистов вечером вызвать на секретное собрание…

Так можно просидеть до ночи, за день Быстрову не переделать все дела!

— А вам, товарищ Ознобишин, провести завтра заседание волкомола, вызвать всех комсомольцев, будем посылать нарочных, передадут…

И все, и никаких разговоров, идите и делайте!

Славушка идет, пишет повестки, приносит Дмитрию Фомичу, а Быстрова уже нет, умчался…

И Дмитрию Фомичу не до Славушки, только знай пиши и пиши!

Сходить в Народный дом, посмотреть, как там…

В коридоре слышен крик Еремеева, слева его резиденция, волостной военный комиссариат, он орет так, что звенит по всему зданию:

— Расстреляю! Отдам под суд!…

Славушка заглядывает в военкомат.

— Зайди, зайди, товарищ Ознобишин!

Перед Еремеевым переминается рыжебородый мужик. Из Туровца. У него нашли две винтовки.

— Откуда? — кричит Еремеев.

— Нашел…

— А почему не сдал?

У печки топчется Трошин, ему двадцать лет, живет в Дуровке, учится во второй ступени, один из самых прилежных учеников.

Еремеев клеймящим жестом указывает на Трошина:

— Полюбуйтесь, товарищ Ознобишин: дезертир!

— Учащийся, — поясняет Славушка. — А учащиеся пользуются отсрочкой.

— Какой?! — вопит Еремеев. — Я понимаю, шестнадцать, семнадцать… Отечество в опасности, а он задачки решает! Такой лоб…

Когда открывали вторую ступень, для того, чтобы вызвать приток поступающих, было объявлено, что учащиеся второй ступени получат отсрочки, так что формально Трошин не дезертир, но Славушка больше сочувствует Еремееву: война, не до алгебры.

— Отдам под суд! — вопит Еремеев.

— А не лучше ли послать в армию? — советует Славушка. — По закону Трошин не виноват.

— Я ему покажу закон! — продолжает Еремеев. — Чтоб завтра же с вещами!… — Машет Славушке рукой и идет к двери. — У меня к тебе секретный разговор.

Выходят на улицу. Моросит мелкий дождь. Отсыревшие лошади понуро переступают у коновязи. Еремеев останавливается среди площади и стоит, точно над ним сияет яркое солнце.

— Вот какое дело. Составь список. Нужны комсомольцы понадежнее. Которых можно на обыски. Оружие. Хлеб. И вообще. Чтоб не испугались. И на слезы тоже не поддавались…

— Когда?

— К вечеру.

Военком поправляет на голове мокрую фуражку.

Еремеева Славушка решается спросить, почему они так долго не возвращались.

— Где это вы пропадали?

— Не говори! — Еремеев ухмыляется. — Ливны всем ворам дивны! Два обоза отбили. Не для себя работали, для государства. Ну, и… — Он вздыхает. — Ранили Степана Кузьмича.

— Куда?

— Легкое прострелили.

— Он же ходит?

— Поднялся и заторопился сюда…

Сам Еремеев не удивился этому, в порядке вещей вернуться при первой же возможности в строй.

Славушка не прочь поискать Степана Кузьмича, но знает, что это бесполезно, тем более что Александра Семеновна не вернулась обратно в Кукуевку.

Весь вечер председатель волкомола сочиняет план работы.

Утром он ни свет ни заря на ногах, знает, что придет раньше всех, но товарищи тоже поднялись ни свет ни заря, возле волкомпарта все уже в сборе — Елфимов, Саплин, Сосняков, Терешкин, кворум, пришли и не члены комитета — Колька, Кобзев, Карпов, только дядя Гриша не пускает их в помещение, ключи доверяет одному Славе.

Заходят в свою комнату, помещение волкомпарта они уже считают своим, у них уже есть опыт, понимают, что сейчас состоится заседание.

— Товарищи…

Но дядя Гриша умеряет их пыл:

— Степан Кузьмич наказывал не начинать без него…

Быстров не заставляет себя ждать, входит вслед за дядей Гришей, он еще худее и темнее, чем вчера, должно быть, не спал, торопился в Успенское.

— Товарищи…

Быстров рукой останавливает Славушку:

— Не надо, давайте попросту.

Садится на лавку, и ребята садятся, сейчас он скажет что-нибудь очень, очень важное, и он говорит, и то, что говорит, действительно очень, очень важное.

Он рассказывает о том, что происходит в волости, где что разграблено, где кто обижен, кто как себя проявил…

Он все знает, мотался отряд по логам да огородам, а тайн для него никаких!

— Побыть с людьми во время вражеского нашествия, — объясняет Быстров, — это все равно, что в бане вместе помыться, все наружу…

Всматривается в ребят.

А Славушка всматривается в Быстрова: что он только о нас думает?

Быстров морщится. Славушка догадывается: тревожит рана.

— Бросили вас на глубоком месте, — говорит Быстров. — Заведут ребенка в воду, плыви — один ни за что не поплывет, за берег уцепится, а другой идет, идет, все смелее, смелее, так вот и в революцию входят, на вас надежда, одним коммунистам не справиться. Прежде всего хлеб; на тех, кто вилял перед белыми, особо нажмем, затем дезертиры, последние люди, не дорожат Родиной, далее ликбез, без грамоты ничего не построить, и самим надо учиться и других учить, прошу вас, беритесь, завтра сами станете коммунистами, вчера вы еще были дети, а теперь вы уже взрослые.

39

Надо бы в школу, но какие уж тут занятия, есть дела поважнее!

Война и школа несовместимы, но вот при первой возможности дилинькает звонок, Иван Фомич входит в класс, ему безразлично обращение «господа», как в гимназии, хотя ученики никакие ему не господа, или товарищи, хотя какие же они ему товарищи, или ироническое «господа товарищи», или, как там их еще называть, они для него только ученики независимо от возраста и способностей, маленькие сырые человечки, из которых он лепит не нечто по своему подобию, а нечто для общества, частью которого он тоже является, его ученики, и он вдалбливает, вколачивает, вбивает в них знания.

Иван Фомич не устает повторять имена Ломоносова, Тредиаковского, Радищева, Державина, Новикова…

— Гордитесь тем, что вы русские, девятнадцатый век украшение русской культуры, но и восемнадцатому есть кем похвалиться…

Он возвращал учеников в восемнадцатый век, заставлял заучивать стихи, которые, казалось, и смешны, и не нужны.

— Что вы знаете о Василии Кирилловиче Тредиаковском?

Никто ничего не знает, кроме Славушки:

— Незадачливый одописец!

Иван Фомич щурится:

— А вы знаете, что Василию Кирилловичу Тредиаковскому русская литература обязана современным стихосложением, неизвестно, как бы еще писал Пушкин, не будь Тредиаковского, гении не рождаются на голом месте…

Он стремительно уходит и через минуту возвращается, в руке толстая-претолстая книжечка в матерчатом коричневом переплете, едва ли не из той самой библиотеки, что растащена успенскими мужиками при покупке озеровского имения.

— Придворных дам во времена Анны Иоанновны наказывали тем, что заставляли заучивать по десять строк «Телемахиды». Слушайте!

— "Мраком сомнений задержан…" — Листает. — «Тьма стелется по океану…» — Листает. — «Смерть из рядов в ряды металась…»

Он читает стихи так, точно произносит речь на митинге:

— Настоящая гражданская поэзия, не хуже, чем у Некрасова, — годятся эти стихи для нас?

Деникин еще не добит, из Крыма наступает Врангель, один за другим коммунисты уходят на фронт, дезертирам не будет пощады, вечная проблема — хлеб, поддержать рабочий класс и сохранить семена, живем не одним днем, в волости не одна школа…

У Никитина одна школа, а у волкомола Двадцать, обо всех надо позаботиться. Степан Кузьмич покрикивает уже на товарища Ознобишина, когда где-то не хватает дров или учебников, его меньше интересует «Трутень» Новикова, чем трутни, ворующие керосин, предназначенный для школьных занятий.